Текст книги "Бег"

Всеми силами ― пред тем как потерять сознание ― упасть на живот, ибо на спине ее единственный оставшийся смысл.

Доползла до острова.

Это было мучение, била себя по щекам, чтобы не впадать в забытье от нехватки сил. Но била. Кусала губы. Прерывистым шепотом звала на помощь своего ангела:

– Помоги мне! Если ты есть, умоляю, помоги мне!

И он, кажется, помог.

Ангел ли помог? Но сил и вправду прибавилось, уже не падала в обморок, наверное, включились те самые последние резервы организма, которые тот приберегает для предсмертного состояния.

На острове сняла заплечную свою ношу, в темноте ощупала ребенка, приложилась губами ко лбу, проверяя нет ли жара, но все в порядке, Сандр спал.

И сама провалилась в глубокий иссушающий, мучительный сон. Проснувшись через мгновение (мгновение ли?), вытащила остаток меда и медленно, стараясь языком растворить его в гортани, проглотила.

Еще один рывок и на свободе, та уже близко.

Надо только, чтобы везение чуть продолжилось.

Сара приехала в Аннендорф из Европы, на бричке, с чемоданами парижской одежды, с ящиками новейших медицинских инструментов, с верой в то, что начало ее профессиональной карьеры будет впечатляющим и мощным. Весь ее молодой задор кричал в ухо, что в стране, объявившей у себя свободу, равенство, братство, обязательно наступят эти чудесные и справедливые установления!

Так долго добивавшиеся женщины получат искомую свободу и равенство в полной мере!

И вот теперь убегала, уползала из Аннедорф как загнанная волчица сквозь красные флажки.

Уползала навсегда, неся на спине часть себя.

1941

Вот уже три года Сара работала медсестрой в Энгельсе, в местной больнице. Конечно, ничего она там не сообщала про свое образование, наоборот тщательно скрывала: поиск врагов в те годы – любимая забава НКВД, Лубянка требовала борьбы с вредителями, диверсантами, шпионами, а потому сообщить при поступлении на работу, в 1937 году, что она немка, из Берлина, да еще закончила университет в Цюрихе, означало подписать себе смертный приговор за шпионаж.

Арестовывали за меньшее. Гораздо меньшее.

Взяли медсестрой без образования, усталый главврач даже поморщился вначале, услышав, что просительница не имеет документов, но, наблюдая как стaрательная Сара легко и непринужденно справляется с работой, моментально перевел ее операционной сестрой.

А уж потом не пожалел ни разу, видя как точно, без напоминаний и просьб подает хирургу необходимый инструмент, исполняет другие обязанности медсестры. И даже что-то в ее действиях такое, чего не понимал хирург, но всегда выходило лучше ожидаемого.

– Ты прирожденный медик, – пошутил он однажды, – скоро тебе можно будет самой оперировать!

Знал бы он, как Саре иногда хотелось поправить его во время операции, выхватить инструмент и сделать по-своему. Но, конечно, сдерживала себя, только улыбалась в ответ. Работы было много, а персонала не хватало.

А домой к Саре приходили женщины, она их лечила. Приходили к ней и жены партийных начальников. Удивлялись эти дамы тому как бедно живут Сара с Эрнстом, с восторгом нахваливали ее «золотые руки», но практически не платили, хотя у них то денег было в избытке.

Советская партийная знать, быстро возникшая после революции, принимала бесплатное как должное. Простые женщины по сравнению с партаппаратными женами понимали гораздо больше и всегда старались сунуть хоть какую-то копейку.

Но Сара никогда ничего ни у кого не просила.

Даже не реагировала, когда задавали такой вопрос.

И только если настойчиво переспрашивали, отвечала: «сколько хотите».

Кто-то быстро доложил в органы о тайном абортарии, который устроила у себя дома крестьянка из саратовской глуши.

Разумеется, это была ложь, Сара никогда и никому не делала абортов.

Ее быстро забрали, но так же быстро и выпустили: слава о чудодейственных руках целительницы распространялась моментально. А постольку она не делала ничего предосудительного, даже не брала платы за свою работу, а многие партаппаратные дамы, среди которых были и очень влиятельные, могли воздействовать на своих мужей, то и кончилось это ничем.

Молоденький лейтенант НКВД недоумевал на допросе:

– А почему ты ничего не берешь за лечение?

– Мне нельзя…

Это удивило следователя:

– Как это нельзя?! Кто запретил?

Подумала несколько секунд:

– Сама себе. И дар.

– Какой еще дар?!

– Дар… его мне передала старуха, которая научила… Она и предупредила, что я ничего не должна просить за лечение.

Лейтенантик удивленно поморщился:

– Совсем ничего?!

– Совсем.

– Тогда зачем ты это делаешь?

Сара только пожала плечами. Трудно было объяснить это материалисту. Тем более, советскому материалисту.

У следователя уже было распоряжение высокого начальства отпустить Сару, что он и сделал, присовокупив какие-то то строгие слова о недопустимости самовольного лечения, о соблюдении социалистической законности, хотя было ясно, что это всего лишь проформа.

Эрнст работал грузчиком на речном грузовом причале, после тюрьмы его никуда не брали. Только мешки таскать.

Потом пришел этот день в середине сентября сорок первого года, перевернувший жизнь.

Точнее, окончательно сломавшей ее.

Семью Беккер, как и сотни тысяч других обязали собраться в двадцать четыре часа.

Это был тот самый указ Калинина, выселявший российских немцев, предписывающий организованно ехать в безопасное, как им сказали место.

Судьба опять смеялась над Сарой и Эрнстом, уже во второй раз переселяла их, но теперь еще дальше – в Сибирь.

Причина та же, что и в первый раз: только потому, что они умели говорить по-немецки.

Потому, что их угораздило родиться в семье с немецкими традициями.

Первое переселение из Польши почти добровольно, можно легко избежать его, если немного напрячься, включить волю.

Это как бы слегка опасное путешествие, заманчивое и будившее фантазию.

Греющее кровь и внушающее перемены к лучшему.

Приключение, но вся жизнь была впереди. И вот теперь, спустя более четверти века их опять переселяли и тоже на восток. Теперь уже никто не интересовался их мнением, никто не предлагал Саре выбор: домой, в Берлин или остаться с мужем.

Но на этот раз впереди уже никаких иллюзий.

Только мрак и беспросветность.

Везли в эшелоне полтора месяца, в телячьем вагоне, в маленькой теплушке, как его называли, поместив туда более двадцати душ.

На большой скорости вагон опасно раскачивался из стороны в сторону, казалось, что еще немного быстрее и опрокинется на бок.

Потому большею частью пути ехали медленно, да и спешить было некуда.

В средине теплушки стояла буржуйка, на ней чей-то громадный чайник, так что с кипятком проблем могло и не быть, если бы не отсутствие угля.

Его подбирали на стоянках по крупицам, искали вдоль пути куски, упавшие с поездов, деревяшки, которые можно было еще сжечь.

Повезло.

На одной из долгих стоянок, машинист встречного поезда, ни говоря ни слова, открыл люк и на землю высыпалось много угля.

Потом также безмолвно закрыл, махнул рукой: «Подбирайте, мол, пока я добрый».

Разобрали этот уголь мгновенно.

Два больших семейства из семи человек, остальные по трое, четверо ехали в их теплушке.

Семья Оскара и Греты из трех детей и обоих родителей мужа, но те уже совсем старые, неспособные к жизни.

Старики не понимали: зачем их везут куда-то?

Отец Оскара все повторял: «Лучше бы дома убили, расстреляли… зачем я не умер там?» и качал головой из стороны в сторону.

Он вообще смотрел на все с удивлением, будто только что, сию минуту попал на этот свет, все выглядело для него горьким недоумением. Иногда бурчал неразборчиво немецким, по-русски говорил только одно слово: «Плёхо!», повторял его часто к месту и ни к месту, особенно когда видел охранников эшелона: «плёхо, плёхо…», отрицательно качая головой. Ему казалось, что солдаты могут ответить на его вопросы.

Старуха плакала в углу, звала негромко своего Михаэля, они что-то шепотом, неторопливо обсуждали, потом плакали оба, Эмма гладила его ладонь, вероятно, вспоминали свою жизнь, молодость.

А спустя две недели там же, в углу Эмма и померла. Михаэль был еще крепкий, но после смерти жены впал в тихое помешательство, уже не говорил ни с кем, не слышал, даже если ему Оскар в ухо кричал, будто слух потерял.

Не ел, только воду пил. Трясущимися руками подносил к давно небритому лицу деревянную кружку и жадно глотал, острый небритый кадык на тонкой шее ходил ходуном, вверх-вниз, руки при этом дрожали, сын заботливо поддерживал отцу кружку, чтобы вода не выплескивалась наружу.

Не ел старик не потому, что не хотел, пытался, жадно хватал куски, да только сразу начинал страшно, нутряно кашлять: пища не лезла в горло, все вокруг него было в крошках, особенно на одежде. Грета с мягкой улыбкой очищала эти крошки с его лица, а потом кормить и вовсе перестали: бесполезно, а он и сам не просил.

Сара, слушая кашель старика, только качала головой. После смерти его Эммы, Михаэль смотрел куда-то сквозь всех, не видя ничего и никого, голова у него постоянно тряслась, и, кажется, тряска эта с каждым днем усиливалась, а через неделю тоже затих навсегда.

По правилам, объявленным еще перед погрузкой, если кто-то умирал, вагонные обитатели на стоянке, на ежедневном обходе должны были бить три раза деревянной колотушкой в дверь, чтобы труп забрали солдаты. Те забирали и куда-то уносили. Хотя и редко закапывали: негде, да и незачем.

В щели вагона по ходу поезда было видно иногда, как валяется в стороне человечье тело, как кружили над ним стаи черных птиц и даже не дрались за добычу, не кричали, видно, всем хватало еды.

И птицам, и зверям.

Много позже, десятки лет спустя, железнодорожные рабочие находили скелеты на метровой глубине, если копали какие-то ямы у насыпи: видать, погребальная команда из выселенных немцев все же хоронила трупы, хотя бы на полметра в землю.

Никто не составлял списков умерших, отчитывались скупыми строчками докладов:

«За время следования эшелона за номером <…> с выселенными немцами Поволжья, согласно указу Президиума ВС СССР от 28.08.1941, естественная убыль спец. контингента составила <…> человек».

Вот и весь памятник усопшим.

Сара негромко сказала сыну в ухо:

– Смотри Сандр и запоминай, мы с отцом, может быть, и не выживем, кто ж знает, что там ждет… впереди. А ты еще можешь. Не забывай этого.

Мальчик испуганно обнимал мать.

Дети Оскара были на удивление послушными и умненькими: не ревели, не капризничали, а младшему мальчику менее трех лет еще. Две старшие девочки-погодки, хотя и застенчиво, но улыбались чужим людям, с которыми делили этот кров на колесах. Мать мягко что-то им шептала на ухо, а они послушно исполняли просьбы.

Пока не было туалета, женщины сильно стеснялись.

Эрнст с Оскаром оказались самыми деятельными из всего вагона: перво-наперво соорудили туалет в углу. Эрнст продолбил дыру в полу, потом, при помощи конвойных раздобыли вместе с Оскаром на стоянке несколько досок, маленькой ножовкой построили нужник. Ржавую ножовку эту Эрнст подобрал на откосе, когда еще стояли перед погрузкой, в пути отчистил ее, сумел даже наточить небольшим надфилем, который всегда носил с собой, он был искусно спрятан в обуви. Опыт отсидки вместе с уголовниками в саратовской тюрьме оказался очень полезным: расслабляться нельзя, а напильник, кроме полезных качеств, служил еще и оружием, при случае можно защитить себя. Блатные знали это, хотя никаких причин для конфликтов не имели: Эрнст выглядел спокойным и рассудительным, не лез на рожон, но и в обиду себя не давал.

Из старой ножовки получился вполне сносный инструмент, мужчины отделили этот уголок вагона соломенной циновкой, валявшейся тут же. По окончании «строительных работ», сияющая Сара обняла шею мужа вытянутыми локтями, даже чмокнула в нос, не обращая внимания не только на чужие взгляды, но и на собственного сына: для нее отсутствие нужника было серьезным испытанием.

Раз в сутки конвойные отворяли дверь, оставляя небольшую щель, просовывали несколько буханок хлеба на всех, хвосты селедок, также на всех и воду в котелках. По мере убывания обитателей, хлеба и селедки становилось меньше, а потом и вовсе только хлеб остался.

Воды сначала не хватало, после селедки хотелось пить. Эрнст с Оскаром собирали дождевую воду, проделав небольшое отверстие в потолке, благо, что осенью шли дожди, недостатка в воде потом не было.

Семью Оскара Беренца выселили из их крепкого крестьянского дома, они взяли с собой много еды. Всю ночь перед этим женщины варили мясо, пекли хлеб, дабы хватило его как можно дольше, хотя и объявила советская власть, что дорога будет быстрой, а путешествие временным, война скоротечной, ибо, как утверждалось, Красная Армия всех сильней. А потому приказали много провианту с собой не брать. На три дня, не больше.

Потом будет победа.

Но верить этим обещениям не приходилось, слишком часто врала советская власть, взяли с собой как можно больше. А потом радовались этому, ибо решение оказалось самым правильным.

А вот у Беккеров еды мало. Просто неоткуда взять: перед всеобщей немецкой катастрофой не имели они хозяйства. А что можно взять с собой, если из магазинов давно уже всё исчезло сразу же после объявления войны?

За неделю перед выселением, Эрнсту за огромные деньги, чудом удалось купить шмат соленого свиного сала на рынке.

Грета и Оскар часто потом делились с Беккерами своей едой, когда это сало закончилось. Эрнст с женой понимали, что попадали в непростую ситуацию, у Греты с Оскаром были трое детей, а у них один. Потому старались лучшие куски отдать сыну, часто отнекивались, краснели, когда уж совсем есть хотелось, брали еду.

Дважды за время пути объявляли воздушную тревогу, налет немецких Люфтваффе, но оба раза ничего не случилось: германские летчики не бомбили отчего-то их эшелон.

Может быть, знали, что там едут выселенные немцы?

А может быть, потому, что не выпускали из вагонов никого, а только одни солдаты-охранники быстро разбегались по сторонам и прятались кто где мог, бросая вагоны закрытыми?

Конвойные на стоянках, говорившие между собой, уверяли, что немецкие летчики почему-то знали, что в эшелоне везут «русских немцев», чему радовались.

Было ли это так ― трудно сказать, но похоже на правду: самолеты дважды кружили стаей, а потом улетали.

Первый раз все сильно испугались и приготовились к смерти.

В этот налет Сара и Эрнст сидели с ровными спинами, между ними был Сандр, Сара крепко держала сына за правую ладонь, Эрнст за левую.

Повернулась к мужу и ободряюще улыбнулась, тот постарался ответить ей такой же «беспечной» улыбкой, впрочем, у него она вышла хуже. Сара прикрыла глаза и улыбалась чему-то своему, вероятно, давно минувшему и радостному.

Сара улыбалась прожитой и беспечной своей жизни, воспоминаниям о Париже, который обожала, картинам своей швейцарской учебы, всему хорошему, что вплывало никак не мотивированно в ее сознании.

Эрнст же был опустошен этой улыбкой жены, никогда не мог бы представить себя улыбающимся перед гибелью, которая случится через минуту. Не то чтобы так сильно боялся умереть, нет.

Но Сара, его Сара улыбалась и оттого на душе стало спокойно, в сознание влетела непонятно откуда взявшаяся мысль: «Смерти нет».

А самолеты улетели.

После этих двух случаев, воздушную тревогу не объявляли, видно, отъехал эшелон далеко на восток, туда уже незачем было летать германцам.

Случилась потом и еще одно несчастье.

Дизентерия.

Малолетний Карл, сын Оскара Беренца заболел. Дети вообще сильнее страдают этой напастью, чем взрослые, положение ребенка выглядело очень серьезным.

Сара тотчас предположила дизентерию, наблюдение за мальчиком показало, что так оно и есть.

Спросили у конвойных, те ответили, что уже пол-эшелона ею мучается.

Сразу же накопала на стоянке корней калгана и поила юного Карла отваром, строго запретив двум сестрам прикасаться к братику, пить только кипяченую воду, и поила отваром трав весь вагон, для профилактики. Делала все возможное, дабы не распространялась зараза дальше.

Росло у дороги много спорыша, и его собирала Сара, тоже резала мелко, заваривала в чай, уже непонятно: то ли чай это, то ли крепкий настой с кашицей.

Мальчик сильно мучался, состояние ухудшалось: на другой день проявился сильный жар, термометра не было, но дар держался, около сорока градусов, судя по внешним признакам, обметанным, белым губам, сильной лихорадке.

Сама дизентерия не вызывает смерти, но у детей до четырех лет может осложниться пневмонией или перитонитом, ухудшение быстро возникло в эту сторону ― появились хрипы.

Саре не оставалось ничего другого, как прибегнуть к своему последнему «врачебному» средству.

Выгнала всех из этого угла, осталась с заплаканной Гретой, приказала маме освободить от одежды живот ребенка, на несколько секунд задумалась, вспоминая что-то.

Потом стала делать пассы рукой, шепча заговор «от живота», повторив трижды, трижды же и дула на детский животик.

То ли спорыш с калганом помог, то ли организм юного Карла самостоятельно взялся за дело, оказавшись сильнее, чем предполагали взрослые, но через пару часов юный пациент успокоился, перестал дрожать, жар стал спадать, хрипы исчезать.

А спустя совсем непродолжительное время после своих пассов, докторша вдруг выпучила глаза, забилась в угол и издавала оттуда громкие, страшные звуки, будто рычала как медведица.

В голове Эрнста слегка звенело, через этот занозливый звук ему то ли послышался чей-то голос, то ли само сознание бормотало: «не за эти ли рычащие звуки сжигали ведьм в средние века?».

Обе девочки испуганно смотрели на Сару, прижимались к матери, но у нестрашной этой колдуньи всё быстро прошло.

Потом доктор улыбалась, счастливая Грета рыдала на груди у нее, а та легонько похлопывала по плечу, уверяла, что все позади, настоятельно просила всех обитателей вагона самым внимательным образом относиться к своему здоровью, не пить первую попавшуюся воду, чаще протирать руки подорожником, благо, он в изобилии рос на остановках, ставших длинными, иногда по несколько дней стояли в чистом поле без движения.

К началу третьего дня малыш оказался вполне здоров.

У девочек тогда тоже проявлялись позывы к дизентерии, и бегали часто в туалет, но быстро задавили концентрированным травяным чаем.

Больше никто и не пострадал. Воду на стоянках с тех пор тщательно кипятили в большом котелке, который Беренцы везли с собой.

В других вагонах оказалось сильно хуже: несколько детей и еще больше стариков умерли, так сказал конвойный.

За эти длинные стоянки Эрнст быстро приноворился ловить сусликов, устраивал им ловушки, а за Эрнстом другие стали делать то же самое: суслики были жирные.

Это была еда. Потом эта способность к адаптации добрую службу Эрнсту сослужила. Уже в сибирской тайге, в трудармии.

Поезд остановился.

Вагоны распахивали солдаты, зычно приказывая всем выходить, крича, что дальше эшелон не пойдет.

Красноармейцы ходили по настежь открытым телячьим вагонам и зачем-то протыкали штыками всё, что могло казаться хоть сколько-нибудь подозрительным. Внутри поезда работало только несколько молодых, крепких женщин, вероятно, из числа местных, убиравших и чистивших: отскребали мусор, все, что накопилось за время этой утомительной поездки.

Стояло оцепление вокруг эшелона, новоприбывшим запретили влезать в вагоны. Поезд, служивший им домом, теперь был распахнут, вывернут наизнанку, как освежеванное тело громадного цепня.

Отдельно в стороне лежала пара десятков завернутых в тряпки трупов, по всему, эти люди умерли совсем недавно. Для стариков поездка оказалась благом, ибо блажен тот, кто отдал жизни долги, кто отмучился и закончил свой путь, исходя из долгого опыта «самого справедливого в мире рабоче-крестьянского общества», понимая, что дальше будет только хуже.

Впрочем, это ясно всем: что еще можно ждать от советской власти?

После небольшой, временной передышки собрали всех мужчин, женщин, детей, выкинутых из эшелона в степь, рядом с казахским аулом Тохтабай.

Долго шли пешком куда-то, наконец перед взорами их открылось большое пространство, квадратом огороженное колючей проволокой.

Судя по всему, раньше это служило загоном для скота, о чем говорила старая изгородь из деревянных жердей.

На двух диагональных углах этого квадрата высились наспех сколоченные вышки, там по двое ходили солдаты с винтовками.

Зачем огорожено колючей проволокой все же непонятно: куда можно убежать в этой незнакомой, бесконечной степи?

И зачем?

Временное пристанище под открытым небом.

Природа пока жалела переселенцев, дни в начале октября стояли ласковые, не холодные и безветренные.

Следующим ранним утром прибыли два десятка солдат, ими командовал офицер на гнедой кобыле.

Объявили, что мужчины будут отделены от своих семей,

На прощание с близкими дали пять минут. За эти минуты мужчины должны взять все свои личные вещи, запасы белья, все, что могло пригодиться в будущем. Всем мужчинам приказали уйти к одной вышке, а остальных: женщин, стариков, детей, солдаты прикладами, ругаясь матерно, гнали к другой.

Сара как могла, старась не плакать, но все же не выдержала и зарыдала. Вслед за ней заплакал и сын.

– Боже, зачем мы здесь? Как мы сюда попали? За что?

Сара говорила это себе, не обращаясь ни к кому, глядя куда-то в сторону, энергично качая головой. Потом обняла своего Эрни и еще сильнее завыла:

– Неужели мы больше не увидимся? Неужели нас всех убьют?

– Нет, Сара… Для убийства не надо везти нас так далеко на восток.

Эрнст пытался улыбаться и шутить:

– Все будет хорошо, Сара! Я узнавал! Прости меня, я виноват перед тобой…

– В чем, Эрни?

– В том, что привез тебя в эту страну, втянул в эту беспросветную жизнь… а может быть, и смерть. Я виноват перед тобой. И никогда себе этого прощу… Я люблю тебя, готов отдать жизнь за тебя и за Сандра, но не знаю как…

– Мне не нужна твоя смерть, Эрни… Постарайся выжить, насколько это будет возможно. Мне, кроме тебя, никто не нужен. Постарайся выжить, Эрнст! Прошу тебя! Постарайся!

Солдаты так же, прикладами согнали ничего не понимающих мужчин в три колонны.

По одному подходили к трем сержантам, записывающим в толстые книги и изымающим документы, кидая их в деревянные ящики из-под патронов.

Молодых и работоспособных мужчин, от семнадцати до шестидесяти лет загоняли в отгороженный колючкой угол, старых и малых отправляли обратно, к женщинам и детям. Потом, не раздумывая особо, построили опять в три колонны, офицер скомандовал и под звуки плача, криков детей и женщин, мужчин погнали обратно, судя по всему, к железной дороге.

Следующим утром те же солдаты таким же образом отделили женщин с детьми старше трех лет, и так же погнали их к железной дороге.

Остались только старики, да женщины с малыми детьми.

Как ненужный балласт. Большинство их потом умерло от голода и болезней: не до них было, кого-то успели определить в казахские семьи, но те отказывались брать на свой скудный паек стариков и детей. Своих нечем кормить.

Голод на Волге, организованный большевиками в 1933 году, умертвивший десятки тысяч поволжских немцев, уже тогда лишал всякой надежды. А уж во время войны с Германией, с немцами, с «фашистами», их и вовсе не оставят в покое.

В голодный 1933 год сломали хребет привычной, во многом патриархальной жизни немецких колонистов. Через восемь лет, насильное переселение немцев в Сибирь и Казахстан ставило окончательную печать, окончательный вердикт на хотя бы какой-то видимости свободы, отныне слово «немец» становилось синонимом слова «раб», в самом прямом его значении. Приговор, по которому их обращали в рабство, звучал страшно и безразмерно:

«По достоверным данным, полученным военными властями, среди немецкого населения, проживающего в районах Поволжья, имеются тысячи и десятки тысяч диверсантов и шпионов, которые по сигналу, данному из Германии, должны произвести взрывы в районах, населенных немцами Поволжья».

Этот указ, подписанный Калининым, пропитанный глупостью, бессмысленной хлестаковщиной, не нуждался в комментариях, если бы не жестокость его, бесчеловечность и цинизм не вели прямиком к общей братской могиле.

Менеджер планеты Земля, именуемый богом, равнодушно посмеялся над этим народом, в числе которого так хотели стать знаменитые русские генералы вроде Ермолова, всего-то сотню лет назад.

– Как вас наградить, генерал? – спросил Ермолова российский император.

– Сделайте меня немцем, государь! – в шутку отвечал герой Кавказской войны, явно намекая на то, что именно немцы, живущие в Российской империи, имеют преимущества в продвижении по службе, в благоволении к ним власть предержащих. Именно немцы добивались успехов, иногда не имея к этому достаточных оснований, часто имея, в силу национальных традиций и воспитания. Только вот природа неумолима и беспощадна в своем равнодушии: недрогнувшей рукой приводит в порядок чаши весов, если равновесие по каким-то причинам нарушилось.

С высот одного из российских народов «на первых ролях», немцы перешли в разряд самый низший: бесправных.

Отребья. Самый презираемый: «фашисты, предатели, диверсанты».

Это качание весов казалось столь резким, что чаша опрокинется и вот-вот вдребезги разобьет содержимое.

Переселенцы жили с душевной обреченностью.

Будущего не существовало, оно покрыто мглой, теплилось лишь одно чувство: постоянное, подспудное предчувствие смерти. Тупое, зудящее чувство никчемности и бессмысленности приводило мысли только к этому.

Крепко держа за руку Сандра, Сара безучастно брела по пыльной дороге, тело гудело от тяжести, вот только сознание кристально-чисто, парит где-то высоко в облаках, умозрительно, отстраненным сознанием Сара даже видела себя и сына откуда-то сверху, с высоты птичьего полета маленькими точками, бредущими по степи:

«Смерть самый сильный символ сущего.

В разном возрасте она воспринимается по разному, но присутствие ее никуда не исчезает, начиная с первых самостоятельных мыслей, меняясь с годами, с обстоятельствами, со здоровьем, с опытом прожитых лет, с заботой о детях.

Дамокловым мечом висит, напоминая о себе.

Большинство боится смерти, другим она безразлична. Третьи хотят ее, ищут, приближая своими поступками, бретерством, безрассудством и наркотиками, пьянством и притупленным чувством бытия, подчас даже не отдавая себе в этом отчета. Люди, находящиеся в тяжелых условиях существования, даже в самых рабских обществах не могут не ощущать своей личной смерти, ее дыхания.

Смерть бессознательно чувствуется где-то рядом, она тут, за твоей спиной: кажется, обернись резко и увидишь ее.

Постоянное присутствие, постоянное напоминание о смерти отупляет раба, лишает рассудочных функций, низводя к животному, оставляя только инстинкты.

На смерти построена вся религиозность мира, любая конфессия:

«А что там, за волнующим событием, когда твое тело превратится в тлен?»

Именно это дает возможность жреческой касте, паразитирующей на смерти, водить за нос миллиарды людей. Они вещают: «Слушайтесь нас и ваша кончина придет позже! Идите туда и вы забудете про свою смерть!

Несите золото нашему богу и он сделает вашу жизнь легкой, смерть радостной, а вы попадете в благое место, где этой старой, ненавистной суки-смерти нет вообще!

А не станете внимать нам, кончина ваша будет долгой и мучительной, вы попадете прямо, ровнехонько в эту самую смерть, будете частью ее, будете умирать вечно, вместе с ней.

Но разве общества, построенные на культе любого божества, не поклоняются смерти, как фундаменту веры?

Разве смерть не есть бог? Тот, самый?

Полностью бесправные легчайшим образом вводятся в состояние спящего разума страхом zero: чем сильнее это пугает лишенного воли, чем сильнее подавлен в нем рассудок, тем охотней он будет рабом.

Смерть превращает в стадо жалобно блеющих овец общность homo sapiens, еще час назад считавших себя свободными, смерть опрокидывает сознание, лишая не только воли, но и способности думать.

Из смерти создают символ ужаса, говоря нищему духом: «твоя жизнь несовершенна, но она благо! А вот если ты умрешь, то тебе будет гораздо хуже, живи – пока мы даем тебе эту прекрасную возможность».

Объятый страхом человек, говорит себе:

«Да! Моя жизнь невыносима! Я хочу уйти из нее, но если я сам лишу себя жизни, где уверенность, что это злое существо на небесах не поместит меня сюда снова?!

А я не хочу сюда опять!

Боже, не посылай меня снова на эту жестокую землю!

Пожалуйста!

Я вытерплю любые муки, только не кидай меня, потом, после смерти, на этот проклятый свет!»

Это и есть тот самый, искомый философами, наилучший способ проверки ― веришь ли ты в высшую силу или атеист, как сам себя уговариваешь?

А я точно атеистка?

Способна ли я намыленной веревкой или чем-то подобным подвести черту под своей жизнью или все же предполагаю за это мучения где-то там?

Попасть в ад где-то там? Или ад где-то тут, на земле и как Будда существовать потом тысячу лет в виде баобаба?

А если я боюсь, то какая же я атеистка? Я верующая…

Верующая, что там, за чертой смерти есть что-то.

И этого страшусь до ужаса. Даже сама не знаю ― чего…

Внутренне свободный человек гораздо чаще предпочитает несвободе смерть, но та обыкновенно проходит мимо.

Беда в том, что и у внутренне свободного человека та же проблема.

И рассуждает он точно так же.

И точно также он не знает что там, за роковой чертой.

И точно так же нет у него выбора.

Но я то почему боюсь?

Сын. Потому ты и боишься, Сара.

А если бы не было сына, убила бы себя?

Да или нет?

– Хитри-ишь, Сара…

Сама не заметила как произнесла это вслух.

– Что, мама?

– Ничего, сын. Все хорошо.

Одиннадцатилетний мальчик и его пятидесятитрехлетняя мать брели по проселочной дороге со своими двумя чемоданами и двумя узлами.

Под конвоем солдат, вооруженных винтовками с примкнутыми штыками, их как преступников вели куда-то в степь.

Будто на расстрел.

Особенно обидными Саре казались чудесная погода, ласковое солнце и приятный, напоенный осенью воздух. Такая осень для радости и мирной жизни, уборки полей и садов, предчувствия зимнего отдыха и тихой, наполненной радостью ощущения жизни.

Конвойные вскрикивали матерно, когда кто-то из девушек или женщин отставал.

Впрочем, вели недолго: дорога через пару километров пошла вниз, перед взором открылся карьер, рудник, на нем работали только женщины. Мужчин среди них почти нет, но все с оружием, вероятно, охрана лагеря для карьерных работ.

Здесь добывали руду. Женщины покрепче и помоложе долбили породу отбойными молотками, другие в потрепанной одежде махали кирками, третьи в таких же лохмотьях грузили эти камни в тачки и по дощатым настилам везли к стоящим неподалеку открытым железнодорожным вагонам. Руду эту потом отвозили на горно-обогатительный комбинат. Что делали из этих камней никто толком не знал, да особо и не интересовался, ибо эту информацию объявли секретной.