Текст книги "Первые страницы «Детского сада». Статьи из первого российского дошкольного журнала (1866–1868 гг.)"

Промахи в воспитании

Мне приходилось воспитывать одного мальчика, которого дома очень баловали, оставляли без надзора и не приучали слушаться. Последнее обстоятельство очень затрудняло дело воспитания; я не наказываю строго подобных учеников, потому что не вижу в этом никакой пользы, между тем слова мои не имели на него никакого действия. Замечания мои на счёт его дурного поведения вызывали с его стороны ряд возражений, несправедливость которых я старался доказывать, завязывались длинные прения, а он всё делал свое; я увещевал, сердился, а он всё-таки не слушался. Наконец я убедился, что таким образом мальчик не исправится, что его забавляют длинные разговоры со мною, из которых он выносит убеждение, что он прав; я видел что его забавляет моя горячность, что он не боится моего гнева и остается при своем, и что он чувствует моё бессилие над ним и свою власть надо мною. Я начал употреблять совершенно противоположные приёмы, имевшие, к моему величайшему удовольствию, прекрасный результат.

Не считаю лишним сообщить их воспитателям, потому что думаю, что многие из них находятся в подобном моему положению относительно своих воспитанников.

Хотя мой воспитанник не имел важных недостатков, но, бывши лишён даже надлежащего надзора, он приобрёл разные дурные привычки, которые нельзя было оставить в нём, потому что они были следствием ненормального развития и дурного воспитания. Так например он немилосердно гримасничал, кривлялся и кричал до такой степени, что слушающие не без основания опасались за участь их барабанной перепонки. Представляю несколько образчиков, его и моего поведения для того, чтобы читатель убедился до какой степени непроизводительно в воспитании рутинное обращение с детьми вообще и в особенности рутинное многословие воспитателей, к сожалению так присуще им.

Сидим мы за обедом. Он есть суп. Вдруг он отодвигает свой стул на целый аршин от стола и с различными ужимками черпает суп из тарелки ложкой, препровождая её одной рукою в рот, и подставляя другою большой кусок хлеба.

– Что это ты делаешь? – спрашиваю я.

– Ем! – отвечает он лаконически.

– Разве так едят?

– Едят! Мужики в деревне так едят, я видел!

– Ты запачкаешь свое платье.

– Нет, у меня салфетка лежит на коленях.

– Перестань шалить, садись как следует.

– Да мне так ловко.

И он не переменяет своего положения. Я оставляю его в покое, потому что не хочу заводить серьёзной истории из-за пустяков. Между тем он очень, доволен, что имел последнее слово, заставил меня замолчать и что я не могу заставить его слушаться. В другой раз он начинает кричать по петушиному, собачьему, кошачьему. Прислуга хохочет.

– Перестань кричать, – говорю я.

– Видь мы теперь не учимся, – отвечает он.

– Да неприятно слушать.

– Что ж такое, что не приятно.

Крик и писк продолжается.

– Если не перестанешь шалить, я тебя посажу обедать в другую комнату.

– Мне там ещё веселее будет, – возражает он.

Я действительно сознаю, что ему весело будет видеть, как будут накрывать для него особенный стол, как ему будут подавать кушанья, вообще ему приятно будет видеть, какие хлопоты он доставляет взрослым. Я опять оставляю его в покое и этим компрометирую только себя.

Или он начинает есть с отвратительнейшими гримасами, возбуждающими общий хохот.

– Перестань гримасничать, – говорю я.

– Отчего же мне так не делать, если обезьяны делают.

– За то ты человек, а не обезьяна. Ты так привыкнешь гримасничать, что после не захочешь совсем, а станешь гримасничать.

– Не бойтесь, не привыкну. Ведь в театре я никогда не гримасничаю, потому что не хочу.

Или он раскладывает свои игрушки. Моя маленькая дочь подойдёт и начнёт их трогать. Он её отгоняет и дразнить. Я объясняю, что так поступать не хорошо, и что, если он не будет ей давать игрушки, она также не станет ему давать своих. «Да я и не нуждаюсь в них!» – отвечает гордо, между тем как сам очень их любит и убежден, что мне невозможно уследить так за ним, чтоб он никогда их не брал.

Подобные поучительные беседы, в которых последнее слово оставалось за ним, повторялись очень часто. Но когда я убедился в их бесплодности, я попробовал совсем не обращать внимания на его проделки, имеющие значение для него потому только, что сердили меня и смешили других. Я уговорил прислугу не смеяться над его затеями, а сам оставался совершенно равнодушным.

Первая проба была следующая: за обедом, во время которого мой воспитанник любил больше всего делать свои представления, он, как обыкновенно, начинает вертеться на стуле кривляться, гримасничать. К величайшему его удивлению, ни кто ему не делает ни одного замечания и никто не смеётся. Представление не удалось. и актёр с некоторым стыдом прекращает его. После мимического представления следует горловое упражнение. Та же неудача. Шалуну не хочется напрягать свою гортань для собственного удовольствия и он утихает скоро. Но ему ужасно хочется посердить меня. После обеда он играет с игрушкою моей дочери и вдруг объявляет: «Я сломал игрушку!» Я догадался в чём дело и молчу. Он повторяет: «Голову сломал!» «Ну что ж такое», – отвечаю я спокойно. «Как что ж такое. Ведь я должен заплатить?» – говорит он торжественным голосом и глазенки его блестят от радости, что вот-вот я заведу обычную речь о том, что чужую вещь не следует портить и что он должен заплатить за неё; он скажет, что у него денег нет, я скажу, что заплатит тогда, когда у него будут: он скажет, что тогда он забудет я скажу, что напомню и так далее.

Словом он ожидал нравоучительную беседу и великолепный эффект, который произведут его слова: «Я вовсе не сломал, я вас надул». Но он ошибся. «Я не требую, чтоб ты заплатил», – сказал я ему. Тут уже он не знал в свою очередь, что сказать, и объявил уже совсем без эффекта, что он не сломал игрушки, а так пошутил. И тут вместо нравоучения я молчал, а он недоумевал.

Но всё-таки ему сильно хотелось рассердить меня. Он начал раскладывать свои игрушки с целью, чтоб завлечь ими мою дочь, отогнать ее, довести до слез и услышать бесполодные увещевания. Но я тотчас же отвлёк внимание девочки другими предметами, она не просила его игрушек и через несколько минут, он их убрал. Этим не кончилось. Я направился к двери, он загораживает мне дорогу и ожидает, что я скажу повелительным голосом: «Пусти!» Он не пустит, пока я его не оттолкну, причём ему удастся меня потолкать. Но я объясняю, что я вовсе не хочу идти в дверь и остаюсь в комнате. Он тотчас отходить от дверей. Далее я хожу по комнате, он старается задеть меня, я как будто не замечаю. Он перестаёт. Я также уговорил всех домашних обращаться с ним тем же образом в моём отсутствии. По возвращении моём домой он мне объявляет, что он без меня очень кричал и шалил. Вместо того, что прежде я бы ему сказал: «А разве это хорошо», я сказал ему: «Что же, разве тебе запретили?» «Нет!» «Если угодно можешь и теперь кричать». Но он счёл нужным не воспользоваться этим позволением. От домашних я узнал, что он действительно, принялся неистово шуметь, но видя, что это никого не беспокоит, скоро перестал.

Таким образом я надеюсь совершенно поправить моего воспитанника. Разумеется, воспитатель должен знать, при каких детях и в каких случаях подобные меры могут быть употреблены, я говорю только, что при моём воспитаннике, мальчике не злом, но крайне избалованном и своевольном, они вполне достигли своей цели. Во всяком случае, какие бы меры воспитатель не употреблял для исправления своего воспитанника, он должен избегать многословия. Я заметил, что самые красноречивые и трогательные тирады не трогают детей, а раздражительность и сердитость воспитателя (если дети не боятся его то есть ненавидят) очень забавляет их.

В школах и в семействах, сколько мне известно, так же прибегают к нравственным проповедям, укорам, увещаниям. Они оказываются очень редко действительными.

Иногда дитя слушает поток слов, совершенно не принимая последних к сведению, а иногда оно просто рад, что взрослый ничего не может ему сделать. Это месть с его стороны за все те неприятности, которые он должен переноситься безропотно от взрослых. Эта страсть детей злить взрослых замечается в них уже рано и мне кажется, что лучшим средством уничтожать ее, не сердится на шалости ребёнка тогда, когда последний хочет именно добиться ими гнева взрослого.

(№ 2, 1866)

Самодеятельность моего ребёнка

Нормальное качество ребёнка есть его самодеятельность. Мой ребёнок не может сидеть днём ни одной минуты без дела, и что бы он ни делал исходит от него самого. Чтобы читательница получила верное впечатление о самодеятельности моего ребёнка, я решаюсь представить его работу за целый день, начиная с самого утра, с той минуты, как он открывает глаза.

Следует прежде всего заметить, что мой ребёнок засыпает только тогда, когда он очень устал; после того, как он наигрался и набегался, он засыпает вмиг; если он в это время на улице, то он и там заснёт; если он в это время ходит – он засыпает и продолжает ходить с закрытыми глазами. Точно так же, когда он открывает утром глаза он мгновенно подымается с постели и твёрдо стоит на ногах. Лежать в постели с открытыми глазами он не может. Разбудите вы его ночью, он открывает глаза, идёт, куда ему нужно, или куда посылаете, точно так, как будто он совсем не спал, он тут замечает малейшее изменение в вашей комнате. Он всегда свеж и бодр. Если он просыпается в тёмной комнате ночью, – он мгновенно выскакивает из своей кроватки, несмотря на то, что она имеет довольно высокие перила, и прибегает ко мне в другую светлую комнату.

Утро. Ребёнок открыл глаза, в комнате ещё не очень светло, ставни закрыты, небольшой свет пробивался сквозь щели ставень и освещал комнату. Он ловко пробрался через перила своей кроватки, прибежал ко мне и сказал: «Ты спишь?» Я проснулся – «Нет не сплю, я хочу ещё спать, ты меня разбудил», – был мой ответ. Ребёнок осмотрел комнату: «Мама спит, дитя спит, и ты спи».

При этом ребёнок обыкновенно уходит от меня и занимается своими делами, бегает по комнате, играет подушками, одевается, раздевается, отправляется в другие комнаты, отыскивает всех домашних, видит, как они все заняты работою и отправляется далее. Если ему в это время захочется есть хлеба, он отправляется в столовую и, если видит на столе в корзинке хлеб, приставляет сам без посторонней помощи стул или скамеечку, достаёт хлеб и ест. При этом он никого не беспокоит, никого не просит, чтобы ему достали хлеба.

Всё это время он бегает по комнатам босиком, радуется, поёт, кричит, прыгает… я спокойно сплю – и знаю, что ни одна вещь в моей комнате не сломается, ни одна бумага не изорвётся, и он ни с какого дивана, ни с какого окна, на которые он взбирается, не упадёт и не ушибётся. Если ему утром, когда я ещё сплю, захочется резать бумагу, он меня не станет будить, равно никого из домашних не стал бы беспокоить, а прямо отправился бы к тому шкафу, где лежат ножницы, приставил бы стул, достал бы ножницы и бумаги, не исписанной, и стал бы резать. Ни одной исписанной бумажки он не тронет…

Я проснулся. Он тотчас возле меня, радуется, говорит: «Ты проснулся, ты спал» и так далее. Я тут беру его на руки и отправляюсь его мыть. Он сам становится на умывальный стол, сам подымает и опускает кран рукомойника и своими собственными руками моет своё тело холодною водою. Мне приходится ему помочь; ибо многие органы ему недоступны, как например спина. Но тут дело не обходится без разговора, он обыкновенно высказывает все свои впечатления: «Вода холодная, я мою грудь, живот, ноги; ещё надо мыть голову» и так далее.

Купанье холодной водой для него весьма приятно; он и тут радуется, для него купанье – игра водою, которая чрезвычайно нравится детям.

После купания я его одеваю; разумеется, сам он одевает только те вещи, для которых не требуется помощи взрослого, например, он сам может одеть рубашку, чулок и тому подобное, но завязать рубашку или застегнуть платье он ещё не умеет (ему 3 года), и моя первая обязанность помочь ему. Но я ни за что не требую от него, чтобы он сам застёгивал, я убеждён, что если бы я стал его принуждать к этому, он бы и это отлично сделал, но я этого не делаю, потому что я не желаю ему внушить отвращение к тому, что должно для него быть приятно.

Я неоднократно видел родителей, которые из желания приучить детей к самодеятельности, заставляют их самих одеваться в то время, когда они к этому ещё не приучены, вследствие этого выходит то, что ребёнок, повозившись с своею одеждою и потерпев несколько раз неудачи (ибо действие превышает его силы), получает отвращение к тому, к чему хотели его приучить. Достигается цель противоположная, я же стараюсь всегда облегчить то, что не по силам моему ребёнку, вследствие чего силы его упражняются, мало помалу крепнут, дитя приобретает навыки и ловкость, делается всё крепче и крепче и начинает делать вещи, которых до сих пор не умело делать.

Ребёнок мой одет. Я начинаю одеваться. Мой ребёнок тотчас предлагает мне свои услуги. Я его одел и он меня одевает, он сам приносит мне сапоги, и вообще всю мою одежду. Я его не прошу об этом, ибо какая была бы логика с моей стороны требовать услуги в деле, которое всякий человек обязан в силу своего разума делать сам и от ребёнка, который сам нуждается в помощи. Я бы даже не решился принять подобной услуги от ребёнка, у которого какая-нибудь задняя цель; например, нравиться взрослому и льстить ему; я принимаю добровольную услугу от моего ребёнка только потому, что он этим вовсе не делает мне услугу, а удовлетворяет своему собственному влечению к деятельности.

Есть взрослые, которые пользуются слабостью детей и подчиняют их совершенно своей воле и делают из них слепых исполнителей своей воли. Всё это прекрасно, если ребёнок верует слепо; но не следует злоупотреблять слепою верою детей, вы довели вашего ребёнка до сознания, что он зависит от взрослого, что от взрослого исходит его жизнь и сила, здоровье и веселье – прекрасно, даже превосходно, но устройте так, чтобы ребёнок чувствовал в то же время, что вам совершенно не требуется его услуга, что всё, что он делает (по необходимости) было бы для него самого, а не для вас. Во втором случае, то есть если ребёнок делает услугу вам, то он становится рабом несамостоятельным.

Отправляемся пить кофе. Я беру стул ставлю к столу и сажусь; мой ребёнок, видя, что я делаю, делает то же самое: он быстро тащит свой стул, сам взбирается на него, садится и наливает сам свой кофе на блюдце. Если прислуга случайно хочет ему помочь приставить стул к столу, то он обижается и говорит: «Я сам, я сам».

Для него работа, деятельность, не есть второстепенное дело, которое употребляется для того, чтобы поскорее поесть или попить; для него деятельность столь же важна, как и еда и питьё; это потребность его органов, ему работа, деятельность, столь же приятна, как и еда. Точно так, как он не желает, чтобы кто-нибудь ел за него или вместо него, точно так он не желает, чтобы другие работали за него и вместо него. Все органы его тела одинаково требуют деятельности, и каждый орган требует свойственную ему деятельность, мышцы – движения, мозг – впечатлений, желудок – пищи и тому подобное.

Я гуляю со своим ребёнком. Он бежит за мною или вместе со мною, рассматривает все предметы, встречающиеся нам. Он ходит один – увидит камень, он его обойдёт, яму – обойдёт, лужу – обойдёт, вообще я ему не должен говорить, что вот лужа – запачкаешься, камень – упадёшь, он всё это отлично сам знает, потому именно, что он сам испытал значение всех этих предметов.

Когда он был меньше и ходить не умел один – я его водил за одну или обе руки, но когда он стал ходить самостоятельно, и ходьба стала доставлять ему величайшее удовольствие, я перестал его водить за руку. Ему, разумеется, приходилось часто падать в ямы, лужи и на камни. Так как он с малых лет был приучен к чистоте, то ему было крайне неприятно пачкаться в лужах, и он стал обходить места, опасные для него. То же самое с камнями; мне никогда не приходилось ему объяснять: вот камень – упадёшь и так далее.

Ребёнок сам должен падать для того, чтобы знать, что падать неприятно и что можно при известной осторожности не падать. Одним словом, я всегда заставляю его прочувствовать то, что мне хотелось ему внушить.

Мне разумеется, приходилось иногда ставить ему нарочно разные препятствия; и они принесли ему наилучший и наиполезнейший опыт, который невозможно передавать на словах. Я могу быть и спокоен, и уверен, что он не упадёт ни с какой лестницы, на которые он весьма часто взбирается один, – только потому, что он опять доведен до своей осторожности.

Есть родители, которые не допускают своих детей лазить и взбираться на возвышения, боясь, что они упадут и нанесут себе сильное повреждение. Подобные родители сильнее вредят своим детям, нежели ушибы от падения ребёнка. Я видел детей, которых берегли как зеницу ока своего; им не дозволяли делать лишние шаги, возвышения казались для них страшными горами, недоступными их силам. Я видел также тех же самых детей, случайно попавших на кресла, вместо того, чтобы им сесть, как следует, они бросались на край кресла, – лицом к спинке и получали такой ушиб, который действительно стал для них уроком – не лазить на высокие предметы.

Родители пользовались этим случаем, чтобы высказать своим детям всю свою опытность и знания, дети в свою очередь изумлялись предусмотрительности родителей и решили не лазить – ни за что на свете. Дети эти разумеется выйдут трусами и никуда не годными людьми, если им придётся работать.

Нет ни одной работы, которая бы не требовала ловкости туловища – а трус не может быть ловким; приобрести же ловкость тогда, когда человек уже вполне осторожен и предусмотрителен – поздно; тогда члены уже не так податливы, да и энергии такой нет.

Мой ребёнок действительно падал, когда он был маленький (в полтора-два года). То со стула упадёт, то со стола, то с окна, то с дивана, но падения эти происходили в том возрасте, когда обмен веществ страшно силён до двух лет, когда ушибы совершенно безвредны, напротив, каждое падение приносило с собою новый запас сил моему ребёнку, только благодаря тем падениям, он теперь такой бойкий, резвый, быстрый, проворный, ловкий и безбоязный, теперь, когда падение может ему повредить, он уже не падает, и упасть не может; он научен; он опытен.

Когда я возвращаюсь с прогулки домой, я сам раздеваюсь. Мой ребёнок в свою очередь начинает сам раздеваться. Скоро ему приходится прибегнуть к моей помощи; он снимает с себя легко многие вещи, а иные не может, я ему помогаю. Когда ему будет 4 года, он отлично сам будет уже одеваться и раздеваться и не будет нуждаться в моей помощи. Я говорю в 4 года, то есть через год, ибо он теперь уже почти всё сам снимает с себя. Между тем все дети, которых я знаю, не имеют этого качества, потому только, что их не приучили к самодеятельности.

Ребёнку должно быть столько приятно одеваться и раздеваться, как идти гулять и как есть пищу. Мой ребёнок совершенно подходит под этот закон нормального развития, другие же дети любят одеваться (не говоря про тех, которые одеваются для нарядов, чтобы похвастать), чтобы идти гулять, у них главная цель прогулка, и одевание побочное, и они торопятся, чтобы взрослые одели бы их поскорее.

Взрослые поддерживают ещё в них это ложное чувство своими противоразумными наказаниями. Угодит им ребёнок – они его одевают, не угодит – не одевают. «Стану я тебя одевать? А ты меня разве слушался? Попробуй-ка сам» или «ты сегодня был умница – был послушен, давай я тебя за то одену». Это говорят семилетнему мальчугану.

Таким образом его наказывают тем, чем должно наградить, заставляют его быть самодеятельным только тогда, когда он непослушен, если же он послушен – его наказывают – лишают его деятельности – его одевают. Тут глупейшая логика, которая портит всех наших детей, которая изо всех делает лентяев, бездельников, не умеющих взяться ни за какое дело. У них нет сил, органы неразвиты, у них не было стимулов для их развития, у них не было деятельности.

Когда мой ребёнок играет – он любит всё сам делать. Если бы кто-нибудь вздумал предлагать моему ребёнку куклу готовую, одетую, разукрашенную, то он бы только посмотрел на неё, ощущал бы её и потом ни за что бы не захотел играть с нею – как другие дети по целым часам; моего ребёнка интересует действие, делание, дело, процесс творения, процесс деятельности.

Если я иногда делаю какие-нибудь вещи, например клею, режу, то мой ребёнок начинает мне подражать и делает то же самое, но он крайне обижается, если я (начиная его поправлять) делаю вместо него для него. «Я сам», – говорит он. Напротив, когда ему показываю, как делать, он весьма внимателен, смотрит и тотчас делает то же самое. Точно также он обижается, когда приносят готовую сделанную вещь и ему не дают её в руки, познакомиться с нею.

Но оставить эту вещь у себя, играть ею долго он не может, он играет тем, что сам сделал, или лучше сказать: он играет во время делания.

Способностью же сохранять вещи, сделанные им самим, он ещё не обладает, она развивается гораздо позже, на пятом году жизни. Вследствие этого родители, дающие маленьким девочкам до 6 лет куклу для игры, поступают весьма неразумно. Всякий может в этом легко убедиться: стоит только девочку, проводящую постоянно время с куклой, занимать некоторое время работами детского сада и она бросит свою куклу, как бесполезную для неё вещь.

Если бы я захотел изрезать какую-нибудь бумажку для моего ребёнка или выколоть для него какую-нибудь красивую фигуру – ребёнок мой не согласился бы ждать ни одной секунды, не сидел бы, не смотрел бы, подобно другим детям в его возрасте – неподвижно на то, что я делаю, а попросил бы самому резать, самому выкалывать.

Я даю моему ребёнку всевозможные инструменты и никогда не боюсь, что он выколет себе или другим глаз, он знает употребление инструментов и никогда он не станет вредить другому, никогда не станет бить, колоть, резать другого, так как по собственному опыту знает, что бить, колоть, резать, больно. Характер же его до того развит, что он ни за что не станет нарочно вредить другим, то есть причинять им боль.

За обедом мой ребёнок ел уже сам без помощи взрослых со второго года: ему нальют суп, он возьмёт ложку и ест; если он обливается, если он каждый день пачкает по салфетке, то я на это не обращаю внимания.

Родители обыкновенно в таких случаях приставляют няню к ребёнку, она его кормит для того, чтобы он не обливался, за то страдает его самодеятельность. Как хотите. А странно видеть человека, тварь разумную, кушающего на подобие птицы – одним клювом без помощи рук.

Когда мой ребёнок вырастет, он будет себе сам сапоги чистить, приготовлять постель, чистить одежду, убирать свою комнату и тому подобное. Он будет делать всё то, что теперь делают для него взрослые, по причине его неумения ещё делать.

…Когда мой ребёнок вырастет, он будет себе сам сапоги чистить, приготовлять постель, чистить одежду, убирать свою комнату и тому подобное. Он будет делать всё то, что теперь делают для него взрослые, по причине его неумения ещё делать.

Многие родители, я это знаю наперёд, скажут, что я впадаю в крайность – расширить таким образом деятельность маленьких детей. Но я от этого ничуть не смущаюсь. Ясное сознание цели воспитания убеждает меня в справедливости моих дел. Я знаю наперёд, что когда мой ребёнок будет большой, когда он вырастет, он не будет нуждаться во всём этом. Ему никогда не придётся чистить сапоги, ни свои, ни чужие, если бы даже обстоятельства его жизни сложились самым печальным образом, то в этом случае ему не придётся зарабатывать свой хлеб – чищеньем сапогов. И напрасно, родители, думаете вы, что я заставляю чистить своих детей сапоги для того, чтобы они умели делать это дело. Если бы я имел в виду именно эту цель, вы бы прямо могли меня назвать сумасбродом.

Но заставляя детей делать всё то, что делают для них взрослые, разумеется, в разных периодах их развития, смотря по их индивидуальной (выработавшейся) силе, я имею в виду совершенно другое обстоятельство. Это именно – уважение ребёнка к труду и умение ценить труд.

Кто из хороших людей не сознаёт и не чувствует своих собственных недостатков? Несмотря ни на то, что мы понимаем, что носить дрова на третий этаж весьма тяжело, мы не платим же работнику достаточно. Мы имеем тысячу запасных аргументов в пользу наших действий. В конце концов – подумайте – ведь это только не сильное убеждение – заимствованное из книги, мы сами не прочувствовали того, что знаем; мы сознаём в силу рассуждений, в силу нашего разума, но не можем чувствовать того, что сознаём. И если бы мы чувствовали и сознавали! О как хорошо жилось бы, как легко дышали бы мы.

Я положительно могу сказать, что нет между нами ни одного человека, который всегда делал то, в чём убежден, даже в делах не очень общих, а чисто личных, мы часто чувствуем против нашего разума; и это всё от того, что наши познания, хотя прекрасные, пришли к нам из одной науки, а не из чувств и из науки. Точно так же никто из нас не имеет надлежащего уважения к труду, несмотря на то, что все мы на словах уважаем труд. В конце концов, во внутреннем нашем сознании, мы оставим работников, ремесленников на низшей ступени, в нас с малых лет развито отвращение к труду – как назначающемуся для одного рабочего сословия.

Мы краснели, когда нам говорили: «Тебя отдадим в сапожники, ты учиться не хочешь»: к нам приставлялись горничные и лакеи, которые нас одевали и раздевали, чистили нашу одежду и тому подобное, нам всегда выставляли этих бедных тружеников, как низших людей, созданных исключительно для гнусного труда, мы же не должны трудиться, мы созданы для умственной деятельности.

В подобном воспитании лежит главным образом причина нашего физического растлевания и бессилия. Кто мы и что мы? Для нас нет физического выражения, потому что мы физические калеки и односторонние философы.

Мы все отлично знаем из гигиены, что тело необходимо содержать в чистоте, комнаты проветривать часто и тому подобное, между тем мы заботимся только о внешней чистоте, развитой модою, тело наше на самом деле бывает грязно, потому собственно, что мы ленивы, но если бы у нас с малых лет была бы привычка и потребность мыть всё тело каждый день, то мы бы стали ежедневно омывать его, не были бы ленивыми. Опять таки не чувствуешь, что сознаём. Наши родители заботились об нашей чистоте, но не учили нас содержать себя в чистоте, нас увязывали салфетками, сторожили, чтобы капли не проливались на нас, но не упражняли нас настолько, чтобы мы сами стали способными поддерживать нашу чистоту. Нам и теперь нужны няньки, лакеи и так далее.

Чтобы будущее поколение вышло лучше нас, необходимо нам глубоко сознавать свои недостатки, сознавать, отчего они происходят, стараться отстранять те вредные условия, которые породили в нас эти недостатки и создавать новые влияния – для развития потребных качеств.

Спрашивается, есть ли у нас достаточно силы и данных, чтобы спасти будущие поколения от грязи пороков…

Прежде, чем мы берёмся за воспитание маленьких детей, мы должны себе отдать отчёт, каких мы именно желаем качеств. Мы должны помнить, что нам необходимо прежде всего переродиться самим; может ли человек слабый развить сильного, может ли тихоход развить скорохода: можем ли мы, калеки – развивать нравственных людей?

Сильный ум, глубокие убеждения, полное беспристрастие к своим собственным действиям, может вам несколько помочь в этом деле. Если вы себя вообразите идеалом для вашего ребёнка, то он выйдет таким же уродом, как и вы, если же захотите его муштровать по обдуманной вами для него мерке, не переродившись предварительно сами, вы сделаете из вашего ребёнка озлобленного тирана и ожесточенного раба.

Для того, чтобы повлияли на вашего ребёнка – необходимо, чтобы вы действовали на него примером – необходимо, чтобы вы сами переродились. Вам это трудно – и не беритесь за воспитание детей. Вы желаете пожить – живите, но не занимайтесь воспитанием. Посвятите себя воспитанию только тогда, когда вы любите будущее, когда вы в состоянии пожертвовать для него десятка два или три своих лет, когда вы любите детей, как будущую силу, которую следует направить. Если ваша личность стоит у вас на первом плане, а дети на втором – если вы занимаетесь воспитанием по принятому обычаю, или по роду жизни, которым вам приходится зарабатывать кусок хлеба – то бросьте воспитание – откажитесь от него, если только вы человек добросовестный.

Чтобы стать примером для детей – вы должны сами сделаться самодеятельным в полном смысле слова. Вы от этого потеряете часть своих сил, вы проживёте менее десятью годами, ибо вы не привыкли к труду – правда, но не забудьте, во-первых, что вы приносите громадную пользу человечеству, и во-вторых, вы всегда имеете исход – не занимайтесь воспитанием, ибо это самое трудное занятие в настоящее время.

И может ли современное семейство вдруг сделаться самодеятельным, может ли оно на развалинах праздности и узких интересов создать трудолюбивую семью с энергетическою деятельностью? Вы сами убеждены, что не может скоро.

Мы живём по книжкам, если сами не понимаем, как живём; никто из нас не трудится, в собственном смысле слова, не умеем трудиться и не знаем, как трудиться. В настоящем нашем труде царствует идея разъединения, всякий старается обеспечить свою семью или себя, забывая, что он в то же время лишает других средств к жизни. Всякий захватывает в свои руки что может, для того именно, чтобы его жизнь соответствовала требованиям науки (гигиены). Но нет единства в нашем труде. И труд, лишённый единства – теряет название труда… Одна настоящая семья не в силах вывести будущее поколение из «топи болот».

Школы, самые идеальные, с лучшими наставниками, с наилучшими средствами, с восхитительнейшею организациею – одни никогда не окажутся годными в этом отношении. Они приготовят отличных людей, развитых умственно и нравственно, одарённых всевозможными гуманными качествами, но никогда они не разовьют людей способных физически трудиться, способных уважать, ценить труд в настоящем его значении.

Причина зла в том, что маленькие дети не видят перед собою лучшей жизни, трудолюбивой и деятельной. Я не стану вам доказывать справедливости своих слов, если вы их сами не прочувствовали, то все мои доказательства будут тщетными. Никакие слова, я убеждён, не в состоянии выразить твёрдо то, что я желал бы теперь передать… если так, то сознайтесь, что необходимо выделить маленьких детей на время из семьи, необходимо их ввести в другую жизнь, жизнь деятельную и кипучую.