Текст книги "Польские трупы (сборник)"

– Ничего не болит, доктор, с зубами у меня все в порядке.

Стоматолог, удивившись, присел на высокий стул рядом с креслом и посмотрел на него с любопытством.

– Тогда… чем могу быть полезен?

– Меня зовут Антоний Напирала, и по просьбе настоятеля монастыря отцов-доминиканцев я хотел бы с вами перекинуться несколькими словами.

– Антоний Напирала… да. А в чем дело? Я занят.

– Я заплачу за прием.

– В чем дело?

– Позавчера вы лечили монаха в монастыре, правда? – Дыдух поудобнее пристроил голову, не сводя глаз с латексных перчаток врача.

– Меня вызвали к пациенту с острой болью.

– Вы сняли боль?

– Не понимаю. Вы все найдете в медицинской карте.

– Но, может быть, вы сняли боль каким-нибудь нетрадиционным способом?

– О чем это вы?

– Как о чем? Пациент умирает у вас в кресле, а вы даже не помните?

– Пациент умирает? Что вы мне тут, черт побери, рассказываете?!

– Черт здесь, пожалуй, не имеет отношения к делу. Как он умер? Сидел в кресле так же, как я… и…

– Вы просто ненормальный! Кто, к лешему, умер? Кто вы такой?

– Я это я. А вот вы не оберетесь проблем: оставляете труп в кресле и уходите не попрощавшись.

Пиотрович выглядел не ахти как. Побагровевший и трясущийся. А Дыдух ждал. Работа психолога в семейной консультации, которой он занимался у доминиканцев, научила его терпению. Врач встал и медленно подошел к письменному столу. Снял телефонную трубку. Набрал какой-то номер, нажав на одну кнопку. И наконец заговорил:

– Санитар? Это Пиотрович. Слава Иисусу Христу. После моего последнего визита отец Адам почувствовал себя плохо… что-нибудь случилось?

Слушал. Потом поблагодарил и положил трубку.

– С отцом Адамом все в порядке. А вы убирайтесь отсюда. Или я позвоню в полицию. Что за неуместные шутки! К едреной фене!

Прозвучало вполне искренне. Кроме того, вид лица Дыдуха, похоже, успокоил врача. Детектив сидел с открытым ртом, бледный, как всякий пациент в стоматологическом кресле. Он пропустил мимо ушей ругательство, которое в иных обстоятельствах заставило бы его неодобрительно поморщиться. Так, значит, Пиотрович приходил к отцу Адаму, не к Порембе!

– Ты не слышал? А ну вали отсюда!

Дыдух потер шишку на лбу. Встал, одернул пиджак.

Направился к двери.

– И вот еще что! – заорал врач и, схватив латексной ладонью сыщика за плечо, грубо развернул к себе.

Иосиф Мария Дыдух давно не применял силу. Любые агрессивные выпады воспринимал с крайним изумлением, всегда поражаясь, что у людей возникает желание решать проблемы подобным образом. Сейчас, однако, он среагировал рефлекторно. Резко приблизился к Пиотровичу (прибегнув к психотерапевтическому методу: тебя тянут – толкай, тебя толкают – тяни), позволив ему упереться спиной в стену, и не очень сильно, скорее так, для острастки, боднул стоматолога лбом в нос. Оба охнули. Шишку засаднило, как открытую рану. Пиотрович осел бы вниз по стене, как и положено по канонам этого типа единоборств, если бы Дыдух не придержал дантиста, зажав ладонями, будто тисками, его шею.

– Не распускай руки, парень, – выдохнул он прямо в выпученные глаза стоматолога. И засмеялся над своей, отнюдь не самой уместной, фразой. – Чего ты там хотел сказать?

Пиотрович, до смерти перепуганный, издал булькающий звук. По губам, в рот и на подбородок у него из носа текла красная струйка. Дыдух ослабил хватку.

– Я не знаю, не знаю, не знаю… почему отец Адам меня вызвал, зубы у него того. В общем о’кей. Мы с ним немного поболтали, и я ушел.

– Сколько времени?

– Не знаю, в своем кабинете… в моем кабинете… ну, здесь, я был в четыре.

Дыдух отпустил врача и поправил галстук. Он пришел в себя, хотя ноги, отвыкшие от больших доз адреналина, слегка дрожали.

– Извините. Я не нарочно. Ответная реакция на опасность. Не говорите, пожалуйста, никому о нашей встрече. А то и вам может понадобиться стоматолог.

Он опять засмеялся. Иосиф Мария Дыдух страдал этим недостатком, боролся с ним – не без того, – но безрезультатно: он смеялся над собственными шутками. И почти всегда один. Сейчас этим циничным смехом он пытался скрыть смущение. Чувствуя себя подонком.

* * *

Матильда появилась на открытой веранде «Молочной» с приятелем и небезызвестной Дыдуху подружкой Магдой, опоздав на полчаса. Чмокнула Иосифа в щеку, прощебетала какую-то глупость относительно темного костюма в такую жару, бросила выразительный взгляд своим спутникам и отправилась заказывать пиво. Приятель последовал за ней.

– Вы давно уже встречаетесь? – спросила Магда, близко наклонившись к Дыдуху, как только они остались одни. Она навалилась полной грудью ему на плечо и смотрела в упор в глаза, пожирая его плотоядным взглядом конской мухи.

– Месяца три.

– Вот именно, и ты не собираешься ничего, ну это самое, знаешь…

– Что?

– Так ведь женщина молодая, организм требует, ты что, не понимаешь, святошка-красавчик?

– Ты имеешь в виду секс?

– Да уж. – Отодвигаясь, она кольнула ресницами его щеку. – Умеешь ответить.

– До свадьбы не собираюсь. Насколько мне известно, Матильда относится к этому серьезно.

– Отбиваешь у меня жениха. – Матильда поставила кружку перед подругой.

Обе натужно захихикали.

– Ты не пьешь? – спросил приятель, кивнув на стоящую перед Дыдухом пустую чашку от кофе.

– Он не пьет, не курит, не ест мяса, умерщвляет плоть, игнорирует телесные наслаждения, встает в шесть, бегает и делает зарядку каждое утро, не прибегает к насилию, ходит только в костюме, – скороговоркой выпалила Матильда. – Вот такой мой Иося, дорогая Марыська. Самодостаточный оригинал и антикварный экземпляр. Откуда у тебя синяк на лбу, милый?

– Матильда говорила, что ты был монахом и священником. Как ты относишься к обету безбрачия? – завел разговор приятель. Ему явно нравилось подтрунивать над Иосифом Марией Дыдухом.

– В конвенте у нас было принято говорить, – Дыдух медленно подбирал слова, – что мы ни за целибат, ни за его отмену. Хорошо так, как есть.

И громко засмеялся. Один.

* * *

Пан Юзек сказал, что снова все разглядывают его машину. Представляете, у них прямо-таки глаза лезут на лоб, просто из орбит выходят, вон туда… – чиркнул он палочкой по песку. Пан Юзек присматривает за машинами на охраняемой стоянке. Дыдух садится в автомобиль и растворяется в темноте за тонированными стеклами. Медленно трогается. Двигатель его «субару импрезы» в двести пятьдесят лошадиных сил тихо урчит. Из восьми колонок льется «Miserere»[21]21
  «Помилуй меня, Боже» (лат.).


[Закрыть] в какой-то странной аранжировке. Двигаясь в сторону Новой Гуты, в больницу Рыдыгера, он собирает все факты воедино.

Стоматолог был вызван к отцу Адаму. У того якобы болел зуб. Но ничего не болело, они немного поболтали, и Пиотрович – зачем я его ударил? – ушел. Если в четыре он уже был в своем кабинете, значит, ушел по крайней мере на четверть часа раньше. Отец Поремба был записан к нему на шестнадцать. Кто его принял? Убийца? Какую роль сыграл отец Адам? Вызвал ли он стоматолога затем, чтобы заманить Порембу в кабинет? Или они договорились, что будут приняты в такой очередности, но потом отец Адам попрощался с врачом, а сам дождался Порембу? Так размышлял Дыдух, плавно катя в автомобиле, а когда эта тема ему наскучила, решил разобраться в себе: почему он не умеет радоваться жизни.

В вестибюле больницы было дикое столпотворение. Он поднялся на лифте на седьмой этаж и повернул направо в ортопедическое отделение. Дверь была открыта. Какая-то медсестра, розовощекая блондинка, сделала ему замечание, что он без бахил. Дыдух проникновенно посмотрел ей в глаза и низким голосом спросил, где можно найти доктора Огородика. Безупречно белая сорочка под двубортным темно-серым пиджаком и неяркий фиолетовый галстук, а также сумка из мягкой телячьей кожи, оттягивающая плечо, сделали свое. Медсестра проводила его несколько метров до ординаторской, и Дыдуху показалось, что, закрывая за собой дверь, он услышал за спиной вздох.

Доктор Огородик был маленький, нервный, с жидкими, сальными волосами, в нейлоновой рубашке и с руками пианиста. Он окинул посетителя враждебным взглядом и встал с дивана.

– Я сейчас ухожу.

– Да, знаю. Простите, доктор, но у знакомого, который мне вас рекомендовал, не было номера вашего телефона, вы принимаете его в частном кабинете, я туда звонил, но мне сказали, что вы заканчиваете в два часа в больнице и у себя будете в четыре, а я не могу ждать, а вы, доктор, вроде бы виртуоз, гений.

Коротышка поправил волосы.

– А что случилось? – спросил он деловито. – Садитесь, пожалуйста.

– Меня зовут Болеслав Врал, такая у меня, хе-хе, фамилия, редкая и, скажем так, курьезная, и мне срочно нужен совет хирурга.

Огородик улыбнулся, обнажив мелкие желтые зубки.

– Так вот, – продолжил Дыдух, – кое-кто очень вами недоволен, доктор.

– Что?!

– Недоволен, скажем так.

Врач подошел к двери и, приоткрыв ее, выглянул на всякий случай в коридор.

Потом повернул ключ в замке.

– Зачем же сюда-то было приходить?

– Я иду, куда приказывают, – многозначительно произнес Иосиф Мария Дыдух и подивился своей гениальности. Когда утром он осознал, что фамилия врача со «скорой», засвидетельствовавшего смерть, ему небезызвестна, он довольно долго рылся в записях и документах, пока не напал на заинтересовавший его след. Позже он целый час беседовал по телефону с несколькими людьми и кое-что разузнал об Огородике – ничего конкретного, одни сплетни, но и этого должно было хватить. – Где деньги?

– Я еще не всё продал.

– Э-э-э, пан доктор, это меня зовут Врал.

– Не желаю знать, как вас зовут. У меня еще осталось пакетиков тридцать. Клянусь.

Дыдуху не понравилось, как ведет себя этот тип. Очень уж был спокоен.

– Кроме того, – коротышка подбоченился, – мы же договорились: я делаю свое, а ваши здесь не рисуются, так всегда и было, а теперь вы сюда являетесь… и с какой стати?

– Фигурально выражаясь, чтобы нести весть миру. – Дыдух вытащил из сумки пистолет и положил себе на колени. – Кое-кому не нравится, когда им подкладывают свинью.

– Вы что, стебанулись? – Доктор Огородик совсем успокоился. – Хотите убить курицу, которая несет золотые яйца? Что это? Что за цирк? Я же говорю, что на сторону не хожу, мы с вами сотрудничаем, и все довольны, нет разве?

– То-то и оно. Уважаемый доктор утверждает, что не крутит дела на стороне, а тут выясняется, скажем так, что крутит. На других работает.

Коротышка гаденько хохотнул.

– А конкретно?

– Вы, пан доктор, – пистолет, как угрызение совести, давил на колени Дыдуха, и детектив снова почувствовал себя омерзительно, – помогли доминиканцам завуалировать преступление. За деньги констатировали естественную смерть. Фу!

– Палёна кура! Ну что вы ко всякой херне цепляетесь? Бросьте. – Огородик, казалось, повеселел, Дыдух тоже улыбнулся – грустно.

– Если я не узнаю всех подробностей этого дела, то мне придется, скажем так, уважаемый доктор, вас пристрелить. – Он поднял пистолет и взвел затвор. Тут что-то наконец начало доходить до врача – он посерьезнел. Потенциальные жертвы не любят этот звук, особенно если раньше его уже слышали.

– Ладно, это уже не смешно. Старичок сидел в кресле. Приблизительно полчаса как отдал концы. Одежда была кое-где порвана, но мне сказали, что его пытались реанимировать. Есть некоторые следы, но вам это мало что скажет…

– Поподробнее, пожалуйста.

– Ну, признаки алкоголизма на лице. Расширенные сосудики на носу и на щеках. Желтая кожа и конъюнктивы. Опухшие веки, пятна на руках и ногах, почти полное отсутствие мышц, кожа да кости, а живот большой, раздавшийся в стороны… ну и прочее. Классические посмертные симптомы злоупотребления. Тем не менее что-то было не так.

– Что было не так?

– Эта порванная сутана…

– Ряса.

– Ряса. Были заметны следы борьбы. На затылке какая-то ссадина. Потом, когда санитар его раздел… свеженький синяк на спине. Большой. А от фиброза и ожирения печени, от цирроза печени, умирают, скорее, по-тихому и долго. Если бы у него лопнули венозные узлы в горле, он, возможно, метался бы, но тогда бы остались следы кровавой рвоты… однако узлов у него не было, не та еще стадия, да и на цирроз не больно похоже. Во всяком случае, я пришел к выводу, что, вероятно, кто-то ему помог. Хотел вызвать полицию, сказал монаху, который там был, что, наверное… И тогда его понесло. Что у покойного священника были проблемы с алкоголем, уже давно, что печень, ну конечно, печень, что в интересах ордена, Церкви и вообще ради всеобщего блага это не должно выйти на свет божий, что Господь милосерден, а доминиканцы не забывают оказанных услуг. Я подумал… печень, да, вроде бы печень, может быть, и печень, какое мне, в конце концов, дело… кожа и кости, вздутый живот, и красочки подходящие – я говорил, что он был желтый? В целом все совпадает. А за те бабки, которые батюшка предлагал, совпадает на сто процентов. Хрестоматийный пример. Вот я и констатировал инфаркт, и делу конец. Церковь и не такие вещи скрывает, а значит…

– Как выглядел тот монах, он был один?

– Один. Старый, худенький, как пацанка, как смерть. Очки с толстыми стеклами… и такая странная татуировка на шее. Что-то наподобие окошка… малюсенького.

Крест, заключенный в квадрат. Отец Адам.

* * *

Он включил кондиционер, но сел в машину не сразу. Выходя от Огородика, он едва сдержал себя, чтобы не блевануть от омерзения прямо в морду этой твари А ведь надо было бы убить паразита, подумал Дыдух. Но на прощание он лишь сказал, что проверку на детекторе лжи тот выдержал, а еще есть информация об осведомителе среди дилеров: надо приостановить продажу товара. Эх… Взять отпуск, где-нибудь отдохнуть. Ждать.

Дыдух позвонил в Варшаву своему приятелю из Центрального следственного управления. И прежде чем успел что-либо сказать, тот выплеснул на него словесный поток: нет, не помогу, хорошего понемножку, да ты что себе воображаешь, теперь система отслеживает каждый запрос, и как мне потом выкручиваться, комиссар Краевский не намерен с тобой разговаривать — приятель, когда был взволнован, имел обыкновение говорить о себе в третьем лице – не звони больше, когда заедешь? тяпнем, а? – Ты – полицейский и по долгу службы имеешь право собирать информацию, да или нет? – спросил Дыдух, когда ему наконец удалось вклиниться. Так вот послушай. И вкратце изложил историю некоего наркодилера, почтенного доктора, которым должен немедленно заняться оперотдел, взять под наблюдение, мужика, того и гляди, начнут разыскивать поставщики, поскольку он намерен на какое-то время залечь на дно.

Дыдух запарковал машину на стоянке и, кивнув пану Юзеку, который с надеждой в голосе спросил, не помыть ли автомобиль, направился в сторону Широкой. Намеченная встреча должна выглядеть случайной, а интересовавший его объект наверняка сидит и пьет кофе в «Klezmer-Hois». Такая уж у него была привычка, и приходил он туда на протяжении многих лет и неизменно в одно и то же время.

Он сидел за столиком перед рестораном в том месте, где была вырублена акация. В белом облачении хорошо смотрелся на фоне еврейских надписей над входом. Шутили, что отец Анджей Пробош пьет здесь экуменический кофе.

– Все еще пытаешься отыскать тех, кого инквизиция изгнала из Испании? – начал с вопроса Дыдух и увидел в глазах Анджея, когда тот встал поздороваться, неподдельную радость от «случайной» встречи. Он снова почувствовал себя мерзко.

– Инквизиция, инквизиция, да сколько можно тебе повторять, что это францисканцы?

– Особенно Торквемада[22]22
  Томас де Торквемада (1420–1498) – монах-доминиканец, великий инквизитор в Испании, отличался исключительной жестокостью.


[Закрыть].

– И капуцины позже, они-то и были самые остервенелые.

– Проще простого валить всю ответственность на монашеские общаги.

– Негоже так говорить о монашеских братствах.

– О салетинах тоже нельзя?

– Общага салетинов – особый случай.

Рассмеявшись, они обнялись, а Дыдух ощутил себя Иудой. Он принял приглашение выпить кофе и сел рядом с другом.

– Как дела? – поинтересовался Анджей.

– Silentium.

– Выслеживаешь блудливых жен?

– И мужей, а потом направляю их на путь света и пра…

– …восудия?

– Аминь.

Они помолчали, как пристало доминиканцам. Дружба с Анджеем была одной из главных ценностей, какие Иосиф Мария Дыдух вынес из монастыря. Быстро, ибо еще во время новициата[23]23
  Новициат – период испытаний и подготовки к постригу для кандидатов в послушники.


[Закрыть], когда до пострига оставались две недели, они почувствовали душевную близость. Позже, в период послушничества, в монастыре Пресвятой Девы Марии Царицы Розария в Познани и потом, когда несколько лет изучали теологию и философию в Варшаве, а затем в Кракове, монахи делили общую келью. Собственно говоря, они делились всем, за исключением тела, хотя о них и поговаривали разное. Впоследствии Анджей уехал в Рим для продолжения учебы, а Иосиф, защитив кандидатскую по психологии в Ягеллонском университете, начал работать в доминиканской семейной консультации. Анджей вернулся, когда Дыдух покинул орден. Тем не менее они время от времени встречались, а дружба их сохранилась.

– Отец Поремба умер?

– Откуда ты знаешь? – Анджей настороженно поглядел на него.

– Есть еще пара знакомых в конвенте. Это тайна?

– Да нет, но ты же знаешь принцип монастырских public relation: помалкивать.

– И поэтому я тебя не расспрашиваю. Как он умер?

– Инфаркт. Умер у стоматолога на руках.

– Так, может быть, стоматолог в слишком резкой форме попытался от него чего-то добиться, знаешь ведь, у них там имеются всякие инструменты.

Отец Анджей посмотрел на Иосифа с укоризной.

– Ну ладно, извини. А кто теперь лечит зубы?

– Какой-то доктор Пиотрович, я его не знаю.

– Я тоже. – Легкость, с какой он лгал другу, привела Дыдуха в изумление. – Дурацкая смерть.

Анджей долго изучал Дыдуха взглядом. Наконец медленно заговорил:

– Ну, не знаю. Скорее, хорошая. Смерть мученика. В стоматологическом кресле…

Дыдух думал, что ослышался, но улыбка, заигравшая на губах приятеля, рассеяла сомнения. Анджей был такой же, как прежде. Непредсказуемый. Оба прыснули.

– А что говорят семинаристы? Поремба ведь был преподавателем.

– Преимущественно молчат, как у студентов водится. Сейчас траур, и они редко выходят за пределы монастыря или же сидят в зале капитула возле гроба и молятся.

– Да, но ведь кое о чем поговаривают?

Анджей, казалось, удивился.

– А о чем они должны поговаривать? Умер. Отошел к Господу. Почему ты расспрашиваешь?

– Да так. Просто иногда хотелось бы еще пожить той жизнью. – Дыдух чувствовал себя мерзопакостно.

– Перестань. Я-то знаю, что ты сразу бы возбудил следствие – так у вас, кажется, говорится?

– В полиции говорят: завести дело. Следствие – это больше в литературе. Как знать? Возможно, и завел бы.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Поремба баллотировался в настоятели.

– Ну, ну. Неплохо. И что? Его убрала враждебная фракция?

– Его точно убил не стоматолог, потому что того в ту минуту там не было.

– Ты действительно ведешь следствие… Огорчу тебя, стоматолог там был.

– Откуда ты знаешь?

– Я разминулся с ним на выходе. Как обычно отправился пить кофе, когда брат-привратник провожал его в кабинет. Я подумал, это какой-нибудь гость, но привратник сказал – зубной врач.

– Во сколько?

– Без нескольких минут четыре.

– Как он выглядел?

– Ужасно. Потому я про него и спросил. Худющий, прямо-таки прозрачный, как нынешнее молоко, в длинном пальто, несмотря на жару, и в неестественно толстых очках, как у отца Адама, ты помнишь отца Адама?

* * *

Одно Дыдух мог записать с полной уверенностью. Отец Болеслав Поремба был убит. Ему нанес смертельный удар, а возможно, его отравил кто-то, выдававший себя за стоматолога и внешне походивший на отца Адама, или же сам отец Адам. Татуировка, о которой говорил Огородик, как раз и указывала на последнего. Но все-таки кое-что у Дыдуха не состыковывалось. Зачем вызывать другого, подставного врача, зачем его гримировать – предполагая, что этот тип должен будет изображать монаха перед врачом «скорой», – если отец Адам и так был в кабинете, беседовал с Пиотровичем и мог спокойно дождаться Порембу, мог даже велеть ему сесть в кресло и подождать, пока Пиотрович вернется, например, из туалета. Он мог ему тогда всадить исподтишка смертельный укол или, зная слабость отца Порембы, угостить отравленной наливкой. Дыдух поймал себя на том, что рассматривает отца Адама в качестве подозреваемого, а ведь не следует исключать вероятности, что кто-то его намеренно подставляет. И детектив уже принял решение поговорить с отцом Адамом. Только как, если старик не покидает монастыря? Анджей говорил, что он уже совершенно свихнулся. Не только сам постоянно носит под рясой пояс, начиненный гвоздями, который мучительно напоминает о бренности плоти и «всякой вещи», но и сплотил вокруг себя молодых монахов, которые, как и он, считают, что настала пора новой контрреформации. Он встречается с ними в свободное от занятий время, и они шепчутся по углам, а щеки у них пылают, как у филаретов[24]24
  Филареты, т. е. «любящие добродетели» – общество прогрессивных студентов Вильненского университета (1820–1823).


[Закрыть]. Анджей слыхал также, что они собираются ночью в том романском зале – знаешь, – том, наводящем страх. Ну, в том, который так любят журналисты, потому что он соответствует их ужасному представлению о монастырской жизни, полной тайн. В этом смысле у отца Адама был мотив. Руководство Порембы, в случае его победы на выборах, обеспечило бы либеральный, открытый курс. Как знать, может быть, в монастыре произошла бы революция?

Вспомнился разговор с Порембой. По сути, проповедь, которую Дыдух услышал, когда пожаловался на свою беспомощность в общении с «нашими миряшками». Что же мне делать, отец, спросил Иосиф Мария, приходит женщина, избитая мужем, который – на трезвую голову – колотит ее, а потом, окровавленную, насилует? И она снова беременеет, уже шестым ребенком, которого нечем будет кормить, который будет ненавистен матери так же, как остальные дети? А от мужа она уходить не хочет, ведь что Бог соединил… Я же не могу ей рекомендовать противозачаточные средства, правда? Как священник я не имею права.

И Поремба ему ответил. Учись талмудическому разумению. Рассуждай, как наши старшие братья по вере. Если не можешь и не хочешь рекомендовать контрацепцию, посоветуй гормональную терапию, обычное лечение с применением противозачаточных средств. Пусть бедняжка чувствует себя защищенной как на земле, так и на небе. Но и ты не думай об этом в категориях греха, а если не сможешь с этим смириться, приди и исповедуйся. Покаяние не будет тяжелым.

Вот и достаточно веский мотив для фанатичного отца Адама. Крестоносцы всегда были освобождены от соблюдения седьмой заповеди.

Мобильник запрыгал на письменном столе. Дыдух поднес трубку к уху, и она заговорила голосом ксендза Матеуша, секретаря архиепископа, с гулким отзвуком, будто бы тот звонил с неба или из огромной, темной залы, в которой пляшет злорадное эхо, или из туалета.

– Сегодня в девять там же, где в прошлый раз.

И что же он должен сказать? Что подозревает отца Адама, хотя это и соответствует тому, на что его пытаются навести? Дыдух страстно зачитывался детективными романами и знал, что главный подозреваемый редко оказывается преступником. Правда, его приятель полицейский уверял, что в жизни бывает ровно наоборот. Надо в конце концов выработать какую-то линию дознания по этому делу. Дыдух поразмышлял, какая будет наиболее приемлемой для его клиента, и пришел к выводу, что та, которую подсказывает жизненный, а не литературный опыт. Перед выходом он еще позвонил Анджею прямо в келью и попросил об одной услуге. Как ни странно, тот сразу же согласился.

* * *

– Не могу пока говорить об этом с полной уверенностью, впрочем, не знаю, смогу ли когда-либо вообще, поскольку наложенные ограничения не позволяют мне собирать сведения из первоисточника, но в данный момент я вынужден признать, что все следы ведут к отцу Адаму и что он убил отца Болеслава – сам или, что более вероятно, с помощью кого-то извне – и ловко замел следы.

Ксендз Матеуш в сером пиджаке и колоратке[25]25
  Колоратка – «воротничок священника», белая льняная или пластмассовая полоска вокруг шеи под воротничком рубашки, отличительная черта светской одежды западного духовенства, означающая послушание и посвящение Богу.


[Закрыть] стоял, прислонившись к памятнику Бой-Желенскому[26]26
  Тадеуш Желенский (псевдоним Бой; 1874–1941) – известный литературный и театральный критик, публицист, переводчик, сатирик.


[Закрыть] на Плантах, явно в превосходном настроении, и ковырял пальцем в носу. Отличная получилась бы фотка, подумал Дыдух.

– Ты должен это доказать, сын мой, любой ценой.

– Ничего я не должен.

Ксендз Матеуш отлип от памятника и присел на скамейку рядом с Дыдухом.

Наклонился к нему и прошипел:

– Докажи это, и ты не пожалеешь. У каждого можно отыскать какой-нибудь изъян в биографии, если бы вдруг обнаружился твой, это очень повредило бы твоей карьере, сын мой, испортило бы тебе жизнь. – И снова засунул палец в нос, до крайности разозленный тем фактом, что там находится то, чего быть не должно.

Иосиф Мария Дыдух не выдержал. С силой схватив ксендза за запястье, он всадил ему палец еще глубже в нос. Даже немного надавил и не отпускал.

– Только назови меня еще раз сын мой, хоть раз, – выпалил он и быстро ушел.

– Поторопись, – крикнул ему вслед капеллан, – у нас не так много времени!

И затрясся от смеха. Одинокий прохожий с улыбкой смотрел на развеселившегося священника на скамейке возле памятника Бой-Желенскому.

* * *

Он бежал. Пытался успокоиться. Локти прижал к туловищу. Энергично работал плечами. Громко выдыхал воздух. Искал ритм. Люди уступали дорогу мужчине с ожесточенным лицом, в парадном костюме, который стремглав несся вперед, не оборачиваясь на тех, кого толкнул. Подзамче, Гродская, Страдом[27]27
  Здесь и далее улицы в центре Кракова.


[Закрыть]. Все быстрее.

Пересек Дителя, проигнорировав светофор. Остановился только на Медовой. Сел возле трансформаторной будки и почувствовал, как по спине и бедрам течет пот. Двое пьянчуг, обычно выпивающих в этом месте, уставились на него с любопытством. Даже с легким сочувствием. Давай-ка с нами винца, – прохрипел один. Взгляд Дыдуха заставил его отвернуться. Второй протянул бутылку вишневки. На-ка. Хлебни. Ишь как упарился. Дыдух, не раздумывая, взял бутылку и сделал большой глоток, не обращая внимания на обсопливленное горлышко. Сладкое пойло застряло во рту. Он с трудом его проглотил. Дальше пошло легче, вишневка потекла прямо в глотку. Один из ханыг вырвал у него бутылку. Он не противился. В голове закружился вальс.

Сворачивая на улицу Тела Господня, он взглянул на телефон. Эсэмэска от Матильды. Она сообщала, что сидит со знакомыми в «Алхимии» и пусть он приходит. Почему бы и нет? Он любил общаться с Матильдой. Под макияжем цинизма скрывалась тонкая и теплая душа. Он ей доверял.

Иосиф Мария прошел через три зала, заполненных сумраком, пивным духом и разгоряченными, красными лицами. Они сидели в последнем отсеке, называемом кухней, освещенные десятками свечей, расставленных как попало на буфете и полках. Словно на похоронах в деревенской хате, за длинным столом, на который еще не принесли тело покойника. Все неприлично хохотали. Матильда, приятель, подружка Матильды Магда, какая-то незнакомая ему пара и седой, чудовищно тощий тип, с большим носом и черными глазами, безнадежно затерявшимися в глазных впадинах. Дыдух решил, что это одна из туристических достопримечательностей Казимежа: старик подсел к компании, надеясь на халявную водку. Он говорил что-то вполголоса, наклонившись к Матильде близко-близко, очень уж близко, обняв ее одной рукой, а остальные слушали, раззявив рты.

– О, Иосиф, Мария! Свят, свят… – воскликнула Матильда, завидев Дыдуха. – Как ты выглядишь?

– Что? – спросил Иосиф Мария и оглядел себя. Костюм немного не в порядке, но чтобы так сразу «как ты выглядишь»?

– Наверное, я впервые вижу тебя непричесанным.

Компания дружно захихикала. Только старикашка нет. Он устремил свои глазницы на Дыдуха и, по-видимому, внимательно его разглядывал.

– Садись сюда. – Матильда освободила место, подвинувшись к старику.

Дыдух заметил краем глаза, что она оперлась боком на незнакомца, а тот даже не пытался отодвинуться. Прижалась к мумии, подумал он со злостью.

– Приятеля и Магду ты знаешь. А это Анджелика и Винцентий, почти Ван Гог, потому что он – художник. А это, – она обернулась к старику, – Марцьян. Красивое имя, правда? Марцьян – прорицатель и испокон веку живет в Казимеже. А впрочем, может быть, вы знакомы? Иосиф тоже живет в Казимеже. Марцьян гадает нам, – она замолчала, пораженная не только фактом, что Дыдух пьет ее джин с тоником, но и тем, с какой скоростью он это делает. Матильда перехватила взгляд Магды. Повторила: – Гадает нам.

– И что же ты нагадал, Марцьян? – спросил Дыдух, ощущая в голове вальс, неистовствующий, как Дунай, в ветреную погоду.

– Марцьян напророчил Матильде свадьбу, – подала голос Магда. – С венчанием.

– А может, погадаешь Иосифу? – подначивал приятель. – А я схожу в бар. Кому что?

Матильда попросила джин с тоником. И второй для Дыдуха, хотя ей совершенно определенно не нравилось состояние жениха. Марцьян прикоснулся к стоящему перед ним пустому бокалу.

– Погадаешь мне? – спросил Иосиф. И протянул старику руку.

– Конечно, – ответил Марцьян тихо. Взял ладонь детектива в свою, костистую и сухую, и крепко ее обхватил, вонзив в кожу длинные желтые ногти. – Не так много тебе терять. Но что у тебя есть, стоит беречь, как и прежде. Ты должен отказаться от того, что сейчас делаешь. Уже сегодня надо сказать себе: хватит. Это плохо. Это не мое. Я избавляюсь от этой раковой опухоли. Не мое это дело. Не мое.

Дыдух второй рукой взял бокал и залпом его выпил. Он с иронией поглядывал на старого прорицателя. Прикосновение руки Марцьяна начинало его раздражать. Он пытался мягко высвободить ладонь. Безуспешно. Рука неприятно нагревалась. Попытался разглядеть глаза ясновидца. Хотел посмотреть в них с угрозой. Безуспешно. За столом повисла тишина. Даже музыка в колонках стихла.

– Не мое дело, – продолжал Марцьян, словно не чувствуя, что Дыдух старается вырвать руку. – Бог дал, Бог взял. Предначертания Господни не подлежат обжалованию. Не мне карать виновных. Не мне их судить. Это превыше моих сил, я страшусь гнева Божьего. Вернись к матери, прижмись к ее юбке. Вспомни, как плакал. Ведь когда осерчавший отец бьет, счастлив тот, кто у матери спасенье найдет. Остается лишь вера, что именно так и должно быть. Вера! Если ты не хочешь уже стеречь овечек, если предпочитаешь бродить по чужим дворам, как бесхозный пес, который подчиняется только инстинкту выживания, то не возвращайся на пастбище Христа, которого ты предал. Держись подальше от этого огня. Ступай в иные края, как ты и задумал вначале, может, тебя другой Бог приютит…

Иосиф Мария с трудом вырвал руку. Ногти старика скользнули по коже, больно царапая ее, оставляя красные борозды.

– Уау! – прошептала Матильда.

– Ну и ну, – с восторгом подхватил приятель.

– Ты на руке это все увидел? – Художник Винцентий силился удержать вертикаль.

Марцьян обернулся в его сторону. Провел пальцами по сползающим на шею густым седым прядям и вынул из нагрудного кармана очки. Надел их и посмотрел на Дыдуха. За толстыми стеклами на миг сверкнули белки, а глаза показались зелеными, как у змеи. Иосиф оцепенел. И тогда старик наклонился к нему, резко оттолкнув Матильду. Воротничок рубашки отогнулся на какую-то долю секунды. Но Дыдух успел заметить. Татуировка – крест в квадрате. Она мелькнула и исчезла. Оставь это дело; запах сивухи ударил прямо в лицо. За очками потемнело.