Текст книги "Ловцы душ"

Наконец барон поднял веки.

– Не помню ни голоса, ни потока света, – сказал. – Помню лишь лавину крови и тьмы, которые залили мое сознание, пока я спал. Да, теперь я прекрасно это помню.

Конечно, он мог это вспомнить, а могло это ему лишь казаться. Людское сознание умеет выкидывать и не такие коленца, и кому об этом знать лучше, чем инквизиторам?

– Сотканные из света, – повторил барон слова девушки. – Да-а… Мы должны были сыграть важную роль. Должны были стать рыцарями Христа, Его избранниками, – он глянул на девушку с явственным недовольством во взгляде. – Но она превратилась в такую… – миг он подыскивал слово, – …неразумную тварь…

Я осмеливался полагать, что имя «неразумная тварь» скорее подошло бы ему. Ему, убивавшему ради развлечения, а не ей, которая старалась не причинять вред человеческим существам. Знал, что я никогда не позабуду слов, столь жалостливо ею произнесенных: «нельзя убивать, нельзя убивать». Несмотря на все несчастья, которые ей пришлось пережить, она сберегла в себе больше сочувствия к разумным созданиям, чем барон Хаустоффер.

Тем временем хозяин поднялся.

– Я решил, что это больше меня не интересует, Мордимер, – сообщил. – Но хорошо, что ты привел девушку.

Он прыгнул к ней и свернул ей шею, прежде чем я успел моргнуть. Мертвое тело упало на землю. В хрустальном зеркале я видел отражение ее лица, на котором не успели проступить ни страх, ни боль.

– Я решил, что должен остаться единственным в своем роде, – барон обнажил в усмешке длинные клыки. – Кроме того, как известно, ничтожному опасно попадаться меж выпадов и пламенных клинков могучих недругов, – добавил он.

Я смотрел на труп моей спутницы. Бог милостив – она не только не страдала, но даже не поняла, что пришел миг смерти.

Я не предполагал такого поворота событий. Не думал, что Хаустоффер столь глубоко погрузился в пучину собственного безумия, что мир за границами его помутившегося разума кажется ему столь неинтересным.

– Найди других, Маддердин, и доставь их ко мне. Нынче получишь тысячу крон, а за каждого такого, как она, – по следующей тысяче, – повелел.

Я повернулся к нему.

– Это ты – ничтожен, – сказал ему. – Мир ничего не потеряет, когда тебя не станет.

– Хочешь меня убить? – рассмеялся он, даже не разозлившись – лишь удивившись и искренне забавляясь. – Меня – того, кто живет уже полторы тысячи лет? Того, кто может сокрушить человеческий разум, будто яйцо?

– Моего разума тебе не сокрушить. Ты всего лишь мелкий кровопийца. Немногим лучше надоедливого комара.

Это его рассердило. И я знал, что именно так все и будет. Он подскочил и схватил меня за горло.

Вот только знакомец Козоёба хорошо для меня потрудился. На шее, под высоким воротником, я носил широкий ошейник, утыканный серебряными шипами. Благословленный отшельником, знаменитым своей святостью, – тем, которого мы посетили перед визитом в замок.

Я знал, что это не убьет вампира и даже не поранит его. Нужно мне было не это. Нужен был лишь момент растерянности, краткий миг удивления и оторопи. Нужен был миг, чтобы воткнуть в него два серебряных клинка, которые были спрятаны в рукавах моего кафтана.

Барон вскрикнул и ослабил хватку, я отскочил. На лице его были написаны ошеломление, злость и боль, но он, конечно, все еще был жив, и я полагал, что быстро восстановит свои силы. А тогда судьбу Мордимера Маддердина наверняка не назовут счастливой.

Я выхватил из ножен саблю и рубанул. Умелым, быстрым, экономным движением. Острие перерубило кожу, мышцы, кость – и отрубленная голова Хаустоффера слетела с брызнувшего кровью туловища. На всякий случай я схватил ее за волосы и швырнул в горящий камин – словно играл в кегли и метал свой решающий шар.

Зашипело, когда кровь пролилась на угли. Волосы загорелись и выстрелили искрами, а вокруг разнесся смрад горелой плоти. Я вздохнул с облегчением.

– Ничтожному опасно попадаться меж выпадов и пламенных клинков могучих недругов, – повторил я слова Хаустоффера, глядя на поглощаемую пламенем голову.

Потом взял тело девушки на руки и вышел из комнаты. Когда я прикрывал дверь, увидел еще, как глаза Хаустоффера вытекают из черепа.

Я направился во двор, откуда до меня доносились голоса солдат. Знал, что никто из них не попытается меня остановить.

Эпилог

Я похоронил ее у водопада, который так ей понравился. Выкопал могилу во влажной земле, уложил тело, а потом весь день носил камни, поскольку не хотел, чтобы место ее последнего покоя было нарушено дикими зверьми. Конечно, я понимал, что хороню всего лишь тело, которому – все равно, лежит ли оно, завернутое в шелка, в золоченом гробу, или же погребли его во гноище.

Но я хотел думать, что, возможно, однажды моя спутница пожелает взглянуть на место своего земного упокоения, а тогда узрит вид, который так ей понравился. Из березовых веток и лыка мне удалось сделать крест и глубоко воткнуть его меж камнями.

А потом, сам не зная, для чего это делаю, я разрезал руку и держал ее над могилой так долго, что камни покрылись пятнами крови. Что ж, раз уж существовал обычай, чтобы над местом похороненного друга лить водку или вино, то отчего бы мне не оставить вампирице в дар свою кровь? Она ведь погибла только и исключительно потому, что Мордимер Маддердин жаждал удовлетворить свое любопытство.

Потом я произнес короткую молитву, перевязал руку и двинулся в сторону клонящегося к горизонту солнца, где по небу разливались полосы горящего пурпура.

Прекрасна лишь истина

Еще и еще заклинаю тебя, чтобы ты не говорил мне ничего, кроме истины во имя Господа.

Третья книга Царств 22:16

Тот мужчина выскочил из дверей так быстро, что я не успел уклониться – и он врезался прямо в меня. Но поскольку я – смиренный человек с мирным сердцем, я не отругал его, понимая, что это лишь случайность.

Кроме того, мы находились в замковой канцелярии Его Преосвященства епископа Хез-хезрона, где исключительным правом на употребление слов, считавшихся грубыми и оскорбительными, обладал лишь сам епископ Герсард. И исключительным правом этим он порою пользовался так, что это казалось чрезмерным даже вашему нижайшему слуге. Но кем я был, чтобы выговаривать епископу? Самое большее – мог мысленно его журить.

– Прошу прощения, господин, прошу прощения, – охнул невнимательный мужчина, и взгляд его задержался на сломанном распятии, вышитом серебром у меня на кафтане. – Воистину смиреннейше прошу меня простить, – добавил, отступая на шаг.

В голосе его я услыхал уже не только озабоченность, но и страх. Так, словно мы, инквизиторы, имели привычку обижаться на случайную глупость. Я вежливо кивнул и через силу усмехнулся.

– В канцелярии Его Преосвященства многие начинают нервничать… – произнес я тоном приятельской беседы. – Не вы первый, не вы последний, уважаемый.

– Я даже не удостоился милости аудиенции…

Неужто в его голосе я услышал сварливость? Поэтому я рассмеялся:

– Его Преосвященство неделю назад отъехал на воды. Вам разве не сообщили?

Он покраснел, а я понял, что чиновники канцелярии просто передавали его из рук в руки и наверняка выжали из него пару золотых дукатов. Что ж, обычное дело в епископской канцелярии. Сам Герсард называл толпы посетителей, покорно ожидавших встречи, овечками, готовыми к стрижке. И чиновники его стригли тех овечек немилосердно. Этому не следовало удивляться, поскольку содержание в канцелярии Его Преосвященства нельзя было назвать значительным. А уж поверьте, ваш нижайший слуга мог кое-что об этом рассказать. К искренней моей жалости.

Мой же несчастный, обманутый в ожиданиях собеседник развел руками и тяжело вздохнул, тараща глаза.

– Ну, тогда я и не знаю, что делать, – просопел.

Я присмотрелся к нему внимательней.

В траченном кафтане он выглядел не слишком богатым мещанином, однако я приметил предназначенные для конной езды сапоги из козлиной кожи, загар от солнца и грозно встопорщенные усища. Мещанин не стал бы так одеваться, да и не позволил бы лицу столь сильно загореть, поскольку в последнее время в Хезе была мода на бледные лица, загар же полагали признаком простецкого невежества. А значит, передо мной был дворянин из провинции, которого в Хез погнало ему одному известное несчастье и который жаждал объявить о нем пред лицом епископа. Словно Его Преосвященство не имел других забот, кроме как выслушивать жалобы о бедах подданных. На это и жизни бы не хватило!

Я также заметил, что дворянин этот не носит перстней, зато на пальцах его явственны бледные полоски кожи. На кафтане же виден вытертый след – наверняка от цепи, которая некогда красовалась на его груди. Что ж, как видно, настали плохие времена, и перстни вместе с цепью нынче в одном из хезских ломбардов.

Знакомство с этим человеком ничего мне не обещало. В противном случае я, возможно, и расспросил бы у него о сути дела, теперь же только покивал с сочувствием.

– Трудно тут хоть что-то посоветовать. Лишь терпеливо ждать… – сказал я, развернувшись.

– Если будет на то ваша милость, мастер, – услышал я за спиной. – Не окажете ли мне такую честь и не выпьете ли со мной по стаканчику вина?

– Что ж… – Я приостановился и снова повернулся к нему.

Задумался на миг. Нынче в работе у меня не было ничего интересного, а в комнатке «Под Быком и Жеребчиком» ждали лишь истосковавшиеся клопы, оттого я решил, что общество дворянина уж всяко не окажется хуже. Хотя, по всему, проблемы у него были немалые, раз уж он пытался найти помощи у инквизитора – ведь наша профессия, к моему сожалению, чаще пробуждает тревогу и отвращение, а не желание искать у нас помощи. Впрочем, а что бы могли посоветовать в бренных проблемах мы – те, кто живет в полном ограничений смирении, стараясь не участвовать в сплетеньи интриг большого мира?

– Отчего бы и нет? – ответил я ему.

Мы вышли из епископского дворца, и я повел моего нового приятеля в неплохой трактир, чей владелец, не подумав, назвал его «Кишка и Требуха», а некий остряк над словом «Кишка» на вывеске накорябал «прямая». Это как минимум означало, что остряк кое-что смыслил в анатомии (наверняка – веселый жак с медицинского факультета нашего славного университета). Владелец, однако, вывеску менять не стал, и теперь его корчму называли не иначе как «клоакой», хотя, вопреки названию, здесь подавали вполне приличные еду и пиво – которое, кстати, как для Хез-хезрона, было не слишком-то и разведенным.

Кроме того, корчма стояла на бойком месте, на улице, что вела в собор Иисуса Мстителя, мессы в котором в последнее время сделались популярны у хезских мещан. Говорили, что из-за златоустого проповедника, который соединял дар убеждения с юношеской красотой, вызывавшей обмороки у дам, замужних женщин и молодых вдов. Некоторое время назад Святой Официум получил распоряжение ознакомиться с проповедями священника (вы даже представить себе не можете, сколь тонка грань, что отделяет милый Богу религиозный запал от мерзкой ереси!). И вот ваш нижайший слуга две недели слушал мессы, которые вел молодой священник, а после столь ловко накропал рапорт, что его можно было понять ровно так, как захотел бы любой из читающих. Скажу, кстати, что рапорт этот наверняка сгинул в бездонных шкафах епископской канцелярии и что его быстрее сожрут мыши, чем он попадет на стол Его Преосвященству. Не те нынче времена, чтобы жечь за страстные проповеди. Но я знал, что многие из священничества помнят: еще недавно Инквизиториум не был столь снисходителен, а кары не сводились к публичным покаяниям или порке, но позволяли толпе радоваться виду скворчащих на огне пастырей. Кроме прочего, клир еще и поэтому не слишком любил инквизиторов, мы же принимали их чувства со свойственным нам смирением и пониманием.

Мы миновали большую мраморную статую, изображавшую Иисуса, вбивающего клинок в глотку лежащего у его ног римского легионера. Наверняка это был Гай Кассий[11]11
  Гай Кассий Лонгин – в нашей реальности, согласно церковному преданию и апокрифическим текстам, римский сотник, пронзивший копьем бок распятого Христа; позже – раскаялся и сделался проповедником; святой в католической церкви и мученик – в православной.


[Закрыть], поскольку в левой руке он держал копье. То самое, которым незадолго до того он хотел ткнуть в бок нашего Господа, да острие сокрушила могучая длань Христа.

– Что за чудо! – с удивлением произнес мой товарищ.

– Воистину, воистину, – покивал я.

Статуя была изваяна самим мастером Фокой, который прибыл в Хез из славного людьми искусства Виза́нтия. Тамошние мастера все чаще проведывали нашу империю, поскольку нынешний император Византия предпочитал платить деньги наемникам, а не людям искусства. Однако, принимая во внимание ситуацию на границах его державы, тяжело было не согласиться с подобным положением дел.

Корчмарь заметил меня еще с порога, поспешно вышел из-за стойки и почти подбежал к нам, обеими руками придерживая толстенное брюхо, выпиравшее из-под короткого, замасленного кафтана.

– Мастер Маддердин, что за счастье видеть вас в моих скромных стенах!

Его толстые щеки так покраснели от радости, что я подумал даже, ту ли профессию он выбрал и не следовало ли ему стать актером? Впрочем, всякому корчмарю следует быть слегка актером, если он хочет получать благодарность клиентов. Я похлопал его кончиками пальцев по плечу – так, чтобы не измазать рук.

– Проведу вас в альков, – воскликнул трактирщик. – Кувшин пивка и кровяную колбаску, как понимаю… А еще у меня есть свежий хлебец!

– Несите, – ответил я. – Только пусть нас не обслуживает тот парень, у которого течет из носа. В последний раз он высморкался мне в кашу.

– Ах, верно, вы ведь ему потом приказали ее съесть. – Трактирщик хотел запанибратски взять меня за плечо, но я освободился, поскольку не люблю, когда до меня дотрагиваются чужие люди.

– И он проделал это с аппетитом, хотя туда высморкался еще и я сам, – сказал я, а идущий со мной дворянин прыснул тихим смешком.

Трактирщик откинул завесу, отделявшую альков, и отодвинул для меня кресло. Дворянину пришлось управляться самому.

– Тихо, спокойно, малолюдно, никто не мешает, – сказал трактирщик, прижимая руки к груди.

Я придвинул стул так, чтобы не сидеть спиной к залу и видеть выцветший, штопанный занавес, отделяющий нас от остальной корчмы.

– Если станешь подслушивать, обрежу тебе уши так же, как ты обрезаешь монеты, которыми даешь сдачу, – пообещал.

Корчмарь засмеялся, но несколько напряженно.

– Я бы никогда не посмел… Мастер, как вы можете? – на лице его отразилось искреннее и горькое недоумение. И правда – он ушел, не встав за занавесом.

Когда мы остались одни, я внимательно оглядел кубок и вытряхнул из него приклеившегося к стенке засохшего таракана.

– И что вас привело в Хез? – спросил, поднимая глаза на дворянина, хотя надеялся, что он достаточно сообразителен, чтобы понять: обращаюсь я не к мертвому насекомому.

– Позвольте сперва представиться. Я – Матиас Хоффентоллер, из тех Хоффентоллеров, чей герб – Трехрогий Бык.

Ни фамилия, ни герб ни о чем мне не говорили, оттого я счел за благо промолчать. Тем не менее само название – Трехрогий Бык – пробуждало интерес, и я решил в самом ближайшем будущем спросить, каково происхождение такого необычного знака.

– Мой предок, Маврикий Хоффентоллер, сопровождал Светлейшего Государя, прадеда нынешнего, милостиво нами правящего, во время последнего Крестового похода и сумел добраться до Палестины, – добавил дворянин со значением.

Мне это все равно ничего не говорило.

– Опустим счастливое прошлое, – сказал я. – И займемся безрадостным настоящим. Мое имя – Мордимер Маддердин, и я имею честь быть лицензированным инквизитором Его Преосвященства. К вашим услугам…

– Хм, – откашлялся он. – Оное прошлое не было столь уж счастливым, поскольку Маврикий Хоффентоллер погиб мученической смертью в языческом плену, хотя, как говорили его товарищи, выкупленные позже, даже страшнейшие пытки не склонили его отречься от Господа нашего… Но, как вы и говорили, достойный мастер, опустим прошлое. А что до нынешних времен, то вы правы: они безрадостны. И в поисках справедливости, а также с надеждой на то, что сумею превозмочь злую судьбу, я и прибыл в Хез.

– Тогда вы избрали верное место для таких поисков, – согласился я без тени иронии.

– Увы, я не сумел добиться аудиенции, – вздохнул он тяжело. – Представляете себе, какое это унижение для дворянина: молить о минутке внимания канцеляристов или слуг? Чтобы те предоставили мне такую милость и провели к Его Преосвященству.

– И на много вы их намолили?

– На много, – махнул рукою. – Пришлось заложить цепь и перстни.

– Такие уж у нас обычаи, – признался я.

Занавес трепыхнулся, в альков вошел корчмарь со служанкой в расхристанной рубахе. Видать, она была новенькой, поскольку раньше я ее здесь не примечал. Наверняка должна была привлекать клиентов – если судить по огромной груди, которую девица открывала несколько смело, даже по хезским обычаям. Была она не в моем вкусе, лицом слишком напоминала шаловливого поросенка, и все же я должен был признать, что лучше так, чем слуга, с текущими в кашу соплями.

Они уставили наш стол кувшинами пенящегося пива, котелком с телячьей похлебкой, тарелками со свежим хлебом и огромными порциями кровяной колбасы, громоздящимися на подносе. Еды было горой, и я видел, как дворянин обеспокоенно шевелит губами. Наверняка подсчитывал, во сколько все это обойдется. Это нехорошо, поскольку лекари утверждают, что, когда мы нервничаем, это плохо влияет на флюиды в нашей крови и может привести к потере аппетита. Мне же беспокоиться было не о чем, поскольку я любезно предоставил платить своему товарищу. Поэтому я положил себе в тарелку порцию колбасы, сперва понюхав, свежая ли она. Корчмарь поглядывал на меня обеспокоенно. Помаргивал маленькими глазками, утопленными в толще жира.

– Повезло тебе, – кивнул я ему. – Ведь попытка отравления функционера Святого Официума добром бы для тебя не кончилась… А унюхай я хоть запашок тухлого мяса – мне бы не осталось ничего иного, как забрать тебя на допрос.

Он рассмеялся искренним дружеским смехом.

– Зовите, ваши милости, как только чего захотите.

Дворянин повел по столу печальным взором, и я был уверен, что требовать добавки ему и в голову не придет.

– Если захотите чего-то другого… – хозяин со значением глянул в сторону служанки. – Для друзей и это можно устроить…

Я лишь покачал головой и дал знак, что он может уйти.

– Охотно выслушаю вашу историю, – сказал дворянину, когда корчмарь и его помощница покинули альков. Я впился в колбасу, сок брызнул мне на подбородок. – Хотя и не думаю, что такой маленький человек, как я, может чем-то помочь дворянину.

– Дворянину, – взмахнул он рукой с выражением пренебрежения на лице. – Вот уж… Вскоре единственное, что у меня останется, – это герб и знание о своих предках на двадцать три поколения назад; а этому искусству меня обучил мой дорогой дедушка, с помощью проклятий и хорошего хлыста. Как понимаете, такое трудно позабыть…

– Если милостивый император отправится на войну – вставайте под знамена и не пожалеете, – заметил я. – Палатинат богат.

– Только чтоб добраться до меда, нужно сперва потравить пчел, – пробормотал он.

Не думаю, чтобы бортники согласились с таким смелым решением: мысль о потраве пчел была исключительно новаторской. Но я понимал, что мой спутник имеет в виду. Палатинат, покорить который жаждал император, был воистину богат. Вот только суровый палатин Дюваррье превратил провинцию в огромную крепость. К тому же он прекрасно вооружил и вымуштровал городскую милицию, пусть дворяне и цыкают презрительно, что нет ничего лучше, как врубиться на полном скаку в шеренги голытьбы. И я сомневался, что на этот раз привычная тактика наших рыцарей – галоп тяжелой конницы на пехоту – будет успешна против рядов пикинеров с четырехметровыми копьями. Я мог размышлять над этим без особого беспокойства, поскольку знал, что, к счастью, мне никогда не будет дано участвовать в подобном амбициозном спектакле. Хоть я имел привычку попадать в серьезные проблемы, но такая передряга была совершенно непредставима.

– Так что? – спросил я. – С чем вы приехали в Хез? Злой богатый сосед?

– Откуда знаете? – поперхнулся он, а потом взглянул на меня с удивлением.

Я усмехнулся: если б только Хоффентоллер знал, сколько людей прибывает в Хез с подобными жалобами! Может, он и не отправился бы тогда в столь непростое и затратное путешествие. Испокон веков богатые соседи притесняют малых, а те надеются, что найдут понимание и защиту от еще больших сеньоров. Но чаще находят лишь проблемы и теряют даже то счастье, что им осталось.

– Маркграф Ройтенбах… – пояснил он миг спустя. – Может, слыхали?

Я покачал головой, поскольку маркграфы, графы, бароны и князья множились в нашей благословенной империи, как кролики.

– Дядя умершей недавно жены маркграфа в родстве – через свою супругу – с третьим сыном барона Таубера, а сын этот, о чем знает всякий, в действительности лишь бастард отца нашего милостивого государя, храни Господь его душу, то есть урожденный брат властвующего над нами императора. Потому сами понимаете – сферы слишком высоки…

Я едва не потерялся в его объяснениях – пришлось повторять их еще раз мысленно. Ах, эти наши дворяне… Считают бог весть какой удачей, если император дерет их жену, а та рождает бастарда. Впрочем, мужья императорских любовниц частенько делали головокружительные карьеры, пусть чаще всего и вдали от двора, чтобы не раздражать Светлейшего Государя, человека, как известно, деликатного и чувствительного.

– Богатый? – догадался я.

– Ха… Это слабо сказано.

– Попробуйте супчик, – предложил я с полным ртом. – Воистину хорош.

Он неохотно поболтал ложкой в миске.

– Он похитил у меня дочку, проклятый, – сказал Хоффентоллер.

– О! – только и ответил я, поскольку похищение каралось казнью и лишением чести – пусть даже обычно это случалось лишь с людьми без денег и связей. – Вы сообщили прево и юстициариям?

– А толку! – Он лишь махнул рукою. – Маркграф даже пригласил их в замок, а они теперь говорят, что Анна – моя, стало быть, дочка – довольна гостеприимством и желает там остаться…

– Ну, тогда вы ничего и не сделаете, – пожал я плечами, поскольку такие вещи случались частенько.

Красивые бедные дворянки часто соглашались греть постель магнатов даже без церковного благословения, вместо того чтобы нищенствовать в отцовских имениях и выйти замуж за кого-то из таких же бедняков окрест. Что ж, красота была для них дверью в лучший мир, а если магнат был хоть малость благороден, то, стоило девушке ему надоесть, он одаривал ее приданым и выдавал за одного из своих дворян. Банальная история, каких много.

– Я думаю, мастер, что в этой истории есть нечто большее, чем просто вожделение. Именно потому я пытался найти справедливость у Его Преосвященства…

– Нечто большее? – Я налил себе еще порцию похлебки – в ней густо плавали кусочки нежнейшей телятины, вымоченные, судя по вкусу, в вине. – И что же?

– Я полагаю, что, – я видел, как он осторожно подбирает слова, – все те молодые девицы, которых он приглашал в замок… – слово «приглашал» Хоффентоллер произнес с ощутимой иронией, – должны послужить некоему ужасному еретическому ритуалу…

Я взглянул на него, вздохнув. Передо мной был отчаявшийся человек, а потому я решил предупредить его: как бы отчаяние это не обернулось против него самого. И делал я это лишь по одной причине: ему нынче платить за мой обед.

– Вы выдвигаете тяжелое обвинение, – покачал я головой. – Если вы уверены, сообщите местному отделению Инквизиториума, и обещаю, что дело будет внимательно рассмотрено. Но, – я стукнул ложкой о миску, – опасайтесь лживых слов. Это может не просто погубить вас, но поставить перед судом инквизиции. Мы прекрасно помним, что во времена ошибок и перегибов Инквизиториум больше заботила вина, а не истина. Однако те времена, по счастью, миновали, и нынче мы искренне раскаиваемся за грехи, вызванные неосмотрительностью решений и поступков.

– Значит, надежды нет? – спросил он хмуро после долгого молчания.

– Получите доказательства богохульства маркграфа и тогда смело сообщайте Инквизиториуму. Только это я и могу вам посоветовать.

– Получить доказательства? Как?! – он почти кричал. – Ройтенбах окружен верными людьми – те ни слова не скажут о том, что происходит в замке. Слуги лишь сплетничают… Кто им поверит? Но вот если бы кто значительный, пользующийся безукоризненным доверием убедился во всем, что происходит в замке, своими глазами… О-о, было бы совсем другое дело. Совсем другое…

– Хотите предложить мне работу? – рассмеялся я искренне.

– А вы взялись бы за нее? – он понизил голос и глянул в сторону завесы.

– Возможно, – ответил я, чуток подумав.

– О, я понимаю, что вы потратили бы на это средства и, конечно, время, которые пришлось бы такому делу посвятить, а значит, вам бы хорошо заплатили… – зачастил он, глядя в собственную миску, полную похлебки.

– Сколько предлагаете? – я решился перейти к сути, поскольку в последнее время успел заработать немного денег и мог не браться за первое попавшееся дело.

– Сто крон, – произнес он решительно. – Но, значит, с выплатой таким вот образом…

Мне и слушать не хотелось, как он собирается выплачивать сто крон, поэтому я лишь отмахнулся.

– Не трудитесь с объяснениями, поскольку – не о чем говорить, – сказал я. – Видимо, там, в провинции, вы не привыкли к расценкам Хеза…

Тогда он замолчал и снова вздохнул.

– Я бедный человек, – почти простонал.

– Тогда молитесь, – предложил я. – Ведь и Писание говорит: проще верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому – в царство Божие. Так что на грядущее у вас куда лучшие перспективы, чем у Ройтенбаха.

– Вы издеваетесь! – рассердился он так, что даже усы у него встопорщились, что выглядело крайне комично, поскольку те оказались измазаны в соусе.

– Я бы не посмел, – ответил я. – Ведь издевка и слова Писания – плохая пара.

– Простите, – он явно испугался моего тона и, как видно, вспомнил, что говорит с инквизитором. – Сам уже не знаю, что плету. Но поймите мое несчастье!

Несчастье, впрочем, не было столь уж ужасным, а сам дворянин совершил сугубую ошибку, не попытавшись воспользоваться положением дочки при магнатском дворе, чтобы обрести власть или хотя бы содержание. Вместо этого он пытался противостоять сильнейшему, чем он сам, сеньору, что куда как худо говорило о его разуме и сулило проблемы в будущем. Я отрыгнул и утер губы хлебом.

– Спасибо вам за общество и угощение, – сказал. – Желаю всего наилучшего.

– Погодите, погодите, – почти вскочил он из-за стола, но миг спустя снова уселся. – А какая сумма могла бы вас склонить к путешествию? – спросил он голосом, который полагал решительным – я же чувствовал в нем нотку отчаяния.

– Пятьсот крон, – сказал я, глядя ему в глаза. – И возмещение всех расходов.

Он словно сдулся.

– У меня столько нет, – вздохнул он. – Но, если бы… если бы у меня столько было, – он взглянул на меня напряженно, – какие бы вы дали гарантии?

– Гарантии? – переспросил я. – Если ваш враг и правда еретик и богохульник, то я использую весь авторитет – свой и Святого Официума, – чтобы поставить его перед инквизиционным судом. Вот единственная гарантия. Но если с точки зрения Церкви он невиновен… – я пожал плечами. – Тогда – это не мое дело.

– Вы… вы… – начал Хоффентоллер с отчаянием. – Вы дадите мне чуток времени подготовиться? Не знаю, как быстро я сумею набрать…

– У вас столько времени, сколько захотите, – прервал я его, вставая. – А теперь простите. Долг зовет.

– Где мне вас искать? – вскочил он с места, испуганный, что уходит единственный человек, который заинтересовался его делом.

– Я живу в гостинице «Под Быком и Жеребчиком», – ответил я ему. – В случае чего – спросите у хозяина, – махнул еще ему рукой на прощание и вышел из алькова.

Мне было интересно, настолько ли дворянин отчаялся, чтобы выложить немалую, в общем-то, сумму в оплату моего расследования. Если решится, это будет означать либо что он величайший склочник, либо что при дворе Ройтенбаха и вправду происходят странные вещи.

Только они не обязательно будут иметь что-то общее с ересью. Маркграф мог оказаться всего лишь суровым человеком, хранящим собственные секреты, – тем, которого окружает горстка доверенных людей. А таких соседей частенько подозревают в сокрытии ужасных тайн. Может, он просто не любит, когда лезут в его личные дела? Когда начинают интересоваться, с какой из молодых дворянок он нынче кувыркается в постели?

В любом случае я не думал, что увижу дворянина со смешными усами снова. Наверняка раньше или позже он смирится с уходом дочери, а может, даже сообразит, какую выгоду сумеет получить от маркграфа. Ведь для всякого отца девство дочери – только товар на продажу, а Матиас Хоффентоллер позволил этот товар неосмотрительно у себя украсть – вместо того чтобы продать его за хорошую цену.

* * *

Честно сказать, я уже успел позабыть о Матиасе Хоффентоллере. Во-первых, не придал разговору с ним особого внимания, а во-вторых, ежедневный напряженный труд во спасение человеческих душ слишком изнурителен, чтобы еще и отягощать память лишними воспоминаниями, задумываясь над несущественными вопросами. Да и человеку, который находит наивысшую радость в том, чтобы преклонять колени пред алтарем, непросто понять простые страсти, управляющие обычными людьми. Поэтому, когда дворянин вошел в альков, где я как раз завтракал (а скорее пытался проглотить хоть что-то, с трудом борясь с тошнотой, вызванной воспоминаниями о вчерашней ночи), в первый миг я его не узнал. Особенно учитывая, что он подстриг торчащие некогда усы и теперь выглядел несколько менее комично, чем во время нашей прошлой встречи.

– Садитесь, садитесь, – махнул я ему, когда уже вспомнил, кто он такой.

Заметил, что на грудь его вернулась цепь, а на пальцах его нынче – четыре золотых перстня с крупными камнями, которые, казалось, шаловливо мне подмигивали, приговаривая: «Мы можем стать твоими, Мордимер».

Я опустил глаза, не желая, чтобы искушение пересилило столь любезное мне спокойствие. По крайней мере, не сразу…

– Трактирщик, вина! – выкрикнул Хоффентоллер и хотел покрутить правый ус, но только провел пальцем по щетине, что осталась на их месте.

Свет утреннего солнца отразился от желтого камня, вставленного в оправу одного из перстней на руке у дворянина.

– Потише, будьте любезны, – попросил я его, размышляя, поможет ли мне вино.

Что ж, я знавал медиков, которые говорили, будто благородный напиток мешается со свойственными организму флюидами, создавая спасительные гуморы. Но вчерашней ночью этими гуморами я был залит едва ли не по самое горло, и хоть нынче упомянутого напитка я имел вдосталь, никакого спасения при этом не ощущалось. Разве что напиток оный, употребляемый мною вчера, был не настолько благородным, как мне тогда казалось… Хотя должен смиренно признаться вам, милые мои, что всех происшествий прошлой ночи я с некоторого момента не помнил столь отчетливо, как мне бы того хотелось. Не мог даже припомнить слов одной модной провансальской песенки, хотя помнил, как необычно хорошо распевал ее один из братьев-инквизиторов. А он в тот миг стоял голым на столе, воткнувши в зад хвост копченой щуки, и изображал сирену. И картинка эта казалась мне куда забавней вчерашней ночью, чем нынешним утром. Но, как мне уже приходилось говорить, инквизиторы – люди хмурые, я же принадлежал к наиболее мрачным среди них.