Текст книги "Миланский вокзал"

Меццанотте надеялся пробраться внутрь и устроить засаду у кабинета начальника, пока его никто не увидел, а затем дождаться подходящего момента, чтобы встретиться с комиссаром лицом к лицу. К сожалению, все сложилось иначе. Этот идиот Черулло, должно быть, позвонил по телефону, сообщая о его прибытии, потому что сразу за дверями секции его ждал «приветственный комитет» в составе Карбоне, Лупо, Тарантино и других офицеров.

– Эй, Меццанотте, что у тебя там за фигня? – воскликнул Карбоне с ухмылкой на своей мерзкой физиономии.

– Не твое собачье дело. Извини, я спешу.

Рикардо попытался проскользнуть в коридор, ведущий в комнату офицеров, но Карбоне стоял перед ним, преграждая ему путь, поддерживаемый своими прихлебателями, жевавшими, как обычно, жвачку. Тарантино, который был ниже ростом, с насмешкой надул пузырь, но сделал что-то не так, потому что тот лопнул, облепив жвачкой все его лицо.

– Да ты, я смотрю, ударился во все тяжкие, – насмешливо заметил Карбоне, вызвав одобрительные смешки присутствующих. – Чего, фоток тебе мало, натуры захотелось?

– Очень остроумно. Может, я пройду? – сказал Меццанотте, стараясь не потерять самообладание.

– Ну давай, скажи мне, я счас помру от любопытства. Ты с ними там, что… – Он осклабился.

Лупо, Тарантино и остальные с удовольствием хихикали, а Карбоне, самодовольный и злорадный, таращился на него. И снова его нос был в нескольких сантиметрах от Меццанотте. И, опять же, искушение втащить ему в рыло было практически непреодолимым. Но Рикардо овладел собой, просто оттолкнув его плечом, чтобы пройти мимо.

Застигнутый врасплох, Карбоне потерял равновесие и не упал только потому, что ударился спиной о стену.

– Куда пошел, извращенец? Я еще не закончил с тобой, – вопил он, преследуя Меццанотте по коридору.

Догнав Рикардо на пороге комнаты офицеров, он вцепился ногтями в его плечо, заставив обернуться. Тем временем, привлеченные суматохой, еще несколько полицейских появились у дверей кабинетов, чтобы поглазеть на это зрелище. Многие хихикали, предвкушая разборку между этими двумя, которая уже давно витала в воздухе. Уголком глаза Меццанотте заметил среди них Нину Спада. Однако она не улыбалась.

Карбоне схватил его за ворот куртки и притянул к себе.

– Я заставлю тебя засунуть твое гребаное высокомерие куда подальше, Меццанотте, – прошипел он, забрызгав слюной все лицо Рикардо. – Ты просто хренов дятел, и даже форму больше носить не имеешь права!

– Давай, придурок, – ответил Рикардо низким, смертельно спокойным голосом, глядя ему прямо в глаза. – Ну же, ударь меня первым, здесь, на глазах у всех. Тогда ничто не помешает мне уделать тебя.

Мануэль Карбоне, должно быть, увидел что-то в глубине его глаз, что-то, что испугало его, потому что он отпустил руки и сделал шаг назад, внезапно почувствовав себя неуверенно.

– Какого черта здесь происходит? Что за шумиха? – вдруг раздался голос.

При виде комиссара Далмассо, появившегося в конце коридора в шинели и с портфелем в руке, все разбежались, оставив наедине Меццанотте и Карбоне, по-прежнему стоящих лицом друг к другу.

Далмассо посмотрел сначала на одного, потом на другого, потемнев лицом; при этом он не упустил из виду завернутый пакет, который Рикардо все еще держал под мышкой.

– Суперинтендант Карбоне, разве вас не ждет работа? Убирайтесь. Что касается вас, инспектор Меццанотте, пройдемте со мной, – сказал он тоном, не предвещавшим ничего хорошего.

Пока комиссар с нарочитой медлительностью вешал шинель на вешалку и открывал портфель, доставая какие-то документы, Меццанотте, закрыв за собой дверь, нервно искал глазами место, куда можно было бы положить свой жуткий сверток. За неимением лучшего в конце концов положил его на стул напротив стола, оставаясь стоять в ожидании, пока руководитель решится что-то сказать.

Закончив раскладывать свои вещи, Далмассо, вместо того чтобы опуститься на вращающийся стул, присел не краешек стола и вздохнул.

– Меццанотте, ну что же мне с вами делать? – сказал он, проведя рукой по лбу, чтобы убрать прилипшие к нему волосы.

– Комиссар, я могу объяснить. Сегодня утром…

– Кстати, – перебил его Далмассо, – как я понимаю, у вас сегодня выходной. В таком случае, что вы здесь делаете? Да еще и в таком виде, – добавил он, намекая на гражданскую одежду Рикардо.

– В деле о погибших животных произошли изменения. Патруль обнаружил еще одно животное. Я просто хотел поговорить с вами об этом.

– Помимо того, что я не стал бы называть это делом, я думал, что ясно дал вам понять: я не хочу, чтобы вы продолжали тратить на это свое время. Или я недостаточно ясно выразился?

– Да, это правда. Но, возможно, он не учел, что… Я, понимаете… Я имею в виду… – заикаясь, пробормотал Меццанотте, несколько раз пытаясь сформулировать идею и за несколько минут проиллюстрировать своему раздраженному начальнику новые выводы, к которым он пришел. Рикардо не ожидал, что их разговор будет проходить именно так. – Я был не прав, комиссар. Я думал, что человек, убивающий этих зверей, – потенциальный серийный убийца; но он не наслаждается страданиями своих жертв, он просто следует ритуалу, похоже… Мы имеем дело с членом какого-то культа. Возможно, это сатанист. Я думаю, что он оставляет трупы в качестве какого-то предупреждения или угрозы кому-то здесь, на вокзале. В любом случае риск того, что он начнет убивать людей, на мой взгляд, остается высоким. Он настроен серьезно и не остановится, пока не получит то, что хочет.

– Сначала серийный убийца, а теперь сатанинский культ! Вы хоть сами себя слышите, Меццанотте? Как кто-то может воспринимать это всерьез? – Далмассо сделал паузу, затем продолжил более спокойным, почти отцовским тоном: – Послушайте, я могу понять вас, вы испытываете большой стресс из-за судебного процесса, в котором участвуете, плюс явно расстроены из-за того, что вас держат на вторых ролях, а вы к этому не привыкли. Но этим фиглярством вы не вернете былого, уж поверьте. Более того, скажу я вам, все ваши надежды лопнут, как воздушный шарик. Шарик, полный дерьма, – я понятно выражаюсь?

– Прошу вас, послушайте меня; дайте мне хотя бы возможность проверить, обоснованы ли мои опасения. Разрешите начать расследование, позвольте мне провести вскрытие собаки…

– Что? Мне что, теперь ходатайствовать перед прокуратурой, чтобы вам позволили преследовать каких-то придурков, подражающих сатанистам с их ритуальной хренью? Черта с два. Почему вы такой упрямый, Меццанотте? Учитывая вашу ситуацию, вы пока неплохо справляетесь, и я доволен вашей работой. Не надо все портить. Наберитесь терпения, и вы увидите, что вскоре все само собой наладится.

– Комиссар, вы не понимаете…

– Я не понимаю?! – взорвался Далмассо, стукнув кулаком по столу. – Если кто и не понимает что-то, так это вы, Меццанотте! Я радушно принял вас здесь и до сих пор всегда относился к вам с вниманием, потому что доктор Вентури, которого я очень уважаю, попросил меня об этом в качестве личного одолжения. Но мое терпение имеет пределы, и если это будет продолжаться, я буду вынужден применить к вам дисциплинарные санкции. Вы слышали меня, инспектор? Возьмите себя в руки, пока не стало слишком поздно.

Меццанотте попытался было что-то ответить, но понял, что это бессмысленно, и сдался. Все пошло не так. Теперь уже не было никакой возможности исправить ситуацию.

– Отлично! – воскликнул Далмассо в ответ на его молчание. – А теперь уходите. Убирайтесь – и уберите отсюда это дерьмо, – добавил он, указывая на лежащую на стуле собаку, казалось, укоризненно и печально смотрящую на комиссара остекленевшими глазами сквозь свой полиэтиленовый саван.

* * *

Включенные на максимальную громкость, динамики «хай-фай», на покупку которой он пожертвовал свою первую полицейскую зарплату, изрыгали музыку, как вулкан – раскаленную лаву.

 
Sitting here like a loaded gun
Waiting to go off
I’ve got nothing to do
But shoot my mouth off[20]20
  «Gimmie, Gimmie, Gimmie» – песня американской рок-группы «Блэк Флэг».


[Закрыть].
 

Пенящийся от ярости голос Генри Роллинза был разорванным, судорожным криком, который парил на колотящейся ярости ритмов и мучительных гитарных риффов, как на диком родео.

Меццанотте, сидя на своем диване, обхватив голову руками среди оглушительного грохота, все еще проклинал себя за катастрофу, в которой он был виноват. Еще одну из многих…

Он был один дома. Аличе, должно быть, отправилась на выставку, на которую Рикардо должен был сопровождать ее в то утро. Если память ему не изменяла, она собиралась в галерею, а вечером ее ждал деловой ужин. Впереди у Меццанотте был длинный, пустой день, который он потратил на самобичевание и жалость к себе.

 
I know the world’s got problems
I’ve got problems of my own
Not the kind that can’t be solved
With an atom bomb.
 

От яростных ритмов «Gimmie Gimmie Gimmie» вибрировали стекла в гостиной, а в животе у него урчало. Он знал, что скоро старик внизу начнет стучать метлой по потолку, но в этот момент ему была совершенно необходима вся та притупляющая сила, которую несла в себе эта музыка, и если Рикардо не надел наушники, то не по злому умыслу. Он слишком хорошо чувствовал разницу между музыкой, ограниченной наушниками, и ничем не скованной. Музыка в наушниках была только для ушей, но никак не для всего тела.

Сколько бы Меццанотте ни ломал голову, он не мог найти решение. Он чувствовал, что зашел в тупик. Его информаторы не обнаружили ничего действительно полезного, и отныне он больше не мог рассчитывать на патрульных. Без ответов, которые могли бы дать ему вскрытие и лабораторный анализ, шансы продвинуться в расследовании были близки к нулю.

Затем, ни с того ни с сего, он кое-что вспомнил – вернее, кое-кого – и снова начал ругать себя, потому что если б это пришло ему в голову раньше, он мог бы избежать всей этой неразберихи с Карбоне и Далмассо…

Во время расследования дела Убийцы с кольцевой дороги Рикардо познакомился с экспертом из Регионального управления судебно-экспертной службы, который входил в состав команды по борьбе с преступностью. Джакомо Кардини был примерно одного с ним возраста – и приятным, веселым парнем. Не то чтобы они стали лучшими друзьями – их отношения не выходили за рамки нескольких кружек пива после работы, – но Джакомо был одним из немногих коллег, выразивших явную и убежденную солидарность с ним во время скандала с коррумпированными полицейскими. Рикардо давно не получал от него никаких известий и не знал, сможет ли тот помочь, но попробовать попросить его все же было нелишним.

Меццанотте встал с дивана, вынул из проигрывателя диск «Блэк Флэг» и нашел номер Кардини в списке номеров мобильного телефона.

– Привет, Джакомо! Сколько лет, сколько зим…

– Рикардо Меццанотте, вот это сюрприз! Как дела? Я знаю, что на предварительном слушании все дела были переданы в суд. Я считаю, это успех, приятель. Ты, должно быть, счастлив.

– Я буду рад, когда со всем этим будет покончено.

– Да уж наверняка… Ты ведь сейчас на железной дороге? Как тебе там, нормально?

– Можно задать тебе вопрос на засыпку?.. Слушай, приятель, мы как-нибудь обязательно где-нибудь выпьем, и я тебе все расскажу, но, признаюсь, звоню я не за этим. Мне нужна твоя помощь. Очень нужна. Позарез.

– Сделаю, что смогу – если смогу, конечно… Излагай.

– Так вот, я тут занимаюсь одним делом, скажем так, неофициально…

– Неофициально?

– Вопреки приказу моего начальника. И мне необходимо провести осмотр тела.

– Трупа? Ты же это не всерьез, да?

– Речь идет о собаке. Кто-то уже давно жестоко убивает животных на вокзале, и, боюсь, скоро начнет убивать людей… Слушай, я бы не спрашивал, если б это не было важно, понимаешь?

– Ну, собака – это совсем другое дело… И потом, в том деле с Синей Бородой тебя не слушали, а ты был прав. Так что да, можешь на меня рассчитывать.

– Премного благодарен. А, и еще… надо будет вскрыть псину.

– Угу… ну, это решаемо. В поликлинике есть одна дама-патологоанатом, которая просто до смерти хочет со мной встречаться. А это значит, – весело добавил Джакомо, – что мне придется принести себя в жертву ради этого дела.

– Надеюсь, это не слишком большая жертва.

– Не парься, она милашка… А что мы ищем? Ну, для понимания.

– Понятия не имею, вот в чем проблема. Мне нужно знать все, о чем может рассказать это тело.

– Тогда проведем полный осмотр. Это займет некоторое время, но это выполнимо. Принеси мне собаку рано утром, когда здесь еще не так много людей, и я сразу же приступлю к работе.

– Завтра? А сегодня никак нельзя? Она, понимаешь ли, лежит в моей ванне, замотанная в целлофан…

– Мне очень жаль, но абсолютно никак. Завтра утром. А пока держи ее в холоде, ладно?

* * *

Ее мобильник провибрировал в кармане новым текстовым сообщением как раз в середине пары по анатомии. Прочитав его, Лаура собрала свои вещи, попрощалась с парой подруг, извинившись, что не может пообедать с ними, и поспешно вышла из аудитории.

В сообщении говорилось: «Мы можем встретиться? Соня».

Лаура перезвонила ей, как только оказалась в коридоре факультета.

– Соня, признаюсь, я не надеялась снова получить от тебя весточку… Как ты?

Голос, ответивший ей, казалось, раздавался из могилы – настолько он был тихим и нерешительным.

– Мне нужно поговорить с тобой. Ты говорила, что сможешь помочь… Ты ведь не передумала, правда? Прошу, скажи, что поможешь.

– Конечно, успокойся. Когда ты хочешь, чтобы мы с тобой встретились?

– Сейчас… как можно скорее. Артана нет, но он скоро вернется, и тогда я не знаю, когда еще смогу…

Они встретились в баре на улице Лепетит, расположенной сбоку от улицы Витрувио, недалеко от пансиона, где жили Артан и Соня. Это было голое и довольно обшарпанное заведение, которым управляли китайцы. Когда Лаура вошла, Соня уже была там. Она сидела за маленьким столиком в самом укромном углу зала, рядом с дверью туалета. Вместо обычной тюлевой юбки на ней были черные джинсы. Майка, видневшаяся под кожаной курткой, демонстрировала, что с прошлого раза девушка похудела еще больше, если это вообще было возможно. Ее розовые волосы были растрепанными и грязными. Опухшие и покрасневшие глаза ясно говорили о том, что Соня много плакала. В целом она выглядела такой истощенной и унылой, такой хрупкой и одинокой, что Лауре пришлось на мгновение укрепить свою психическую защиту, прежде чем подойти к ней. Если она позволит себе быть подавленной унынием, излучаемым Соней, – настолько явным, что ей, Лауре, не нужен был «дар», чтобы заметить его, – она не сможет ей помочь.

Лаура заказала чай для себя и еще одну колу для Сони. Затем взяла ее руки в свои и спросила:

– Что случилось?

– Я больше не могу это терпеть, я не знаю, что мне делать. Я хочу умереть…

– Не говори так.

– Это правда! Сегодня утром, после того как Артан ушел, я увидела в ванной его бритву. Одну из этих, старомодных, ну, знаешь, похожих на складные ножи, но очень острых. Я чувствовала себя такой уставшей и отчаявшейся… Я подумала о том, что пора кончать со всем этим дерьмом. Я хотела перерезать себе вены, но не смогла. Смотри.

Она протянула Лауре левую руку. На запястье были три красные линии, длинные и тонкие. Соня действительно пыталась несколько раз, но не нашла в себе мужества взрезать вены.

– Тебе даже задумываться не следует о таких вещах, Соня. У тебя еще вся жизнь впереди – просто нужно найти в себе силы вернуть ее. И в этом Центр может тебе помочь, как я уже говорила. Но ты должна мне все рассказать.

И тогда Соня начала говорить. И, подобно плотине, рухнувшей под огромным давлением воды, которую она сдерживала слишком долго, выплеснула все. Рассказала всю свою жизнь, во всех ее мрачных и гнусных подробностях. В итоге Лаура была одновременно тронута, шокирована и возмущена.

У Сони Николози было безмятежное, если не совсем счастливое, детство. Ее родители – мать была учительницей начальной школы, отец – клерком – не купались в золоте, но и не бедствовали. Сколько Соня себя помнила, она всегда любила танцевать. Ей хотелось быть похожей на танцовщиц, выступающих на телевидении. Она мечтала выступать в чудесных ярких костюмах, сверкая перед камерами.

Затем компания, в которой работал ее отец, обанкротилась, и жизнь Сони начала рушиться вместе с ее мечтами. Поначалу он изо всех сил пытался найти другую работу. Не добившись успеха, перестал выходить из дома и запил. Отец пил часто. Слишком. Казалось, он жил только ссорами с женой.

У него также появился совершенно новый интерес к своей дочери, которой в то время было четырнадцать лет. Она была зрелой для своего возраста, ее тело уже было женским, оформившимся. Соня знала об этом и была в восторге, потому что наконец-то стала похожа на танцовщиц, которыми восхищалась по телевизору. Отец же стал смотреть на нее как-то странно, с мрачной и обиженной настойчивостью. Он задавал ей множество вопросов о том, что она делает и с кем встречается, когда выходит на улицу, с нездоровым любопытством обсуждая ее отношения с мальчиками. Она говорила, что ничего не происходит – в то время ей было нечего скрывать, – но все ее ответы неизменно разбивались о гримасы отвращения.

Однажды ночью, открыв глаза, Соня увидела, как он сидит на краю ее кровати, тихий и молчаливый, будто окаменелый. Она притворилась, что все еще спит, и вскоре отец ушел. Эти визиты, как она обнаружила, повторялись в точно определенное время каждую ночь. Конечно, это было странно, но в глубине души Соня не думала, что в этом есть что-то плохое, и через некоторое время почти перестала обращать на это внимание.

Пока ее отец не начал делать с ней что-то и требовать, чтобы она делала это с ним. Ей никогда не приходило в голову ничего подобного, и Соня, не совсем понимая происходящее, лишь смутно догадывалась о том, что отцы не занимаются ничем таким с дочерьми. Парализованная стыдом и страхом, она какое-то время терпела, не реагируя. В первый раз, когда нашла в себе силы попытаться сопротивляться, отец наклонился над ней и, уставившись на нее пустым, сомнамбулическим взглядом, сказал ей ровным, ужасно спокойным тоном, что она не должна возражать. Сделай она это, расскажи хоть одной живой душе о том, что он с ней делает, он убьет ее – и мать заодно, – а потом покончит с собой.

Жизнь дома для Сони превратилась в ад. Она плохо спала и мало ела, худела все больше и больше, и взяла за привычку проводить как можно больше времени вне дома. Девочка из школы танцев познакомила ее с компанией старших мальчиков, которые встречались в парке Ламбро. Там происходило много всего, и Соня далеко не сразу осознала, чего именно. А затем втянулась. От «косячков» она вскоре перешла к героину. Некоторое время просто нюхала его, а затем начала вводить в вену.

Наркотики помогали ей, притупляя боль, благодаря чему Соне было легче переносить ежедневные домогательства отца. Но ей требовались все новые и новые дозы, и денег уже не хватало. Она начала воровать деньги на продукты, красть купюры из кошелька матери и бумажника отца; затем обнаружила, что есть мальчики, готовые платить ей за то, чтобы она уединялась с ними в туалете средней школы.

Когда отец изнасиловал ее в первый раз, ей только исполнилось шестнадцать лет. На следующий день Соня убежала из дома. Она была несовершеннолетней и прекрасно осознавала, что должна быть осторожна. Если б ее поймали, то отправили бы в какое-нибудь учреждение или, что еще хуже, вернули бы родителям. Когда Соня появилась на Центральном вокзале, она сразу поняла, что это подходящее для нее место. Легко было остаться незамеченной в общей суматохе, да и с героином и деньгами, чтобы купить его там, проблем не было. Она стала «скво», как называли молодых девушек-наркоманок, вынужденных продавать себя, чтобы заработать на дозу. Ночью Соня оставалась с парнями, которые сами ее находили, или спала в стоящих поездах. Эта жизнь была отнюдь не легкой, да и приятной ее назвать было сложно, но все же там было лучше, чем дома, и поначалу Соню все устраивало. Пока однажды ночью в одном из этих поездов ее не избили и не изнасиловали трое марокканцев.

После этого она больше не могла чувствовать себя спокойно, ей все время было страшно. Именно это побудило ее связаться с Артаном, у которого она часто покупала товар и который преследовал ее некоторое время. Какое-то время все шло гладко. Артан, конечно, не был прекрасным принцем, но относился к ней достаточно хорошо, наркотики водились всегда, и ей больше не приходилось заниматься проституцией. Однако в какой-то момент албанский наркоторговец попал в беду и оказался в долгу у очень опасных людей. Он убедил ее вернуться к проституции, чтобы помочь ему собрать деньги. Только, даже выплатив долг, не захотел, чтобы она остановилась. За это время Артан нашел круг высокопоставленных людей с особыми вкусами. Среди них были предприниматели, состоятельные чиновники, футболисты и люди шоу-бизнеса. Эксклюзивный клуб любителей групповухи, готовых выложить немалые суммы за издевательство над послушной и беззащитной девушкой. Артан не имел ни малейшего желания терять этот дополнительный источник дохода, поэтому, как только Соня пыталась отказаться, он забирал у нее наркотики и наряжал ее для вечеринок.

Несколькими днями ранее Артан заставил Соню снова вернуться к тем мужчинам, которые, напичканные по уши кокаином, поставляемым Артаном же, подвергали ее самым унизительным и жестоким из всех возможных видов насилия. Среди них, по иронии судьбы, был ведущий ее любимого шоу, в которого Соня была тайно влюблена на протяжении многих лет. В конце концов именно он и предложил остальным помочиться на нее всем вместе, и, делая это, заливался смехом. Соня поклялась себе, что больше никогда не позволит сделать с ней ничего подобного. Она предпочла бы покончить с собой.

* * *

Ему обязательно нужно было выйти, что-то сделать, иначе он рисковал сойти с ума. Меццанотте все еще не протрезвел от адреналина, накопленного за утро. Его нервы были на пределе, а мысли крутились как белка в колесе. После телефонного разговора с Кардини, чтобы не сидеть сложа руки, он починил дверцу шкафа в ванной и протекающий кран в раковине на кухне, о чем Аличе просила его уже несколько дней; перегладил стопку рубашек, лежавших в ожидании уже несколько недель, и позанимался спортом так, как не занимался с незапамятных времен, выполняя многократные серии приседаний и подтягиваний. Но ни на минуту не переставал обдумывать все, что произошло с ним в тот день: псину на вокзале, драку, которой он едва избежал с Карбоне, катастрофическую беседу с комиссаром…

И, конечно, Рикардо думал о деле. Оптимизм, который вселяла в него перспектива осмотра трупа, постепенно испарялся. Его уверенность в себе теперь пошатнулась. Минетти также внес свой вклад в это дело – по возвращении из диспетчерской он позвонил инспектору рассказать о том, что ему удалось обнаружить при просмотре записей камер видеонаблюдения. Видеонаблюдение было одной из главных «ахиллесовых пят» безопасности на вокзале. Действующих камер было всего тридцать, к тому же устаревших и плохо обслуживаемых. Чтобы по-настоящему держать под контролем такую большую территорию, их должно было быть как минимум в два, а то и в три раза больше. К сожалению, камера в зале ожидания была сломана, как сказал ему агент, но одна из камер в Главной галерее что-то зафиксировала, хотя и на большом расстоянии. Высокую, худую фигуру можно было видеть входящей в зал примерно за час до того, как была найдена собака, и выходящей примерно через двадцать минут. По всей видимости, фигура была мужская, но трудно сказать наверняка. Качество записи оставляло желать лучшего, и при попытке увеличить запись она становилась зернистой. Казалось, мужчина нес с собой что-то, чего у него уже не было на выходе. Это могло быть не только телом собаки, но и сумкой или чемоданом. Невозможно было извлечь из данных съемки какие-либо элементы внешности объекта.

В обеденное время Меццанотте спустился поесть кебаб на углу, и теперь, когда он вернулся домой, перспектива бесконечной второй половины дня, заполненной сомнениями в себе, пугала его.

Он больше ни в чем не был уверен и уже начал задумываться, стоит ли ему в самом деле настаивать на продолжении этого расследования против всего и всех. Его карьера полицейского висела на волоске. «Полфер» был для него чистилищем, но прошло совсем немного времени, и он окажется в аду навсегда. Начальник недвусмысленно пригрозил ему дисциплинарными санкциями. Неужели он, Рикардо, действительно хотел разрушить все, над чем работал последние четыре с половиной года? Стоило ли оно того? У него не было плана Б, и если б его выгнали из полиции, он не представлял себе, что еще мог бы сделать со своей жизнью. Насколько он уверен в том, что убийца животных опасен? Что, если инстинкты подвели его в этот раз? Все могло быть так, как говорил Далмассо: он преувеличивал масштаб событий и цеплялся за это расследование, чтобы не опуститься, чтобы чувствовать, что он все еще детектив, и, возможно, даже втайне надеялся, что раскрытие этого дела волшебным образом превратит его обратно в героя – из изгоя, которым он стал. В одном комиссар несомненно был прав: ему было бы лучше молчать и не высовываться, ограничившись выполнением того, что ему приказали, в надежде, что рано или поздно его восстановят в Мобильном отделе. Но – к сожалению или к счастью – целесообразность никогда не была критерием, по которому Рикардо делал свой выбор. К черту. Он решит, что делать, после получения результатов вскрытия собаки и лабораторных анализов. А до тех пор не будет предпринимать никаких дальнейших действий, дабы не усугублять свое положение.

Тем временем, однако, он должен был найти себе занятие и перестать думать обо всем этом, иначе окажется в психушке еще до наступления ночи. Бродя по квартире, как душа, попавшая в беду, Меццанотте наткнулся взглядом на свою боксерскую сумку, брошенную в углу и собирающую пыль. Давно?.. Да не то слово. Он не пользовался ею с момента своего возвращения в Милан более года назад. Несколько раз был на грани того, чтобы сделать это, но всегда откладывал по той или иной причине. Рикардо никогда не забрасывал бокс так надолго. Однако после ухода с соревнований он продолжал регулярно тренироваться и не прекращал делать это даже во время своего пребывания в Турине.

Вот что ему было сейчас нужно – несколько часов, проведенных в борьбе с беспокойством и напряжением, чтобы выплеснуть дурные мысли на боксерскую грушу. Если и был когда-нибудь день, чтобы заглянуть в старый спортзал после долгих лет отсутствия, то это именно сегодня.

* * *

«Спартак» базировался в Джамбеллино, юго-западном пригороде Милана, состоящем в основном из многоквартирных домов 1920-х годов, который когда-то был царством лигеры[21]21
  Лигера, или бич Милана – сообщество мелких преступников, состоящее из карманников, грабителей, сутенеров, мошенников, ростовщиков, контрабандистов, скупщиков и букмекеров. Некоторые из молодых членов лигеры позже стали всемирно известными бандитами – например, Ф. Турателло и Р. Валланзаска.


[Закрыть], явления древнего, как сам Милан, и до сих пор является одним из главных наркорайонов города. Вход находился во дворе невзрачного бетонного здания, между авторемонтной мастерской и задней стеной секции Партии коммунистического возрождения.

Через небольшую дверь из облупившегося дерева можно было попасть на узкую лестницу, спускавшуюся в подвалы. Подвал, в котором размещался «Спартак», находился в конце короткого коридора, по бокам которого открывались двери раздевалки и душевых. Идя по нему, Меццанотте отметил про себя, что это место не сильно изменилось с тех времен. Он был готов поспорить, что зимой раздевалка всегда отапливалась только электрическим обогревателем и что из душевых по-прежнему не вытекало ничего, кроме струйки ледяной ржавой воды.

Когда Рикардо вошел в зал, в нос ему сразу ударил знакомый едкий запах, которым был пропитан воздух: смесь пота, старой кожи и камфорного масла. «Нет, определенно ничего не изменилось», – подумал он, оглядываясь по сторонам; в ушах у него звенело от ударов перчаток о груши и щелканья скакалок, хлещущих по изношенному линолеуму пола. Низкий потолок зала, освещенный неоном, был покрыт плесенью и паутиной, а красная краска, которой были выкрашены стены, осыпалась.

Несмотря на внешний вид, у «Спартака» была славная история – о ней рассказывали плакаты и фотографии, которыми были увешаны стены. В этой полуразрушенной берлоге выросли несколько чемпионов, обладателей национальных и международных титулов среди любителей и профессионалов, а также несколько олимпийских призеров. И все благодаря Старику, который вытащил многих из них с улиц, вырвав ребят из жизни среди наркотиков и преступности.

Уроженец Падуи, Старик был приличным боксером, а затем стал блестящим тренером в системе национальной сборной. Он приехал в Милан тридцать лет назад, и, кроме прозвища, пожалуй, у него ничего с собой не было, после того как одна неприятная история едва не оборвала его карьеру. Он получил несколько лет тюрьмы за то, что чуть не убил парня, спавшего с его женой. Старик начал новую жизнь с преподавания бокса в «Спартаке», который он позже за бесценок взял в аренду у владельца, жаждавшего избавиться от этой лачуги, постоянно находившейся на грани банкротства. Со временем, благодаря победам воспитанных им боксеров, он стал живой легендой в своей среде.

Меццанотте поискал его глазами и нашел там, где и ожидал, – на краю ветхого ринга в конце подвала, окруженного с трех сторон примитивными деревянными зрительскими трибунами. Одетый в спортивные штаны и старую майку, вечно испачканную потом и кровью бесчисленных боксеров, в чьих углах он побывал, Старик следил за ходом спарринга. Рикардо не составило труда отличить боксера от его спарринг-партнера: это был коренастый молодой человек южноамериканского происхождения, покрытый татуировками с ног до головы. Если б это не было очевидно по тому, как он передвигался в ринге, достаточно было бы увидеть, как Старик не переставал подбадривать его и давать советы. Это должен был быть его новый протеже, о котором Рикардо уже слышал, – последний бриллиант, родившийся в спартаковской грязи.

В свои восемьдесят лет Старик начал ощущать на себе влияние возраста. Теперь, практически лысый, он выглядел более сгорбленным и увядшим, чем тот Старик, которого запомнил Меццанотте, но энергия и страсть, всегда оживлявшие его, остались неизменными. Спустя столько времени увидев снова этого простого и застенчивого человека с грубыми манерами и большим сердцем, отдававшего все боксу, не получая столько же взамен, Рикардо почувствовал, как в нем оживает былая привязанность, пропитанная ностальгией и сожалением. Старик уже давно был для него как отец, в значительно большей степени, чем его настоящий родитель: мастер бокса, но также и жизни. У него возникло желание подбежать и обнять его, но он сдержался. Рикардо разбил ему сердце, он знал это. Время, когда он мог позволить себе такие жесты, ушло навсегда. Меццанотте просто шел по залу, махая рукой знакомым.