Текст книги "«Свет и Тени» французских маршалов и… адмиралов (!) эпохи «корсиканского выскочки» Наполеоне ди Буонапарте (Тулон, 1793 – Ватерлоо, 1815): от Массена до Удино"

Эта новая роль понравилась Мюрату, и, если бы не требования Бонапарта содержать и поставлять ему войска, а так же отдать все ранее пожалованное (10 млн. франков), он был бы доволен. Наполеон на этом не успокаивается и заставляет Иоахима не использовать в своей итальянской армии те же воинские звания, что и во Франции. Особенно чины бригадного и дивизионного генералов – никто не может быть ровней высшим французским офицерам! Мюрат вынужден изобретать другие наименования.

Его уже нет при Ваграме – он блюдет интересы своего покровителя в Италии. К тому же Бонапарт с некоторых пор не очень доверяет зятю – до него доходят слухи об интригах Мюрата с Талейраном и Фуше, которые стремились (если вдруг – так «лягут карты» -«сойдутся звезды» и далее по списку?) заменить Наполеона на троне Франции более покладистым правителем.

Тем не менее, в поход против России в 1812 г. Бонапарт все же взял Мюрата с собой и поручил ему все четыре конных корпуса – Нансути, Монбрена, Груши и Латур-Мобура (28—30 тыс. кавалеристов; есть и др. данные!).

Мюрат, командуя авангардом, двигался во главе основных сил, настойчиво преследуя армию генерала Барклая. Не давая отдыха своим кавалеристам и лошадям, неаполитанский король, как одержимый, несся вперед, мечтая столкнуться с русскими. Второго июля генерал Себастиани вынужден был признаться: «Наши лошади падают от истощения, а люди не едят ничего, кроме конины; их измучила непогода». К этому признанию стоит прибавить безоглядное и порой ненужное стремительное продвижение авангарда, который гнал вперед Мюрат. Неаполитанский король старался не замечать усталости своих кавалеристов, сильный падеж лошадей, нехватку продовольствия и фуража; его голова была полна мыслей о схватках с противником, в которых он жаждал блеснуть. Это его стремление было настолько велико, что он, маршал, неаполитанский король, участвует в каждой мало-мальской схватке.

Оказавшись в родной стихии, он охотился за казачьими отрядами, зачастую лично возглавляя атаки. Он по-прежнему безумно хорош в атаке, рубится с казаками (порой издевательски хлещет их хлыстом!), которые пытаются захватить его в плен, но судьба щадит самую знаменитую саблю Франции: ни пуля, ни штык, ни сабля его не берут. И в тоже время именно в Московском походе Иоахим запятнал офицерскую честь, беспардонно подставив под гнев императора своего подчиненного – бесстрашного бородача Монбрена. Некрасивый поступок гасконца замяли, но осадок у его свидетелей остался, и уважения первой сабле Франции не прибавил.

Под Смоленском Мюрат, отчетливо видя все трудности русской кампании (блицкрига не случилось!), попытался убедить Наполеона не идти дальше и остановиться. Император возражал, он думал только о Москве. Якобы Мюрат бросился перед Наполеоном на колени с воплем-мольбой: «Москва нас погубит!!!» Под впечатлением разговора с императором, Мюрат погнал своего коня под огонь русских батарей. Там он спешился и остался стоять неподвижно. Для окружающих стало ясно, что он отчаялся в этой войне и, предвидя ее печальный конец, стал искать смерти.

Мюрат продолжал командовать авангардом с прежним рвением, а порой, по словам маршала Даву, «как безумный», преследовал русскую армию, каждый раз рвясь в бой.

В Бородинском сражении Мюрат, как всегда, оказывался в самых опасных местах: его видели и у Семеновских флешей, и у Курганной высоты, и на Семеновских высотах. И везде он направлял в бой свою кавалерию. Во время штурма Семеновских флешей неаполитанскому королю несколько раз приходилось спасаться в своих пехотных каре. Мюрат, подобно Нею, делал тогда все от него зависящее, но в тот день удача была не на стороне французского оружия.

Мюрат не покидал поле сражения всю ночь. Он наблюдал за ампутацией ног у двух русских артиллеристов, которую производил личный хирург маршала. По окончании операции Мюрат поднес каждому из раненых по стакану крепчайшего коньяка и опустошенный побоищем, очень медленно побрел по оврагу, вдоль которого он со своей кавалерией производил не одну яростную атаку.

Вид Бородинского поля, покрытого горами трупов, произвел на Мюрата неигладимое впечатление. Почти все современники – участники сражения, видевшие маршала в эти минуты, вспоминали об его отрешенном, подавленном взгляде.

Мюрат провел ночь в одной из императорских палаток. Когда появился Ней, он дружески поздоровался с ним, а потом произнес: «Вчера был жаркий день, я никогда не видел сражения, подобного этому, с таким артиллерийским огнем; при Эйлау не меньше стреляли из пушек, но это были ядра. Вчера же две армии были так близко друг к другу, что почти все время стреляли картечью». – «Мы не разбили яйца, – ответил Ней, – потери врага громадны, нравственно он должен был быть страшно потрясен; его надо преследовать, чтобы воспользоваться победой». На это Мюрат ответил: «Однако он отступил в хорошем порядке». – Я не могу поверить, – произнес Ней, – как это могло быть после такого удара?»

На следующий день Мюрат вновь возглавил авангард и двинулся вслед за русской армией, которая ночью оставила поле битвы и продолжала свой отход к Москве.

Недалеко от села Крымское, произошел ожесточенный бой с арьергардом русской армии под начальством Милорадовича. Мюрат гнал своих солдат в бой, хотя он был, в сущности, бесполезный для французов. По словам генерала Дедема, Мюрат ввязался в эту схватку только ради того, чтобы захватить «очень приятный шато, который весьма подходил для неаполитанского короля», и который хотел там заночевать.

Не останавливаясь в русской столице, неаполитанский король последовал за Кутузовым. И «старый северный лис», как звал его Наполеон, переиграл «короля храбрецов» как мальчишку, причем, в очередной раз.

Вспомним, как он это ловко проделывал в ходе отступления к Ольмюцу в 1805 г.!?

Кутузов задумал обманный маневр, по крайней мере, так принято считать. Хотя кое у кого есть сомнения в том, что «старая лисица» все заранее продумала-задумала, а не сманеврировала спонтанно?

Но об этом чуть позже…

Так вот, пройдя некоторое расстояние по Рязанской дороге, русская армия, прикрываемая арьергардом Милорадовича, по приказу Кутузова скрытно повернула на запад, на Калужскую дорогу, сначала остановилась у Подольска, а расположившись лагерем у села Тарутино, стала ожидать дальнейших маневров французской армии. Отдадим должное русскому полководцу, марш-маневр был проделан блестяще. Дабы противник остался в неведении, двигались в ночное время, выступая в поход в 2 или 3 часа ночи. Соблюдалась строжайшая дисциплина. Ни один человек, будь то генерал, офицер или простой солдат, не имел права никуда отлучиться. Были приняты жесточайшие меры против дезертирства, начавшегося после сдачи Москвы.

Командир наполеоновского кавалерийского авангарда маршал Мюрат, который по замыслу императора со своей кавалерией должен был «сидеть на хвосте у старого лиса» – следить за его передвижениями, не заметил этого хитроумного маневра. Он принял небольшой казачий отряд полковника И. Е. Ефремова из корпуса генерала Н. Н. Раевского, продолжавший движение на Рязань, чтобы ввести французов в заблуждение, за арьергард русской армии. Мюрат послал за ним кавалерию под началом генерала О. Себастьяни, чьи лошади были ослаблены бескормицей и он не мог организовать разведки.

Когда ошибка Мюрата выяснилась, драгоценное время было потеряно и Кутузов сумел благополучно отойти и привести армию в порядок после тяжелых потерь Бородина. К тому же он прикрыл Калугу, где были сосредоточены огромные военные запасы, и Тулу с ее оружейным заводом. Кроме того, он мог угрожать коммуникациям французов на Смоленской дороге. Более того французы не могли теперь беспрепятственно наступать из Москвы на Петербург, имея в тылу русскую армию. Сам Наполеон позднее был вынужден признать: «…Хитрая лиса – Кутузов – меня сильно подвел своим фланговым маршем».

…Между прочим, до сих пор не все согласны с тем, что это был заранее продуманный маневр. Известный участник войны барон В. И. Левенштерн, бывший адъютант Барклая-де-Толли, потом написал о том, почему русская армия перешла с Рязанской дороги на Калужскую. Якобы между штабными офицерами во время случайного разговора на обеде, кто-то высказал опасение, что обоз с хлебом, идущий по Калужской дороге, может попасть к неприятелю, к тому же на Рязанской дороге ничего де не приготовлено и армия будет терпеть во всем нужду. При разговоре случайно присутствовал генерал Коновницын, сразу доложивший свои соображения по этому поводу самому Кутузову. Последний понял всю опасность движения по Рязанской дороге и велел перейти на Калужскую. Впрочем, это всего лишь версия, которая вряд ли поколеблет славу Кутузова – Спасителя Отечества…

Тем временем, Понятовский с Тульской дороги, Мюрат – с Рязанской и Бессьер – со стороны Подольска доносили, что русской армии нигде нет, она рассеялась средь бела дня. В течение двух недель великий полководец Наполеон Бонапарт не знал, где находится Кутузов и его армия.

В военной истории нет, пожалуй, подобного примера, когда бы почти 100-тысячное войско «исчезло» на глазах у противника!

Взбешенный непростительным промахом одного из лучших маршалов, император так наорал на него, что впервые бесстрашный Мюрат сник. Правда, в конце концов, «пропажа» нашлась и к концу сентября авангард Мюрат остановился недалеко от Тарутино, куда отошли русские войска.

…Кстати сказать, именно в ходе тарутинского противостояния с удалым Мюратом случился непростительный для его реноме конфуз! По крайней мере, ходили такие слухи, что как-то раз, находясь в составе аванпоста 1-й Западной армии, казачий подполковник Сысоев заметил кавалькаду французских кавалеристов и, естественно, выделявшуюся среди всех фигуру невероятно расфуфыренного всадника. Именно она отделилась от всех остальных чуть не на версту и нахально рассматривала в подзорную трубу казачий разъезд, никак не реагируя на громкий трехэтажный мат в его адрес со стороны неприятеля. Сысоев не выдержал такого «невнимания» к своим «собратьям по оружию» и помчался на зарвавшегося наглеца с одной лишь… нагайкой в руке. Только теперь казачий подполковник уразумел, что он несется на самого… Мюрата, который оторпев от неожиданной наглости со стороны русского наездника сходу пустил своего скакуна во весь опор… к своим. Это было нечто: сам «король храбрецов» в своем роскошном королевском «прикиде» а-ля Мюрат – парадном расшитом золотом маршальском мундире со всеми регалиями, в треуголке, с огромными, развевающимися на ветру перьями, на богато убранном белом коне во всю… королевскую прыть улепетывает наутек. А за ним несется в простой казачьей куртке, стоя в стременах, с замахнувшейся над спиной «храбреца среди королей» нагайкой Сысоев. Казак так и не догнал «короля храбрецов», то ли чистокровный скакун «Его Величества» оказался резвее казачьей лошадки, то ли… пожалел Сысоев «сделавшего ноги» Мюрата, то ли еще что-то!? Впрочем, вся эта история отчасти смахивает на красивую байку поведанную кем-то из так называемых «бывалых»!? То ли – быль, то ли – небыль…

Но пока Наполеон сидел в Москве и думал, что ему делать дальше, 6 октября русские атаковали кавалерийский корпус Мюрата у деревни Виньково на реке Чернишне. Предполагалось, что на позиции Мюрата нападут большие отряды генералов Милорадовича и Беннигсена. Но в результате ночного маневра они заплутали и лихой налет совершили лишь отчаянные казаки генерала В. В. Орлова-Денисова Завязалось кавалерийская рубка. Занявший место убитого при Бородино чернобородого удальца Монбрена генерал Себастиани, безусловно, был храбрецом, но разведкой он пренебрегал и в тот день сидел в кресле, читая стихи столь любимых им итальянских поэтов, за что сурово поплатился. Его эскадроны были застигнуты врасплох и стали нести потери. Правда, пока подходили Милорадович и Беннигсен, подоспевший Мюрат все же успел организовать оборону.

Потеряв весь обоз, 38 орудий и 4,5 тыс. человек убитыми, ранеными и пленными (среди них 3 генерала!) знаменитый наполеоновский маршал вынужден был отступить. Причем, сам Мюрат чудом избежавший плена, все же получил ранение – второе (первое случилось в Египте, где ему прострелили челюсть) в своей долгой смертельно опасной профессии – в кавалерийской сече его достала казачья пика.

От пленного русского офицера стало известна директива Кутузова – «Французская кампания окончена! Пришла пора начинать свою собственную!!» Но хуже было другое: теперь на мюратовскую конницу нельзя было рассчитывать всерьез, даже в гвардейской кавалерии осталось лишь 4600 всадников. Настанет время и коней останется во французской армии столько, что их с трудом набиралось только для императорской свиты и личного конвоя.

А затем была ретирада наполеоновских войск из России, после которой от 4 кавалерийских корпусов Мюрата осталось менее… 2 тыс. всадников! Во время отступления Мюрат не только ничем себя не проявил, но его не было ни видно, ни слышно. До Березины он производил впечатление человека совершенно сникшего, но у Березины, когда армия оказалась у катастрофическом положении, неаполитанский король упал духом окончательно.

«Храбрейшим из королей и королем храбрецов» называл его сам Бонапарт. Мюрат мог проскакать между вертящимися крыльями ветряной мельницы, не слезать с седла и не спать по несколько суток, броситься в самую гущу врага, в часы затишья пригласить для дружеской беседы неприятельского генерала, выехать на переговоры с противником куда угодно, не боясь подвоха, отпустить из плена воина-героя. Первым подойдя после Бородинского сражения к Москве и пообещав генералу Милорадовичу не мешать выходу русских войск из города, Мюрат сдержал свое слово. В разгар сражений он для ободрения подчиненных иногда садился пообедать на передовой линии под огнем. Готовя однажды атаку своей конницы на близлежащий город, Мюрат сказал артиллеристам: «Мне кажется, что пушки, установленные на стенах, нас могут встретить очень сильным огнем». «Не беспокойтесь, – ответил командир батареи, – если они откроют огонь, мы через 10 минут заставим их замолчать». Мюрат не на шутку рассердился: «А нельзя ли за 10 минут до того?!»

Безумные, фиглярские наряды, которые маршал придумывал себе сам, делали его незаменимой фигурой во всякого рода торжествах, но шокировали парижское общество. Причем, тяга Мюрата к помпезности не ограничивалась лишь фантастическими нарядами. Свои экстраординарные вкусы он принес и в бальные залы, где блестящие кудри, роскошные бакенбарды, перья и меха, перстни и серьги получили надлежащую дамскую оценку. Кто-то из ехидных дамочек даже позволил себе иронизировать в том духе, что маршальский костюм мог бы украсить гардероб бродячего актера! В этом Мюрат превосходил других наполеоновских полководцев-пижонов Ланна, Нея и самого Бертье!

В свою самую знаменитую атаку под заснежено-морозным Эйлау этот «красавец-павлин в 99-й степени» бесстрашно летел в ослепительно белом мундире с золотым шитьем, поверх которого был элегантно наброшен темно-зеленый (цвета бутылочного стекла) меховой полушубок, на голове красовалась роскошная малиновая шапка с меховой опушкой и пером цапли, на ногах алели ухарски присборенные красные сапоги.

Впрочем, есть и иные описания его прейсиш-элаусского «театрального костюма»!

Порой, Бонапарт, предпочитавший неброскость в одежде, взвивался от увиденного, грозно орал на «Короля храбрецов»: «Немедленно переоденьтесь в строевую форму, а то вы смахиваете на циркача Франкони!» Мюрат страшно обижался, но дамы по-прежнему визжали и «в воздух чепчики бросали» при виде разодетого молодца-гасконца.

Во время похода на Москву в 1812 г. за Мюратом следовал гигантский багаж, в котором нашлось место даже духам. Имелся также полный штат камердинеров, конюхов, пажей, лакеев и лучших парижских поваров. Именно тогда костюм маршала достиг апогея «живописности»: огромная шляпа с бархатными отворотами, расшитыми золотым галуном, с очень высокой белой тульей, окруженной трехцветным султаном роскошных страусовых перьев, прикрепленных большими алмазами; зеленая бархатная расшитая золотом накидка; под ней небесно-голубой мундир с золотым шитьем и такими же широкими петлицами; алые панталоны с золотыми лампасами, желтые сапоги с красными каблуками! Когда французская армия стала отступать, с началом русских морозов Мюрат отчаянно мерз в этой живописной одежде, но «форс мороза не боится», и он продолжал сохранять щегольский вид! Лишь импозантную шляпу этот герой мелодрамы заменил на шапку из черного бархата. Его позолоченная сабля и золотой ремень сверкали бриллиантами, как и пистолеты, торчавшие из усыпанной самоцветами кобуры, сияли золотом, рубинами, изумрудами и сапфирами. Когда Мюрат гарцевал на одном из шестидесяти великолепных скакунов, взятых им с собой в поход, конь под ним щеголял попоной из тигровой или леопардовой шкуры, золотой уздечкой и золотыми стременами.

…Между прочим, Иоахим не был примитивным воякой. Он тонко чувствовал живопись и, став неаполитанским королем, увлекся коллекционированием произведений искусства, его собрание украсили работы Рафаэля, Микеланджело, Пуссена и других старинных и современных ему живописцев…

В облике Мюрата было что-то такое, что производило впечатление на каждого. Своим величественным видом он напоминал… актера, играющего роли королей. Маршал умел красиво говорить, но порой его солдатские выражения выдавали низкое происхождение. Больше всего он любил в присутствии женщин рассказывать о своих кавалерийских подвигах, в особенности как он первым вступал в покоренные города. Любимой темой было взятие прусского Любека. Порой, Мюрат так увлекался описанием кровавых подробностей, что кое-кто из жеманно-кокетливых красоток по-настоящему падал в обморок. Галантный «король храбрецов» – большой знаток эрогенных зон у слабо-сметливого пола – тут же принимался собственноручно приводить дамочку… в чувство и нередко так завязывался быстротечный «огневой контакт», столь любимый дамами той поры, когда «эти душки-военные» -«секс-мустанги» – сегодня были подле них (и надо было успеть выпить с ними «любовный бокал» по полной программе!), а завтра – долг службы уносил их «за тридевять земель», порой, навсегда! Мюрат усвоил истинно королевскую манеру говорить, будучи вполне уверенным, что его слушают если не с удовольствием, то обязательно с почтительным вниманием.

Над ним можно было смеяться и называть его помесью павлина и клоуна, но не восхищаться им в бою было просто нельзя. Сидя в седле так, как это дано лишь немногим мужчинам, с развевающимися темно-шатеновыми кудрявыми волосами, он выглядел и вел себя так, как будто только что вылетел на поле боя галопом со страниц какого-нибудь рыцарского романа XIV в. Недаром сам Наполеон так отзывался о нем: «В поле он был настоящим рыцарем и Дон-Кихотом! В кабинете – хвастуном без ума и решительности!» Если с популярным литературным героем д’Артаньяном во французский разговорный язык вошло выражение «гасконада», то с выходом на авансцену Европы знаменитого наполеоновского маршала Мюрата эта идиома закрепилась навсегда!

Бессменный командир конницы, маршал немало сделал для того, чтобы она стала самой мощной в Западной Европе, причем особое внимание уделил тяжелой кавалерии (кирасиры и карабинеры), чья огромная ударная сила превращала ее в один из главных козырей наполеоновской армии. Безусловно, Мюрат был самым знаменитым кавалерийским генералом Европы своего времени. Не зря ему, впереди всех несшемуся в атаку, Наполеон доверял руководить самыми крупными соединениями кавалерии. Это были не только дивизии, но и целые корпуса тяжелой, средней (драгуны и конные егеря), и легкой (гусары и уланы) конницы.

Такой мощной и многочисленной кавалерией, кроме Франции, в Европе обладала тогда только Российская империя, но большую часть ее конницы составляла легкая, преимущественно казачья. Не раз Мюрату удавалось взламывать лобовыми ударами своей кавалерии боевые порядки противника, совершать фланговые обходы и удачно преследовать отступавшего противника. Особо любил он схватки с казаками, из которых никогда не возвращался без окровавленной сабли.

Устремившись из белорусской деревеньки Сморгони «срочно по делам» в Париж, Бонапарт бросил Великую армию – 20 тыс. солдат на отмороженных ногах, с отмороженными руками, обмотанных лохмотьями либо кусками овчин (только у 2 тыс. офицеров и 7 тыс. солдат еще было какое-то оружие).

Собрав маршалов, он объявил им о своем решении: «Я оставляю командование армией неаполитанскому королю. Надеюсь, что вы будете повиноваться ему, как мне, и что среди вас будет царить полнейшее согласие!»

Среди уцелевших маршалов он был самой неподходящей кандидатурой для этой очень трудной должности, требовавшей невероятной изобретательности, колоссальной выдержки, фанатичной преданности солдатскому долгу и непоколебимой веры в будущее. Воинское искусство Мюрата ограничивалось умением лихо управлять большими массами хорошо экипированной кавалерии. Он мог демонстрировать чудеса бесстрашия в наступлении, но никогда за всю свою жизнь не показал хотя бы малой толики терпения и умения принимать единственно верное решение, а его вера в счастливое будущее Наполеона уже погибла в снегах России. В ходе отступления Великой армии Мюрат с болью наблюдал, как бездарно гибнет от голода и бескормицы, холода и постоянных атак казаков его любимое детище – легендарная французская кавалерия, во главе которой он победоносно пронесся через всю Европу.

Безусловно, это надломило его. Менее удачную кандидатуру на руководство остатками армии трудно было придумать.

А ведь в 1799 г. Бонапарт оставил египетскую армию самому способному из своих генералов – Клеберу. Тогда как теперь он поручил остатки войск не Даву, наиболее крупному полководцу, даже не Эжену де Богарне, а всего лишь старшему после него по монархической иерархии – неаполитанскому королю Мюрату.

Коленкур настоятельно советовал Наполеону остановить выбор на рассудительном и твердом де Богарнэ, чьи военные дарования больше подходили как раз для тяжелых арьергардных боев, но Бертье, безутешный от того, что Наполеон не взял его с собой в Париж, настоял на Мюрате, чьи способности явно не подходили для сложившейся ситуации.

После переправы через Березину остатки Великой армии продолжали таять («Генералы Зима и Голод» вместе с казаками по-прежнему крепко знали свое дело) и окончательно превратились в толпу безжалостных, полусумасшедших индивидуалистов. Теперь всех интересовала только собственная жизнь и возможность добраться до любого места, где была бы крыша на головой, тепло и еда… тепло и еда… тепло и еда… А тут еще начались настоящие русские морозы: температура упала до 26—30 градусов. Разыгравшаяся вьюга оказалась такой свирепой, что люди не видели, куда идти и невольно шли… кругами. Ветер, как режущий нож, проникал до костей. Люди замерзали сотнями. Огромные волчьи стаи бежали следом за наполеоновской армией. Они кормились солдатами Великой армии. То, что не поедали хищники, вороны и псы, покрывала своим белым саваном зима. Вьюга наметала над трупами холмики снега, и обратная дорога из России превратилась для солдат Напоелона в нескончаемо длинное кладбище.

Мюрат попытается еще организовать оборону города Вильно, где были сосредоточены громадные запасы продовольствия и боеприпасов, но безуспешно. Превратившиеся в оборванцев 20 тыс. солдат, похожие на пугал, уже не желали воевать: дорвавшись до водки и коньяка, они напивались до бесчувствия и замерзали на улицах. Даже в «святая святых» Наполеона, бережно хранимой Старой Гвардии осталось лишь 1600 боеспособных солдат! Так, капитан снайперов гвардии сумел предъявить только одного лейтенанта и одного рядового!

…Между прочим, даже на гвардейцев уже нельзя было смотреть без содрогания. Кто-то шел без пальцев рук! А кто-то ковылял без пальцев ног. И наконец, кого-то вели под руки, поскольку он полуослеп в русском белоснежье, либо и вовсе тронулся умом! А ведь совсем недавно именно их считали элитой Великой Армии, перед которой трепетала вся Европа! Воистину, от великого до ужасного – один шаг…

От некогда лучшей в Европе кавалерии после похода на Москву осталось лишь около 2 тыс. изможденных и обмороженных всадников на жалких клячах. У пограничной реки Неман Мюрат самовольно передал командование Эжену де Богарне, мотивируя это тем, что больше в Великой Армии ему делать нечего. Маршал объявил, что спешно уезжает в Неаполь – столицу своего королевства.

В письме к императору неаполитанский король утверждал, что неохотно оставляет командование и слагает с себя руководство «исключительно по причине здоровья, которое за последние пять-шесть дней ухудшилось настолько, что» он «не в состоянии добросовестно заниматься административными вопросами». В постскриптуме Мюрат добавил: «У меня лихорадка и симптомы серьезного приступа желтухи».

Началось все со ссоры в прусском городке Гумбиннене между Мюратом и Даву, люто ненавидевшим эксцентричного гасконца. Последний открыто, в самых простых солдатских выражениях возмутился полным нежеланием Мюрата спасать обезумевшую толпу беглецов. Даву прилюдно обозвал Йоахима «клоуном от кавалерии» и пообещал рассказать императору о циничном поведении Мюрата, забывшего о своем солдатском долге: в любых условиях поддерживать честь и славу французского оружия. В ответ, давно озлобленный на своего императора Мюрат завизжал: «Я болен и что тут мне, королю, делать! Провожать эту сволочь (имелись в виду обмороженные, одичавшие остатки Великой Армии – Я.Н.) достаточно какого-нибудь генерала! Служить далее этому безумцу невозможно! Прими я предложения англичан – я был бы таким же великим государем, как императоры России и Австрии». Мюрат первым из маршалов Бонапарта отказался ему служить. Он правильно понял, что «карта» его венценосного шурина уже бита, но ему было невдомек, что сам-то он сидит на троне не по милости божьей, а лишь из-за расположения некогда всесильного «корсиканского выскочки». «Железный» маршал Даву резко оборвал «короля храбрецов»: «Императоры России и Австрии – государи Божьей милостью, а вы, если и король, то единственно по милости Наполеона и пролитой французской крови. Черная неблагодарность вас ослепляет». Поняв, что Даву в своем мнении не одинок (суровые маршалы-солдаты вроде Лефевра и Макдональда, Бессьера и Мортье разделяли его взгляд), Мюрат психанул, обложил их так, как это умеют только гасконцы, вскочил в седло и, загоняя коня, помчался в теплую и благодатную Италию.

Через две недели неустанной скачки король Иоахим вернулся к себе в Неаполь. «Недурно для больного!» – прокомментировал с улыбкой Эжене де Богарне, когда до него дошла эта новость.

…Кстати, сразу после достопамятного военного совета в Гумбиннене, Мюрат тайно отправил двух неаполитанцев из своего штаба – герцога Карафа де Нойа и князя Кариати с поручением к всесильному австрийскому министру Меттерниху. Им поручили прозондировать почву на предмет возможности заключения с австрийцами конфиденциального соглашения, которое гарантировало бы Мюрату его корону в случае краха Французской империи…

Наполеон, как, впрочем, и вся французская армия, от рядового до генерала, не простил своему шурину этого дезертирства. Даже маршал Бертье, который был сторонником назначение Мюрата на эту должность, вынужден был признать: «Неаполитанский король – человек во всех отношениях менее способный командовать армией». «Капитан стрелковой роты лучше бы командовал армией, нежели вы!» – серьезно упрекает Наполеон своего неуравновешенного зятя. Он объявил во французской прессе, что «Мюрат незаменим в атаке или когда на поле боя все ладиться, но ему не хватает силы воли и твердости характера огрызаться в отступлении, самом сложном, как известно, виде боя! Столь важное дело маршалу Мюрату не по плечу! Я едва не удержался от искушения велеть арестовать его для примера!» Это было, вероятно, самым тяжелым оскорблением, которое один солдат может нанести другому.

…Кстати, следует ли упрекать Мюрата в предательстве Бонапарта? Совсем не просто командовать такими разнородными частями, набранными в разных странах, отступающими и потрепанными, притом совершенно не надеясь на их верность! К тому же, к Мюрату весь оставшийся наполеоновский генералитет и маршалат относился более чем критически. Для лихого кавалериста Йоахима война была сродни захватывающей спортивной игре со стремительными скачками и лихими сабельными рубками. Игре, где были свои правила, которых великодушный Мюрат всегда придерживался. Но терпеть и страдать в глухой обороне – своего рода игре без правил – где побеждает самый выносливый, он не умел. Здесь маршал был «не в своей тарелке». Недаром он отмахнулся от маршала Макдональда, предложившего разумный план обороны на реке Одер от наступающих русских свежими силами многочисленных гарнизонов, разбросанных по крепостям и городам Польши и Германии. Очень скоро эти гарнизоны окажутся в окружении и попадут в плен…

Участник почти всех наполеоновских войн, Мюрат, несомненно, был многим обязан своему великому патрону, но и сам немало для него сделал: вспомним, хотя бы вандемьерские события, или переворот 18 брюмера, либо безумную атаку под Эйлау! Но он никогда не был выдающимся стратегом и даже… умным человеком. В январе 1814 г., когда война пришла на территорию Франции, Иоахим, подзуживаемый своей злокозненной супругой Каролиной, решил, что пришло время окончательно отмежеваться от Бонапарта. Ради сохранения власти в Неаполитанском королевстве, бравый маршал предал своего благодетеля и вступил в союз с Австрией. Наполеон писал своей сестре, жене Мюрата: «Ваш супруг очень храбр на поле сражения, но слабее женщины или монаха, когда не видит неприятеля. У него нет совсем моральной храбрости».

Мюрату всегда было свойственно метаться в поисках наиболее выгодных условий, особенно когда все было зыбко и неясно. В ходе Саксонской кампании 1813 г. Наполеон два раза подряд разбивает союзников – под Лютценом и Баутценом – и они срочно запрашивают перемирия, чтобы придти в себя и собраться с силами. В этот момент наш герой почему-то решает, что «карта Бонапарта» еще не бита и снова направляется под знамена своего шурина-патрона-благодетеля.

Но по дороге в Дрезден Мюрат встретил курьера с секретными депешами от его личного представителя в Вене Кариати. Однако депеши были зашифрованы. Король прочитать их не мог и дал указание курьеру следовать дальше в Неаполь для расшифровки, а сам галопом помчался к Наполеону.