Текст книги "Хождение в Кадис"

– Санти, – она подсела ближе, и оба ее колена щедро уперлись в его бедро. – Санти, пойми, мы не пара.

Она положила левую руку ему на плечо, а правой подняла вверх подбородок.

– Вот тебе от меня подарок, милый мальчик, – прошептала она и прикоснулась губами к его губам. Запах жасмина, духов Пепиты, наполнил его ноздри, а от влажной упругости губ голова пошла кругом. Поцелуй длился всего несколько мгновений, но они показались Сантьяго счастливой вечностью.

Пепита отняла губы и прошептала:

– Я подарила тебе первый поцелуй в жизни, Сантик. Запомни его, и пусть девушка, которую ты выберешь, когда повзрослеешь, будет относиться к тебе так же, как я.

Она поднялась с кушетки и подошла к большому горшку с цветами, стоявшему на широком подоконнике.

– Не рассчитывай ни на что большее, малыш, – произнесла Пепита обычным, чуть насмешливым тоном. – А еще лучше выбрось эту дурь из головы.

Он встал, сидеть на кушетке в присутствии дамы было верхом неприличия.

– Вот горшок, переставь его на подоконник другого окна, – приказала Пепита.

Он понял, что разговор закончен, битва проиграна, причем проиграна навсегда, и молча повиновался. Те, кто остался в гостиной, должны были увидеть, для чего Пепита повлекла его за собой. Возвращаясь в гостиную, он несколько раз приподнимал верхнюю губу и жадно втягивал жасминный запах. От него кружилась голова и млело сердце.

Быстро облизнув губы, Сантьяго уловил незнакомую до сих пор горчинку, приправленную солоноватой свежестью – вкус Пепиты, – и тут же поклялся в своем сердце быть ее рыцарем и хранить верность до гробовой доски. Разница в возрасте и происхождении, о Пресвятая Дева, какой ерундой казались ему эти условности! Он преодолеет любые препятствия, ведь в его жилах бурлит кровь Альфонсо Великолепного и других бравых вояк, бравших штурмом неприступные укрепления, ходивших в атаку на полчища вражеской конницы. Да, он возьмет штурмом башню предрассудков и получит Пепиту, рано или поздно – а скорее рано! – она станет его.

Юность максималистична и говорит языком клятв. Чувства еще не притупились, эмоции ярки и свежи, жизнь кажется вечной, и эту вечность так радостно и легко бросить к ногам любимой.

Однако то, что произошло с ним в течение следующего месяца, повергло Сантьяго в некоторое замешательство. Поцелуй Пепиты словно раскрыл крепко завязанный бурдюк. Да, припоминая те недели, он не мог найти более точного определения, чем бурдюк с бессильно опущенным книзу горлом, из которого с бульканьем вытекает вода.

Такие носили за спиной пастухи Алонги, их шили мехом внутрь, козья шерсть прекрасно сохраняла воду, но после каждого глотка был шанс обнаружить во рту тонкий волос, обесцвеченный временем и жидкостью. Пастухи с утра выгоняли стада на плоские голубые холмы, вдали за которыми плыли в горячем воздухе исполинские вершины гор. Весной холмы покрывала буйная растительность, но за лето коровы и козы объедали ее до самой почвы, отчего поверхность холмов становилась похожей на серую сморщившуюся кожу. Прежде цветущие, они выглядели мертво и голо. В начале лета, когда стада только приступали к своей разрушительной деятельности, Сантьяго частенько доводилось видеть внезапно вспархивающие стаи куропаток; к середине все живое перебиралось в другие места, лишь в пустом небе на непостижимой разуму высоте медленно парили орлы, напрасно выискивая добычу. Только тени облаков скользили по холмам, создавая непрерывно меняющийся узор.

Любовь к Пепите начала вытекать из него сразу после поцелуя. Вечером того дня, перед сном он еще грезил о ней, укрывшись с головой одеялом и оставив крохотную щелку для носа, а следующим утром поймал себя на том, что забыл запах ее губ. Нет, он помнил, они пахли жасмином, но это было искусственное воспоминание, вызванное к жизни усилием разума. Чувственная память молчала, и сколько он ни пытался восстановить ощущение влажной упругости и сколько ни нюхал свою верхнюю губу, изо всех сил подгибая ее к самому носу, так ничего и не получилось.

Несколько дней ему не удавалось попасть в семейство Сидония, и когда, взлетев на третий этаж, он осторожно позвонил в колокольчик, сердце совсем чуть-чуть ускорило свой бег, то ли из-за ожидаемой встречи с любимой, то ли из-за отчаянного бега по лестнице. Он вошел, поздоровался, Пепиты не было в комнате, Мария-Хуана произнесла несколько обычных колкостей. Педро влетел в гостиную, сразу схватил его за руку, чтобы отвести к себе, и тут вошла Пепита. Он ожидал волны удушливого стыда, от которой запылают щеки и невидимые иголочки тонко вонзятся в корни волос, но… всего лишь слегка покраснел и сумел произнести приветствие почти ровным тоном.

Пепита очень ласково отозвалась, однако это была не ласка возлюбленной, а снисходительное благоволение старшего к младшему, даже не взрослой сестры к проказливому братцу, а скорее бабушки к егозливому внучку.

Через неделю он уже смог заглянуть ей в глаза, спустя две спокойно подал ей руку, когда они все вместе отправились на прогулку, а спустя месяц понял, что свободен. Девятый вал первой любви схлынул, не оставив после себя обломков кораблекрушения.

«А может, – думал Сантьяго, – она из знающих, недаром ведь столько говорит про это, и ведьминским поцелуем вытащила из меня любовь?»

Прошел год, Сантьяго поступил в офицерское училище, и новые заботы напрочь вытеснили из головы Пепиту. Спустя несколько лет он вспоминал ее с двойной благодарностью и за дружбу, украсившую его юность, и за мудрость, с которой она помогла не сбиться с дороги.

Стояла жаркая середина августа, когда отец объявил за обеденным столом:

– Этой осенью Сантьяго вместо школы начнет заниматься в Навигацком училище.

Братья переглянулись. Перед самым обедом они возвратились из длительной верховой прогулки по холмам вокруг Алонги. День выдался ясный и прохладный, высокие облака закрывали солнце, лишь в полдень оно ненадолго показало свой оранжевый лик, но теплее не стало, свежий ветер холодил наездников. На холмах изредка попадались чудом уцелевшие головки диких ирисов, Ферди пускал вскачь лошадь и, резко наклонившись, обухом плетки сшибал цветок. Сантьяго вначале прикрикивал на брата, а потом сам включился в игру, и они долго носились по холмам, стараясь оттеснить соперника и первым расшибить в фиолетовую пыль изрядно высохший цветок.

Годы конных прогулок сделали свое дело: братья держались в седле так уверенно, будто сидели в удобном кресле перед камином. Провести полдня, не слезая с лошади, стало для них не утомительным упражнением, а заурядной поездкой. Когда Сантьяго и Ферди, спешившись, вприпрыжку побежали к колодцу, омыть запыленные лица, гранд подозвал к себе конюха, сопровождавшего сыновей, и задал несколько вопросов. Судя по выражению лица, ответы вполне удовлетворили гранда.

– Сантьяго, ты недоволен, – поднял бровь отец, когда тот весьма прохладно выслушал его сообщение. – Мне казалось, ты спишь и видишь себя офицером.

– А как же Педро? – спросил Сантьяго, стараясь держать спину прямо и разговаривать ровным, уверенным тоном, как и подобает наследнику титула.

– При чем тут Педро? – чуть делано удивился гранд де Мена. – Его судьбу решает капитан Сидония.

– Я бы хотел попросить, – произнес Сантьяго, – ходатайствовать перед падре Бартоломео за моего друга, дабы мы смогли вместе продолжить учебу.

– Зачем? Новое место, новые привычки, новые друзья. Я уверен, что в училище ты встретишь немало достойных юношей.

– Мигель, – мягко вступила в разговор мать, – почему нужно разлучать мальчиков? Они выросли вместе, пусть вместе станут офицерами. Я думаю, присутствие друга поможет Сантьяго лучше пройти курс обучения.

Гранд де Мена отпил из серебряного кубка, промокнул губы салфеткой и спросил:

– Сантьяго, а ты уверен, что Педро хочет стать моряком?

– Да он только и говорит о кораблях и о боях с турками, – вмешался в разговор Фердинанд. – Вообще, если бы не он…

Отец осуждающе взглянул на младшего сына, и тот осекся на полуслове.

– До боев с турками еще далеко, – произнес отец, берясь за ложку. – А над твоим предложением, Сантьяго, я поразмыслю.

Гранд де Мена никогда не отвечал сразу – любое решение требовало отстранения и усиленной работы мысли. Этому правилу он безуспешно пытался обучить своих детей.

– Отец, – возражал Сантьяго, – так хорошо вести торговые дела, но если в бою я начну размышлять и оценивать, то ничем хорошим этот бой для меня не закончится.

– Мы говорим о разных вещах, – не соглашался отец. – Размышлять и оценивать необходимо в любом случае. Просто в одном положении для этого есть часы или даже дни, а в другом – мгновения. Бой выигрывает не сильный, а умный. Поэтому, если ты хочешь выйти победителем из схватки, приучи себя думать быстрее. То есть быстрее оценивать положение и решать, как необходимо поступить.

После еды отец всегда произносил краткую молитву, благодаря Всевышнего за то, что Он посылает пищу всему миру и в том числе семье гранда де Мена. Всем присутствующим полагалось сложить руки лодочкой и, опустив голову, смиренно внимать словам отца. Перед тем как опустить голову, Сантьяго посмотрел на мать и, поймав ее ободряющий взгляд, понял, что его просьба будет выполнена.

Навигацкое училище занимало здание бывшего монастыря Живого Аббата, расположенного недалеко от ворот Кадиса. Одна из четырех стен примыкала к внутренней части гавани, три другие отгораживали монастырь от городских улиц. Поросшие мхом высокие толстые стены более приличествовали цитадели, чем прибежищу духовных наставников. Возможно, во времена мавров тут действительно располагался береговой форт, но с момента завоевания города доблестным королем Кастилии Альфонсо Десятым прошло больше двухсот лет, и уже никто не помнил историю этого сооружения.

Падре Бартоломео, ссылаясь на Estoria de Espana, утверждал, будто бенедиктинцы поселились тут сразу после освобождения Кадиса и ушли, когда пятьдесят лет назад им подарили целый остров недалеко от Малаги. Впрочем, кроме самого проповедника, история мало кого интересовала, за исключением одного момента, о котором падре с завидным постоянством рассказывал на торжественной проповеди в начале каждого учебного года. История о живом аббате поражала воображение новеньких, а старшие ученики выслушивали ее в очередной раз с застывшей гримасой почтения.

– Это случилось вскоре после того, как славное кастильское воинство очистило город от мавров, – проникновенным голосом начинал свой рассказ падре Бартоломео. – К тому времени горстка отцов-подвижников, возглавляемых аббатом, уже создала монастырь и начала тяжелую работу по очищению духовного климата Кадиса.

Да, миазмы нечестивых мусульман, сотни лет поганивших полуостров лжеверой, черной тучей висели в воздухе. Разумеется, видеть ее могли только подлинные подвижники, чей взгляд проникал сквозь завесу материальности. Ведь только воистину святой человек, – тут падре Бартоломео тяжко вздыхал, давая слушателям почувствовать, что речь – упаси Боже! – идет не о нем, а о подлинных святых, которых сегодня ох как не просто отыскать, – так вот, только воистину возвышенный человек, преодолевший оковы плоти, способен увидеть больше, чем зрит телесное око!

Вонь ислама так шибала в нос, что аббат настоятель и его община тут же принялись за работу. Не успели доблестные кастильцы зарезать последнего мавра, как работа в монастыре закипела. Богослужение следовало за богослужением, одна молитва сменяла другую, круглосуточно горели свечи, непрерывно и неустанно курился фимиам благочестивых бесед и возвышенных проповедей.

Аббат не жалел себя, бывало, он бодрствовал сутками, всю ночь проводя на коленях. Пола плаща прикрывала его лицо, позволяя видеть только непрерывно шевелящиеся губы, а пальцы без устали перебирали четки, отсчитывая молитвы. В какие высоты поднималась его душа, никто знает, но от непрерывного радения глаза аббата сияли неземным светом.

Прошло полгода, и в городе стало возможно без опасения вздохнуть полной грудью. Конечно, простые католики ничего не заметили, но на высших весах духовный подвиг бенедиктинцев весил не меньше, чем освобождение Кадиса от присутствия неверных.

И как обычно бывает в этом мире лжи и несправедливости, – тут падре Бартоломео поднимал кверху указующий перст и надолго замолкал, призывая воспитанников вдуматься в смысл этих слов. – Да, как обычно бывает во вместилище скверны и пагубы, пробуждение святости немедленно вызвало ответ противоположной стороны. Сотни чертей принялись щекотать мавров, подбивая их на безумный шаг. Безумный – с точки зрения здравого ума, но в голову, распаленную бесовскими улещениями, могут пробраться самые невероятные мысли.

Однажды ночью три лодки, переполненные вооруженными до зубов маврами, бесшумно подплыли к стене монастыря. Стояла ветреная погода, низко ползущие тучи закрыли луну и караульные ничего не заметили. Нечестивцы открыли своим ключом дверь, через которую на пристань выносили весла и паруса, и проникли в подсобное помещение, где хранились лодочные снасти. Туда бенедиктинцы даже не заглядывали: полностью поглощенные духовной работой, они попросту не успели навести порядок во всех закоулках.

Из подсобки мавры попали во двор монастыря, а оттуда пробрались в часовню посреди полуночной молитвы. Ординарий уже закончился, и святые братья настолько погрузились в мир проприя, что попросту ничего вокруг себя не замечали. Да, именно здесь, в том самом зале, где мы сейчас стоим, мои почтительные воспитанники, на этих самых плитах стояли, сливаясь душой с Создателем, святые монахи бенедиктинцы. Они ничего не замечали вокруг себя, и этим воспользовались подлые убийцы!

Бесшумно скользя между молящимися, они с нечеловеческой жестокостью рубили им головы. Аббат внутренне готовился приступить к гимну Оффертория, как ощутил сильный удар сзади в шею. Невольно протянув вперед руки, он поймал свою голову, слетевшую с плеч от удара меча.

Да, возлюбленные мои воспитанники, – голос падре Бартоломео дрожал и рвался, – да, на этом завершилось земное существование святого аббата. Но он не умер, нет, он не умер, подобно другим смертным, – голос падре набирал силу и гремел, точно колокол. – Держа в руках собственную голову, твердой поступью направился аббат к выходу из зала. Вот туда, – падре устремлял указующий перст в сторону входных врат, и кадеты, точно завороженные, поворачивали вослед головы.

– Да, решительным шагом проследовал аббат мимо окаменевших от удивления мавров, покинул зал, спустился в подземелья, отыскал потаенный подвал и через лишь ему ведомый подземный ход перешел прямо в рай. Изумленные нечестивцы в страхе бросились к лодкам и убрались восвояси.

О происшедшем поведал на следующий день один из братьев бенедиктинцев. В ту ночь он дежурил на кухне. Выполнив свои обязанности, брат поспешил в часовню, чтобы послушать, как аббат произносит Офферторий. Подойдя к приоткрытой двери часовни, он увидел происходящее в ней и замер в смертном оцепенении. Когда аббат, сжимая в вытянутых руках истекающую кровью голову, прошел мимо, монах очнулся и двинулся вслед за святым.

«Отец, отец, услышь меня!» – взывал он, но тщетно. Следуя по пятам за аббатом, бенедиктинец спустился в подвалы и увидел, как распахнулись врата рая. Монах бросился что есть сил за наставником, но со всего размаха ударился лбом о стену, упал и потерял сознание.

Его рассказу никто не поверил.

«От страха бедолага повредился рассудком», – говорили одни.

«Увидев такое, немудрено сойти с ума!» – соглашались вторые.

«Та часть рассказа, где речь идет о маврах, вполне правдоподобна, – занимали взвешенную позицию третьи, – но история про аббата – явная выдумка, бред испуга».

Всех смущал тот простой факт, что среди трупов не смогли обнаружить тело аббата. Настоятель монастыря не мог оставить своих братьев и подопечных в столь тяжелую минуту. Значит… значит, мавры захватили его в плен.

Вывод напрашивался сам собой, и ничего сверхъестественного в таком умозаключении не наблюдалось.

«Скоро они запросят за аббата выкуп, и тогда мы узнаем все подробности», – решили власть предержащие.

Монахов с почестями похоронили и стали ждать развития событий. Но ничего не происходило.

Разумеется, мавры, вернувшись в свои владения, немедленно принялись рассказывать об увиденном ими чуде. И сколько ни заклинали их муллы держать язык за зубами, ведь эта история не оставляла сомнений в святости аббата, а значит – в превосходстве истинной веры над заблуждением, – но правду, как оливковое масло, в мешок не упрячешь.

Да, не упрячешь, не задушишь и не исказишь, правда всегда пробивается наружу, мои юные воспитанники, пробивается сквозь самые плотные препоны лжи. Эта история быстро прокатилась по всему мусульманскому миру и вернулась в христианский Кадис. Теперь скептикам было некуда деваться, осмеянного монаха, влачившего жалкое существование в одной из обителей города, пригласили к губернатору, щедро наградили и предложили собрать в пустующем здании истинных служителей веры. Так возник монастырь Живого Аббата, ведь святой настоятель не умер, а живым, своими ногами перешел в лучший мир.

Помните, юные мои друзья, сила офицеров морского флота объединенных королевств кроется не только в мече, который мы сжимаем правой рукой, но и в кресте, который возносим в левой. Могучие корабли – это хорошо, и точные пушки – тоже хорошо, но если Всевышний, – тут падре Бартоломео вздымал указующий перст к небу, – если Всевышний не благословит святое воинство – победы не будет!

Положите мои слова на сердца ваши, повторяйте их, ложась и вставая, зарубите себе на носу: все от Бога, властителя неба и земли. Ни один воспитанник, – тут в голосе падре начинали явственно звучать угрожающие нотки, – не получит офицерского патента, если мы, ваши духовные пастыри, не убедимся в его полной преданности католической вере!

Кадеты недоуменно переглядывались. Воспитанные в ревностных католических семьях, они и представить себе не могли, как можно жить по-другому. В стены монастыря не мог попасть ни мусульманин, ни иудей, выходцам из простых семей путь сюда также был заказан. Но, видимо, падре Бартоломео прозревал духовным оком нечто такое, что было сокрыто от приземленных взоров кадетов, и, полностью доверяя наставнику, они, повинуясь его знаку, смиренно опускались на колени.

– Пусть же Живой аббат, чей святой дух витает над крышей этого училища, поможет вам преодолеть все препятствия, как физические, так и духовные. А сейчас вознесем хвалу Создателю!

После такого впечатляющего приветствия немудрено, что первые месяцы пребывания в стенах училища новенькие кадеты без устали разыскивали проход в рай. Иронические взгляды старшекурсников никого не останавливали, каждый верил в собственную исключительность и надеялся на помощь свыше. У мраморного кенотафа, установленного на том самом месте, где слетела с плеч голова Живого аббата, теплились десятки свечей. После утренней и вечерней молитв к обелиску нельзя было подступиться, новички стояли плотными рядами, вознося к Небесам просьбы о помощи.

Все просили одного и того же – обнаружить тот самый заветный камень, нажатие на который открывало сокровенную дверь. До глубокой ночи в обширных подземельях монастыря мерцали огоньки. Неугомонные искатели простукивали стены, бормотали молитвы и заклинания, что-то вымеряли и вычерчивали, рассчитывая на чудо. Ибо ничем иным назвать ожидаемое было невозможно.

Но Небеса молчали, и постепенно нагрузка учебы, придавливая плечи новичков, не оставляла для поисков ни времени, ни сил. К середине года подземелья пустели, и летучие мыши снова беспрепятственно носились по залам, рассекая перепончатыми крыльями фиолетовую темноту.

Муштра в Навигацком училище была невыносимой. Его величество король Фердинанд лично составил список, чем должны владеть его офицеры. День кадетов оказался расписанным с раннего утра до позднего вечера. Уроки верховой езды, фехтования, наука ориентирования по звездам, астролябия, морские карты, управление ботиком, парусное дело, турецкий язык. А уроки плавания! Поначалу разрешалось заходить в воду в нижнем белье, но после первых десяти уроков кадетов заставляли плавать полностью одетыми.

– Во время боя вы можете оказаться за бортом, – терпеливо объяснял немолодой брыластый капитан с синими пороховыми отметинами на лбу. – Разумеется, в полной офицерской форме и даже с кирасой. Страдайте, страдайте, мальчики, сегодняшние муки помогут вам завтра спасти жизнь.

Особенно свирепствовал преподаватель парусной науки. О, как он изводил кадетов! Требовалось знать назубок все реи, паруса, шкоты.

– Ни один! Из вас! Не закончит! Училище! – гаркал он, расхаживая по классу, посередине которого возвышался огромный макет каракки в полном парусном вооружении. – Пока даже во сне! Не будет! Отвечать! На мои вопросы!

Затем, остановившись перед кадетами и переваливаясь с носка на пятку своих сияющих, точно лужа в весенний день, сапог, он снисходил до объяснения:

– Нет большего позора для лейтенанта, чем перепутать марсель с брамселем, а стаксель с бизанью. Одна такая ошибка – и вас засмеют не только гардемарины, но и матросы. И я не допущу, чтобы над выпускниками Навигацкой школы Кадиса насмехалась простая матросня!

Своего он добился: название самой малой веревочки парусного вооружения каракки ребята знали не хуже, чем «Отче наш». Впрочем, куда лучше зазубривания помогали закрепить выученное практические занятия. Группами раз в три-четыре месяца ходили кадеты на несколько дней в плавание на военных кораблях. Вместе с матросами карабкались на ванты, ставили паруса, рискуя, сорвавшись вниз, расшибить головы о палубу. Но как это было здорово – забраться на верхушку грот-мачты и раскачиваться вместе с ней, озирая серебристую гладь моря.

И в училище и на каракке Сантьяго не расставался с Педро. В тесной монастырской келье их кровати стояли рядом, а койки в кубрике для гардемаринов они всегда выбирали друг возле друга. Больше прочих наук Педро любил стрельбу из аркебуз и пистолетов. И все у него получалось: по общему мнению, он был лучшим стрелком училища.

Но вот с фехтованием дело обстояло хуже. Каждый день кадеты проводили не менее часа в учебных боях.

– Ваш меч, – твердил однорукий учитель фехтования, – это продолжение ваших пальцев, вашей ладони, вашего сердца. Убивает не железо, а желание победить. Вялый и апатичный противник, пусть даже значительно превосходящий в умении держать меч, легко падет к вашим ногам, не выдержав натиска и азарта. Помните: как правило, побеждает тот, кто атакует первым и атакует внезапно. А сейчас мечи к бою, разбиться по парам и… начинаем.

Мечи были деревянные, но оставляли весьма ощутимые ссадины и синяки на коже будущих офицеров морского флота великой Испании. Учитель фехтования потерял руку во время штурма одной из крепостей мавров, и перенесенные страдания наложили угрюмый отпечаток на его характер. К нему быстро прилепилась кличка Огрызок, и это касалось не только физического увечья. Огрызок постоянно пребывал в раздраженном состоянии духа, и поэтому его стиль фехтования отличался крайней агрессивностью. Ее же он требовал от своих учеников, обучая атакующей манере боя. Фехтовальщик он был изумительный, и его уроки впоследствии сослужили добрую службу всем кадетам.

Самым ловким и безжалостным бойцом в училище слыл Иносенсио, семнадцатилетний отпрыск уважаемой кастильской фамилии. Нет, родовитостью он не мог сравниться с грандами де Мена, но если и отставал от них, то самую малость. Иносенсио с одинаковой ловкостью владел и правой и левой руками, и его коронным, неотразимым номером была переброска меча из одной руки в другую с последующей серией молниеносных ударов. Даже его бывалые противники, ежедневно сходившиеся с ним в схватке во дворе училища, не всегда успевали перегруппироваться и пропускали выпад.

Атаковал Иносенсио без всякой жалости, стараясь угодить острием меча в лицо противнику. Когда он выбил два зуба одному из кадетов, падре Бартоломео пригласил его к себе и долго увещевал.

– Мой дорогой мальчик, я понимаю, ты стараешься освоить фехтование самым лучшим образом, и это похвально и достойно всяческого одобрения. Это пригодится тебе в будущих сражениях и послужит славе Испании. Но сейчас, пойми, мой дорогой Иносенсио, сейчас это всего только учебный бой и перед тобой не враги объединенного королевства, а твои друзья, праведные католические юноши, подобно тебе готовящиеся к службе их величествам. Остуди свой пыл, мой мальчик, умерь прыть и будь немного осторожнее во время фехтования.

Но увещевания падре не оказали на Иносенсио должного воздействия.

– Я дерусь с маврами, – объяснил он падре. – Где бы я ни взял в руки меч, против кого бы он ни был направлен, я всегда вижу перед собой поганую черную рожу в тюрбане. Кровь моего отца взывает ко мщению, и я не успокоюсь, пока не убью по одному неверному за каждую каплю его святой крови!

Отец Иносенсио был зверски зарублен маврами. Голову, руки, ноги и туловище укладывали в гроб по отдельности. Семье сообщили, что кабальеро де Рей погиб во время атаки на левый фланг неверных в сражении при Эстремадуре, на самом же деле кабальеро так увлекся грабежом обоза, что не заметил вылетевший из-за лесочка кавалерийский отряд противника.

– Я понимаю и разделяю твою святую ненависть, – тяжело вздохнул падре. – Но помни, что у многих кадетов Навигацкого училища отцы и братья также сложили головы в борьбе за правое дело. Поэтому очень тебя прошу, Иносенсио, будь милосерднее.

Иносенсио пообещал, но, разумеется, продолжил вести себя по-прежнему. Высокий, с длинными руками, позволявшими удерживать противников на безопасном отдалении, он перед боем в знак презрения к опасности раздевался до пояса, обнажая прекрасно развитый торс с рельефно выделяющимися мышцами.

Больше всех доставалось от него Пепе Асеро. Внешне он походил на девушку – круглый, точно булочка, с пухлыми розовыми щеками и наивным взглядом угольно-черных глаз, осененных длинными ресницами. Пепе постоянно пропускал болезненные удары Иносенсио, неизменно сопровождаемые презрительными замечаниями.

– Это тебе не коз пасти, пухляшка! Оставался бы у себя на выгоне, поближе к вымени!

Пепе пропускал еще удар, и Иносенсио разражался новыми колкостями.

– Бросай учебу, флотская служба не для неженок. Такому смазливому личику больше подойдет чепчик или капор, чем кираса. Попроси своих сестричек, пусть они научат тебя вышивать, на пяльцах ты больше преуспеешь.

Пепе – сын бедного тордесильясского дворянина, был принят в училище бесплатно, из христианской милости. У идальго Асеро не было денег оплачивать учебу сына в столь серьезном и почетном заведении. Каменистая земля его имения плохо поддавалась обработке, и ее использовали как пастбище. Росли на ней колючки да репьи, поэтому выгоняли туда только коз. В закопченном и продуваемом холодными ветрами Старой Кастилии родовом поместье Асеро все разговоры крутились вокруг денег. Их всегда не хватало.

Пепе был младшим сыном и вырос в окружении сестер, костлявых и плоских старых дев. По капризу судьбы женские округлости достались ему, а не им. В своем затянувшемся одиночестве сестры винили отца, не обеспечившего их достойным приданым. Разумеется, богатую наследницу разглядывают не столь пристрастно, как дурнушку-бесприданницу. Но что можно было поделать, в ответ на упреки дочерей идальго Асеро лишь поднимал глаза к небу. Ведь именно по Его воле семья идальго влачила полунищенское существование.

Воспитанные благочестивым, но малодеятельным отцом, сестры отдали религии неиспользованный жар души и в таком же духе пытались растить младшего брата, рассчитывая, что со временем он станет священнослужителем. Но природная смешливость Пепе превозмогла их мрачное рвение.

Старший сын идальго Асеро погиб, сражаясь в рядах королевской пехоты, и поэтому второго сына приняли на королевское обеспечение в Навигацкое училище. В сторону этого обеспечения записные шутники училища выпустили немало ядовитых стрел, словно соревнуясь друг с другом в меткости стрельбы. Как-то так получалось, что для состязания они выбирали ту самую минуту, когда Пепе оказывался рядом с ними.

Не меньше насмешек вызывала его одежда. Все кадеты обязаны были носить длинное коричневое сюрко без рукавов, черные штаны до колен, заправленные в сапоги, и белые сорочки. В холодные дни поверх сюрко надевался черный хубон[4]4
  Сюрко – сшитый в боках плащ-нарамик до середины икр, с ложными рукавами либо проймами. Хубон – вид куртки.


[Закрыть], предохранявший от холода и дождя. Фасон был одинаковым, но кадетам из богатых семей одежду шили у хороших портных, и она облегала юношеские плечи и торсы как влитая. Ремесленник, стачавший сюрко для Пепе, был казенным, и поэтому оно жало в подмышках, а на животе вздувалось пузырем, хубон же болтался, точно мешок на пугале.

Экипаж парусного ботика, в котором отрабатывались морские навыки, состоял из трех кадетов и учителя. Возле причала училищной пристани покачивались на синей океанской воде четыре таких ботика, и кадеты каждый день в любую погоду выходили во внутреннюю гавань Кадиса. Гаванью называлась бухта шириной примерно в 800 брасов, отгороженная от океана мысом, на западной оконечности которого располагался город. Волны, катящиеся из бескрайней океанской глубины, с грохотом расшибались о мыс, и в бухте всегда царило относительное спокойствие. После первого года учебы ботики начинали выбираться из-под защиты мыса и лавировкой против ветра уходили далеко от берега. Бейдевинд переменными галсами требовал слаженной работы всего экипажа, поэтому команда на ботике была постоянной.

Поначалу Сантьяго и Педро злились на неумелого Пепе, назначенного третьим в их экипаж, но потихоньку привыкли и перестали сердиться. Да и Пепе сильно изменился, муштра и суровая атмосфера Навигацкого училища быстро меняли его характер. К середине второго года юноши научились понимать друг друга с полувзгляда, и хождение на ботике из неприятного испытания стало превращаться в большое удовольствие.

Ах, как это было здорово – поймать попутный ветер и нестись полным фордевиндом, подскакивая на пенных гребешках волн! Солнечные лучи пробивали верхний, прозрачный слой воды и скрывались в темной глубине. Сантьяго с мистическим ужасом и одновременно с восторгом зачарованно наблюдал за черной бездной, куда преломляясь уходили желтые полосы лучей.

Длинные линии белых барашков расчерчивали океан на полосы, кричали чайки, чистый ветер свистел в вантах, огромное безоблачное небо покачивалось над головой, Кадис желтым пятном горбился у линии горизонта. Дышалось легко и радостно, жизнь казалась прекрасной, а будущее – безоблачным.