Текст книги "Богиня маленьких побед"

16. 1936 год. Худший в моей жизни

Математическая жизнь ученого-математика коротка. Он редко работает лучше по достижении двадцати пяти – тридцати лет. И если к этому времени он не сделал всего, что только мог, то больше уже не сделает ничего.

Альфред Адлер, математик

Первым в палату к брату вошел Рудольф. Я ждала своей очереди рядом с математиком Оскаром Моргенстерном, близким другом Курта, чести быть представленной которому я до этого не удостаивалась. Если он и не поверил в ярлык с надписью «близкая подруга семьи», то виду не подал. По словам Курта, подозрительность которого, что ни говори, не знала никаких границ, я могла всецело доверять этому доброму, флегматичному мужчине.

– Как он, мадемуазель Поркерт? Во время нашей последней встречи он выглядел таким слабым.

– Когда вчера утром его взвесили, весы показали пятьдесят три килограмма. Доктор сказал, что выпишет его, когда будет пятьдесят восемь.

Я не осмеливалась говорить громко и лишь едва слышно шептала, пребывая под впечатлением от элегантного приемного отделения санатория. Энн рассказала мне не одну сплетню о попадавших сюда венских знаменитостях. Густав Малер[28]28
  Густав Малер (1860–1911) – австрийский композитор, оперный и симфонический дирижер. – Примеч. пер.


[Закрыть], Арнольд Шенберг[29]29
  Арнольд Шенберг (1874–1951) – австрийский и американский композитор, педагог, музыковед, дирижер и публицист. – Примеч. пер.


[Закрыть] и Артур Шницлер[30]30
  Артур Шницлер (1862–1831) – австрийский писатель. – Примеч. пер.


[Закрыть] приезжали сюда, чтобы насладиться роскошным отдыхом в компании магарани[31]31
  Магарани – жена махараджи. – Примеч. пер.


[Закрыть] и миллионеров со всего света. До большого Кризиса конечно же! В 1936 году в Паркерсдорфе, как и на ночных улицах Вены, подверженные депрессии богачи встречались редко.

Аскетичная и какая-то далекая от действительности отделка интерьера утомляла глаза. Архитектор дома, некий Йозеф Хоффман, питал болезненное пристрастие к шахматному порядку, которому здесь подчинялось все: фризы, керамические плиты пола, ворота, рамы дверей и даже каркасы неудобных кресел, в которых я в ожидании понапрасну растрачивала жизнь. Фасад тоже образовывал ритмичный рисунок нишами окон, каждое из которых, в свою очередь, было разделено на небольшие квадраты. Я всегда испытывала потребность в мягких, плавных линиях и поэтому не могла найти утешения ни в вылизанных комнатах, ни в строгом, нарядном парке. В то же время Курту подобное место подходило идеально: чистота, тишина и порядок. Элегантный Моргенстерн – по слухам, незаконнорожденный отпрыск германского императорского рода – похоже, чувствовал себя прекрасно в этой вселенной, на мой взгляд чересчур вертикальной.

– Вы для него настоящая опора, фройляйн. Мне об этом сказал Курт, а он не из тех, кто любит изливать душу.

Оскар Моргенстерн взял меня за руки и тепло их сжал, прикоснувшись ко мне в первый и последний раз в жизни.

– Вы знаете, что он вернулся к работе? У меня с собой несколько опубликованных недавно статей; некоторые из них могли бы его заинтересовать, в особенности те, что написаны молодым английским математиком Аланом Тьюрингом[32]32
  Алан Тьюринг (1912–1954) – английский математик, логик и криптограф, оказавший существенное влияние на развитие информатики.


[Закрыть].

Мое смущение было истолковано им неправильно.

– Я не хотел злоупотреблять вашими близкими отношениями.

– Нам запретили приносить ему какие бы то ни было документы. Какая-то добрая душа доставила ему письмо от некоего немца, в итоге Курт в течение нескольких дней опять ничего не ел. Он вбил себе в голову, что научное сообщество решило дезавуировать все его работы, и теперь видит повсюду заговор, преследующий цель навечно заточить его в стенах психиатрической лечебницы.

– Некий Генцен пытался очернить Курта, но все же не стал подвергать сомнению его теоремы. Они все по-прежнему тянутся к Гилберту, будто к груди собственной матери. Исследования Тьюринга должны его заинтересовать.

– Все, что он читает, строго ограничивается и дозируется. На сегодняшний день врачи рекомендуют не давать ему ни книг, ни бумаги, ни ручки.

– Вот идиоты! Не давать Гёделю работать – то же самое, что перекрыть ему кислород.

Исходя из собственного опыта, я вполне могла с ним согласиться: работа для Курта была, с одной стороны, якорем, с другой – спасательным кругом. Я обернулась посмотреть не возвратился ли Рудольф. Моргенстерн внушал мне доверие; Курт нуждался в преданных друзьях.

– Мы заключили небольшую сделку. Я тайком приношу ему материалы, если он набирает вес, и забираю эти столь дорогие его сердцу игрушки, если вновь перестает за собой следить. Подобный подход может показаться варварством, но по-другому нельзя. Он больше не выдерживал принудительного питания и совершенно одурел от медикаментов. Теперь нужно создать впечатление, что он полностью владеет собой, он этого заслуживает.

– А Рудольф в курсе?

– Он закрывает на это глаза. Успехи, которые делает брат, приносят ему успокоение.

– Он, стало быть, работает? Ну, наконец-то, хоть одна хорошая новость! А он не говорил над чем?

Не похоже, чтобы за его вопросом скрывалось высокомерие, ведь от роли цыпочки я возвысилась до ипостаси сиделки. Эти несколько дополнительных очков не могли мне не понравиться, хотя я заслуживала и более официального титула. Тем не менее меня охватила нерешительность. До какой степени на него можно положиться? Курт все уши мне прожужжал, рассказывая о зависти со стороны собратьев.

– Я слышала, как он говорил о какой-то первой проблеме.

– О программе Гилберта? О континуум-гипотезе Кантора? Он все еще пытается ее доказать?

– Этого я вам сказать не могу.

– Ну конечно. Первая проблема Гилберта. Курт поделился своими амбициями во время одной из лекций в Принстоне. Сам выбор направления его научного поиска представляется мне… Ой, простите, я слишком увлекся. Вот и Рудольф, пойду попрощаюсь с Куртом и передам вам эстафету.

Я схватила его за рукав:

– Господин Моргенстерн! Что представляет собой эта программа Гилберта, и чего я должна опасаться?

– Это слишком сложно.

– Я знаю Курта давно, но до сих пор мало что понимаю из его слов.

– Программа Гилберта представляет собой что-то вроде списка заданий, которые должны выполнить математики XX века. Перечень вопросов, нуждающихся в решении для обобщения целого ряда направлений математики. На один из них Курт ответил своей теоремой о неполноте.

– Что же в этом страшного?

– Из заявленных двадцати трех проблем открытыми остаются по меньшей мере семнадцать. Курт как раз доказал, что некоторые решения нам недоступны. Но вот какие конкретно…

– Пытаясь это выяснить, можно впустую потратить всю жизнь?

– Если во всем мире и есть человек, способный ответить на этот вопрос, стоящий в программе первым, то это он!

– А другие?

– Для этого им и десяти жизней не хватило бы. Я вообще сомневаюсь, что это когда-либо произойдет.

– И эта мысль ему не дает покоя?

– Да нет, что вы! В путешествии наш друг любит не столько пункт назначения, сколько сам процесс. Вы сделали правильный выбор, фройляйн Поркерт.

Он уступил место Рудольфу, который рухнул в негостеприимное кресло, рискуя сломать себе спину.

– Сиделка, похоже, с трудом сдерживается, чтобы его не задушить.

– Не переживайте, у него в жизни еще будут ясные дни.

Брат Курта погрузился в чтение газеты, разволновался, тихо про себя выругался и потряс номером от 23 июня.

– Вы только послушайте, что этот гнусный «Доктор Австриакус» написал в издании «Ярче будущее»[33]33
  Христианская проправительственная газета.


[Закрыть]. Ему даже не хватает смелости подписывать все это дерьмо собственным именем.

Он тихо пересказал статью. Я склонилась над ним, пытаясь уловить ее суть.

– «Еврей – прирожденный противник метафизики, в философии он любит логицизм, математичность, формальный подход и позитивизм, то есть те качества, которыми в избытке обладал Шлик[34]34
  Мориц Шлик (1882–1936) – немецко-австрийский философ, один из лидеров логического позитивизма. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Будем надеяться, что жуткое убийство этого человека, совершенное в Венском университете, поможет быстрее найти удовлетворительное решение еврейского вопроса».

Рудольф швырнул газету в корзину.

– Мерзость! Курт этого не вынесет.

Новость о том, что Морица Шлика на ступенях университетской лестницы убил студент-антисемит, я переварила с трудом. Шлик, философ, основатель и член Кружка позитивистов, для Курта был не просто учителем, а другом и почти даже родственником. Как он справится с этой новой потерей, которая постигла его вскоре после смерти Хана?

– Ханс Нельбек, убийца, изучал математику в то же время, что и мой брат. И тоже жил на Ланге Гассе.

Меня охватила дрожь; там же обитала и я.

– Они не знали друг друга, но мы были соседями и время от времени должны были встречаться на улице.

– Эти безумцы преследуют последних представителей венской интеллигенции. Нацисты, сколь ни абсурдны эти слова, смешали в одну кучу позитивистов, логику, математику и евреев. У Курта тоже будут проблемы, у меня на этот счет нет ни малейших сомнений. Как только он поправится, я посоветую ему уехать. Моргенстерн предупредил меня, что привел свои дела в порядок и вскоре поднимется на борт корабля.

– Курт еще не в том состоянии, чтобы отправляться в плавание.

– Они ни за что о нем не забудут и в покое тоже не оставят. И хоть идеи у них идиотские, на память они не жалуются.

– В последние месяцы он почти не появлялся в университете.

– Нельбека лечили в нескольких психиатрических институтах. Я прекрасно знаю, как мой брат будет трактовать подобную информацию. Он вполне может увидеть в этом человеке воплощение зла. Поэтому для нас будет лучше выиграть время. Как вы считаете, фройляйн Поркерт?

Я не привыкла высказывать Рудольфу свое мнение. В то же время я стала необходимым звеном: благодаря моим заботам Курт наконец пошел на поправку.

– У Курта довольно странная манера соединять воедино факты, особенно если от него что-то пытаются скрыть. Одна ложь всегда порождает другую.

– Значит, вы этим займетесь?

Я увидела шедшую через холл Анну. Она незаметно махнула мне рукой, давая понять, что будет курить у служебного входа. Я решила с ней поговорить, потому как нуждалась в дружеской поддержке, чтобы справиться с тревогой, никак не желавшей меня отпускать: Курт только-только встал на ноги, а семья уже подумывала о том, чтобы услать его от меня далеко-далеко. Анна в одиночку не могла убедить доктора их от этого отговорить, но ведь попытка не пытка.

– Да, займусь. Но не сегодня, время для этого еще не пришло.

Мы не могли допустить, чтобы из-за этой страшной новости все успехи, достигнутые в лечении, оказались напрасными. Я уже была свидетелем того, как в Принстон уехал человек, пусть и обладавший слабым здоровьем, а возвращать к жизни мне потом пришлось его тень. Вернувшись в одиночестве из Парижа, Курт несколько месяцев ничего не ел. Дошел до того, что стал весить сорок шесть килограммов и впал в летаргию, вырвать из которой его мог только мой голос.

У меня не было ни познаний, ни законных прав, но я прислушивалась к советам рыжеволосой Анны, которая стала свидетельницей разрушения личности многих людей, и дарила все, что могла – и красоту, и радость. Когда врачи заточили меня в этой мрачной, дремотной комнате, я отдернула занавески, впуская свежий воздух и солнечный свет. Если они рекомендовали Курту полный покой, то я велела привезти сюда граммофон. Затем принесла первые весенние цветы. Когда он все больше и больше замыкался в себе, я без умолку с ним говорила. Лгала по поводу того, что происходит в мире, лгала, читая газету, лгала, утверждая, что радуюсь жизни. Рассказывала о первых летних фруктах, которые мы будем есть вместе, о прекрасном свете, сияющем над Веной, о детских криках в парке Пратер, о кроткой Анне и ее сынишке с морковного цвета волосами. Говорила о море, которого они никогда не видели и на которое мы когда-нибудь поедем вместе. Утешала его, немного бранила и шантажировала, как ребенка. А еще – кормила, ложечка за ложечкой. Без жалости и отвращения прикасалась к телу, столь непохожему на то, которого я когда-то вожделела. Выслушивала его бред, вновь и вновь пробовала каждое его блюдо, желая убедить, что его никто не собирается убивать. И утаивала только одну истину: жизнь ему укорачивал не кто-нибудь, а он сам.

Я смирилась с его слабостью, бесконечной жалостью к себе, с просьбами, с неуважением и гневом, которые обладали тем достоинством, что заставляли его хоть что-нибудь сказать. Он был слаб, не соответствовал полету своей мысли и, видя, что она от него ускользает, еще быстрее терял силы. Представляя себя чем-то вроде скальпеля, инструмента бесценного и точного, он боялся превратиться в банальный тупой нож. Этот человек был изумительным и точным, но удивительно хрупким прибором. И я, как могла, чистила и смазывала все его колесики. Но даже с учетом этого машина все равно напрочь отказывалась функционировать. В тридцать лет у Курта была душа старика. Он говорил: «Математический гений – удел юности». Неужели он уже вышел из возраста озарений? Вот в чем на самом деле заключался вопрос. Посредственности Курт предпочитал тишину. Ответа на это у меня не было, как и лекарства. Поэтому, вынужденная выбирать из двух зол, я приносила ему рабочие тетради. И сама от этого плакала. Ненавидела себя. Но другого выхода не находила. Я была вынуждена приносить наркоману опиум, чтобы, с одной стороны, принести ему облегчение, а с другой – впрыснуть в его организм очередную порцию яда. И ничем не отличалась от его доктора Вагнер-Яурегга, намеренно заражавшего своих пациентов малярией, чтобы вывести их из состояния каталепсии. Клин клином. К каким методам лечения Курта он бы прибег, если бы я не сделала свой выбор? Стал бы лечить электричеством? Или навсегда запер в стенах лечебницы? Сколько раз в жизни мне доводилось слышать, что математика ведет к безумию. Будто это так просто! Нет, моего Курта математика не свела с ума; она его спасла, но вместе с тем и убила.

Перед тем как подняться к нему в палату, я вытащила из мусорной корзины газету, вырвала из нее программу спектаклей и бросила обратно. Будет тема для отвлеченного разговора в перерыве между двумя обязательными ложками каши.

Сидя на кровати, седовласый доктор в белом халате щупал у пациента пульс, глядя на часы. На меня он смотрел откровенно похотливым и оттого обидным взглядом. Курт выпрямился. Я встала рядом и стала ждать, когда эскулап уйдет, чтобы вытащить обрывок газеты.

– Твой идол, Куртик, упорхнул. Теперь Мария Чеботарь[35]35
  Мария Чеботарь (1910–1949) – австрийская певица молдавского происхождения. – Примеч. пер.


[Закрыть] поет в Берлинской опере.

17

Она опять тихо поскреблась в дверь. Ответа не было. Адель никак не отреагировала ни на ее письмо, полное угрызений совести, ни на сопровождавший его пакет, который обошелся Энн в весьма приличную сумму. Гнев Энн незаметно перекинулся с пожилой дамы на нее саму, но ни за что конкретное зацепиться не смог. Молодой женщине не надо было полагаться на эти близкие отношения, завязавшиеся с такой молниеносной быстротой. Ей вспомнился явор, за которым они прятались в парке. Что за самоуверенность? Почему она решила, что стала необходимой? Девственница-недотрога. К этим словам Энн оказалась не готова.

«Kommen Sie rein!»[36]36
  Войдите!


[Закрыть] Энн на цыпочках вошла в комнату, пропитанную ароматом лаванды. Миссис Гёдель, надушенная и припудренная, неплохо поработала над своим туалетом.

– Рада вас видеть, Энн. – В то, что ее подвела память, верилось с трудом, она просто решила вести себя так, будто ничего не произошло. – Милое мое дитя, я всегда узнаю ваш тихий и робкий стук в дверь. И поскольку вы любите совать нос в чужие истории, я как раз приготовила вам парочку.

Молодая женщина расправила плечи – Адель ничего не забыла. Перемирие Энн вполне устраивало. Она сняла плащ, не сводя глаз с рук пожилой дамы, которая осторожными жестами открыла конверт из вощеной бумаги.

– Куда я подевала очки? – Энн послушно их подала. Адель похлопала по одеялу. – Садитесь рядом. Это память, я храню ее с тех пор, как здесь оказалась.

Увидев первую фотографию, Энн почувствовала, что вся ее злость улетучилась без остатка. Это был пожелтевший от времени отпечаток, на котором позировали два мальчугана. Младшим из них был Курт. Его брат Рудольф держал в руках обруч, он сам – куклу. На фотографии Курт еще не вырос из ползунков.

– Вот он, мой kleine Herr Warum[37]37
  Маленький господин Почему.


[Закрыть].

– Если бы вы показали мне свои детские фотографии, я была бы в восторге.

– Нам так быстро пришлось уехать… А когда я после войны вернулась в Вену, то ничего уже не нашла.

– Вы, наверное, были жизнерадостной девчушкой!

Пожилая дама залезла пальцами под тюрбан и почесала макушку. Край головного убора уже утратил свой нежно-голубой оттенок и стал желтовато-серым.

– Я была старшей из трех сестер Поркерт. Лизль, Элизабет и Адель – замечательная троица! Мы устраивали такой гам! Отец говорил, что я «упряма как осел».

Энн не осмелилась высказывать комментарии, вертевшиеся у нее на языке, потому как сомневалась, что отвоевала право на иронию.

– Я родилась не в самые лучшие времена. Сегодня у девушек столько возможностей. А мы были… будто узницы. Каждый глоток свободы обходился очень дорого. Да и потом, на нашу долю выпало столько войн. Мы постоянно боялись, что наших мужчин заберут воевать. Даже моего мужа. У него были все положенные справки, но его все равно признали годным к службе!

– Вы эмигрировали в Соединенные Штаты, чтобы его не призвали?

– Нам пришлось пройти через целую череду других сражений, радость моя.

Энн отложила фотографию; ей очень понравилось доброе слово, которое пожилая дама вставила в свою речь. Но она не забывала об унижении, когда ей дарили крохотную толику тепла. Молодая женщина взяла в руки небольшой снимок, на котором была изображена Адель, позировавшая на фоне театрального занавеса в костюме молодого лакея. Она держала за руку мужчину с вымазанным сажей лицом.

– Единственное свидетельство моей блестящей карьеры танцовщицы. До классического балета мне, конечно, было далеко. Скорее, что-то вроде пантомимы!

– В те времена участие в спектаклях людей с другим цветом кожи не приветствовалось.

– Впервые я увидела чернокожего в 1940 году, когда сошла с корабля на берег в Сан-Франциско. В Вене они никогда мне не встречались, даже в кабаре.

– Билли Холидей[38]38
  Билли Холидей (наст. имя Элеанора Фейган, 1915–1959) – американская певица, во многом повлиявшая на развитие джазового вокала своим оригинальным стилем. – Примеч. пер.


[Закрыть] рассказывала, что в начале карьеры ее считали недостаточно черной для того, чтобы петь джаз. Поэтому ей приходилось притемнять лицо с помощью макияжа. Странная была эпоха.

– Странный фрукт[39]39
  Намек на песню Билли Холидей «Странный фрукт».
[…] Black body swinging in the Southern breezeStrange fruit hanging from the poplar trees.[…] Черное тело раскачивается на южном ветруСтранный фрукт свисает с тополей.

[Закрыть]. Ах! Билли… Что ни говорите, а в Америке было что-то хорошее. Когда я приехала, музыка мне здорово помогла. Если не считать бибопа[40]40
  Бибоп – джазовый стиль, характеризуемый быстрым ритмом и сложными импровизациями. – Примеч. пер.


[Закрыть], который я терпеть не могла. Как же его звали? Чарли Паркер! От него у меня голова шла кругом. Некоторые студенты были от него без ума, а производимый им грохот сравнивали с Бахом и математикой. Связь между этими двумя понятиями так и осталась для меня загадкой. Как бы там ни было, от Баха у меня всегда портилось настроение.

– Вы ходили в джазовые клубы с мужем?

– С Куртом? Вы шутите? Он ненавидел как шум, так и толпу! Нет, я слушала музыку по радио. Элла, Сара… Я питала слабость к Леди Дэй[41]41
  Один из псевдонимов Билли Холидей. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Даже несмотря на то, что понимала далеко не все слова. Помните эту песенку: «Easy to remember but so hard to forget»[42]42
  Еще одна песня Билли Холидей, «Легко запомнить, но так тяжело забыть».


[Закрыть].

– Адель, вам, наверное, тяжело разглядывать старые фотографии.

– Я нечасто это делаю. Смысла нет, все упоминания у меня здесь.

Адель непроизвольно прикоснулась пальцем к тюрбану и немного сбила его набок. Пахнуло чем-то затхлым. Энн попыталась дышать через рот. Запах тела, смешавшись со столь знакомым ароматом лаванды, привел ее в растерянность. На день рождения она подарила Адель коробочку любимых духов своей бабушки, которыми пожилая дама щедро себя полила. Энн испытала в душе приступ ностальгии и поняла, что совершила ошибку, купив в подарок духи близкого и уже ушедшего навсегда человека.

– Вот это фото, если мне не изменяет память, было сделано в 1939 году, незадолго до нашего отъезда.

– Вы же были белокуры до невозможности!

– А вы не красите волосы. Это не ваш стиль. Mein Gott! Через что только мне не приходилось проходить ради того, чтобы перекрасить волосы! Так велела мода. Видите эту грудь? Даже в сорок лет я была стройной былинкой! В те времена женщины моего возраста считались уже глубокими старухами.

Адель в черно-белом исполнении позировала в темном костюме с зауженными книзу рукавами буфами, с глубоким декольте и в юбке-годе чуть ниже колен. Рядом твердо стоял на ногах Курт, он смотрел прямо перед собой, под распахнутым плащом виднелся безупречный костюм-тройка.

– Здесь у меня на руке извечный зонтик. Когда-нибудь я вам о нем расскажу.

– Вы не смотрите в объектив.

– Адель, как египтянка, – всегда в профиль. Адель, как увечная, – всегда только половина женщины.

Энн разложила фотографии на одеяле. Перед мысленным взором предстал неумолимый бег времени: Адель выглядела все старше; Курт будто съеживался, становясь едва заметным в складках своих костюмов. В конечном счете они стали напоминать собой пару птиц, название которых Энн забыла. Она взяла наугад очередную фотографию. Господин Гёдель стоял на фоне корабельного леера, со сгорбленной спиной, как старик.

– Это вы на судне, плывущем в Америку?

– Я не люблю эту фотографию, забудьте о ней. Лучше взгляните на годовщину нашей свадьбы. В тот день мы ужинали в Эмпайр Стейт Билдинг.

– К тому времени вам исполнился тридцать один год! А кто сделал этот снимок?

– Местный фотограф, наверное. Из тех, что донимают вас своим балаганным краснобайством. Но тридцать лет спустя я рада, что ему уступила.

– Милая шляпка!

– Я купила ее на Мэдисон-авеню. Безумие, конечно, мы тогда были очень стеснены в средствах. Но мне в голову пришла такая прихоть, и за десять лет совместной жизни я ее вполне заслужила.

– Вы были счастливы.

– Прекрасные воспоминания. 1949 год, мы как раз поселились на Линден-лейн и наконец заимели собственный угол!

– Нечасто увидишь, чтобы вы вот так улыбались.

– Курт не был экспансивен.

– Смелости вам не занимать. Вы прожили историю безоговорочной любви.

– Какая вы наивная! В масштабе жизни безоговорочная любовь всегда вымощена маленькими отречениями.

– Мои родители развелись, когда я училась в колледже. Отречение никак не входило в планы их карьерного роста.

Адель собрала фотографии и, перед тем как спрятать, попыталась навести в них порядок.

– Наступает возраст, когда человек должен сам платить по счетам, душа моя.

Энн вскинулась; слова Адель хлестнули ее словно указка, пытающаяся силой выпрямить ее строптивую спину. В скверные моменты жизни Энн не хотелось думать, что она была желанным ребенком в семье. Она была не так глупа и, даже очистив семейную мифологию от последнего налета романтизма, не могла хлебать эту горечь. Молодая женщина отнюдь не была плодом скоропалительных любовных объятий на заднем сиденье «бьюика», а вполне естественным венцом истинной любви и привязанности. Джордж, ухоженный аспирант, готовившийся к защите докторской диссертации, встретил Рэчел, последнюю представительницу весьма богатого генеалогического древа, на приеме в честь новых студентов исторического факультета Принстонского университета. Девушка дрожала, и он накинул ей на плечи свой жилет. Его кабриолет вкупе с бостонским акцентом произвели на нее неизгладимое впечатление. Ее тело голливудской богини и решимость, на тот момент еще весьма умеренная, привели его в восхищение. На следующий день он ей позвонил. Она представила его своей семье. Они поженились, сначала полюбили наблюдавшиеся между ними различия, потом возненавидели их, стали изменять друг другу сначала из спортивного интереса, затем в силу привычки, пока со скандалом не расстались. Энн тогда было четырнадцать лет.

«Вполне вписывается в закон распределения вероятностей Гаусса», попытался утешить ее Лео после того, как она сообщила о разводе родителей. В те времена у автора этой претенциозной метафоры, подающего надежды юного гения, было столько волос на подбородке, что он боялся остаться совершенно гладким до конца жизни. Вскоре он составил наставление и преподнес его своим отцу с матерью. Упрекать родителей Энн не могла, они всегда находили ей самых компетентных кормилиц и определяли в лучшие школы. Ее семья ни разу не сталкивалась с драмами, которые сначала выковывают характер человека, а потом творят его историю. Ни достоверных фактов инцеста, ни алкоголизма, ни самоубийств. Родители даже не знали, что такое добрый старый невроз, от которого страдает большинство обывателей. Разочарование жизнью тогда еще не вошло в моду. В тридцать они воспользовались послевоенным подъемом в экономике, в сорок – раскрепощением нравов. Квартиру бабушки Джозефы не покидали призраки холокоста. Она одна хранила воспоминания о погибших. Когда за столом бабушка позволяла себе хотя бы малейший на это намек, разговор тут же переходил на другую тему. Энн не имела права обвинять отца с матерью в том, что они сдали наследие предков в виде багажа в камеру хранения. Им просто хотелось жить.

– Что-то вы задумались, девушка.

– Вспомнила кривую Гаусса. Она служит для представления статистических данных.

– Надеюсь, вы не собираетесь говорить со мной о математике!

– Она демонстрирует, что свойства отдельных элементов единого целого склонны располагаться в виде кривой, принимающей форму колокола. Средние величины образуют собой «горб», то есть большинство. По сравнению с ними величин малых и больших относительно немного. Примерно то же самое можно увидеть на графике распределения коэффициента интеллекта в рамках заданной популяции.

– Дискуссий подобного рода я за свою жизнь наслушалась более чем достаточно.

– Вы вышли за рамки распределения Гаусса, Адель. За рамки нормального распределения. И прожили удивительную жизнь.

– Как я уже говорила вам, Энн, у каждого подарка есть своя цена.