Текст книги "Богиня маленьких побед"

20. 1938 год. Когда мне пришлось делать выбор

Ты одобряешь воссоединение Австрии с Германским рейхом, провозглашенное 13 марта 1938 года? Ты голосуешь за партию нашего фюрера Адольфа Гитлера?

Бюллетень плебисцита, проведенного 10 апреля 1938 года

Тем ранним утром, как и в другие дни, я открыла окно и увидела перед собой серое небо. Издали доносились крики сборщиков винограда. Я включила плиту, напевая что-то под нос, приготовила завтрак, чашку чая с черным хлебом, и расставила приборы в полном соответствии с заведенным Куртом протоколом: он во всем стремился к идеалу.

Затем позволила себе нарисовать сливовым джемом горизонтальную восьмерку. Надеясь, что Курт на это не обидится. Моя радость была несколько преувеличенной: то был день моей свадьбы, к которой я стремилась долгие-долгие годы. Чтобы справиться с тошнотой, я налила себе чаю. Затем начистила обувь, выгладила одежду и повесила ее на стул, тщательно стараясь, чтобы не было ни одной складки. Костюмы мужа в его отсутствие порой становились выразительнее и красноречивее.

Я даже не мечтала о пышной церемонии в церкви в окружении высшего света – раньше мне уже доводилось стоять в белом платье перед алтарем. Но от этой свадьбы в тесном кругу, ставшей болезненной, но необходимой формальностью, отдавало смутной тоской. Переступая порог, я увидела в зеркале утомленную женщину. Неужели это молодая невеста? Я подняла руки и поправила волосы, чтобы они выглядели пышнее. Давай, девочка моя, считай себя счастливой и сделай хорошее лицо. Пользуйся минутой, госпожа Гёдель! Я оделась и только после этого разбудила Курта поцелуем.

Незадолго до этого он выдал мне карт-бланш на нашу свадьбу. «Деталями займись ты!» К подобного рода свободе я уже давно привыкла – как была домоправительницей, так ею и осталась. Курт с головой ушел в подготовку лекций, которые ему предстояло читать в американском католическом университете Нотр-Дам. Против всех ожиданий, после года преподавания в Вене ему разрешили туда поехать. Не исключено, что он воспользовался приглашением своего друга Карла Менгера из Индианы или Абрахама Флекснера из Принстона. К его отъезду мы стали готовиться еще в январе, несмотря на всю неопределенность того хаотичного периода. Курт, казалось, ни о чем не беспокоился. К нему вернулись все математические способности, и после нескольких месяцев сосредоточенной работы, погрузившей его в состояние эйфории, он только и думал о том, чтобы уехать из Австрии.

Поспешное решение о нашем браке удивило не только мою семью, но и редких друзей, посвященных в тайну наших отношений. «Празднество» не должно было нанести ущерба нашему бюджету: после официальной церемонии планировался скромный обед, на который пригласили моих родителей и сестер, а также его брата Рудольфа. Свидетелями выступали Карл Гёдель, двоюродный дядя Курта по отцовской линии, и Герман Лортцинг, его друг, трудившийся на ниве счетоводства. Отсутствие человека порой бывает унизительнее любых враждебных проявлений с его стороны: мать Курта приглашение на свадьбу отклонила. Что же до его коллег, с которыми он когда-то теснее всех общался по работе, то они, в большинстве своем, покинули Европу. Мы сели в трамвай и поехали к мэрии, где нас ждали гости. Обед заказали в небольшом ресторанчике недалеко от университета и кафешек, где он проводил столько времени. Подобные «детали» Курт умел ценить по достоинству: переход от статуса холостого студента в ранг женатого мужчины происходил для него в привычном окружении, ничуть не нарушая повседневной рутины. Впрочем, привычная его взору вселенная все равно изменилась: фасады окрестных домов украшала нацистская свастика. Хромовые сапоги, без устали топтавшие мостовую у этих почтенных зданий, заставили большинство его друзей уехать. Сегодня я могу признать, что тогда мы цеплялись за Вену, которой больше не было. Чтобы понять это, и ему, и мне требовалось еще какое-то время.

В сопровождении немногочисленного кортежа мы поднялись по ступеням мэрии. Мои родители и сестры, чувствовавшие себя неловко в новой одежде, молчали, смущенные аристократической чопорностью Рудольфа.

На свадьбу я не позвала ни Анну, ни Лизу, хотя мне и хотелось бы услышать мнение рыжеволосой сиделки по поводу моего редингота из синего бархата, которому уже несколько раз довелось побывать под дождем. Она могла бы сходить со мной в магазин и помочь выбрать простенькую шляпку, серую с лентой, ставшую единственным уроном, который я нанесла нашим дырявым финансам. У сестры я позаимствовала брошь, а у Лизы, вечной охотницы на мужей, вполне могла бы взять пелерину. Раньше, пока ее, подобно нашим воспоминаниям, не сожрала моль, она приносила мне удачу. Но мои подруги представляли собой две грани жизни, сосуществования с которыми мне никогда не простила бы История. Не пригласить Лизу означало предать юность. Не пригласить Анну – проявить по отношению к ней неблагодарность. Но свести вместе Анну, еврейку, и Лизу было не просто немыслимо, но даже опасно. Поэтому мы с Куртом решили посредством этой церемонии избавиться от нашего проблематичного прошлого. Дав согласие на то, чтобы я наконец взяла его фамилию, Курт поделился со мной самой скверной чертой своего характера: неспособностью делать выбор перед лицом сложной проблемы, если для ее формулировок использовались человеческие понятия, а не математические символы. Анна обижаться не стала и все поняла. Потом я принесла ей кусочек свадебного пирога, а ее сыну – сладости. Лиза со мной потом долго не разговаривала. «Госпожа Гёдель»: отныне я принадлежала к высшему свету.

20 сентября 1938 года, после десяти лет порочных отношений, я, Адель Туснельда Поркерт, без определенного рода занятий, дочь Джозефа и Хильдегарды Поркерт, стала женой доктора Курта Фридриха Гёделя, сына Рудольфа Гёделя и Марианны Гёдель, урожденной Хандшух. Чтобы поставить в книге записей подпись, я сняла перчатки. Курт взял перо, одарив меня одной из своих сокрушенных улыбок. Затем обнял и поцеловал, стараясь не смотреть в сторону брата. Я поправила в его бутоньерке цветок. Это было счастье. Пусть маленькая, но все же победа. И какое кому дело до обстоятельств, моего старого редингота и невысказанных вопросов: почему только сейчас? Почему так поспешно, за две недели до отъезда? Его мать, оставаясь в Брно, заполняла своим безмолвным неодобрением весь огромный зал для торжественных церемоний. Марианна Гёдель дала согласие, но отнюдь не благословение. В то же время у нее было прекрасное оправдание: из-за Судетского кризиса[46]46
  Судетский кризис – военно-политический кризис, возникший в 1938 году в результате попытки проживавших в Чехословакии немецких националистов присоединить Судетские земли к Германии. – Примеч. пер.


[Закрыть] поездка в Вену становилась проблематичной. Хотя она никуда бы не поехала и в другие, более спокойные времена. Но в более спокойные времена Курт на мне и не женился бы.

Двадцать лет спустя на украшенной цветами паперти одной из принстонских церквей я буду плакать, глядя на свадьбу радостной, лучезарной незнакомки. Плакать не из зависти к ее белому платью, процветающему семейству, члены которого наперебой поздравляли друг друга, и не к подругам, упакованным в светло-сиреневые атласные платья. Мне будет больно за надежду, которую я когда-то лелеяла в сходных обстоятельствах. Но, как и эта незнакомая невеста, я все же соблюла традицию: «Something old, something new. Something borrowed, something blue and a silver sixpence in her shoe»[47]47
  Согласно традиции, на невесте должно быть «что-то старое, что-то новое, что-то позаимствованное у других и монетка в шесть пенсов в туфельке».


[Закрыть]. Под синим рединготом в моей утробе действительно жило нечто новое: частичка его, частичка меня. Ставя свою подпись, он об этом не знал. Как и того, что я с ним в Соединенные Штаты не поеду. Разве могла я пренебречь этой надеждой? Сесть на поезд, а потом на корабль с риском потерять ребенка, который в мои тридцать девять лет практически был последним шансом? Мамаша Гёдель посожалела бы о прерванной беременности, но при этом посчитала бы ее вполне заслуженным наказанием для какой-то разведенки, осмелившейся привязать к себе ее сына. Как бы там ни было, Курт всегда обходил эту тему стороной. Отцовство никогда не входило в его жизненную программу. «Деталями займись ты!» – сказал он мне. Я оставила его дома сходить с ума и телеграфировать кому только можно, чтобы найти деньги на второй билет. Эгоизм и ослепление Курта не знали границ. Он хотел, чтобы я уехала с ним в Соединенные Штаты, потому как не желал начинать новый учебный год старым студентом-холостяком. И получить визу для двоих мы могли только, вступив в брак. Никаких иллюзий на этот счет я не строила: до хода Истории Курту не было никакого дела, его не пугала мысль бросить мать в Чехословакии, да и наше финансовое положение, весьма шаткое, совсем не беспокоило. У него была работа и мужское влечение, все остальное не имело никакого значения. Что такое мировые потрясения или женские стенания по сравнению с математической бесконечностью? Курт всегда считал себя вне игры. «Здесь» и «сейчас» для него были болезненной точкой пространства-времени, императивом, который я должна была учитывать, если хотела жить рядом.

Вопрос о том, чтобы эмигрировать официально, он порой затрагивал, хотя всерьез об этом все-таки не думал. Оскар Моргенстерн и Карл Менгер, несколько месяцев назад уехавшие в Соединенные Штаты, написали ему, что намереваются остаться там навсегда. И предложили Курту тоже об этом подумать. Я стала взвешивать все «за» и «против». Если бы он на мне женился, приглашение в Принстон дало бы прекрасную возможность быстро уехать и оставить все в прошлом. Я составила два списка. В одном: моя семья; мать Курта, окопавшаяся в Чехословакии, плывущей неизвестно куда; его академическая карьера, прочная и устоявшаяся в университете, где ему по-прежнему доверяли; его брат, наша единственная финансовая опора, и конечно же взрывная политическая ситуация, впрочем, лично нам не грозившая особыми проблемами. В другом: друзья Курта, лекции и неизвестность. Дадут ли нам двоим визу? Как мы будем жить на его скромные гонорары? Какое будущее ждет меня в этом далеком краю, языка которого я не знаю? Ведь я буду там совершенно одна во власти непредсказуемых капризов, которым было подвержено здоровье Курта. Чаша весов окончательно склонилась за несколько недель до свадьбы, когда я по утрам тайком убегала, чтобы стошнить. Останусь в Вене без него.

Я была любовницей, доверенным лицом, сиделкой, а в Гринцинге открыла для себя такое понятие, как «одиночество на двоих». Его мании не ограничивались лишь чайной ложечкой сахара, отмериваемой бесчисленное количество раз. Им подчинялся каждый его жест. Я была вынуждена признать, что он не расстался со своими навязчивыми идеями в палате Паркерсдорфа. Теперь они жили бок о бок с нами. Эгоизм Курта был не следствием его слабого здоровья, а неотъемлемой чертой характера. Он вообще когда-нибудь думал о ком-то, кроме себя? Я скрывала от него беременность: десять лет терпения вполне того заслуживали, тем более что это была даже не ложь, а всего лишь недомолвка.

Я попросила отца в день свадьбы не говорить на политические темы. Но за столом, после нескольких рюмок, он все же не сдержался. Когда я услышала, как он потребовал тишины, мои пальцы судорожно скомкали салфетку. Он постучал ножом по бокалу и с робкой торжественностью в голосе провозгласил:

– За молодоженов, за наших чешских друзей и за то, чтобы в Европе наконец воцарился прочный мир!

Я увидела, как Рудольф, наш чешский «друг», нахмурился и проглотил резкий ответ, вертевшийся у него на языке.

Вскоре после Аншлюса Гитлер заявил о желании «освободить судетских немцев» от чехословацкого «гнета». И недавние жестокие уличные столкновения конечно же разжигались нацистами. Рудольф был уверен в скором вторжении и считал, что ни Даладье[48]48
  Эдуар Даладье (1884–1970) – французский политик, государственный деятель и премьер-министр Франции в 1933, 1934, 1938–1940 годах.


[Закрыть], ни Чемберлен[49]49
  Невилл Чемберлен (1869–1940) – государственный деятель Великобритании, лидер Консервативной партии («Тори»).


[Закрыть] против этого даже пикнуть не посмеют. Мюнхенские соглашения, подписанные через неделю после нашей свадьбы, в полной мере подтвердили его правоту.

Курт, совершенно бесчувственный к подобного рода проблемам, тоже встал, чтобы произнести тост:

– За Адель, мою горячо любимую жену! За наше свадебное путешествие в Соединенные Штаты.

Я улыбнулась ему своей самой лучезарной улыбкой. Он считал, что Принстон, несмотря на запоздалое сообщение о нашем браке, тут же оплатит второй билет. Я в этом очень сомневалась, но стояла на страже его беззаботности, потому что единственным, к чему он стремился, был покой.

Подавив тошноту, мне удалось проглотить бульон. Рассеянно поглаживая живот, я вдруг натолкнулась на инквизиторский взгляд матери. Она заметила мое недомогание. Но не встала. Что касается Курта, то он отнес на счет волнения мое непривычное молчание и отсутствие аппетита. Он не заметил бы даже Гитлера, приди тому в голову блажь станцевать на нашем свадебном столе.

Покончив со скромным обедом и выйдя из «Ратхаускеллера», мы решили немного прогуляться под мелким, моросящим дождем. Проходя мимо деревянных лотков с поджаренными на гриле сосисками, отец необдуманно пробормотал:

– С такими ерундовыми расходами на свадьбу лучше было поесть этих сосисок или пообедать в каком-нибудь гринцингском кабачке.

Мать потянула его за рукав, заставляя замолчать.

Фасады окружавших парк домов, в том числе и здание Парламента, были изуродованы флагами с нацистской свастикой. С 12 марта, когда в нашу страну вошли германские войска, Австрия превратилась в Остмарк, то есть в Восточную марку[50]50
  Так страну называли на своем жаргоне фашисты. – Примеч. пер.


[Закрыть], а Вена стала немецкой. После разгула насилия, сопровождавшего аннексию, на улицах стало необычно тихо.

Отец не желал верить в завоевательные планы Германии, как не поверил и в Аншлюс. Но конец зимы 1937 года развеял все наши иллюзии. Напрасно канцлер Шушниг протестовал против военных маневров на границе и демонстрации могущества австрийских нацистов – под давлением Гитлера он все равно дал согласие на назначение Зейсс-Инкварта министром внутренних дел. Тот весьма терпимо относился к пронацистским уличным выступлениям, а может, тайком даже их поддерживал. Пограничные города, такие как Линц, наводнили мужчины в униформе, опьяненные гитлеровскими маршами. Молодежь страны, изнуренная экономическими проблемами и одурманенная пропагандой, идею аннексии приняла на «ура». В начале марта Шушниг объявил референдум, в котором предлагалось вы сказаться «за» или «против» австрийской независимости, предприняв патетическую попытку сохранить нашей стране свободу. В ответ Гитлер заставил его отказаться от этого замысла, пригрозив в противном случае ввести в Австрию войска. Вечером 11 марта мы слушали по радио, как канцлер объявил о своей отставке. На улицы выплеснулась истеричная толпа, стала крушить витрины магазинов и избивать их владельцев. Забившись в нашу нору в Гринцинге, я всю ночь молилась за то, чтобы ателье моих родителей не подверглось нападению. Но этот озлобленный плебс действовал отнюдь не вслепую, а метил исключительно в торговые заведения, принадлежавшие евреям. На рассвете через границу хлынули сапоги. Хаос стал идеальным предлогом: нужно было наводить порядок. Австрийцы теперь даже не могли взять ситуацию в свои руки. Ни Франция, ни Великобритания не предприняли ни единой попытки выступить с протестом. Немцев в Австрии встречали криками «ура!» и цветами. Еще чуть-чуть и их умоляли бы спасти нас от нас самих. Никогда еще захватчиков не встречали так радостно. А как иначе? Ведь они принесли надежду на стабильность и процветание в стране, которая стояла на грани гражданской войны и давно пребывала в состоянии глубокого упадка. И никому дела не было до того, что трудности усугублялись самими нацистами и что экономический подъем был первым шагом на пути к реализации их кошмарного плана. Нацисты предлагали простое решение: «Смерть евреям».

Кроме таких добродушных мечтателей, как мой отец, эти маневры не могли обмануть никого: Гитлер не ограничится ни Австрией, ни Судетами. Европа готовилась к войне. 12 марта 1938 года австрийцы встречали немцев как дальних родственников, после долгих скитаний вернувшихся в родные края, – не без некоторой тревоги, зато с кучей подарков в руках. Те организовали раздачу продовольствия самым неимущим, пообещали распространить систему социального страхования на всю Австрию, создать ассоциации безработных и позаботиться о каникулах для школьников. Утром после войны мы проснулись, как с похмелья, а потом зарыли свой стыд в горшках с геранью и спрятали под слоем мастики для паркета. Услышав о новом плебисците, объявленном нацистами, рабочие и аристократы сообща прыгали от радости, сидя на коленях у дядюшки с длинными зубами и шаловливыми руками, но зато с туго набитым кошельком.

Друзья Курта из числа евреев уехали. Марианна Гёдель предупреждала нас тщетно: я была слепа и любила глухого мужчину. Уступить панике для меня означало столкнуть его в бездонную пучину тревоги и тоски, в то время как моя миссия сводилась к тому, чтобы сглаживать все острые углы. Меньшинство все еще кричало о нависшей над страной угрозе, но я принадлежала к молчаливому большинству. Как можно переть против хода Истории, если он совпадает с твоими комфортом и надеждами на лучшее будущее?

Лгать не буду, я видела многое: разбитые витрины; целые семьи, стоявшие на коленях в канаве; избитых стариков; аресты среди бела дня на глазах у всех. Как и остальных, меня увлекал за собой мощный поток, в котором, чтобы не утонуть, нужно было в первую очередь думать о себе.

Я спросила Анну, не совершаю ли ошибку, что не еду вместе с будущим мужем в Америку, но она в ответ лишь пожала плечами:

– У меня нет дара ясновидения, хорошая моя. А что об этом говорит твой благоверный?

– Туда едут все. И тебе, Анна, тоже не мешало бы об этом подумать.

– На какие деньги? Да и потом, чем я там буду кормить сына? Что мне прикажешь делать? Идти в Нью-Йорке на панель? И только ради того, чтобы убежать от этих немецких мужланов! Нет, Америка – это для богатых!

– Но ведь твой доктор Фрейд тоже уехал.

– Стало быть, без дела мы не останемся.

– Марианна говорит, что нацисты уничтожат всех евреев.

– Послушай, у тебя нет причины так себя изводить. Ты не еврейка. И за меня тоже не беспокойся. Они явятся за мной в Паркерсдорф? Вагнер-Яурегг всегда относился ко мне хорошо. Мой мальчик у честных и хороших людей. Они его ни в жизнь не выдадут.

10 апреля 1938 года на бюллетенях для голосования красовались два кружочка: большой «за» и совсем крохотный «против». Но нацистские власти, будто им этого было недостаточно, проверяли голоса у входа в каждую кабинку. Бюллетени передавались из рук в руки. После подсчета оказалось, что за Рейх проголосовало подавляющее большинство. За него отдали свои голоса 99,75 % австрийцев. Я поступила точно так же, как они, затем вернулась в Гринцинг и опять заперлась в нашем доме. Вечером после объявления результатов в городе вспыхнули невиданные беспорядки. Курт молча работал у себя в кабинете. Я тихонько прикоснулась к его плечу. Он вынырнул из состояния летаргии только для того, чтобы спросить меня:

– Адель, ты достала кофе? Вчерашний был совсем отвратительный.

21

Дама в приемном покое с обгрызенным карандашом за одним ухом и телефонной трубкой, прижатой плечом к другому, кивком велела ей подождать. Энн воспользовалась этим, чтобы расписаться в книге посетителей, и с удивлением обнаружила, что у Адель гостья: Элизабет Глинка, приходящая медсестра семьи Гёделей. Молодая женщина стала покусывать ноготь, точнее то, что от него осталось. Удобно ли сейчас идти или все же лучше вежливо удалиться? Ей хотелось бы встретиться с этой женщиной, свидетельницей последних лет совместной жизни Адель и Курта.

– Сожалею, мисс Рот, но сегодня навещать миссис Гёдель нельзя.

– Но я видела, что к ней пришли.

– Ее гостья ждет в холле.

– С Адель что-то случилось?

Телефонистка чуть наклонила балансировавшую в состоянии шаткого равновесия чашку с кофе, пытаясь придать ей более устойчивое положение, и лицо ее приняло сострадательное выражение.

– Вы не член ее семьи, поэтому ответить на этот вопрос я не могу.

– У миссис Гёдель нет семьи.

Дама скривилась, ее пальцы принялись теребить и без того истерзанный карандаш.

– Она провела скверную ночь. Дежурная сестра утром была настроена очень пессимистично.

Сердце в груди Энн бешено забилось.

– Она в сознании?

– Миссис Гёдель чрезвычайно слаба. Ей совершенно нельзя волноваться.

– Я оставлю свой номер телефона. Вы сообщите мне, если будут новости?

– Я распоряжусь. Вас здесь очень любят. Молодая женщина, тратящая свое время на кого-то из наших пациентов, явление редкое.

Она с сомнамбулическим видом удалилась. Хотя Энн и была осведомлена о состоянии здоровья миссис Адель, ей всегда казалось, что пожилой дамой движет безграничная жизненная сила. Поэтому она и в мыслях не допускала столь внезапного конца. В последний раз, перед расставанием, они обменялись парой колких фраз, миссис Гёдель расстроилась, и теперь Энн чувствовала себя ответственной за то, что той вдруг стало хуже.

Ноги напрочь отказывались нести Энн обратно, и она рухнула в кресло из искусственной кожи. Рядом с ней вязала женщина лет шестидесяти. Посетительница с небрежно уложенными волосами с улыбкой на устах внимательно смотрела на нее. Лицо у нее было строгое, но карие глаза, глядевшие из-под отяжелевших век, окружала неоспоримая аура доброты. Энн никак не могла понять, предназначался ли этот свет исключительно ей или же озарял собой весь окружающий мир.

Пожилая посетительница сложила вязанье в пеструю полотняную сумку, подсела к ней и протянула твердую руку.

– Элизабет Глинка.

– Энн Рот. Приятно с вами познакомиться. Хотя обстоятельства…

– Не беспокойтесь. Миссис Гёдель бывало и похуже.

Она склонила голову и бесцеремонно уставилась на молодую женщину, которая тут же непроизвольно выпрямилась.

– Я могу звать вас Энн? Адель мне много о вас рассказывала. Она права. Вы очень милы, хотя и сами об этом не знаете.

– Подобные комплименты вполне в ее духе.

Элизабет накрыла руку Энн своей мозолистой ладонью:

– Вы очень много для нее делаете. Это замечательно.

Энн ощутила в груди чувство вины и вздрогнула. Их с Адель отношения оставались двойственными. Она даже себе не признавалась, где в них заканчивалась выгода и начиналась привязанность. Не исключено, что миссис Гёдель рассказала бывшей медсестре об их последней размолвке.

– С самого начала я пришла к ней по делу. Весьма своеобразному.

– Но потом ведь стали ходить постоянно.

– Вы знаете, что с ней?

– Ночью миссис Гёдель перенесла небольшой кризис. Уже не первый. После смерти мужа она перестала бороться. Все кончено, ей больше не хочется жить.

– Вы давно ее знаете?

– Их медсестрой я стала в 1973 году. Садовник семейства Гёделей был моим другом, мы несколько раз встретились, потом слово за слово и…

Реальность вышибла все двери, которые Энн наглухо заперла, и из глаз ее безудержным потоком хлынули слезы. Оплакивать малознакомую пожилую даму ей было легче, чем найти в себе смелость и навсегда попрощаться с собственной бабушкой. Элизабет вытащила из сумки чистенький носовой платок и протянула Энн:

– Адель терпеть не может, когда при ней плачут. Представьте, что она сказала бы, увидев вас в подобном состоянии.

Молодая женщина высморкалась и попыталась улыбнуться.

– Конец близок, но настанет он не сегодня.

Энн поверила в прямолинейную искренность пожилой дамы. Лгать ей в утешение со стороны миссис Глинки было бы жестоко.

– Я очень ее люблю и желаю, чтобы она отошла в иной мир тихо, во сне. Не мучаясь и не страдая. Она это заслужила. Даже если порой мне бывало с ней нелегко! Иногда она вела себя просто ужасно. Впрочем, вы и сами должны были это заметить.

Услышав, что собеседница упомянула Адель в прошедшем времени, Энн вздрогнула, что, впрочем, не помешало ей сменить тему и заговорить о том, что ее сюда привело, и тут же мысленно пожурила себя за отсутствие сострадания.

– Вам доводилось разговаривать с господином Гёделем?

– Да. Кто-кто, а он болтать не любил! Хотя человек был добрый. Конечно, когда не бредил и не погружался в мрачные глубины своего сознания…

Миссис Глинка краешком глаза оценивающе наблюдала за молодой женщиной. Щепетильность для нее была вопросом принципиальным, но она тоже нуждалась в наперснице.

– Господин Гёдель был человек особенный, и государственной тайны в этом нет. Адель ни на минуту не могла оставить его без внимания. Когда я взялась им помогать, она, казалось, дошла до ручки. Очень поправилась, незадолго до этого перенесла первый приступ и страдала от вызванных им осложнений. У нее было высокое давление и артрит, создававший множество проблем. На фоне бурсита ее суставы опухли, она больше не могла ни держаться прямо, ни готовить, ни заниматься садом. Осознание того, что она стала совершенно бесполезной, вгоняло Адель в депрессию. Ей приходилось все время проводить в кресле-каталке, она нуждалась в постороннем уходе, потому как справиться одна уже не могла! Уделяя все внимание мужу, она напрочь забросила себя и совсем не лечилась. Что вы хотите? Для нее он всегда был на первом месте, превыше даже собственного здоровья.

– Насколько я знаю, он умер, когда Адель была в больнице?

– Да, скончался вскоре после того, как ее увезли. У бедняжки не было выбора. Мы буквально заставили ее это сделать. Рискуя собственной жизнью, Адель не отходила от него ни на шаг. Когда ее не было рядом, он переставал есть! Я металась между больничной палатой и домом, хотя и понимала, что уже слишком поздно. Он никому не открывал дверь, даже мне. Я оставляла продукты на крыльце. Чаще всего он к ним даже не прикасался.

– В ее отсутствие он решил умереть?

– Если бы не забота Адель, он давно уже был бы в могиле. Она много лет его буквально на руках носила.

Энн сложила носовой платок:

– Верну вам его в следующий раз.

Она очень надеялась, что этот следующий, он же последний раз не совпадет с похоронами Адель.

– Несмотря на все страдания, которые Адель вынесла из-за Курта, я в жизни не встречала двух более сплоченных людей. И очень удивляюсь, что она после кончины мужа дожила до сегодняшнего дня. В отсутствие человека, нуждавшегося в ее постоянной поддержке, ее жизнь утратила смысл. Она погибла. Все очень просто – Адель больше не могла даже заполнить чек!

– Но я думала, что она занималась всем на свете.

– На господина Гёделя порой находила блажь. Ближе к концу он вдруг вбил себе в голову, что она за его спиной транжирит его деньги. Как будто Адель, ухаживавшей за ним денно и нощно, могла прийти в голову подобная мысль! Да и не было у него денег, которые можно было бы транжирить! Какая тоска! Тридцать лет в этом доме, больше сорока рядом с мужем и вот такое вот утро… Оказаться в больнице, к тому же в полном одиночестве.

– Вы помогали ей наводить порядок в доме на Линден-лейн?

– Чтобы разобрать вещи в подвале, нам понадобилось целых пять дней. Горы бумаг! Она устраивала бесконечные передышки. Разглядывала фотографии или перечитывала записи, по большей части малопонятные каракули. За исключением нескольких писем, мы сложили все в коробки.

Энн с трудом сдержалась, чтобы не спросить: «И где они теперь, эти долбаные архивы?» Элизабет прекрасно знала, какой интерес представляют для нее эти документы.

– Как она, бедняжка, плакала. Постоянно жаловалась на немецком, поэтому я ничего не понимала. Рвала на себе волосы. Я даже подумала, что ей вот-вот станет плохо.

– Что это были за письма?

– От родственников мужа, которых Адель явно недолюбливала. Чтобы догадаться что в них, не нужно было отличаться особой сообразительностью!

– И что она с ними сделала?

– Сожгла! А что еще ей оставалось делать, чтобы почувствовать в душе облегчение?