Текст книги "Богиня маленьких побед"

22. 1939 год. Зонтик Адель

Мы живем в мире, где 99 % прекрасного уничтожено в самом зародыше. […] Существуют силы, которые напрямую работают над тем, чтобы человек вновь познал добро и красоту.

Курт Гёдель

На Вену обрушился дождь. Я мерила шагами вестибюль университета, стараясь не поскользнуться на мокром, грязном мраморном полу. Из внутреннего дворика, где звучали громкие голоса и чеканные шаги ватаги молодых бездельников, пришлось уйти. Раньше под этой строгой колоннадой раздавался самое большее многомудрый шепот. Запечатленные в камне научные светила не сводили взглядов с коричневых рубашек, искавших ссоры с каждым, кому в голову могла прийти досадная мысль скрестить с ними взгляд.

Наконец на верхней ступеньке широкой лестницы появился Курт. Я незаметно ему кивнула, но он не отреагировал. Вечер обещал быть трудным. Черты его лица были напряжены, на лбу залегла вертикальная складка, к которой я с трудом смогла привыкнуть. После вынужденного возвращения из Соединенных Штатов она стала верным признаком горечи. Курт тоже старел. Он молча натянул на себя влажное пальто.

– Сведения подтвердились. Моя аккредитация задерживается, и я больше не могу читать лекции. В последний раз я поехал в Принстон, не спросив у них разрешения. Именно поэтому они настояли на моем возвращении.

– Но ведь это ложь, они были прекрасно обо всем осведомлены!

– Теперь мы во всем зависим от Берлина. Их реформа затронула и университет. Они намерены упразднить должность приват-доцента. Я должен обратиться в министерство с официальным запросом как «преподаватель нового порядка».

– Плевать мне на «новый порядок»! Устроили здесь бардак, козлы!

– Прошу тебя, не опускайся до подобной грубости.

– Курт! Ты прекрасно знаешь, что все это значит.

Устремив взор в пустоту, он стал невпопад застегиваться, в результате чего пальто на нем тут же перекосилось.

Я бросилась на помощь. Он не воспротивился.

– Нужно найти решение, в противном случае я не смогу вернуться в Принстон.

– Нам грозит не только запрет на выезд из страны! Ты больше не сможешь уклоняться от призыва.

– Что ты вечно сходишь с ума! Как бы там ни было, а я остаюсь университетским светилом. И у меня есть права…

– Что-то сегодня ты чересчур в себе уверен.

– Докторскую диссертацию я защищал под руководством Хана. Новая администрация исключила всех, кто подозревался в связях с евреями и либералами.

– Всё, приехали! Ты же никогда не занимался политикой.

– Если я вернусь в университет на предлагаемых ими условиях, меня будут держать на коротком поводке. Чтобы получить разрешение на выезд, я буду вынужден у них в ногах валяться. Мне придется подписать договор и согласиться с тем, что моя работа станет объектом цензуры. Об этом не может быть и речи.

– А без их согласия ты не сможешь уехать. Это ловушка.

– Да нет, просто демонстрация силы.

Громовые раскаты моего голоса, должно быть, привлекли внимание – я увидела, что к нам приближается группа молодых людей в коричневых рубашках.

– Уйдем отсюда, здесь опасно.

– Адель, ты преувеличиваешь! Я в стенах собственного университета.

Не успели мы дойти до двери, как нас окликнул первый молодчик:

– Эй, жидок! Прогуливаешь свою блондиночку?

Курт до боли сжал мой локоть. На моей памяти он впервые столкнулся с проявлением открытой агрессии.

– Послушайте, я не позволю вам…

Я воздела взор к небу. В каком мире он обретался? Отвечать на подобные провокации было не просто бесполезно, но и чрезвычайно глупо.

Парень со свастикой на рукаве щелчком сбил с головы мужа шляпу. Он был не старше двадцати лет и обладал румяной детской кожей, от которой его мать, скорее всего, до сих пор млела от восторга.

– Передо мной принято обнажать голову.

Внутри у меня все сжалось; я чувствовала, что обступившая нас толпа стала плотнее.

– Ну что? Ты уже не такой гордый, как на своей кафедре, да?

– Я что-то не припомню, чтобы видел вас на своих лекциях.

Парень обратился к своим товарищам и, разыгрывая скверный спектакль, произнес слова, повторенные уже не одну сотню раз.

– Смотри-ка, он никогда ни в чем не сомневается! Будто я пришел выслушивать его лекции по жидовской науке.

Мужчины, с которыми я встречалась в прошлом, оборвали бы его излияния, пустив в ход кулаки, совершенно не задумываясь о численном превосходстве. Но у Курта был полоумный взгляд человека, которому совершенно нечем дышать.

– Он не еврей, оставьте его в покое!

– Что? Он не только в штаны наделал, но и язык проглотил?

С этими словами он ущипнул меня за бок.

– Послушай, цыпочка, хочешь узнать, что такое настоящий мужчина?

Я оттолкнула его и схватила безжизненную руку мужа:

– Курт, уходим! Сию же минуту!

Перед нами встал стеной коричневый вал.

– Не торопись, милашка! Твой пупсик останется с нами. Мы должны сказать ему пару ласковых слов.

Я в течение долгих лет уворачивалась от пьяниц в ночном кабаре и никогда не испугалась бы этих мерзавцев, независимо от того, какого цвета на них были рубашки. Чтобы увидеть, как щенок, поджав хвост, возвращается в свою будку, порой достаточно лишь показать зубы.

– С дороги! Вам нас не напугать! Вы даже в чистильщики обуви не годитесь!

Курт решил отбить адресованную мне пощечину. Его очки упали, он присел и стал их искать под гогот молодчиков. Я поняла, что беды не миновать, побагровела и, не раздумывая ни минуты, стала направо и налево лупить врага зонтиком. По пути задела несколько оторопелых голов, в едином порыве поставила Курта на ноги и подняла его очки. Воспользовавшись замешательством в рядах неприятеля, мы побежали по ступеням лестницы, не оборачиваясь чтобы посмотреть, не пытаются ли они нас догнать. Под тугими струями дождя я на всех парах потащила Курта за собой в кафе «Ландтманн», и мы, совершенно выбившись из сил, наконец уселись за столик, расположенный дальше всего от окон. Мозг с удивительной ясностью фиксировал каждую деталь происходящего: смешанный запах сырости и жаркого; звяканье столовых приборов; шепот дождя; смех поваров на кухне. Курт промок до нитки, выглядел совершенно уничтоженным и лишь теребил треснувшие стекла очков нервными движениями, не предвещавшими ничего хорошего.

Для меня сражение еще не закончилось. Благодаря мне, он вышел невредимым из ссоры с подонками, теперь оставалось лишь смягчить нанесенный ею моральный ущерб. После этих событий Курт обязательно вспомнит об убийстве его друга Морица Шлика, совершенном на тех же самых ступеньках. Я не боялась бросить вызов всей армии Рейха, вооружившись обыкновенным зонтом, меня страшила возможность нового приступа болезни мужа.

Я никогда не строила иллюзий касательно его способности меня защитить. Демонстрация мужского начала никогда не входила в круг его забот. Если он когда-либо с чем-то и сражался, то только с пределами собственного познания. И до последнего времени держался в стороне от университетской грызни за власть. На этот раз непосредственная опасность призвала его к новому порядку – основанному на абсурдности. К столкновению с глупостью в чистом виде он оказался не готов. Теперь пришло время не тех, кто любил молча демонстрировать силу, а тех, кто предпочитал лаять. Время явно не таких, как он. Мне не оставалось ничего другого, кроме как превратить этот инцидент в банальную историю, выступая в роли почтенной матроны, но никак не героини. Потом мы об этом не раз вспоминали. Он превозносил мою храбрость, прекрасно зная, что тем самым сводит на нет свою, низводя себя до роли вечного морального кастрата. Впоследствии я так и не поняла, смеялся ли он от того, что сошел за слабака, или же просто предпочитал прятать свой стыд за отрицанием действительности. С моей стороны это отнюдь не была смелость: я лишь прислушалась к голосу инстинкта выживания.

– Они приняли меня за еврея. Ничего не понимаю.

– А тут и понимать нечего. Мерзавцы просто искали ссоры и набросились на тебя, как на любого другого. Ты просто оказался не в том месте и не в то время.

– Это было предупреждение со стороны университета. Они пытались меня напугать.

– Я запрещаю тебе нести подобную чушь! Против тебя никто не замышляет никаких заговоров! Нацисты просто валят всех интеллектуалов в одну кучу, не более того.

Он дрожал. Я схватила его ладони и с силой прижала их к столу.

– Я не смогу вернуться в университет. А ведь меня будут ждать.

– А что туда возвращаться без аккредитации?

– Что же со мной будет, Адель?

Мне так хотелось, чтобы вместо «со мной» он сказал «с нами». Или чтобы задал этот вопрос и сам же на него ответил.

Официант принес заказ. Я залпом выпила коньяк и жестом велела тут же принести еще один. Курт к своей рюмке даже не прикоснулся. Я решила действовать, как электрошок.

– Нам нужны деньги. Причем срочно!

– У матери нет ни гроша. Брат и так делает все, что может. Как только будут разблокированы счета «Форин Иксчейндж Офис[51]51
  Служба международных денежных переводов.


[Закрыть]», мы сможем рассчитывать на перевод из Принстона.

– Я говорю о нас, то есть о нашем настоящем! Тебе нужно найти работу, Курт. Задействуй свои связи! У тебя же остались друзья из числа промышленников. Я готова вновь пойти куда-нибудь разносить пиво, но ты тоже должен что-то предпринять!

– Должность инженера? Да ты с ума сошла!

– Курт, сейчас не время корчить из себя знаменитую оперную певицу. Нам нужен аварийный выход. Тебе надо устроиться на работу!

Он сделал глоток коньяка и подавился. Мысль о том, чтобы заниматься чем бы то ни было за пределами Альма Матер, всегда вызывала у него презрение, а когда жизнь припирала к стенке – удушье.

– Тогда соглашайся на условия, выдвинутые университетом.

– Но тогда я буду вынужден выполнять волю нацистов.

– Временно, Курт. Напиши Веблену или Флекснеру, и как можно быстрее! Попроси их похлопотать относительно визы для нас двоих.

– Я уже говорил об этом с фон Нейманом. Мои австрийские документы теперь недействительны, а американцы уже исчерпали квоту для иммигрантов из числа немцев. Больше они не примут никого.

– Но ты же не первый встречный.

Я выпила вторую рюмку коньяку. То, что мне предстояло сделать, казалось поистине непомерным.

– Мы должны покинуть Вену, Курт.

– Ты же говорила, что ни за что не хочешь уезжать из этого города.

– Нас здесь больше ничего не держит.

– Мать вот уже несколько лет пытается предупредить меня об опасности. Она все поняла раньше остальных. Не зря у нее столько проблем с властями в Брно.

– Тем не менее она так никуда и не уехала.

Мне казалось, что я читаю его мысли: Если бы мы, Адель, в прошлом году ее послушались, то не оказались бы сейчас в таком тупике. И даже если он никогда не планировал эмигрировать навсегда, это оружие было на его стороне в нашей маленькой домашней войне. Прошлой зимой у меня случился выкидыш, я даже не успела объявить ему о своей беременности: через две недели после свадьбы он в одиночку уехал в Принстон и вернулся только в июне. Признаться в этом сейчас означало лишь навлечь на себя шквал упреков. Оптимистка Анна когда-то советовала мне не отпускать его, ничего не рассказав; она полагала, что новость об отцовстве вдохнет в него новые силы. Но я предпочла не проверять это на опыте, и эта ложь в конечном счете стоила мне несколько больше, чем раскаяние и одиночество.

Анну я не видела вот уже несколько месяцев; точнее Анну Сару, ведь после 17 августа 1938 года всех евреев великого Рейха заставили вписать это имя в официальные бумаги. Она пряталась в деревне, у кормилицы сына. Вагнер-Яурегг, как выяснилось впоследствии, совсем ей не симпатизировал.

– Допивай, Курт. Пойду вызову такси и поедем домой. Если мы с этими кретинами столкнемся нос к носу на трамвайной остановке, ничего хорошего из этого не получится.

Курт стал узником истинной, великой и непобедимой бюрократической апории[52]52
  Апория – в философии вымышленная, логически верная ситуация, которая не может существовать на самом деле. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Без присяги на верность новому порядку он не имел права покидать пределы страны, но, если бы он на это все же пошел, его неизбежно призвали бы в армию, и тогда его виза автоматически теряла всякий смысл. Его соотечественник Кафка наверняка по достоинству оценил бы эту злую шутку, если бы нацисты в тот момент уже не плясали на его могиле в Праге. Курт считал, что мнимой сердечной недостаточности будет вполне достаточно для получения белого билета, но она его не спасла: в конце лета 1939 года его объявили годным к несению службы в штабных подразделениях. Курт не смог сослаться на свое «нервное заболевание», чтобы избежать мобилизации. Ему даже пришлось умолчать о долгих годах лечения: с подобной «родословной» американские иммиграционные власти, к тому времени ставшие чрезвычайно разборчивыми, точно отказали бы ему в визе. Теперь я знаю, что, если бы «психическое расстройство» Курта получило официальную огласку, его судьба могла бы сложиться значительно хуже в те времена, когда больничный лист из психиатрической лечебницы автоматически открывал перед человеком врата концентрационного лагеря.

Перспектива влиться в ряды Вермахта казалась ему совершенно немыслимой. Что ему там делать? Планировать логику неизбежной войны? Стать убийцей в белом воротничке? Он этого не выдержал бы и взорвался. Помимо исследований, его ровным счетом ничего не касалось, но вот остальной мир решил иначе, насильно ткнув его носом в мрачное дерьмо Истории.

23

После полуночи Энн постоянно поглядывала на табло электронного будильника. В половине шестого утра она спустила ноги с кровати и почесала голову, да так, что стало больно. Сухие волосы спутались еще больше. Кот терзал матрац. Молодая женщина даже пальцем не пошевелила, чтобы его в этом разубедить. Она встала и унесла поднос с остатками вчерашнего ужина: полупустая бутылка вина, йогурт и пакет печенья. Девственница-недотрога. Энн вновь и вновь прокручивала в голове оскорбительные слова пожилой дамы. Будто лечь в постель с мужчиной для нее было проблемой. Она долго стояла под душем, повышая температуру воды до тех пор, пока та не стала невыносимой. После чего с мокрыми волосами и влажной кожей закуталась в пеньюар. Несмотря на глухое оцепенение, сон не шел. Энн стала себя ласкать. С противоположного конца кровати за ней наблюдал кот. Молодой женщине никак не удавалось сосредоточиться. Она встала, заперла вуайериста на кухне и вновь вернулась к ласкам, воскресив в голове воспоминание гарантированно эффективное, хотя и не лишенное некоторого оттенка незавершенности.

Энн восемнадцать лет. Вместе с отцом они идут обедать к Адамсам. Лео она не видела с того времени, как отправила ему печально известное письмо, о котором до сих пор сожалеет. Потом были и другие, но он ни на одно из них не ответил. За столом он выглядит рассеянным, затем исчезает, не дожидаясь десерта. Энн тоже встает и уходит в библиотеку.

Лео входит в комнату, закрывает на ключ дверь, затем, не говоря ни слова, прижимает ее к полкам. Она узнает на его лице упрямое выражение, появляющееся в те редкие разы, когда ему доводится проиграть в шахматы. Он ее целует: неумелый язык молодого человека имеет привкус бурбона. Он выпил для храбрости. Раньше они никогда не целовались. Чисто чтобы бросить друг другу вызов и узнать, кто же первым сделает шаг. Энн спрашивает себя, действительно ли ей этого хочется. Ведь они вот-вот сделают это – то самое, что впоследствии разделит их воспоминания на «до» и «после». Ей хотелось бы быть пылкой и страстной. Но она не такая. Девушка часто представляла себе эту сцену: грубоватую, но элегантную. Но никак не похожую на эту неловкую реальность. Они ведут себя, как два утомленных друг другом человека, между которыми нет согласия, способного принести каждому из них облегчение. Она прикасается к мужчине, но по-прежнему видит в нем ребенка, подростка, друга. Тот же запах, только сильнее. Знакомое родимое пятно на щеке, но теперь покрытое пушком, пока лишь отдаленно напоминающим бороду. Будто известная песня, но исполненная в другой тональности. Сознание упирается в эту странность, не давая Энн расслабиться. И тогда она вспоминает, чему ее учили другие. Ей хочется сделать все хорошо. Она засовывает руку под майку парня и гладит горячую кожу, которая ближе к пояснице становится прохладнее. Пальцы скользят вниз к его ягодицам, которые тут же напрягаются. Она возится с молнией его брюк и, наконец, освобождает из их плена фаллос. Затем гладит затвердевший член, думая о том, что до настоящего времени ей встречались только мужские половые органы, подвергшиеся обрезанию. Лео отводит ее руки, принуждая к бездействию. Она усиленно цепляется за резкий образ мельком виденного мужского достоинства. В его огромных руках девушка чувствует себя крохотной. Наконец-то маленький мальчик исчез.

Он овладевает ею молча и стоя, под мерное тиканье настенных часов. С каждым толчком ее ягодицы упираются в резной орнамент стенных панелей. Это не что иное, как расстрельная команда. Ему нужно взять реванш, ей – многое о себе понять. Она даже не подозревала, что ее так возбуждает подчинение. Энн чувствует, что в ее чреве слишком быстро нарастает волна наслаждения. Теперь удары полностью совпадают с боем часов. Она подавляет рвущийся наружу стон и открывает глаза: он не смотрит, как ее накрывает вал наслаждения.

Внизу живота взорвался долгожданный оргазм. Энн улыбнулась: ее маленькая машинка все еще функционировала. Об остальном она предпочитала не вспоминать. Они оделись и открыли дверь. Перед тем как переступить порог, Энн попросила, чтобы он ее погладил или сказал ласковое слово, но Лео лишь рассеянно ее от себя оттолкнул.

«Подожди, мне нужно кое-что записать, я сейчас приду». Энн поняла, что если сейчас останется ждать, то потом всю жизнь будет выпрашивать у него милостыню. Когда она вернулась на кухню, Эрнестина, ее гувернантка, обратила внимание на растрепанный вид девушки и незаметно улыбнулась, отнеся бледность девушки на счет замешательства. Домой она ушла, даже не попрощавшись с Лео, а на следующий день, когда он возобновил свои домогательства, прикинулась совершенно безразличной.

Энн взглянула на электронный будильник. Пять минут седьмого. У нее еще оставался целый час перед тем, как бросить вызов новому дню. Молодая женщина протянула руку к прикроватному столику и из кипы книг вытащила наугад какой-то роман.

Родителей пристрастие Энн к чтению приводило в восторг. Из этой малышки точно что-нибудь получится. Конечно, она никогда не будет так блистать, как сын Адамсов, но хотя бы не будет звонить им из полицейского участка. Лео, конечно же, был сыном, которого им очень хотелось бы иметь. Отец с матерью возложили на нее свои маленькие надежды, и она их не разочаровала. У девушки даже не было такого оправдания, как лень: она упорно работала, жадно ловя на их лицах полуулыбки, каждый раз сопровождавшие отличные оценки, но они на них все равно скупились. Стенать по поводу ее недостатков отъявленной тупицы им было намного приятнее. Тем не менее в четырнадцать лет Энн уже говорила на нескольких языках: мать постоянно выговаривала ей за немецкий, считая его слишком «американским», отец полагал, что французский и итальянский дочери хороши только для того, чтобы сделать заказ в ресторане. В подростковом возрасте Энн изливала свой гнев на страницы небольших черных блокнотиков с проставленными на них датами, аккуратно выстроенных на полке в ее комнате. В них она без всякого снисхождения описывала свое окружение. После того как Рэчел «случайно» прочла один из них, Энн взяла в привычку пользоваться стенографией Габельсбергера, которой ее когда-то, в виде игры, обучила бабушка. А свой округлый почерк теперь берегла для домашних заданий.

На выпускном отец без конца поглядывал на часы, а мать в вызывающем декольте оглядывала табун молодых людей. Кто-то из этих прыщеватых юнцов точно мог заинтересоваться ее дочерью. Брак, по всей видимости, стал бы прекрасным решением: говорят, что порой талант на детях отдыхает.

С ее аттестатом Энн вместо Принстона пришлось бы довольствоваться каким-нибудь государственным университетом. Но заморачиваться вопросами гордости семейство Рот не стало: после пары телефонных звонков Энн поступила в их Альма Матер. Перед этим она попыталась было выторговать себе чуть больше свободы, но ей дали понять, что во второй раз подобная возможность в жизни может и не представиться. На третьем курсе в жизни Энн, наконец, появилось редкое сокровище – Уильям, преподававший им литературу. Во втором триместре они были официально представлены родителям, а в третьем стали женихом и невестой. Джордж по достоинству ценил компанию этого молодого человека, который умел так почтительно слушать. И хотя им не грозила блестящая университетская карьера – что еще может быть так лишено амбиций, как английская литература XIX века, – будущие молодожены были достаточно воспитаны для того, чтобы чтить семейные традиции. Уилл был надежен, пунктуален и очень привязан к своей семье. Внешне он выглядел зрелым мужчиной, да и с образом его мышления вполне можно было согласиться. В глазах Энн он, главным образом, обладал двумя преимуществами: в отличие от предыдущих ухажеров Энн был умелым любовником и к тому же владел огромной библиотекой. Рэчел ни единым словом не прокомментировала выбор дочери. В общении с Уильямом она неизменно вела себя вежливо, но даже не пыталась претендовать на какую-то теплоту. Энн вздохнула с облегчением, увидев, что он не поддается на привычный флирт со стороны матери, хотя это могло служить лишь еще одним доказательством полного отсутствия интереса с его стороны.

Девушке понадобилось несколько лет, чтобы смириться с простой истиной: то, что она посчитала разочарованием Рэчел, на самом деле было лишь облегчением. Энн никогда не будет выдающейся женщиной. В отличие от матери, бесславная победа которой заключалась в том, что она произвела на свет совершенно заурядную дочь. Отец мог обрушивать свои чувства на аспирантов, давным-давно смирившись с посредственностью своего чада, пусть даже и относительной.

«Ты самая обычная стерва», – сказал ей Лео, когда она отказалась повторить опыт в библиотеке. Энн не видела в происходящем ничего сложного – просто ей хотелось больше, чем он мог ей дать. И эту математическую очевидность ему следовало понять без труда.

Ничего хорошего от встречи с молодым человеком на День благодарения ждать не приходилось – лишь смущение и замешательство, причем и для него, и для нее. Молодая женщина высыпала на ладонь содержимое тюбика из оранжевого пластика. На работу она сегодня не пойдет. Скажет, что поехала к миссис Гёдель. Энн несколько мгновений поиграла с пакетиками, выложила из них сначала звезду, затем правильный четырехугольник. Потом взяла две таблетки концентрата, а остальное спрятала обратно в тюбик. Комментарий Адель можно было представить без особого труда. Самолюбование, мисс Рот. Она вновь легла и, ощущая в груди тошноту, уставилась в потолок, успевший ей опротиветь еще во время бессонной ночи. Рано или поздно придется набраться смелости и навести в этой разоренной квартире порядок. Даже несмотря на то, что ее порог теперь никто и никогда не переступал.