Текст книги "Золото собирается крупицами"
Автор книги: Яныбай Хамматов
Жанр: Современная проза
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
21
Еще вчера стояли тихие солнечные дни, в воздухе летала серебристая паутина, порошила багряная листва, вылинявшее за лето небо наливалось осенней синевой; еще вчера летели на юг иволги и стрижи; еще вчера с тоскливым курлыканьем проплывали над лесом треугольники журавлей, как вдруг посыпал мелкий моросящий дождь, и лес будто ушел под воду, сильно похолодало, и стало ясно, что зима уже не за горами.
Семья Хакима дольше других задержалась на летнем пастбище – Хажисултан не все косяки перегнал в Сакмаево.
Загит еще продолжал пасти дойных кобыл,, а Хаким почти все время сидел около Мугуйи, которой день ото дня становилось хуже.
Под вечер Загит согнал кобыл за изгородь, закрыл жердями выход и, промокший насквозь, залез в сделанный наспех шалаш возле старой развесистой березы. Чтобы согреться, он натаскал из копны сухого сена и зарылся в него с головой. Он долго дышал на озябшие руки и дрожал, пока сон не сморил его.
В полночь он проснулся от дикого воющего крика и спросонья не сразу догадался, что это кричит мачеха. Не попадая зуб на зуб, он выскочил из шалаша и тут же увидел Мугуйю. Она лежала недалеко от юрты, обхватив ствол старой березы, кричала в крик и царапала кору дерева. Около нее суетился и что-то бормотал Хаким.
– Беги за Карибой-эби! – увидев сына, приказал он. – Но сначала помоги мне занести ее в юрту!.. Она не хотела пугать детей и выползла, когда я задремал…
Загит, едва они с отцом уложили Мугуйю, бросился к дальней, за поляной юрте и скоро вернулся, таща за руку запыхавшуюся повивальную бабку.
Кариба-эби прошептала про себя какую-то молитву, сполоснула руки из кумгана, засучила до локтей рукава и, отодрав колючки репейника с широких штанов, бросила их в огонь. Убрав волосы под платок, она провела руками по лицу и лишь только тогда подошла к роженице.
– Слава аллаху, пусть он даст вам здоровья и долгих лет жизни! – сказала она. – Когда ты заболела?
– Вчера…
Голос Мугуйи был еле слышен, но стоявшие рядом Гамиля и Аптрахим повторили громко слова матери:
– Вчера!.. Она говорит, что вчера!
– А вы зачем тут торчите? – Хаким обернулся к детям и сердито прикрикнул: – Чтоб духу вашего тут не было!.. Нет с вами никакого лада, с проклятыми!
Дети, а за ними и Загит послушно вышли, но бабка с укоризной и даже с некоторым испугом посмотрела на Хакима.
– Зачем ты так говоришь? А вдруг ангелы в эту минуту скажут «аминь»? – Она покачала седой головой: – Грех так кричать на детей – несчастье в дом накличешь!.. У меня вон их было девятеро, а не осталось ни одного!.. Как подумаю, кто за мной ухаживать будет, кто пить подаст, когда заболею, так страшно делается… Не-ет, дети наша опора, их жалеть надо… Шел бы ты и сам на двор, пока я буду тут возиться с твоей женой!
– Что я, баб не видел, что ли? – рассердился Хаким и, пожалуй, больше всего не на то, что его выставляли, а на то, что зря обидел своих ребят. – Это же моя жена, а не чужая…
– Ладно, сиди, если не стыдно, – согласилась старуха. – Никто твою жену у тебя не отбирает…
Она плюнула на все четыре стороны, подложила под голову Мугуйи старую, рваную подушку и стала неторопливо и бережно раздевать ее.
Хаким отвернулся. Мугуйя так похудела за время болезни, что было непонятно, как в этом худом, костлявом и изможденном теле может еще теплиться новая жизнь.
Кариба-эби провела рукой по большому, вздувшемуся животу Мугуйи, мягко нажала ладонями в нескольких местах и повернулась к Хакиму.
– Ребенка нечистый дух держит, – проговорила она, становясь вдруг суровой и неприступной. – Неси порох, я заговорю…
Хаким достал из мешка патроны, отсыпал из них дробь, старуха что-то пошептала, сложив ковшиком руки, потом он вставил патрон в ствол и три раза оглушительно выстрелил почти над самой роженицей. Однако, несмотря на заговоры бабки и старания Хакима, Мугуйе не становилось легче. Она то вскрикивала от боли, то принималась мычать в беспамятстве, то тихо стонала, но перед утром другого дня, когда дети еще спали, а Загит прятался от дождя в своем шалаше, юрту огласил пронзительный, и тонкий и жалобный, крик ребенка.
Кариба-эби подняла на руки маленького, голого, красного человека со сморщенным личиком.
– Кто? – дрожащим от волнения голосом спросил Хаким.
– А что ты дашь мне за радость, которую я принесла в твой дом? – в свою очередь спросила старуха и улыбнулась беззубым ртом: – Сын у тебя, сын!
– Возьми себе на радость его уши! – ответил шуткой Хаким.
Кариба-эби обмыла младенца, аккуратно перевязала пупок и, запеленав его, осторожно влила ему в рот ложечку топленого масла.
– Мед и масло твоим устам! – сказала она, как повелевал обычай. – Пусть аллах даст тебе много-много счастья! Будь смелым в бою, будь батыром, как Салават!
Хаким принял из рук бабки ребенка, но тот вдруг скривил свое личико и залилсяистошным криком, точно его чем-то сильно обидели, и Кариба-эби снова начала возиться с младенцем, пока он не притих, положила его рядом с обессилевшей Мугуйей. Роженица лежала навзничь на подушках, бледная и потная, казалось безразличная ко всему – и к плачу ребенка, и к тем, кто ее окружал.
– Значит, нас стало еще больше, – тихо сказал Хаким и, подойдя к жене, провел ладонью по ее щеке. – Только бы ты была здоровой и тогда всем будет хорошо…
Мугуйя ничего не ответила, словно у нее не было сил и на то, чтобы произнести хотя бы одно слово, и только большие темные глаза ее не молчали, а говорили о перенесенных страданиях.
– Надо бы попить чайку, – сказал Хаким и обернулся, поискал глазами младшую дочь. – Похозяйничай, моя умница…
Гамиля обрадовано бросилась к самовару, насыпала в трубу углей, живо развела огонь и скоро налила всем по чашке чая.
Кариба-эби тянула чай из блюдца, и бисеринки пота проступали у нее на лбу. Отец пил степенно и как-то отрешенно и задумчиво, словно вокруг него не было детей и жены, а сидел он в одиночестве.
Напившись, все разошлись по своим делам – бабка поплелась к себе домой, отец и Загит ушли к табуну, а Гамиля с Аптрахимом сели играть в кости. И только одна мать по-прежнему была безучастна – лежала на нарах и глядела куда-то вверх, будто над нею плыли облака и простиралось глубокое, бездонное небо.
Гамиля и Аптрахим так увлеклись игрой, что не сразу расслышали слабый, как дыхание, голос матери:
– Доченька, поди сюда…
Гамиля подскочила к нарам, готовая исполнить любое желание, любую просьбу матери, но Мугуйя только взяла ее за руку и вялым движением притянула к себе, коснулась сухими и горячими губами лба.
– Подойди и ты, сыночек…
Аптрахим пошел к нарам боязливо и осторожно, мать положила свою руку на его стриженую голову, но рука ее тут же соскользнула и упала, как плеть, на голые доски. Мугуйя хотела что-то еще сказать детям, но лишь болезненная и вымученная улыбка тронула ее губы. Казалось, она потратила и на эти редкие слова и скупые движения все свои силы и теперь наконец могла позволить себе отдохнуть, отрешиться от многих земных тревог и забот. Она глубоко вздохнула, закрыла восковые полупрозрачные веки и уснула, но так безмятежно и покойно, чтобы больше никогда уже не просыпаться…
Через несколько дней после похорон Мугуйи Загит, несмотря на все уговоры отца; решил уйти на прииск. Он с грустью простился с Гамилей и Аптрахимом, даже зашел в лавку Нигматуллы, где теперь работал его брат Султангали, и, пристроив за спиной мешок, набитый нехитрыми пожитками, зашагал из деревни. Провожал его, как всегда, неизменный и преданный друг Гайзулла.
– А может, зря ты это затеял? – спросил Гайзулла, когда они очутились на краю деревни и наступила минута прощанья.
– А чем мы будем жить тут?.. Я и сам там прокормлюсь и помогу отцу… Надо сестренку и брата поднимать на ноги!
– А Султангали?
– А от него пользы как от козла молока! С тех пор как он связался с Нигматуллой, его не узнать… Стал жадный и злой как черт, – да же не верю, что это мой брат…
Друзья обнялись, оторвались друг от друга, и Загит пошел быстро, будто боялся, что он еще может раздумать и вернуться обратно, а Гайзулла, дождавшись, когда друг скрылся за поворотом дороги, ссутулился и, прихрамывая, медленно побрел в деревню.
22
Жизнь на прииске текла серо, буднично, тяжело. Люди жили в постоянном страхе, что их уволят или заберут в армию. Стоило кому-нибудь пороптать, выразить недовольство или обругать мастера, как его тут же отправляли на комиссию, а оттуда на фронт. А желавших занять, свободное место было не мало – безработные старатели с утра до вечера толпились у конторы.
И все-таки бывали дни, когда накопившееся раздражение и злоба на тяжкие условия работы вдруг прорывались, и старатели забывали о всякой осторожности, говорили обо всем, что наболело и рвалось криком из души. Случалось это и в кабаке за бутылкой водки, и в глухом забое, когда они в полумгле разбредались по своим рабочим местам.
Вот и сегодня, когда Сайфетдин и Кулсубай спустились под землю и зашагали по штреку, старый рабочий не выдержал и в сердцах сказал:
– Бежать надо отсюда! Бежать, пока нас не придавило, как мышей в мышеловке!
– А куда? – робко возразил Кулсубай. – Я и так еле получил работу – чуть не целый месяц дежурил у конторы… Да и всюду одно и то же… От судьбы не уйдешь!
– Так-то оно так, а умирать раньше срока не хочется, – Сайфетдин вздохнул и поднял над головой карбидную лампу, освещая забой: – По гляди, все старые крепления совсем сгнили, – неизвестно, как они держатся… Уйдем отсюда! Лучше голодать, чем лишиться жизни…
– Легко тебе рассуждать, а у меня семь душ на шее висят, а восьмого Сара в себе но сит…
– Это дети покойного Сагитуллы? – спросил Сайфетдин.
– Раз я живу с ними, значит, мои, – глухо проговорил Кулсубай и отбросил ногой кусок породы. – Они жизнью обижены, и Сара с ними пропала бы, если бы я не оказался рядом… Так уж оно получилось, и, выходит, на роду мне было так написано, чтоб я эти живые души согрел и защитил… А насчет креплений надо самому хозяину сказать, а не с управляющим говорить, который ему глаза замазывает.
– И ты веришь в эти сказки, что хозяин не знает, что тут делается? – Сайфетдин покачал головой: – Эх, Кулсубай, Кулсубай… Неужели ты не понимаешь, что ему все равно – подохнем мы или будем жить? Ему лишь бы золото текло в руки, а на нас он как на рабочую скотину смотрит, – разве мы люди для него?
За разговором они не сразу разобрали, что кто-то кричит из глубины штрека.
– Чьи это огнева? – сердито орал кто-то из старателей. – Почему не убрал никто?
Кулсубай быстро пошел на голос, увидел стоявших у ствола шахтеров, и те зло закричали:
– Ты что – один тут работаешь?
– Почему путаешься у других под ногами и мешаешь всем?
– Ладно, сейчас уберу! – быстро зачастил Кулсубай и стал снимать стойку и подхват с двумя огневами.
Освободившись от груза, длинный канат зашевелился, как разбуженная змея, и, раскачивая на конце железный крюк, медленно пошел вверх. По стволу шахты посыпался песок и мелкая галька.
– Эй там, осторожнее! – закричали стоящие внизу.
Положив на плечо тяжелое деревянное крепление, Кулсубай, как крот, пополз по длинному и узкому штреку, то и дело задевая головой верх. Ноги его вязли в мокрой глине, и он часто останавливался, чтобы передохнуть и отдышаться. Тусклый свет карбидной лампы, висевшей у него на шее, метался, распугивая темноту. Из соседних забоев доносились тупые удары кирки и лопат, с потолка штрека капала вода, попадала иногда за ворот и текла по спине. Иногда впереди отваливались комья незакрепленной породы, и Кулсубай вздрагивал.
В конце забоя он сбросил с плеч тяжелый груз, вытер старой ушанкой пот со лба и прислонился спиной к стенке. Отдохнув, он начал долбить киркой породу, долбил, дыша ровно и привычно, чувствуя, как подступает тепло к рукам и ногам, как наливается силой все тело. Ему даже стало как-то легко и радостно на душе, точно, продвигаясь вперед с киркой и отваливая пласт за пластом, он не только успокаивался, но и начинал верить, что жизнь не так уж безнадежна, как он думал недавно, и он может надеяться, что она изменится к лучшему…
Он так отдался работе, что не заметил, сколько прошло времени, и словно очнулся, увидев перед собой Сайфетдина и двух незнакомых шахтеров
– Ты примерно представляешь, где находится твой забой? —спросил Сайфетдин.
– У меня об этом голова не болит! – буркнул Кулсубай и снова занес над головой кирку
– Не упрямься, Кулсубай! – строго сказал Сайфетдин – Ты работаешь как раз под озером!.. Посмотри, какой идет дальше грунт мягкий.. Берегись – не сегодня-завтра твой забой обвалится!
– Хватит меня пугать, я не маленький!
– Тебе дело говорят, браток, – заметил один из шахтеров. – Тебе добра желают, а ты злишься зачем-то. Тут скоро и кирки не надо будет, вода сама станет размывать породу…
– Чему быть, того не миновать, —мрачно отозвался Кулсубай и опять стал долбить породу
– Видно, не зря ты последнее время к мулле ходишь, – помолчав, сказал Сайфетдин. – Это он научил тебя такому смирению?
– А тебе какое дело? – вскипел Кулсубай – Ты что – отец мне или брат? Чего ты ко мне пристал? Я звал тебя сюда? Звал?
– Ладно, остынь, – Сайфетдин махнул рукой и вдруг замер, прислушался к тихому по скрипыванию и шороху, точно за креплениями, не переставая, бегали крысы. – Слышите? Это земля движется!. Бросай свою кирку—и по шли!..
Он потянул товарища за рукав, но Кулсубай с силой вырвал руку и так толкнул Сайфетдина, что тот ударился спиной о стенку забоя.
– Ты что? Совсем рехнулся?
– Оставьте меня в покое! – крикнул Кулсубай. – Вы завидуете мне, что я хорошо в последние дни зарабатываю, или хотите поссорить меня с хозяином, чтобы он прогнал меня с шах ты!..
– Да что с тобой, Кулсубай? – Потирая ушибленную спину, Сайфетдин выпрямился, с удивлением глядя на товарища. – Тебя кем-то подменили другим!.. А Михаил еще просил меня – передай, мол, ему привет, расспроси его, как ему живется, – доброй души человек!.. Ни чего себе добрый! На друга с кулаками лезет!..
– А что мне твой Михаил? – хрипло дыша, выкрикнул Кулсубай. – Все, что он говорил, оказалось мыльным пузырем – лопнуло, и следа не осталось. Где его свобода, которую он обещал? Где привольная жизнь, чтоб мои муки кончились и я перестал думать о куске хлеба?
– Придет время, и все переменится…
– Хватит! Довольно кормить меня баснями! Что ни делай, бедняк—это бедняк, а богач – это богач!..
– Ты что же, перестал верить Михаилу? – спросил Сайфетдин. – Какая же ему выгода обманывать тебя. Разве лишний раз в тюрьме по сидеть за таких, как ты!
– Я его туда не прятал – он сам угодил! – неотступно и зло твердил Кулсубай. – Что мне проку от его речей? Может, он и добра мне хо тел, да только чем все это кончилось? И всегда так было и будет – у кого в руках плетка, тот и хозяин…
Он вдруг как-то обмяк, словно устал спорить, надел казакин поверх мокрой, прилипшей к телу рубашки и, разбрызгивая лужи под ногами, начал загружать глиной тачку.
– В последний раз прошу тебя, Кулсубай! – повысил голос Сайфетдин. – Подумай о детях! Выходи наверх, пока не случилась беда. С голоду не помрешь, поможем тебе понемногу.
– А меня и Шайбекович не оставит в беде, – упрямо стоял на своем Кулсубай. – Он хоть и большой начальник, наш управляющий а все же свой человек, мусульманин. Зашел как-то ко мне в землянку, денег на гостинцы ребятишкам дал…
– Ну, тогда понятно, – протянул Сайфетдин. – Если ты дружбу с самим Накышевым водишь…
– Ты что хочешь сказать, что я продался? – бросив лопату, закричал Кулсубай. – Уходи от сюда1 , пока цел! Видеть я вас не хочу! Тоже мне радетели!..
– Жалко мне тебя, Кулсубай, – вздохнув, проговорил Сайфетдин и повернулся к своим товарищам: – Пойдем по другим забоям, предупредим всех, а потом я сбегаю в контору к Сабитову и скажу, чтобы он поднимал людей на верх, пока не поздно…
Когда ушли Сайфетдин и его товарищи и шаги их заглохли в глубине штрека, Кулсубай вдруг почувствовал непомерную усталость. Ныла спина, отяжелели руки и ноги, и, казалось, не будет сил, чтобы подняться и взять кирку. Наплывала на глаза какая-то липкая, темная муть, точно застилало их черной слезой.
В забое висела чуткая, до звона, тишина, пробивали ее лишь монотонно и усыпляюще падавшие капли, да изредка откуда-то из дальнего забоя доносились глухие удары, скрежет лопат, потом снова все затягивала тишина.
Отдышавшись немного, Кулсубай растер ладонями бок, повесил на шею карбидную лампу и потянул груженную породой тачку в сторону ствола. Но не успел он сделать несколько шагов, как в глазах у него потемнело, голова пошла кругом, и он сел на землю, не в силах справиться с навалившейся слабостью.
«Может, зря я не послушался Сайфетдина?»—подумал он.
Дышать становилось все тяжелее, и, собрав остатки сил, он упрямо потащился вперед, но в дальнем конце штрека грохнул обвал, пламя лампы метнулось и погасло.
– А-а-ааа! – крикнул Кулсубай. – Помоги-те-е!
Он сразу задохнулся, точно рот ему заткнули кляпом, и он еле удержался на ногах. Он пробирался ощупью в темноте, спотыкаясь, падая, изредка принимаясь кричать, но опять горло схватывало удушье, подступала тошнота, и он думал, что еще минута-другая – и он свалится и больше не встанет. Но какая-то сила, неподвластная разуму, гнала его вперед.
Штрек весь сотрясался от грохота обвалов, и непонятно было, куда он бежал – к выходу, к клети, или совсем в другую сторону, но он уже не мог остановиться, охваченный страхом и отчаянием. В темноте он натыкался на шахтеров, тоже метавшихся в поисках выхода, он слышал хрипы, и стоны, и ругательства, кто-то падал, и люди подминали упавшего, волной прокатывались над ним, а откуда-то из глубины шахты плыл мощный гул и грохот, с треском ломались крепления, казалось, сама земля сдвинулась и плыла под ногами. Кулсубай ткнулся вдруг в стену, отшатнулся, упал, споткнувшись о чье-то тело, пополз на четвереньках, но за спиной точно взорвалось что-то, его окатило градом камней, и он упал. В кромешной тьме надрывно и страшно кричали люди, обезумевшие от ужаса:
– О аллах! Спаси меня!.
– Дети! Мои дети! Кто прокормит их!.. По жалей их, аллах!
– Стыд и позор на мою голову!.. Зачем я не послушал Сайфетдина, старый осел!..
Над головами трещала кровля, сыпалась порода, толстые столбы, поддерживавшие подхваты, медленно оседали и, как в масло, уходили в землю. Кулсубай это почувствовал, обхватив руками столб, но тут страшный удар опрокинул его навзничь, и он провалился в гудящую пустоту.
…Сайфетдин добежал до конторы и в дверях столкнулся с Сабитовым.
– Я был сейчас там… под землей! – запыхавшись и хватая инженера за руку, быстро за говорил он. – Я старый шахтер, и я чувствую – будет беда!.. Земля скрипит…
– Скрипит, говоришь? – Сабитов смерил его презрительным взглядом и тихо засмеялся: – Скажите, какой специалист выискался! Я знаю, чего ты добиваешься и кто тебя сюда послал! – Он посуровел и угрожающе поднял палец: – Смотри, неверный, достукаешься, если будешь служить на побегушках у русского бунтовщика и смущать тут народ!
– При чем тут русский? – отступая перед инженером и теряясь от его наглой усмешки, сказал Сайфетдин. – Михаил живет и работает на Кзжэнском заводе, а у нас вот-вот случится беда!.. Я слышу, как скрипит земля… Надо поднимать всех наверх, или мы опять будем хоронить своих товарищей, как в тот раз, когда был обвал…
– Уходи и не мути народ! – приказал Сабитов. – Земля весь год скрипит, и ничего, пока, слава богу, мы живы…
– Грех и позор падет на твою голову! – бледнея и меняясь в лице, выдохнул Сайфетдин – Если ты не скажешь управляющему, то потом будешь жалеть всю жизнь… Пусти меня к нему, я ему сам все скажу!
– Прочь полоумный! – Сабитов оттолкнул шахтера. – Буду я из-за твоих бредней беспокоить Гарея Шайбековича!..
Спотыкаясь, Сайфетдин сошел с крыльца, медленно побрел к шахте. Но дойти до копера он не успел – лежавшее на пути озеро стало вдруг прогибаться, оседать, на середине его белым султаном вспенилась, закрутилась вода, из-под земли донесся гул. Потом вода закипела, как от ветра, хотя стояла морозная тишь, дно озера разверзлось, как дно гигантской чаши, и вода забурлила, пошла под землю…
«Вот оно!» – подумал Сайфетдин, и в ту же минуту услышал стонущие, тревожные удары рельсового гонга. Сердце его так сжалось от боли, дыхание у него перехватило, что он несколько минут не мог двинуться с места, потом трусцой побежал к шахте.
Набат бил в уши, но, перекрывая гул рельса, кричала и вопила черная толпа у копера – женщины, старики, дети…
Сайфетдин еле пробился сквозь этот рев и плач, расталкивая людей, прыгнул в порожнюю бадью. Следом за ним вскочили еще два шахтера, и бадья качнулась и поплыла в сырой мрак.
Через четверть часа к коперу подбежал насмерть перепуганный Сабитов. Толпа на мгновенье притихла, расступилась, и он, боязливо озираясь, точно ожидая удара в спину, пробрался к зияющей темной пасти шахты Заглянув туда, он хотел было вернуться назад в контору, но толпа сомкнулась, надвинулась, гневно дыша, и Сабитов увидел горящие ненавистью глаза, искаженные плачем лица, понял, что ему не вырваться из этого живого кольца. Стоит ему сделать одно неверное движение, и толпа растерзает его.
– Что вы хотите от меня? – взвизгнул он и попятился. – Я ни в чем не виноват, братцы.. Не виноват, видит аллах!
– Полезай сам туда, кровопийца! – выдавил кто-то сквозь зубы. – Сам закопал, сам и вытаскивай!.. Лезь, собака!
Руки инженера тряслись, и он покорно шагнул в бадью и скоро исчез в глубине темного провала.
Он застал забойщиков внизу. Подняв карбидные лампы, они угрюмо разглядывали следы разрушения: все штреки были завалены, и было невозможно пробраться сквозь загромождения породы. Свободным оказалось лишь небольшое пространство, пять-шесть аршин от главного ствола, но и здесь кровля могла обрушиться, стоило ее чуть задеть. Из глубины забоев слабым стоном доносились крики раненых.
– А-а, и ты пожаловал сюда? – Сайфетдин оглянулся на подошедшего инженера. – Теперь не уйдешь от расплаты… Да и что стоит твоя расплата? Разве можно вернуть жизнь людям?
– Братцы, копайте! Копайте скорее! – Сабитов умоляюще смотрел на шахтеров. – Никаких денег не пожалею! Все отдам! Спасайте!
– Ишь нашел родственников! – процедил зло один из шахтеров. – Сразу вспомнил о род не, когда самому петля к горлу подползла! Связать бы вас с Гареем Шайбековичем одной веревкой
– Вы слышите? – бледнея, спрашивал Сабитов. – Слышите? Они кричат… Что же вы стоите?
– Убирайся отсюда, пока цел! – бешено за кричал Сайфетдин и, схватив лопату, стал откидывать рыхлые пласты породы, чтобы про биться в забой, откуда просачивались стоны и крик.
Сверху спустились еще несколько шахтеров, и работа закипела, и скоро из-под первой груды показались ноги в холщовых штанах – это был убитый наповал ствольный. Сайфетдин оттащил его в сторону и снова бросился к забою, не обращая внимания на грозившую на каждом шагу опасность, потому что глыбы камня, готовые в любое мгновенье сорваться, нависали прямо над головой. Журчавшая по стенам вода все прибывала, и шахтеры уже продвигались вперед по колена в мутной холодной воде, обливаясь потом и задыхаясь в промозглом и спертом воздухе. Откопали еще девять погибших шахтеров и пятерых спасли – одни были оглушены, другие ранены. Среди них оказался и Кулсубай. Сайфетдин подхватил его под руку, подставил спину и поволок к бадье: у него были перебиты ноги.
– Прости меня, дурака… прости, – бормотал Кулсубай, и слезы текли по его запорошен ному землей лицу. – Я никогда не забуду, что ты спас меня…
– Говори спасибо аллаху, что остался жив!.. Кости Срастутся, но зато и ума прибавится… Трогай!
Бадья медленно поползла вверх, к серому просвету неба, туда, откуда неслись стенания и плач, где гудела разноголосо толпа, окружившая копер. Едва голова Кулсубая показалась над землей, как несколько человек выдернули его из бадьи, положили на носилки, и он увидел Сару, услышал ее захлебнувшийся от счастья крик – крик страха и надежды.
– О всемогущий аллах! Ты живой, мой Кулсубай!.. Дети! Ваш отец не оставил вас сиротами!..
Неподалеку, на поляне, на сером брезенте лежали мертвые шахтеры, над ними качались и рыдали обезумевшие от горя женщины, в голос выли ребятишки. Какая-то русая женщина, стоя на коленях перед убитым мужем, раскосмаченная и зареванная, причитала осипшим голосом и ломала руки:
– На кого же ты меня покинул, родимый мой! На кого ты оставил нас, горемычных?..
Кулсубай гладил голову припавшей к его груди Сары, красными, воспаленными глазами обводил толпу. Вдруг он наткнулся взглядом на Накышева, стоявшего на отшибе от толпы, и лицо его окаменело. С минуту он смотрел на управляющего, прерывисто, хрипло дыша, потом поднял руки и крючком согнутого пальца поманил его к себе. Будто привязанный невидимой нитью, Накышев двинулся к нему, еще не понимая, что нужно раненому шахтеру, но не смея на глазах у всех отвернуться от него или сделать вид, что. не замечает его зова.
Кулсубай приподнялся на носилках, нашарил в кармане серебряную мелочь и, слабо отведя руку, швырнул эту скупую горсть в лицо управляющему. Тот испуганно отшатнулся, монетки, тускло посверкивая, покатились по земле.
– Возьми назад эти деньги!.. Ты дал мне их на гостинцы…
Видно было, что каждое слово дается ему с трудом, он тут же откинулся на носилки и закрыл глаза.
– А почему я не вижу Сайфетдина? – точно в полузабытьи спросил он. – Он вышел из шах ты?
Никто не ответил ему, потому что в суматохе и тревоге все забыли о старике и не знали, что, вытащив на поверхность последнего раненого товарища, он вернулся зачем-то вниз, а когда уже поднимался обратно, – внизу грянул новый обвал. Бадья, успевшая доползти до середины ствола, была подхвачена вырвавшейся снизу водой. Всплеск волны захлестнул ее, и старик ушел вместе с нею в глубину черного клокочущего потока…
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?