Текст книги "Каникулы Каина: Поэтика промежутка в берлинских стихах В.Ф. Ходасевича"

Тыняновская критика Ходасевича не ограничивается признанием «сознательной слепоты», отрицающей ценность Ходасевича, хотя, казалось бы, на этом можно было бы поставить точку. В последнем абзаце своего скупого «отхода» о Ходасевиче Тынянов конкретно обозначает отдельные удачные, на его взгляд, стихи поэта и сопровождает их кратким, но емким комментарием, который носит скрытый рекомендательный характер:

А между тем есть у Ходасевича стихи, к которым он сам, видимо, не прислушивается. Это его «Баллада» («Сижу, освещаемый сверху…») со зловещей угловатостью, с нарочитой неловкостью стиха; это стихотворная записка: «Перешагни, перескочи…» – почти розановская записка, с бормочущими домашними рифмами, неожиданно короткая – как бы внезапное вторжение записной книжки в классную комнату высокой лирики; обе выпадают из его канона. Обычный же голос Ходасевича, полный его голос – для нас не настоящий. Его стих нейтрализуется стиховой культурой XIX века. Читатель, который видит в этой культуре только сгустки, требует, чтобы поэт видел лучше его107107
  Тынянов 1977: 173.


[Закрыть].

Тынянов упоминает два стихотворения – «Баллада» и «Перешагни, перескочи…» – из сборника «Тяжелая лира»108108
  Ходасевич 1922.


[Закрыть]. Из этой же книги стихов – упомянутая нами выше цитата-аллюзия к стихотворению «Не матерью, но тульскою крестьянкой…» (формула «завещанный веками»), а «Смоленский рынок» восходит к сборнику «Путем зерна»109109
  Ходасевич 1920.


[Закрыть]. Таким образом, можно предположить, что к моменту написания статьи материалом Тынянова была в первую очередь «Тяжелая лира», а во-вторых, старые стихи поэта. Единственным стихотворением из будущей «Европейской ночи», которое Тынянов точно знал, является «С берлинской улицы…»: оно было опубликовано в альманахе «Петроград», на который он в 1923 году написал рецензию. Некоторые тексты будущей «Европейской ночи», опубликованные на момент написания статьи, были Тынянову теоретически доступны, но даже если и прочитаны, то в любом случае не учтены. Упрекать в этом Тынянова непродуктивно хотя бы потому, что Тынянов в своей статье присмотрелся к самой актуальной и законченной, цельной книге («Тяжелая лира»). Впрочем, уже точно зная как минимум отдельные тексты «Европейской ночи» и заметив произошедшие изменения в поэтике Ходасевича (о чем речь далее), он не изменил свой пассаж о Ходасевиче, переиздавая «Промежуток» в книге «Архаисты и новаторы» (1929)110110
  Тынянов 1929.


[Закрыть]. Это еще раз позволяет предположить, что Ходасевич является для Тынянова не только и не столько «случаем», сколько поводом для демонстраций своих концептов.

Процитированную выше хвалебную часть заметки Тынянов начинает с риторического лукавства – перекодировки и переадресовки своей «слепоты» – Ходасевичу. Он полуупрекает Ходасевича в глуховатости («не прислушивается») и – косвенно – в «недооценке» Ходасевичем своих собственных стихов, на которые следовало бы обратить внимание. И если тыняновская слепота современника эволюционно продуктивна, то слепота Ходасевича – негативная, тупиковая, причем это слепота не только писателя, но и читателя. Как читатель Ходасевич видит в стиховой культуре XIX века только готовые шаблоны канона и, соответственно, и как поэт работает с неподвижным каноном, хотя требуется, «чтобы поэт видел лучше»: лучше читателя. Поэтому Тынянов ценит не те тексты Ходасевича, в которых он репродуцирует свои чопорные читательские и поэтические представления о классичности, а те, в которых он от них отступает, делает шаг назад в свою поэтическую лабораторию. Выделенные Тыняновым стихотворения «Баллада» и «Перешагни, перескочи…» документируют следы автопоэтологической ревизии, ценной в промежутке. В них тематизируется и реализуется неготовость, несделанность стиховой еще-не-вещи. В этих стихотворениях Ходасевич делится опытом автодемонтажа, готовым вещам предпочитая по-розановски беглые, черновые наброски, домашние, интимные, дневниковые отрывки из записной книжки поэта, снимки-свидетельства (не) рождающегося, (не) получающегося, еще не оформленного текста111111
  Интересен в данной связи комментарий Романа Лейбова (2006) к тыняновскому образу «вторжения записной книжки в классную комнату высокой лирики» (Тынянов 1977: 173). Лейбов предполагает в данном случае сознательную параллелизацию претекстов из Василия Розанова и Зигмунда Фрейда у Тынянова и генеалогически относит пассаж о классной комнате к эпизоду из Фрейда, «где подавленная часть личности, выдворенная из аудитории, хулиганит в коридоре и колотится в двери, выкрикивая ерунду и мешая ученому профессору читать лекцию». Выявляя фрейдистский подтекст тыняновского сравнения, Лейбов вкладывает в замечание опоязовца инвективный намек на подавляемое Ходасевичем желание обновить свою поэтику.


[Закрыть].

Борьба с собственным каноном как одна из базовых характеристик промежутка – вот что делает поэта причастным современности, и Тынянов постоянно напоминает об этом на протяжении всей статьи. Так, Маяковский получает особый статус в промежутке потому, что «не может успокоиться на своем каноне»112112
  Тынянов 1977: 178.


[Закрыть]. Поэтам, попавшим в плен своей темы, Тынянов приводит «веселый пример Гейне», «вырвавшегося на свободу из канона собственных тем»113113
  Там же: 174.


[Закрыть]. Так и некоторые редкие тексты Ходасевича «выпадают из его канона». Выпад – это искомое смещение. В самом слове «выпад» присутствует схожая и смежная «отходу» и «выходу» кинетическая полисемантика, и не случайно это метафорическое понятие, примененное к Ходасевичу, становится одним из ведущих в статье «Литературный факт», где оно появляется в контексте разговора о критике. Критика пушкинской эпохи оценила легкость «Руслана и Людмилы» «как выпад из системы, как ошибку, и опять это было смещением системы»114114
  Там же: 255–256.


[Закрыть]. С одной стороны, «выпад» – выпадение из системы, с другой – наступательный прием, эскападная инвектива, провокация самого (авто)смещения – вот в чем таится потенциал современности и своевременности – Пушкина, Маяковского или Ходасевича115115
  В связи с семантическими амплитудами «выпада» см. также статью Мандельштама (1924, 1993) «Выпад» того же 1924 года.


[Закрыть].

Выделяя потенциал Ходасевича, Тынянов остается верен намеченному выше сопоставлению Ходасевича и Тютчева, обоих объединяет дилетантизм и перефункционализация фрагмента. Незадолго до «Промежутка» в статье «Вопрос о Тютчеве» (1923) Тынянов разработал теорию фрагмента (отрывка) как легализованного Тютчевым особого поэтического жанра – продукта «разложения монументальных форм XVIII века»116116
  Тынянов 1977: 42.


[Закрыть]. Упоминание об «отрывочности Тютчева» как о результате его «литературного дилетантизма» появляется и в самом «Промежутке»117117
  Там же: 187.


[Закрыть]. Ирена Ронен точно замечает, что похвалы Тынянова нужно рассматривать как «попытку направить Ходасевича по линии мелких жанров, фрагментов»118118
  Ронен 2004: 206.


[Закрыть].

Эта критическая рекомендация становится еще более очевидной при сравнении «Промежутка» с так называемой «немецкой версией» статьи. В 1925 году «Литературное сегодня» и «Промежуток» были объединены Тыняновым в общий конспект и опубликованы на немецком языке в берлинском журнале «Der Querschnitt»119119
  Tynjanoff 1925.


[Закрыть]. В так называемую «немецкую версию» был включен и существенно сокращенный и переработанный пассаж о Ходасевиче:

Его [Есенина] стихи означают возвращение к сглаживанию, опошлению стиха – после той напряженной работы, которую проделали символисты и футуристы.

В этом смысле В. Ходасевич занимает намного более благоприятную позицию; этот поэт обращается к пушкинской культуре стиха как к культуре большой глубины и значительности. И все же он сильнее там, где переходит границы традиции.

Такова его «Баллада» – зловещая и предостерегающая, написанная намеренно угловатым языком, с той «неумелостью», которая ценнее легкости; то же относится к его «Окнам во двор» (Париж), где, сменяя друг друга, перед глазами поэта мелькают сцены, напоминающие своей грубостью балладную манеру Гейне120120
  Перевод цит. по: Тынянов 1995–1996: 98. См. с некоторыми расхождениями в оригинале: «Seine Verse bedeuten eine Rückkehr zur Verflachung des Verses, nach der straffen Arbeit, welche die Symbolisten und Futuristen am Verse geleistet haben. / In diesem Sinne nimmt W. Chodassewitsch eine viel günstigere Stellung ein; ein Dichter, der sich der Vers-Kultur Puschkins zuwendet, da diese Kultur von größerer Tiefe und Bedeutung ist. Trotzdem sind seine Arbeiten da von wert, wo er über die Grenzen des traditionellen Gesetzes hinausgeht. / So ist seine „Ballade“ böse und warnend, mit gewollter Eckigkeit der Sprache geschrieben, mit einer Ungewandtheit, die wertvoller ist als Leichtigkeit; das gleiche gilt für sein „Fenster in den Hof“ (Paris), in dem die vorbeihuschenden Szenenbilder in ihrer Schroffheit irgendwie an die Balladenmanier Heines erinnern» (Tynjanoff 1925: 435).


[Закрыть].

В переработанной и переосмысленной версии случаи Есенина и Ходасевича, как и в оригинале «Промежутка», следуют друг за другом и риторически связываются, но на этот раз Тынянов не столько критически объединяет их, сколько сопоставляет и противопоставляет. Евгений Тоддес полагает, что большинство тыняновских «негативных оценок» Ходасевича было убрано из немецкой версии, потому что Тынянов счел их, «по-видимому, неуместными для немецкоязычной аудитории»121121
  Тоддес 1995–1996: 89.


[Закрыть]. Возможно, Тоддес частично прав и сокращение и сглаживание Ходасевича связано с адаптацией «Промежутка» для немецкого читателя, не посвященного в нюансы поэтологической полемики 1924 года. Но в то же время это не только сокращение: в немецкой версии «Промежутка» Тынянов упоминает стихотворение Ходасевича «Окна во двор», текст из будущей «Европейской ночи», и это позволяет высказать гипотезу, что Тынянов за год, разделяющий выход русской и немецкой версии «Промежутка», несколько поменял свое мнение о Ходасевиче. Дело в том, что «Окна во двор» к моменту публикации перевода тыняновской статьи в «Der Querschnitt» выходили дважды: в эмигрантском журнале «Современные записки» и в «Русском современнике», как раз в том самом номере, в котором был впервые напечатан тыняновский «Промежуток»122122
  См. Ходасевич 1924a и 1924b.


[Закрыть]. То есть, по всей видимости, «Окна во двор» Тынянов впервые прочел уже после публикации своей статьи. В немецкой версии «Промежутка» Тынянов акцентирует, что стихи Ходасевича написаны за границей – в Париже, – и, соответственно, представляет Ходасевича как русского поэта за рубежом. При этом в немецкой версии тютчевская линия ходасевичского статуса расширяется и «германизируется». На этот раз Тынянов награждает Ходасевича сравнением с Гейне. Из уст автора статьи «Тютчев и Гейне» и убежденного гейнелюба Тынянова это сравнение звучит не только как неслыханная похвала123123
  См. Ронен 2004: 205.


[Закрыть], но и как аванс и предложение. Параллелизациями с Тютчевым и Гейне Тынянов не просто рекомендует Ходасевичу разрабатывать поэтику дилетантского фрагментаризма, но и предлагает ему историко-литературно гарантированную, эволюционно проверенную идентификацию с иным – тютчевско-гейневским – типом литературной личности, важным и нужным для промежутка.

Распад литературной личности и автопоэтологический пакт

Лирика – вовсе не негодный материал для биографических разысканий. Это лишь – ненадежный материал.

Борис Томашевский

В 1920‐е годы обостряется интерес к соотношениям между литературностью и биографичностью. Внешним, литературно-бытовым проявлением промежутка оказывается распад и упадок поэтических школ и течений и, соответственно, появление литературных одиночек: «Стихов становится все меньше и меньше, и, в сущности, сейчас есть налицо не стихи, а поэты»124124
  Тынянов 1977: 168.


[Закрыть]. На первый план – такова диагностика тыняновского «Промежутка» – выходит фигура «поэта», которая фактурнее и пригоднее для критического анализа, чем сами тексты – «вещи» – промежутка. Это тыняновское объяснение проговаривает другой существенный аспект подобного поэтоцентризма. Выдвижение «одиночек» напрямую связано с тем, что благодаря (само)изоляции фигура поэта аккумулирует субъект, который призван осознать кризис инерции и искать (мета)поэтический «выход» из промежутка.

С этим субъектом напрямую связано понятие литературной личности. Комментаторы Тынянова отмечают, что категория литературной личности хоть и была «с большой определенностью очерчена Тыняновым», тем не менее осталась им «до конца не разработанной» и выступала скорее как «частный аспект его теории литературной эволюции»125125
  Тоддес, Чудаков, Чудакова 1977: 512.


[Закрыть]. Эта неразработанность связана с особенностями возникновения самого понятия. Концепт литературной личности и смежные ему категории были значимыми в полемике с психологической школой литературоведения и свойственным ей принципом биографизма126126
  См. Тоддес, Чудаков, Чудакова 1977: 515, Hansen-Löve 1978: 186–187, Ханзен-Лёве 2001: 178–179.


[Закрыть]. Тынянов формулирует понятие литературной личности во многом как полемический концепт против лобового биографизма и в своих разработках в основном предупреждает об ошибках и перегибах в сторону биографической каузальности и авторского психологизма, с которыми может столкнуться исследователь при подключении к анализу так называемых внелитературных фактов и факторов. Категория литературной личности направлена в большей степени на опровержение перспектив, довлевших в то время в литературоведческой и критической традиции, нежели на установление и нюансировку своей собственной дефиниции.

Понятие литературной личности, эпизодически встречающееся в различных статьях Тынянова, является попыткой проблематизировать «эволюцию функций литературного ряда по отношению к ближайшему социальному»127127
  Тынянов 1977: 280.


[Закрыть]. Решающим импульсом для постановки этого вопроса стала смерть Блока (1921), повлекшая за собой ряд разножанровых публикаций о Блоке как о человеке и поэте. В 1921 году выходит сборник статей «Об Александре Блоке», в который были включены также и формалистские рефлексии – статья Бориса Эйхенбаума «Судьба Блока» и Тынянова – «Блок и Гейне»128128
  Обе статьи формалистов вызвали со стороны литературной общественности как негодование и упреки в неуместности и некорректности теоретизирования над смертным одром, так и сочувственное понимание и одобрение. Подробнее о реакции Вейдле, Мандельштама и др. см.: Тоддес, Чудаков, Чудакова 1977: 438–439.


[Закрыть]. Тынянов уже в начале своей статьи отмечает, что главной литературной реакцией на смерть Блока стали отнюдь не некрологи, а воспоминания, то есть тексты, жанрово более близкие к мемуарно-биографическим нарративам «о деятелях давно прошедших эпох»129129
  Тынянов 1921: 240.


[Закрыть]. Ключ к блоковской поэтике – «закон персонифицирования и оличения искусства Блока»130130
  Там же: 243.


[Закрыть]. Тынянов говорит о Блоке как «о человеке» и как о «постулированном образе», который предшествовал самой поэзии Блока и в который «персонифицируют все искусство Блока»131131
  Там же: 239–240; курсив Тынянова.


[Закрыть].

Разработкой понятия литературной личности Тынянов если не нарушает, то сдвигает раннеформалистское табу на привлечение к анализу литературного текста отдельных явлений внелитературного плана. Так, например, акцентируя тему «человеческого лица»132132
  См. там же: 240, 250.


[Закрыть] за каждым блоковским стихотворением, Тынянов прямо подразумевает роль и влияние портретов поэта на реципиента его лирики: «Во всей России знают Блока как человека, твердо верят определенности его образа, и если случится кому увидеть хоть раз его портрет, то уже чувствуют непреложное с ним родство»133133
  Там же: 239.


[Закрыть]. Однако, несмотря на все эти прямые и косвенные референции к «внелитературным» фактам, Тынянов остается верен ортодоксально-формалистской заповеди об автономности литературного произведения, согласно которой биографические и социальные явления могут рассматриваться только с точки зрения их конструктивной внутрилитературной функциональности.

Стабилизирующим понятием для разъяснения всех этих литературно-биографических проекций становится «лирический герой», призванный терминологически определить самонаправленность блоковской поэзии: «Блок – явление сомкнутое, готовое войти в ряд истории русской поэзии», «Блок – самая большая лирическая тема Блока»134134
  Там же: 239–240.


[Закрыть]. Здесь показательна введенная уже в самом начале тыняновской статьи фигура «сомкнутости» – герметичной цельности (литературного) феномена Блока. Блоковская лирика подается Тыняновым как «готовая вещь», вещь в себе, организованная замкнутой рекурсивной конструкцией: Блок пишет о Блоке, который пишет о Блоке, и т. д. Тыняновская категория «сомкнутости» как самонаправленности надежно защищает «явление Блока» от еретической разгерметизации в быт и другие поля причинно-следственных биографизмов и психологизмов. Сама «сомкнутость» Блока вписывается в сугубо литературную и эстетическую жанровую «емкость»: «Тема [Блока] притягивает как тема романа еще новой, нерожденной (или неосознанной) формации»135135
  Там же: 240.


[Закрыть]. Тынянов готов и согласен говорить не о биографичности вообще, а только об особой нарративной (романической) категории-функции. Сам термин, который предлагает Тынянов для переосмысления взаимодействия внелитературных фактов и поэзии Блока, – «лирический герой» – вбирает в себя категории лирического и эпического («герой»). Более позднее тыняновское понятие «литературной личности» на лексико-семантическом уровне оказывается уже уязвимее, поскольку ведущее слово «личность» ассоциативно не привязано к поэтологическим категориям и перетягивает семантические обертоны в сторону этики, социологии и психологии, чем, по-видимому, тяготился литературоцентрист Тынянов: наращивание синонимов к «литературной личности» в его статьях косвенно указывает на осознанность этой терминологической опасности136136
  В исследовательской литературе уже отмечалось, что «литературная личность» представляет собой понятие гораздо более широкое, чем «лирический герой»: если лирического героя можно реставрировать из одного текста, то литературная личность может рассматриваться как категория межтекстовая, то есть константно присутствующая в ряде произведений одного автора (см. Тоддес, Чудаков, Чудакова 1977: 512).


[Закрыть].

После статьи о Блоке Тынянов будет так или иначе возвращаться к проблеме литературной личности. При этом в разных статьях он прибегает к ряду смежных понятий: «авторское лицо», «авторская личность», «пародическая личность»137137
  Тынянов 1977: 302–303.


[Закрыть], «авторская индивидуальность»138138
  Там же: 259.


[Закрыть]. Разумеется, в этом параде терминов при ближайшем рассмотрении можно заметить существенные нюансы, но сам Тынянов не настаивает на ригористической терминологии: одно понятие порой является компактной дефиницией другого, порой – его вариацией. Тынянов отказывается от детализации понятия в пользу нанизывания синонимичных вариантов. Синонимия и полифония терминологических (взаимо)заменителей приводит, в свою очередь, к расплывчатости понятия139139
  Вот пример терминологического нанизывания в «Литературном факте» (курсив мой. – Я. А.): «Обособляя литературное произведение или автора, мы не пробьемся и к авторской индивидуальности. Авторская индивидуальность не есть статическая система, литературная личность динамична, как литературная эпоха, с которой и в которой она движется. <…> Кстати, в большом ходу сейчас подмена вопроса о „литературной индивидуальности“ вопросом об „индивидуальности литератора“. Вопрос об эволюции и смене литературных явлений подменяется вопросом о психологическом генезисе каждого явления, и вместо литературы предлагается изучать „личность творца“» (там же). В приведенном отрывке Тынянов синтаксически и композиционно подчеркивает синонимические и антонимические отношения между (выделенными мною) понятиями, однако сам отказывается четко очертить их автономное значение. Однородные семантические дериваты и хиастический прием образования оппозиционных терминов только усложняют положение.


[Закрыть]. Программным и принципиальным у Тынянова остается только одно – строгая пресуппозиция литературности. Так, в «Промежутке» «литературная личность» является конституирующим признаком произведения, а «биография, подлинный быт, мемуары врастают в стих»140140
  Там же: 177.


[Закрыть]. Выход (или возможность выхода) «литературной личности» во внелитературное, внесловесное пространство мыслится Тыняновым критически и обозначается как явление если и не негативное, то по крайней мере опасное: так, в обозначенных выше случаях Есенина и Маяковского «выпавшая» или «прорвавшая» стих литературная личность занимает место стиха141141
  Там же: 171, 177. Примечательно, что уже в 1925 году младоформалистка и ученица Тынянова Лидия Гинзбург, которая занималась впоследствии разработкой категории лирического и литературного героя (см. Гинзбург 1974: 127–171; 1979), иронично отмечала в одном из писем Борису Бухштабу некоторую тупиковость, с которой может столкнуться исследователь, руководствуясь тыняновским «замкнутым» понятием литературной личности: «Нет ничего легче, как дотыняниться до того, чтобы за вычетом всех схем остаться при одном понятии отдельной литературной личности. Но… личности, в качестве замкнутого творческого сознания, в свою очередь, не существует. И, за вычетом этого самого сознания, нам останется ходить вокруг да около личности. А хождения около личности достаточно для того, чтобы уже без дальнейших околичностей упереться в безличность» (Гинзбург 2001: 328). О критическом отношении к «литературной личности» Тынянова со стороны Лидии Гинзбург в середине 1920‐х годов см. Савицкий 2006: 131–133.


[Закрыть]. Но если в «Промежутке» Тынянов со скептической опаской оценивает установку на биографическо-бытовой план (ряд), то в статье «О литературной эволюции»142142
  Тынянов 1927.


[Закрыть] он получает статус неотъемлемой части «литературной личности» (при этом примерами остаются все те же Есенин и Маяковский):

Речевая функция должна быть принята во внимание и в вопросе об обратной экспансии литературы в быт. «Литературная личность», «авторская личность», «герой» в разное время является речевой установкой литературы и оттуда идет в быт. <…> Биография в известные периоды оказывается устной, апокрифической литературой. Это совершается закономерно, в связи с речевой установкой данной системы: Пушкин, Толстой, Блок, Маяковский, Есенин – ср. с отсутствием литературной личности Лескова, Тургенева, Фета, Майкова, Гумилева и др., связанным с отсутствием речевой установки на «литературную личность». Для экспансии литературы в быт требуются, само собой, – особые бытовые условия143143
  Тынянов 1977: 279.


[Закрыть].

Тыняновское фиксирование экспансивного выхода литературы в быт обозначило существенный шаг в сторону более ясного обозначения проблематики отношений между литературной и биографической личностью, или, как назовет Тынянов это двумя годами позже, в 1929 году в письме к Шкловскому, к необходимости «осознать биографию, чтобы она впряглась в историю литературы, а не бежала, как жеребенок рядом»144144
  Цит. по Тоддес, Чудаков, Чудакова 1977: 513.


[Закрыть]. Тынянов медленно, но верно приходит к тому, что привлечение бытового и биографического плана (как компоненты «литературной личности») не нарушает «сомкнутости» произведения, но фундаментально расширяет и усложняет само понятие литературности. Характерна в этом контексте сама процитированная выше имперская метафора экспансии, проговоренная в статье «О литературной эволюции», – фигура властного расширения зоны влияния литературы и литературности145145
  Промежуточным этапом в этой сдержанной «разгерметизации» литературной личности можно считать «Литературный факт» (1924), где Тынянов говорит об историчности самого литературного факта, которым могут стать (или перестать им быть) первоначально внелитературные явления (см. Тынянов 1977: 257).


[Закрыть].

При этом Тынянов не устает предостерегать от «насильственного привлечения дальнейших, пусть и главных, каузальных рядов»146146
  Там же: 279–280.


[Закрыть], то есть от изучения авторской психологии, писательской среды и быта. Предметом вопрошания должны быть не «индивидуальные психические условия», а «эволюция функций литературного ряда по отношению к ближайшему социальному»147147
  Там же: 280.


[Закрыть]. И это уже не критика далеких оппонентов, а предостережение соратникам. С точки зрения Тынянова, еретической – нарушающей пресуппозицию литературности – оказывается проблематизация социальной компоненты у Бориса Эйхенбаума, который в 1927 году представил свою теорию «литературного быта» и вызвал тем самым кризис теории формального метода148148
  В данной связи см. статью Чудаковой (1986) «Социальная практика, филологическая рефлексия и литература в научной биографии Эйхенбаума и Тынянова», посвященную феномену «интериоризации внешних факторов» в литературной и литературно-теоретической деятельности формалистов, и в первую очередь Эйхенбаума, а также анализу столкновения социальных практик (и назревшей необходимости рефлексии над ними) и редукционистской принципиальности раннего формализма во второй половине 1920‐х годов, приведшей к кризису теоретической формалистской мысли.


[Закрыть].

Но и сама категория «литературного быта», критически переосмысленная, может быть продуктивной для понимания «литературной личности» (и наоборот). Так, Ханзен-Лёве предпринимает убедительную попытку реабилитировать литературно-социологическую концепцию формализма и, в частности, «литературного быта» как фактора и факта эволюционной динамики149149
  См. Hansen-Löve 1978: 397–425, Ханзен-Лёве 2001: 384–410.


[Закрыть]. Отдельная подглавка в его исследовании150150
  См. Hansen-Löve 1978: 414–419, Ханзен-Лёве 2001: 401–405.


[Закрыть] посвящена формалистским разработкам «биографической и литературной личности в литературном быту» и их «перспективной интеграции в произведение»151151
  См. Hansen-Löve 1978: 414, Ханзен-Лёве 2001: 401.


[Закрыть]. Ханзен-Лёве по большому счету пытается не столько примирить тыняновское понимание «литературной личности» и эйхенбаумовское понятие «литературного быта», сколько вписать последнее в сферу тыняновских вопрошаний. «Литературный быт» выбирает и отбирает отдельные факты из жизни «биографической личности», трансформирует их и ориентирует на эстетический процесс152152
  См. Hansen-Löve 1978: 415, Ханзен-Лёве 2001: 401.


[Закрыть], создавая тем самым промежуточный социокоммуникативный конструкт «литературного облика» или «авторского лица», подвергаемый единовременной имманентной и трансцендентной трансформации:

Автор являет себя в маске своего «литературного облика» – вне своих произведений и осуществляемой в них перспективной реализации – как носитель той позиции, которую он репрезентирует в произведениях в качестве воображаемого поручителя, в качестве воплощения перспективы (рассказчик, герой, хронист, лирическое Я и т. д.), сообщая тем самым – в обратном действии воображаемому, иллюзорному воплощению или языковой персонификации характер объективного существования153153
  Там же: 402. См. в оригинале: «Der Autor präsentiert sich mit der Maske seines literaturnyj oblik außerhalb seines Werkes und der dort stattfindenden perspektivistischen Realisierungen als Rollenträger jener Position, die er im Werk als imaginäre Bezugsperson, als Verkörperung einer Perspektive (Erzähler, Held, Chronist, lyrisches Ich etc.) repräsentiert, und verleiht so rückwirkend der imaginären, illusionären Verkörperung oder der sprachlichen Personifizierung den Charakter objektiver Existenz» (Hansen-Löve 1978: 416; курсив Ханзен-Лёве).


[Закрыть].

Так Ханзен-Лёве резюмирует нетыняновское понимание «литературной личности». Нетыняновским в нем является примат нелитературного автора и тем самым социологического начала. Но если отступиться от этого прельстительного примата и вписать «автора» и «литературный быт» в структурно-смысловой план, интегрированный в само произведение, то тогда реляции между литературным бытом и литературной личностью становятся действенными для поэтического смыслообразования. По Ханзен-Лёве, «Тынянов склоняется к тому, чтобы понимать литературную личность как персонификацию имманентной произведению авторской перспективы и реализуемого в воображении „образа поэта“», при этом «образ поэта» является «иллюзией», которая позволяет реальному автору (биографической личности) «выступать одновременно и как „лирическому герою“, и как творцу произведения, в котором фигурирует лирический герой»154154
  Ханзен-Лёве 2001: 404. См. в оригинале «Tynjanov neigt dazu, den Begriff literaturnaja ličnost’ v. a. als Personifizierung der werkimmanenten Autorperspektive und des imaginär realisierten obraz poėta aufzufassen – eine Illusion, die es dem realen Autor (AI) gestattet, sich gleichzeitig als ‘lyrischer Held’ (Personifizierung des „lyrischen Ich“) und als Schöpfer des Werkes, in dem der lyrischer Held figuriert, zu präsentieren» (Hansen-Löve 1978: 417–418; курсив Ханзен-Лёве). Характерно, что в своей формулировке Ханзен-Лёве во многом опирается на статью «Блок и Гейне» и, соответственно, на тыняновское понятие «лирического героя» (как на динамическое единство субъекта и объекта стихотворения). При этом сам Ханзен-Лёве употребляет термин «лирический герой» уже не в строго тыняновском, а в более обобщенном смысле – как «персонификацию лирического я».


[Закрыть].

Ханзен-Лёве отмечает, что яснее всего проблема литературной и биографической личности была изложена Борисом Томашевским155155
  См. Hansen-Löve 1978: 419; Ханзен-Лёве 2001: 405.


[Закрыть]. В статье «Литература и биография» (1923), сочетающей в себе как протест против биографизма психологической школы, так и выпад против боевого антибиографизма формалистов, Томашевский предлагает рассматривать два типа писателей – «с биографией» и «без биографии», причем востребованность этих двух типов писателей может разниться в зависимости от литературной эпохи156156
  См. Томашевский 1923: 8.


[Закрыть]. Регулятором и индикатором этой востребованности становится читатель; так, в некоторые эпохи (например, во второй половине XIX века) литературная личность играет для читателя второстепенную роль, а в некоторые (как в романтизме), напротив, оказывается очень важным «ощутимым фоном» рецепции157157
  См. там же.


[Закрыть]. Эта частичная реабилитация читателя как значительного участника литературного процесса и фактора смыслообразования в тексте – несомненная заслуга Томашевского, предвосхищающая понятие «горизонт ожидания» («Erwartungshorizont») и другие концепты рецептивной эстетики констанцской школы158158
  См. Jauß 1970; Iser 1979, 1994. См. также составленный Ханзен-Лёве список трудов по «литературной истории читателя», которые были проигнорированы или не учтены формалистами: Hansen-Löve 1978: 424; Ханзен-Лёве 2001: 409–410. Реабилитация читателя в рамках проблематики литературной личности и лирического героя была во многом осуществлена Лидией Гинзбург. Так, в книге «О лирике» она отмечает упрощение термина «лирический герой» и «злоупотребление» им: в своих рассуждениях о феномене «узнавания» биографического автора в стихах, лишенных эксплицитных биографических отсылок, Гинзбург уже прямо проговаривает релевантность биографических данных для рецептивных механизмов чтения и тематизирует формирование читательского «требования к биографии поэта» (Гинзбург 1974: 111). Гинзбург эксплицитно подчеркивает, что «говорить о лирическом герое имеет смысл тогда, когда она [личность поэта] облекается устойчивыми чертами – биографическими, сюжетными» (там же: 155).


[Закрыть].

Дискуссии 1920‐х годов зондируют поля вопрошаний, ставшие вновь актуальными полвека спустя. Так, говоря о правах читателя, особенно в автобиографических жанрах, трудно пройти мимо уже ставшего классическим концепта «автобиографического пакта» Филиппа Лежёна159159
  См. Lejeune 1996.


[Закрыть]. «Автобиографический пакт» предполагает заключение (условного) соглашения между читателем и автором как равными участниками эстетического акта. Договор «подписывается» о том, что автор/рассказчик автобиографического произведения идентичен протагонисту и читатель безоговорочно соглашается с этим контрактом идентичности («contrat d’identité»)160160
  Там же: 33.


[Закрыть] и считывает ее как данность. Автобиографический пакт неотделим от референциального пакта («pacte référentiel»)161161
  Lejeune 1996: 36.


[Закрыть], то есть обязательной (условной) ориентации на действительность как при создании текста, так и при его рецепции. Автор автобиографического (документального) произведения обязуется говорить правду и ничего кроме правды162162
  Там же.


[Закрыть], в противном случае его речь рассматривается не как фикция, а как ложь. В свою очередь, читатель не имеет права сомневаться в авторской неискренности и подлавливать «автора» на противоречиях. Разумеется, речь здесь идет об авторе как о конструктивной персонификации литературного произведения, в автобиографичность которой согласен верить читатель.

Одним из критериев и исходных требований для заключения автобиографического пакта является прозаическая (нарративная) форма произведения163163
  Там же: 14.


[Закрыть]. В случае поэзии возникают проблемы, в первую очередь связанные с «универсальной субъективностью лирики» («la subjectivité universelle du lyrisme»)164164
  Там же: 245.


[Закрыть], и в данном случае решение о возможности автобиографического пакта в большей мере предоставляется читателю: согласен ли он рассматривать лирические стилизации как «поэтическую лицензию», достаточно убедительную для заключения договора («licence poétique á l’intérieur du contrat»)165165
  Там же.


[Закрыть]. В своих рассуждениях Лежён хоть и регистрирует проблематичность случая поэзии, все равно рассматривает его из перспективы своего главного постулата, призванного ясно и бескомпромиссно дефинировать автобиографические тексты, – принципа референтности и идентичности автора/протагониста. Но случай лирики сопротивляется этому завету ясности. Неудивительно, что в лежёновской примерке автобиографического пакта к поэзии решающее право на аутентификацию и ратификацию договора об автобиографичности поэзии отводится читателю. Однако, как было показано выше, дифференцировать «автора» (как актанта и исполнителя своей части договора) в поэзии проблематично. Вместо автора (поэта), идентичного рассказчику и протагонисту, читатель поэзии имеет дело с многоликой конфликтной фигурой асимметрии лирического и биографического героя. Условный консенсус может быть найден, только если сойтись на имагинированном взаимном поручительстве «поэта» и «протагониста». Стержневая для Лежёна категория идентичности в поэзии не работает, на ее место приходят фигурации перекрестных отождествлений и взаимных идентификационных гарантий.

Лежён отмечает, что в рамках автобиографического пакта степень читательской терпимости к поэтичности текста во многом зависит от читательских привычек в разные эпохи166166
  Там же.


[Закрыть], и здесь Лежён близок к вышеобозначенным рассуждениям Томашевского. В данной связи возникает правомерный вопрос: какова эта степень толерантности в эпоху «промежутка», обозначенного Тыняновым, с одной стороны, как время «не стихов, а поэтов», а с другой – когда «сам стих стал любимой темой поэтов»?167167
  Тынянов 1977: 168–169.


[Закрыть] Таким образом в промежутке читатель не только заключает определенный автобиографический пакт с поэтом, но и ожидает, что в поэтических текстах будет происходить метапоэтическое зондирование и утверждение автореференциальности поэзии как таковой, причем эта самонаправленность включает в себя поэтические вопрошания о статусе литературной личности. Поэтому в случае поэзии промежутка, возможно, имеет смысл говорить о специфическом «автопоэтологическом пакте», одним из параграфов которого является учитывание автобиографических проекций в ореоле лирического героя. Одним из примеров такого договора и является «Европейская ночь» Ходасевича.