Текст книги "Пятое Евангелие"

Матфей 9: 6 Но чтобы вы знали, что Сын Человеческий имеет власть на земле прощать грехи, – тогда говорит расслабленному: встань, возьми постель твою, и иди в дом твой.

Марк 2: 10–11 Но чтобы вы знали, что Сын Человеческий имеет власть на земле прощать грехи, – говорит расслабленному: тебе говорю: встань, возьми постель твою и иди в дом твой.

Лука 5: 24 Но чтобы вы знали, что Сын Человеческий имеет власть на земле прощать грехи, – сказал Он расслабленному: тебе говорю: встань, возьми постель твою и иди в дом твой.

Неудивительно, что Татиан, автор Диатессарона, хотел объединить Евангелия в единую книгу. Ведь во многих фрагментах их текст уже одинаковый! Но почему? Сорок процентов Евангелия от Марка целиком появляется у Матфея – те же самые слова в том же порядке, – что позволяет предположить: очевидец Матфей копирует большую часть своего свидетельства из другого источника. Зачем?

Библейская наука дает неожиданный ответ: а он этого и не делал, поскольку Евангелие, приписываемое Матфею, на самом деле написано не им. По сути дела, ни одно из четырех Евангелий не писал очевидец.

Ученые собрали самые старые уцелевшие рукописные Евангелия и обнаружили, что в древних текстах четыре Евангелия отнюдь не приписываются Матфею, Марку, Луке и Иоанну. Они анонимны. Имена предполагаемых авторов появляются лишь в более поздних копиях, словно их прибавили по традиции или наугад. Подробное сравнение текстов показывает, как их на самом деле писали. Один – тот, что мы называем Евангелием от Марка, – простой и грубоватый, Иисус в нем порой сердится, порой творит волшебство, и даже близкие считают, будто он не в себе. В двух других Евангелиях – тех, которые мы называем Евангелиями от Матфея и от Луки, – эти неловкие подробности исчезают. Кроме того, исправлены небольшие недочеты Марка в грамматике и лексике. Матфей и Лука дословно заимствуют у Марка целые фрагменты, хотя прилежно исправляют ошибки. Это подталкивает нас к выводу, что Матфей и Лука не могут быть независимыми авторами. Их текст – отредактированная версия Марка.

Евангелие от Марка, в свою очередь, представляет собой мозаику отдельных историй, которые пришли из более старых, обрывочных источников. Поэтому большинство ученых полагает – и большинству католических священников преподают это в семинарии, – что наши четыре Евангелия – не мемуары людей, имена которых эти тексты сейчас носят. Евангелия собирали в течение десятилетий после служения Иисуса, из более старых документов, которые фиксировали устные предания. Только на том, самом раннем, самом глубоком уровне можно найти подлинные воспоминания апостолов.

Из чего следует, что Евангелия действительно восходят ко времени жизни Иисуса – но не напрямую и не без добавлений и купюр. Понимание сути этого редактирования исключительно важно для любого, кто ищет чисто исторические факты о жизни Иисуса. Дело в том, что изменения часто были теологического характера: они отражали веру христиан в Мессию, а не знания об Иисусе как человеке. Например, Евангелия от Луки и от Матфея расходятся в деталях рождения Иисуса, и есть причины полагать, что оба повествования не отражают подлинные факты. Но авторы обоих Евангелий, кем бы они ни были на самом деле, считали, что Иисус – Спаситель и что он должен был родиться в Вифлееме, как предсказывает Ветхий Завет.

Способность отделять теологию от факта крайне важна, особенно при анализе последнего и самого необычного Евангелия – того, что должно было стать основой работы Уго над Диатессароном: Евангелия от Иоанна.

– Значит, говорите, алоги не признавали Евангелия от Иоанна? – сказал Уго, взъерошив редеющие волосы.

– Да. И только от Иоанна.

– Они пытались выкинуть Иоанна из Диатессарона.

– Верно.

– Почему?

Я объяснил, что Евангелие от Иоанна – последнее из четырех по времени написания – появилось через шестьдесят лет после распятия Иисуса, в два раза позже, чем Евангелие от Марка. Оно задумывалось для того, чтобы ответить на новые вопросы о зарождающейся религии, христианстве, и в процессе написания образ Иисуса полностью изменился. Исчез скромный сын плотника, который лечит недужных и изгоняет бесов из одержимых, который доверительно говорит простыми притчами, но почти ничего не сообщает о себе. Вместо него Иоанн предлагает нового Иисуса: благородного философа, который не занимается экзорцизмом, никогда не рассказывает притчей и постоянно говорит о себе и своем предназначении. Сегодня ученые соглашаются, что остальные три Евангелия уходят корнями в оригинальный слой фактографических мемуаров – исторических событий, записанных на раннем этапе и впоследствии отредактированных. Но четвертое Евангелие – иное.

Иоанн изображает портрет Бога, а не человека, убирая факты и заменяя их символами. Евангелие даже оставляет указания своим читателям, обучая их, как надо понимать текст: Иоанн говорит, что хлеб, который мы едим, – не истинный хлеб; истинный хлеб – это Иисус. Свет, который мы видим, – не истинный свет; истинный свет – это Иисус. Употребляющееся у Иоанна слово «истинный» почти всегда означает невидимые горние сферы. Иными словами, четвертое Евангелие – скорее теологично, чем исторично. И многие читатели к этой теологичности оказываются не готовы. Прочитав три Евангелия, имеющих более сильную привязку к истории, мы рискуем точно так же пробежать и четвертое, не увидев, сколько исторических фактов преобразовалось в символы.

По этой причине текст Иоанна всегда был белой вороной среди Евангелий. Только один христианский ученый до Татиана попытался написать евангелическую гармонию, подобную Диатессарону, при этом текст Иоанна он совсем не использовал. Но ни одна секта не выражала свое неприятие Иоанна откровеннее, чем алоги.

– По сути, вы говорите мне, – продолжал Уго, – что в определенном смысле алоги были правы. Если меня заботит только история – факты, – то текст Иоанна следует исключить.

– Как сказать. Существует традиция.

– Отец Алекс, я добрый католик. Я не пытаюсь подходить к Библии с ножницами. Но остальные три Евангелия говорят, что Иисуса похоронили в полотне. Иоанн утверждает – в полотнах. Не могут все они одновременно быть правы. Значит, исключаем Иоанна?

Казалось, ему совсем не хотелось увидеть слова, которые его команда реставраторов открывала под пятнами в Диатессароне. Мне следовало бы почувствовать давление, которое он испытывал, важность для него этого вопроса.

– Или возьмем другой пример, – сказал он. – Иоанн говорит, что Иисус был погребен в ста фунтах смирны и алоэ. Остальные Евангелия утверждают, что погребальные благовония не использовались, потому что Иисуса похоронили второпях.

– Какое это имеет значение?

– Такое, что химические анализы, которые опровергают радиоуглеродную датировку, также не нашли в плащанице ни смирны, ни алоэ. И это ровно то, что мы имеем, если уберем свидетельства Иоанна.

Я сидел, подперев щеку рукой. Не то чтобы он был неправ. Но он двигался слишком быстро. Главный принцип любого, кто изучает Библию, – смирение. Осторожность. Терпение. Шестьдесят лет назад папа разрешил небольшой группе исследователей устроить раскопки под собором в поисках мощей святого Петра. Сегодня роль этих исследователей играют учителя Евангелий, которым даровано право подкапывать основы церкви, позволяется искать там, где поиски наиболее опасны. Нужна исключительная осторожность, все остальное – безрассудство.

– Уго, – сказал я, – если из-за наших с вами занятий у вас сложилось впечатление, что подобными инструментами церковь пользуется бездумно, то я совершил ошибку.

Он положил мне руку на плечо, успокаивая.

– Отец Алекс, разве вы не видите? Это хорошо! Это просто отлично. Всякий, кто изучал плащаницу, исходил из того, что все четыре Евангелия излагают факты. Не осознавая, мир совершает ту же ошибку, что и Диатессарон: мы объединяем четыре Евангелия, несмотря на то что Иоанн неисторичен. В одной его версии погребения найдется десяток искажений: Иисус похоронен другим человеком, в другой день, по-другому. Отец Алекс, вы изменили будущее плащаницы. Вы нашли ключ от всех замков!

Но чутье подсказывало мне иное. Оно говорило, что я дал Уго в руки отмычку, а не универсальный ключ. Я преподавал Евангелие сотням учеников разного возраста, но мне еще никогда не встречался человек, так бесстрашно относящийся к истине. Он испытывал героическое, воинственное стремление защищать ее и подорвать любые самые чтимые убеждения, если они ошибочны. Несомненно, именно это прежде всего так привлекало его в деле защиты плащаницы: возможность направить гнев против несправедливой ошибки.

Но меня это тревожило – из-за него самого. Порой казалось, что Уго скорее обзаведется врагом, чем примирится с другом, если на чаше весов лежит хотя бы крупица объективной истины. Он был упорен и безжалостен даже по отношению к самому себе. Однажды Уго признался мне, что ему жаль расставаться с евангельскими сказаниями, на которых он вырос, веря в их достоверность. Ребяческая часть его души впала в уныние, узнав, что ясли и волхвы – скорее атрибут рождественских вертепов, чем волшебной ночи, случившейся две тысячи лет назад. Но он гордо улыбнулся и сказал:

– Если эту версию поддерживает папа, то и я поддерживаю.

Еще Уго настоял, чтобы все наши уроки мы начинали с фразы: «Пора оставить младенческое»[11]11
  «Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое» (1 Кор 13: 11).


[Закрыть]. Он был готов поступиться яслями и волхвами, если это поможет вернуть миру плащаницу.

Глубоко в сердце нашей религии лежит убеждение, что потеря и жертва – благородны. Отказаться от чего-то близкого сердцу – высшее проявление христианской добродетели. Это качество у Уго всегда меня восхищало. И все же я невольно чувствовал, что на дне его отваги лежит скрытое стремление к самобичеванию, и это помогло мне понять, почему он так быстро сошелся с моим братом.

Глава 13

Петрос проспал допоздна. Обычно он вскакивал первым, врывался в спальню, хватал мою расслабленную руку и греб, словно веслом греческой триремы. Я отвык тихо вылезать из кровати, но мне удалось не разбудить его. Гладя сутану, я не удержался, приоткрыл входную дверь и выглянул на лестницу, для собственного успокоения.

Фонтана по-прежнему нес дежурство.

Через час мы с Петросом завтракали в ресторане гостиницы. Когда Петрос вошел в зал, старые епископы и кардиналы подняли взгляды от тарелок и заулыбались. Здесь было больше тех, кому за восемьдесят, чем тех, кому под тридцать. Все – римские католики. Мы с Петросом сели за приметный столик, где любой восточный католик, проходя мимо, мог заметить нас и подсесть. Но все тщетно.

Обед был в самом разгаре, когда мой телефон просигналил. Симон прислал сообщение: «Алли, тут кое-что выяснилось. Приходи на выставку, как только получишь смс».

Я положил салфетку рядом с тарелкой и сказал Петросу, чтобы забрал последний кусок с собой.

На время подготовки выставки закрыли целое крыло здания музеев. Грузовики толклись у дверей, как боевые слоны, и воздух дрожал от выхлопных газов. Внутри вереницы каров и тележек, двигаясь с одинаковой скоростью, как машины в похоронной процессии, везли картины, витрины и доски. Возводили деревянные леса, пряча за временными стенами древние фрески, отчего золотые коридоры превращались в пустые белые туннели. Произведения искусства, которые хранились здесь с тех пор, как Италия стала единой страной, внезапно исчезли.

Двери грузового лифта открылись. По лестнице поднимались два реставратора. Двое рабочих заделывали швы в гипрочных стенах. Электрики проверяли свет. Когда сразу столько людей всех специальностей лихорадочно работают одновременно, это смутно напоминает чрезвычайную ситуацию. Должно быть, именно потому Симон и написал. Похоже, Уго оставил много незавершенных дел.

Чем дальше мы углублялись в залы, тем любопытнее мне становилось. Фото на стене, размером с рекламный щит, на котором запечатлены ученые, объявившие в тысяча девятьсот восемьдесят восьмом году результаты радиоуглеродного анализа. За ними на фотографии висит меловая доска, где написаны официальные даты, установленные в результате исследований, с язвительным восклицательным знаком: «1260–1390!» Я не понял, зачем Уго повесил здесь эту фотографию, пока не увидел витрину наподобие ювелирной, с обитыми черным бархатом полками. Внутри на золотистых подставках стоял ряд древних книг, одну установили выше остальных. «Венгерский требник» – гласила табличка. Его открыли на выполненной черными чернилами иллюстрации, которая показывала, как готовили к похоронам мертвое тело Христа, положив его на погребальную пелену.

Погребальная пелена удивительно совпадала с Туринской плащаницей: она обладала соответствующими размерами, демонстрировала тот же способ заворачивания тела, то же положение тела Христа, чьи руки целомудренно скрещены над чреслами. Верно была передана даже одна редкая подробность, о которой когда-то мне рассказал Уго: не видно больших пальцев. Исследования современных медиков обнаружили, что гвоздь, протыкающий определенный нерв рядом с ладонью, заставляет большие пальцы непроизвольно подогнуться. Почти ни одно западное изображение не передает этой детали правильно – в отличие от плащаницы и этого маленького рисунка. Удивительнее всего, на иллюстрации видны четыре пятна на ткани в форме буквы L. Это те самые необъяснимые «прожженные отверстия» в Святой плащанице, как раз под локтем Иисуса. Иллюстратор книги, должно быть, очень подробно изучал реликвию. И все же табличка рядом с иллюстрированным требником скромно гласила:

Манускрипт написан в 1192 г. н. э.

В тысяча сто девяносто втором году нашей эры! За шестьдесят восемь лет до самой ранней из возможных дат, указанных радиоуглеродным анализом.

Внимательно изучив все таблички в витрине, я понял: Уго хотел донести одну мысль. Гигантское фото на одной стороне зала висело напротив манускриптов. Мы противопоставим вашей лаборатории нашу библиотеку. Ваша наука молода и не имеет исторической памяти, а наша древняя церковь ничего не забывает. Эти книги фактически доказывали, что радиоуглеродный анализ ошибся: каждая книга в витрине упоминала реликвию, сходную с плащаницей, и все они были написаны прежде самой ранней из указанных исследователями даты.

Я с удивлением читал причудливые имена авторов. Ордерик Виталий. Гервасий Тильберийский. Эти манускрипты – свет звезд угасшей вселенной. Оригинальные копии латинских авторов, писавших во времена Крестовых походов. Раскол между католиками и православными обычно датируется тысяча пятьдесят четвертым годом, когда разгневанный папский посланник в православной столице Константинополе взял на себя право отлучить патриарха от церкви. Но этого бы не произошло, если бы западные христиане и так уже не оторвались от Востока и его христианских традиций. Несколько десятилетий спустя глаза европейцам открыли Крестовые походы – и манускрипты тысяча сотых годов, которые я здесь видел, охватывали именно этот период. Моей подзабывшейся латыни хватило на то, чтобы понять, какая новость просочилась из Святой земли – новость, которая постепенно завладевала вниманием католического мира: есть город под названием Эдесса, и в нем хранится древнее полотно с таинственным изображением Иисуса.

Я не осознавал объема доказательств, собранных Уго. И это еще без Диатессарона – он должен был появиться впереди, возможно, в последнем зале.

Петрос вдруг вырвался и закричал:

– Симон!

Я поднял глаза и увидел, что брат стремительно идет к нам, приближаясь, как хищная птица, – тонкий силуэт с развевающейся позади сутаной, похожей на крылья.

– Что случилось? – спросил я.

Его голубые глаза вращались от возбуждения. Он подхватил Петроса одной рукой, а второй уперся мене в спину, подталкивая обратно к служебному входу.

– Вчера вечером к Лучо в квартиру наведался посетитель, – понизив голос, произнес он. – Посланник от Роты, с новостями об Уго.

Я затаив дыхание ждал, что он скажет дальше. Римская Рота – второй по значимости суд католической церкви.

– Они созывают трибунал, – сказал брат.

И продолжил по-гречески, чтобы Петрос не понял, о чем идет речь:

– Судить убийцу Уго.

– Кого они арестовали?

Симон бросил на меня досадливый взгляд.

– Никого. Это канонический процесс.

Каноническое право. Свод законов церкви. Но ведь Рота большую часть времени занята рассмотрением прошений об аннулировании браков… Убийствами она никогда не занималась.

– Невозможно, – сказал я. – Кто это решил?

У Ватикана есть собственное гражданское право. Мы можем выносить приговор преступникам и отправлять их в итальянские тюрьмы. Вот как должно было рассматриваться убийство Уго. Но никак не по церковному закону.

– Не знаю, – шепотом ответил Симон. – Но к Лучо сегодня вечером приезжает друг с новостями. Думаю, тебе тоже надо прийти.

Я подергал себя за бороду. Нашим уголовным судом руководит светский человек, но канонические суды возглавляют священники. У меня в ушах эхом зазвучало предостережение Майкла Блэка: сюда приложил руку кто-то в сутане и он не отступит, пока не получит желаемого.

– Ладно, – сказал я Симону. – Приду.

Но моего брата уже что-то отвлекло. Служебная дверь музея открылась. На пороге стояли дон Диего и агент Мартелли.

Я помахал им рукой и крикнул:

– У нас все в порядке. Мне надо на минутку переговорить с братом.

Но Диего сказал:

– Отец Симон, вас просит к себе куратор.

Брат опустил Петроса и присел, чтобы обнять его. А мне шепотом сказал:

– Будь осторожен. Увидимся через несколько часов.

У «Казы» есть маленькая библиотека для гостей. Когда мы с Петросом вернулись в гостиницу, я взял свод законов, которые распространяются на всех римских католиков, – Codex Iuris Canonici, Кодекс канонического права, – и мы отправились в номер.

Кодекс и прилагающийся юридический комментарий занимают невероятный объем. По сравнению с ним Библия кажется пляжным чтивом. В моих руках лежал собранный воедино двухтысячелетний опыт разрешения повседневных церковных проблем. Сколько можно заплатить священнику за совершение обряда погребения? Допустимо ли жениться на протестантке? Может ли папа подать в отставку? Канон диктует, кто должен преподавать в католической школе, торговать церковным имуществом, снимать отлучение. Дело Уго подпадало под канон тысяча триста девяносто семь: «Того, кто совершает убийство, а также того, кто силой или обманом похищает, удерживает, калечит или тяжко ранит какого-либо человека, следует покарать». Однако в списке наказаний не упоминается тюрьма. И в этом главная сложность рассмотрения убийства Уго по церковному закону: убийца ни дня не проведет за решеткой, поскольку каноническое право не предусматривает такой меры, как тюремное заключение. Но если убийца – священник, то ему грозит наказание более страшное: низложение.

Светскому человеку трудно понять, в чем суровость запрета на священнослужение. Фраза «священник больше не священник» – звучит парадоксально, примерно как «бездетная мать» или «живой труп». То, что Бог дает человеку при рукоположении, никто из людей не в силах отменить. Поэтому низложенный священник в состоянии отправлять таинства и они даже считаются действительными, но ему запрещено это делать. Католикам-мирянам следует избегать месс, которые он проводит. Он не вправе читать проповедь или выслушивать исповедь, за исключением исповеди тех, кто находится на смертном одре. Он даже не может работать в семинарии или преподавать богословие в любой школе, не только католической. Такой приговор превращает нас в призраков, вот что придает ему силу. Он предписывает миру отрицать наше существование. Ни один светский суд не имеет такой силы над мирянами. Этот вердикт толкает многих священников на самоубийство. Возможно, здесь и скрывался ключ к развитию событий по делу Уго. Рассматривать дело в каноническом суде – значит не просто предоставить священникам контроль над результатами слушания. Это жестокий способ запугать подозреваемого священника.

– Петрос, – позвал я, – принеси из чемодана мои карточки для записей.

– Зачем?

– Надо кое в чем разобраться.

Петрос застонал. Хотя он был еще слишком мал, чтобы знать значения юридических терминов, он понимал: если Babbo надо кое в чем разобраться – он зароется в книги.

Поначалу эта работа выматывала. Пробелы в образовании казались мне катастрофическими. Каждый священник в семинарии изучает курс основ канонического права, но серьезное обучение начинается только на четвертом курсе, когда тему дипломной работы надо выбрать либо из теологии, либо из канонической юриспруденции. Никогда еще мне не казалось, что мой выбор теологии был так некстати.

– Запиши число, – сказал я Петросу. – Один, четыре, два, ноль.

Канон тысяча четыреста двадцать: «Каждый диоцезный епископ обязан назначить судебного викария или официала… отличного от генерального викария».

Я знал, как начинается канонический суд. В теории, обвинение расследует епископ. Если обвинение обоснованно, он созывает трибунал. Но в действительности все иначе. Епископ – человек занятой, и поэтому его работу выполняют помощники. Это особенно касалось Иоанна Павла, который отвечал не только за Римский диоцез, но и за церковь во всем мире. И который из подчиненных Иоанна Павла принимает решение? Ответ скрывался в этом каноне: особый помощник, отвечающий за юридические вопросы, священник, называющийся судебным викарием. Теперь, когда я знал название должности, можно было воспользоваться «Понтификальным ежегодником», чтобы найти имя того, кто занимает эту должность.

– А теперь, – сказал я, – напиши: один, четыре, два, пять. И волнистую черточку с цифрой три.

– А три – это в какую сторону? – задумчиво нахмурился Петрос.

Я потрепал его по волосам.

– Как В, только без вертикальной палочки.

Канон тысяча четыреста двадцать пять, параграф три, гласил: «Судебный викарий также назначает и судей». Получалось, что все судебное разбирательство находилось в руках одного человека, которого мы пока не знали. Мне стало любопытно, кто будет этими судьями, но передо мной стояла более важная цель: правдами и неправдами узнать, кто проходит ответчиком по делу об убийстве Уго.

Церковные суды – заседания закрытые. Приход может так никогда и не узнать, что за преступление совершилось у них под носом, не то что услышать вердикт. Полезно будет знать имя судебного викария, но я все равно не смогу позвонить в его канцелярию и спросить, как продвигается расследование. К счастью, в нашей церкви всегда – без исключения – остается «бумажный след». И каноническое право говорило мне, что именно я должен искать.

– Один, семь, два, один, – сказал я Петросу. – Потом добавь звездочку. И внизу: один, пять, ноль, семь.

Я повторил для него каждое число, цифру за цифрой. Свод, как и Библия, перепрыгивал вперед и назад, каждая строчка отсылала к другим, отстоящим на сотни страниц. Канон тысяча семьсот двадцать один гласил: «Когда епископ решает, что набралось достаточно улик для начала судебного процесса, он просит укрепителя правосудия написать официальный обвинительный документ – исковое заявление, включающее в себя имя, фамилию и адрес обвиняемого». С этим каноном непосредственно связан канон тысяча пятьсот семь, который говорит, что исковое заявление должно быть разослано всем сторонам. Иными словами, исковое заявление – путь, которым известие о процессе может просочиться наружу, за пределы непосредственного окружения епископа. Если к Лучо приходит друг с информацией о суде, можно сделать вывод, что исковое заявление разослано. И я знаю, куда наверняка отправили одну копию. Безопасность его святейшества требовала, чтобы швейцарских гвардейцев извещали о любых опасных личностях на ватиканской земле.

– Петрос, – сказал я, – перевяжи эти карточки резинкой. Пожалуй, мы закончили.

Я набрал телефонный номер.

– Алекс? – ответил Лео. – У вас ничего не случилось?

Я рассказал то, что выяснил, и спросил:

– Ты не слышал никакого имени?

– Нет. Ничего.

– Но тебе наверняка велели за кем-нибудь следить?

– Нет.

Этого я не ожидал. Если исковое заявление разослано, убийца Уго знает, что его преследуют. А его даже никто не ищет.

– Я сделаю пару звонков, – пообещал Лео, чтобы успокоить меня. – Поговорю с гвардейцами, которые дворец охраняют. Может быть, они получали другие приказы.

Но у Лео было достаточно высокое звание, так что вряд ли приказы шли через его голову. Я уже собрался снова вгрызться в свод законов, но меня отвлек звук в прихожей. Шуршащий звук оттого, что под дверь что-то подсунули.

– Лео, погоди-ка, – сказал я.

Конверт. На лицевой стороне написано мое имя. Почерк показался мне смутно знакомым.

Открыв конверт, я увидел одну только фотографию. На ней красовался фасад «Казы», и из дверей выходил восточный священник.

Я ахнул.

– Что случилось? – спросил Лео.

Этим восточным священником был я.

Фотографию сделали вчера. Тот, кто снимал, стоял на другой стороне дворика.

На обороте я прочел надпись, сделанную тем же самым почерком.

«Скажи нам, что прятал Ногара».

И ниже – номер телефона.

Я, пошатываясь, добрался до двери.

– Агент Мартелли!

Где-то вдалеке открывались двери лифта. Я повернулся на звук и увидел подол черной сутаны, исчезающей в кабине. Это был священник, и он уходил.

Я повернулся в другую сторону.

– Мартелли!!!

Но этот конец коридора пустовал. Мартелли ушел.

У лифта стояла группа восточных священников. Они с тревогой глазели на меня.

Сзади за сутану меня потянул Петрос. Без лишних слов я взял его на руки и побежал к ближайшей лестнице.

– Что случилось? – крикнул он.

– Ничего. Все в порядке.

Я потянул ручку двери, ведущей на лестницу, но та не поворачивалась. Дверь заперли.

Мы вернулись в номер и закрылись на замок. Я позвонил Симону на мобильный, но, видимо, в музеях сеть не ловится. Тогда я набрал номер управления жандармерии.

– Pronto. Gendarmeria[12]12
  Жандармерия (ит.).


[Закрыть].

– Офицер, – поспешно выпалил я, – говорит отец Андреу. Ко мне приставили охранника, но он исчез. Мне требуется помощь.

– Да, святой отец. Конечно. Одну минуту.

Но, вернувшись на линию, он сказал:

– Простите. На ваше имя не значится никакой охраны.

– Это ошибка. Я… Мне нужно найти агента Мартелли.

– Мартелли здесь. Пожалуйста, побудьте на линии.

Я застыл. Голос, который зазвучал из трубки, не вызывал сомнений.

– Мартелли слушает.

– Агент, – неуверенно начал я, – это отец Андреу. Где вы?

– У себя за столом, – отрезал он. – Ваша охрана снята.

– Не понимаю. Что-то происходит. Нам нужна ваша помощь. Пожалуйста, вернитесь в «Казу».

– Извините, святой отец. Вам придется позвать местную охрану, как всем остальным гостям.

И трубка замолчала.

Петрос ошарашенно смотрел, как я собираю вещи.

– Babbo, куда мы идем?

– К prozio Лучо.

Я позвонил в апартаменты Лучо, и дон Диего поехал к нам. Он должен был проводить нас в апартаменты во дворце моего дяди.

– Что случилось? – спросил Петрос, вцепившись мне в руку.

– Я не знаю. Лучше помоги собрать сумку.

Через десять минут в дверь постучали. В глазок я увидел Диего и незнакомого швейцарского гвардейца. Я отпер дверь.

– Отец Алекс, – сказал Диего, – это капитан Фуррер.

– Что произошло, святой отец? – спросил Фуррер.

– Кто-то подсунул мне под дверь послание.

Он покачал головой.

– Невозможно. Проход на этот этаж запрещен.

Я показал конверт, но капитан даже не взглянул на него.

– Лестницы охраняются, – сказал он, – а лифтеры доставляют на этот этаж только тех, у кого есть ключ от номера.

Так вот что вчера имела в виду монахиня, когда говорила о принятых сестрами предосторожностях.

– Я видел священника в сутане, он садился в лифт, – сказал я.

– Должно быть другое объяснение, – ответил Фуррер. – Разберемся, когда выйдем.

Диего протянул к нам руки, предлагая взять сумки. Петрос, по-другому понявший этот жест, побежал к нему обниматься. Диего озадаченно глянул через плечо на меня, молча спрашивая, где наш жандармский эскорт. Восточные священники в коридоре всё смотрели в мою сторону.

Монахиня за стойкой администратора была одета в черный хабит.

– Да, это я принесла конверт, – сказала она. – А в чем дело?

– Откуда он взялся? – спросил я.

– Доставили с почтой.

Но на конверте не было ни марок, ни адреса. Кто-то принес его сюда лично и оставил во входящей корреспонденции. Возможно, сначала попытавшись доставить его мне лично…

Холл опустел. Ресторан закрылся рано; висело объявление, что часовня тоже закрыта. Проход перекрывали ограждения.

– Что там происходит? – спросил я у монахини.

– Ремонт, – ответила она.

Еще одно объявление гласило, что на последний этаж, где жили мы с Петросом, можно попасть только на втором лифте.

– Сестра, вы кому-нибудь говорили, где мы остановились? – спросил я.

– Нет, конечно! – воскликнула встревоженная монахиня. – У нас строжайшие указания. Наверное, это какое-то недоразумение.

Я выудил из сутаны ключ от нашего номера. На брелоке был выбит рельефный логотип «Казы», а рядом выгравирован номер комнаты. Возможно, это моя ошибка. Возможно, кто-то увидел у меня ключ. Он открыто оповещал всех, где мы с Петросом поселились.

– Будете выезжать, святой отец? – спросила монахиня, протягивая руку за ключом.

– Нет. – Я опустил его обратно в сутану.

Вряд ли мы вернемся, но объявлять об этом вслух тоже не стоило.

Диего забрал наши сумки и кивнул на дверь.

– Ваш седан ждет вас.

Наш седан! До дворца Лучо – пять минут неспешной прогулки. И все же еще никогда в жизни я так не радовался поездке на машине.

Когда мы приехали, нас встретили только монахини.

– Его высокопреосвященство и ваш брат еще работают на выставке, – пояснил Диего и покачал головой так, будто внизу, в музеях, сейчас раскапывали новый круг ада.

– Что же произошло?

Я протянул ему фотографию в конверте. Прочитав сообщение на обороте фотографии, он нахмурился.

– А ваша охрана?

– Жандарм сказал, что ее отозвали.

– Сейчас разберемся, – проворчал Диего.

Но прежде чем он дотянулся до телефона, стоящего у него на столе, я спросил:

– Диего, вы что-нибудь об этом знаете? – Я указал на надпись на фотографии. – Об открытии, которое совершил Уго?

– О Диатессароне?

– Нет. О чем-то более важном.

Диего перевернул фотографию.

– Здесь написано именно об этом?

– О чем-то подобном упомянул и Майкл Блэк.

Имя было ему незнакомо, и он покачал головой. Мало когда дела клириков рангом ниже епископа попадали на стол моего дяди.

– Первый раз слышу. Но посмотрим, что скажет шеф жандармов.

Я замахал рукой.

– Дайте я сперва поговорю с Симоном и с дядей.

– Вы уверены?

Прежде всего, я не был уверен, что могу сейчас доверять жандармам.

Диего посмотрел мне в глаза.

– Алекс, вы здесь в безопасности. Я обещаю.

– Я очень вам благодарен.

– Диего, можно мне фруктового пунша? – попросил Петрос.