Электронная библиотека » Йоахим Радкау » » онлайн чтение - страница 7


  • Текст добавлен: 30 сентября 2017, 09:40


Автор книги: Йоахим Радкау


Жанр: Культурология, Наука и Образование


сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 7 (всего у книги 46 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

Шрифт:
- 100% +

II. Взгляд врача и опыт пациента

Глазами доктора: несчетное богатство историй пациентов

Если излагать историю медицины как социальную историю, нужно видеть ее не только глазами врача, но и глазами пациента. Однако если это и делается, то, как правило, история болезни не выходит за рамки медицинского дискурса. Господствует мнение, что из-за нехватки источников вообще нет пути по ту или иную сторону этого дискурса. Истории болезней в качестве источника ученые до сих пор предпочитают избегать[80]80
  Это не совсем так, хотя после выхода в свет книги Радкау (1998) ситуация изменилась в еще более положительную сторону, клинические истории стали одной из самых популярных тем и объектов исследования в гуманитарных науках (в первую очередь литературоведении и культурологии), см., например: Stuhr U. // Deneke F.-W. (Hrsg.). Die Fallgeschichte: Beiträge zu ihrer Bedeutungais Forschungsinstrument, 1993; Steinlechner G. Fallgeschichten: KrafFt-Ebing, Panizza, Freud, Tausk, 1995; Brändli S. // Lüthi B. u.a. (Hrsg.). Zum Fall machen, zum Fall werden. Wissensproduktion und Patientenerfahrungen Medizin und Psychiatrie des 19. und 20. Jahrhunderts. 2009; Spuler D. Susanne // Pethes N. (Hrsg.). Fall – Fallgeschichte – Fallstudie: Theorie und Geschichte einer Wissensform, 2014.


[Закрыть]
. В одной из очень немногих работ, где эти документы использовались как источник, труд с ними называют «геркулесовым» (см. примеч. 1); постоянно утверждается, что эти документы отражают лишь точку зрения врачей и возвращают нас в медицинский дискурс.

В случае неврастении добавляется еще одна сложность – не так легко собрать достаточное количество ее «историй». Наиболее доступны документы государственных психиатрических лечебниц. Но неврастеников, как правило, там было мало: около 1905 года в Германии их доля составляла 5,65 % от общего числа пациентов этих клиник. Неврастеники лечились прежде всего в частных неврологических лечебницах, а их документы зачастую утеряны. Тем не менее постепенно я собрал – часто мне помогал случай – обширную источниковую базу из историй болезни. Это документы различных заведений с различными региональными и социальными охватами: тут и государственные лечебницы, и частные, и психбольницы, и курортные заведения. Речь идет о неврологической клинике Карла Бонхёфера в Берлине, бывшем Дальдорфе, классической психбольнице; неврологическом отделении Шарите, в отапливаемом подвале которого были складированы штабеля неразобранных документов до 1914 года; гессенская психиатрическая лечебница Айхберг, документы которой лежат в государственном архиве Висбадена и даже рассортированы по диагнозам; франкфуртская нервная клиника, бывший Аффенштайн, в становлении которой сыграл большую роль Генрих Гофман[81]81
  Гофман Генрих (1809–1904) – немецкий психиатр, выступал за улучшение условий жизни больных. В культурной истории остался как автор «Штрувельпетера» («Struwwelpeter») (1845, в рус. пер. «Степка-Растрепка», или «Неряха Петер») – назидательных стихов с картинками о детях, которые плохо себя ведут.


[Закрыть]
; дом «Бетезда» в Бетеле; санаторий Бинсвангера Бельвю в Кройцлингене на швейцарском берегу Боденского озера, документы которого впоследствии оказались в Тюбингене. Наконец, санаторий доктора фон Эренвалля в Арвайлере на Рейне, который, как, пожалуй, ни одна другая подобная клиника, до сих пор сохранил характер времен кайзеровской Германии.

Особенно богаты оказались архивы Бельвю и Арвайлера. В обоих заведениях «расцвет» неврастении относится к периоду между 1890 и 1910 годами. В Кройцлингене «неврастения» встречается за это время 73 раза как диагноз при поступлении больного и 283 раза как диагноз при выписке: будто лечебницы сами производили неврастеников. В заведении Эренвалля между 1898 и 1909 годами лечились 210 неврастеников (см. примеч. 2). Несмотря на частотность, неврастения не производит впечатления того рутинного диагноза, который ставится в затруднительных случаях: когда врачи действительно находились в замешательстве, они отказывались от наименований. При всем сходстве этих заведений между ними было серьезное отличие – Эренвалль состоял в тесном контакте с семьями рейнско-вестфальской бизнес-буржуазии, в то время как у Бинсвангера тон задавала скорее образованная буржуазия. Около 1900 года в Бельвю комната на одного человека с врачебным сопровождением стоила 12 марок в сутки. В Арвайлере цены были выше и варьировались в зависимости от уровня комфорта. Ни в том ни в другом заведении не придерживались какого-либо единого учения, которое определяло бы все вплоть до повседневного быта заведения. Психиатрическое образование доктора Эренвалля, видимо, было отрывочным, сам он много путешествовал, а заправляла всем его жена. В 1907 году ведущий врач Курелла, специалист по электротерапии, устроил бунт против правления этой дамы, и этим конфликтом, при котором обе стороны обвиняли друг друга в нервозности и психических болезнях, занималось даже правительство в Кобленце (см. примеч. 3). Тем не менее эта лечебница была благополучнее многих других санаториев. Она славилась хорошей кухней и знаменитыми арскими винами, причем даже тогда, когда психиатры начали активно переходить на сторону борцов с алкоголизмом.

По сравнению с днем сегодняшним документы пациентов конца XIX – начала XX веков имеют очень важные для историка достоинства. С одной стороны, бюрократизация в деятельности клиник уже настолько продвинулась, что они производили большую массу бумаг. С другой стороны, психиатрия еще не достигла профессионального уровня, и в этих бумагах отражен далеко не только «взгляд врача». Неврология и психиатрия располагали тогда лишь весьма ограниченным специальным жаргоном, и даже немногие уже сложившиеся термины на практике применялись с большой осторожностью. В 1908 году Огюст Анри Форель[82]82
  Форель Огюст Анри (1848–1931) – швейцарский невропатолог, психиатр, социалист, пацифист, специалист по муравьям, противник алкоголизма и поборник эсперанто. Исследования мозга привели его к открытию нейрона («Теория нейронов», 1887) и к теории о единстве мозга и души. К существенным достижениям Фореля можно отнести его исследования о вменяемости умалишенных, что позволило отправлять некоторых преступников вместо тюрьмы на лечение. Немаловажную роль в контексте времени сыграла его книга «Сексуальный вопрос» (1905), в которой он выступил за растабуизирование сексуальной жизни и за гендерное равноправие – табу он в некотором роде и сам снял своей книгой, впервые обратившись к сексуальной жизни чистым языком естественных, психологических и социальных наук. Одним из учеников Фореля был Эйген Блей л ер.


[Закрыть]
жаловался, что психологическая и неврологическая терминология «впала в такое состояние, что всякое описание выглядит издевательством».

Во многих случаях пациентам просто давали высказаться и не перебивали их ежеминутно вопросами, которые направляли бы ход рассказа в какое-либо определенное русло. «Мы должны слышать больного», – наставлял Отто Бинсвангер в книге о неврастении. «К анамнезу нужно подходить с большим тщанием» – так начиналась большая работа о нервных болезнях Германа Оппенгейма (см. примеч. 4). Многие врачи не фиксировали разговор изначально на определенных темах и пунктах, которые считались бы важными с точки зрения патологии. Дальнейшее поведение пациента в клинике записывалось часто также очень подробно, причем, в отличие от сегодняшней практики, на пациента воздействовали не транквилизаторами, а исключительно успокоительным бромистым калием. Учебники по неврастении содержат много конкретных примеров, но предпочтение отдают тем, которые подтверждают определенные тезисы. Лишь изучение оригинальных клинических историй учит понимать, что нельзя путать медицинские модели восприятия с исходным опытом расстройства.

Многие неврастеники, в ответ на вопрос о предыстории их расстройства, начинали описывать всю свою жизнь, начиная с детства. Нередко они привозили с собой записи, чтобы не забыть ни одной детали. Шарко из-за этого называл неврастеников Vhomme aux petits papiers – «человек с маленькими бумажками». Это определение стало впоследствии крылатым. Один юрист 23 лет приехал в Кройцлинген, привезя с собой целых 55 больших листов, исписанных мелким почерком. Фрейд рисует портрет «неврастеника, занятого описанием своего расстройства»: «Лицо его напрягается […], голос его становится резким, он мучительно подыскивает слова, отметая любые определения, которые предлагает ему врач для обозначения этих болей […]; ему явно кажется, что язык слишком беден, чтобы ссудить ему слова для описания этих ощущений, да и они сами являют собой нечто исключительное, доселе небывалое, совершенно не поддающее описанию […]»[83]83
  Цит. по: Фрейд 3., Брейер Й. Исследования истерии / пер. с нем. С. Панкова // Зигмунд Ф. Собр. соч.: в 26 т. Т. 1. СПб., 2005. С. 172.


[Закрыть]
(см. примеч. 5). Многие неврастеники продолжали традицию возводить на фундаменте своего расстройства здание собственного Я, так что дефицит уверенности в себе перевоплощался в богатую и многоликую индивидуальность. Различные телесные жалобы наслаивались друг на друга как выражение развивающегося нервного недуга и складывались в итоге в историю жизни.

Но далеко не все было инсценировкой. При просмотре множества таких историй невозможно не понять, что эти люди пришли в клинику через тяжелые страдания. Нередко читаешь о том, как обеспеченные и благополучные с виду пациенты, во «внешней» жизни демонстрировавшие миру успех и превосходство, в клинике съеживались, превращаясь буквально в комочек боли и впадая в неуютную, неудобную телесность. Подобные сцены никак нельзя считать театром. Но и такие жалобы, как и любые источники, требуют критического подхода, потому что и они обладают своеобразным риторическим посылом и не все в них можно воспринимать буквально.

Молодой журналист из Варшавы, приехавший в 1907 году в Арвайлер, казался там «типичным неврастеником». Он носил с собой «подробную автобиографию» и поступил в клинику с детально-точными представлениями о собственном расстройстве и желаемой терапии.

«Прежде всего он желал бы устранить “слабость мозга и нежелание работать”». Когда врач попытался воздействовать на него психотерапией, «чтобы он проявил чуть больше энергии» и «прежде всего выполнил неприятные для него обязательства», тот письменно попросил, «чтобы впредь его пощадили от подобных уговоров, поскольку они его очень волнуют». Этот «типичный неврастеник» совсем не похож на сегодняшнюю жертву стресса – напротив, это медлительный человек, который не был склонен к активным действиям и тем сильнее раздражался на предъявленные к нему ожидания. Суть неврастении состоит не в телесных страданиях, а в разочаровании и ощущении собственной несостоятельности. В данном случае у нас в руках не только отчеты врачей, но и написанная самим журналистом «история болезни». Ее стоит процитировать более подробно.

«Мне 26 лет; мой отец почти с самого моего рождения страдает невралгией (время от времени сильные боли ножных нервов); моя мать 8 лет назад умерла, причина смерти раковая опухоль (в животе). […] В последние годы жизни она сильно страдала от неврастении. […] На 16-м году моей жизни начался онанизм. Из того же времени происходят и первые неврастенические симптомы: мозговое истощение, функциональное утомление в нижней части позвоночника, плохой сон (не бессонница), общее чувство изнурения, подавленность духа и т. д. Так продолжалось восемь лет – то лучше, то хуже. В качестве средств использовались только бромистый натрий и гидротерапия. […] Летний отдых и заграничная поездка в Висбаден и особенно еще два других важных изменения […] привели к улучшению, хотя и временному. Эти два изменения состоят в том, что я прекратил онанировать и курить. Первое я заменил весной 1906 года на половые сношения с проституткой (в зимнее время онанизм шесть-восемь раз в месяц и один-два раза сношение с той же девушкой, к которой я постепенно привык). […] После возвращения домой я заметил, что половая связь меня возбуждает и утомляет – (дело в том), что она […] вызывает […] трудноописуемые ощущения в лодыжках. Это меня очень испугало; ведь я вспомнил ужасные боли в ногах у моего отца. Поэтому я решил по возможности меньше ходить и как можно реже использовать женщину» (см. примеч. 6).

С первого взгляда замечаешь ключевую роль сексуального опыта. Из «онании», которой он объясняет и свою неврастению, он делает даже «-изм», как будто «онанизм» есть некий образ с собственной логикой, как «ревматизм» или «социализм». Большого страха перед последствиями рукоблудия из текста не следует, он даже приобретает опыт, что онанизм и совокупление вполне сочетаются друг с другом. Проститутка, которую он «использует», кажется чем-то вроде безотрадного лекарства против онанизма. Напрашивается предположение, что его безрадостное отношение к сексу является причиной того, что при онанизме и половых сношениях он не чувствует ничего кроме утомления. Однако он не зацикливается как мономан на сексуальных проблемах, причину своего нездоровья он ищет также в непрерывном курении, тем более что страдает «горловыми аффектациями». Если учесть, что, бросив учебу, он пошел работать в отцовскую газету, можно предположить, что именно зависимость от отца помешала ему найти такую форму существования, в которой он пришел бы к согласию с собой. Но в его истории отец встречается только как жертва невралгии, боли которого он вспоминает при собственных ощущениях после полового сношения. Острую потребность в терапии вызывает, видимо, не само расстройство, а скорее мучительная апатия на работе.

Но его анамнез еще не закончен: следует новый заголовок «Духовная (!) индивидуальность и духовная жизнь»[84]84
  Geist (нем. – дух) породило два понятия: geistig – духовный в значении душевный, умственный, психический и geistlich – духовный в значении религиозный, церковный.


[Закрыть]
и рассказ на пяти страницах. Лишь здесь он приводит квинтэссенцию своего самодиагноза, где «душевное» (т. е. психическое) становится «духовным»:

«С моей точки зрения, намного важнее, чем описание материальных симптомов болезни, картина ее психологической основы. Существует три первоисточника моего онанизма и невыносимого мозгового истощения, которое мешает мне в столь желанной работе: 1. Унаследованный, имеющийся от рождения духовный недуг – робость; 2. Духовный природный дар – развитая фантазия; 3. Врожденный мальконтентизм, принципиальное недовольство современными формами культуры и жизни. Робость была, особенно раньше, […] необыкновенно сильно развита, так что могла влечь за собой физиологические явления. Например, если я попадал в новое для меня общество, где присутствовали молодые дамы, мои колени становились так слабы и хрупки от противоестественного страха, что я с трудом мог держаться на ногах. В груди я совершенно физически ощущал щекочущее чувство волнения, сердце сильно стучало. Горло было так сдавлено, что я лишь с трудом мог говорить – чужим, дрожащим голосом. И все это несмотря на то, что я напрягал всю свою волю, чтобы справиться с этим. Наряду с этической неприязнью […] (эта робость) была главным препятствием, мешавшим мне посещать публичные дома и незнакомых девушек. Я пытался время от времени, раз в несколько месяцев, туда пойти, но это было в высшей степени разрушительно и утомительно для нервной системы; мне это стоило максимальных усилий воли и (было) при этом, особенно в начале […] безуспешным, я хочу сказать, импотенция как следствие нервного потрясения. – Робость, с одной стороны, отдалила меня от других людей […], а с другой стороны, дар воображения позволил создать идеальный мир для меня самого. […] Осознание пропасти, которая отделяла “мой мир” от реального, всегда было со мной, эта мука вынужденной жизни в центре отвратительного для меня реального окружения. Так, погруженный в мечты, я жил с 8 до 18 лет. […] И хотя я уже больше почти не мечтаю, однако если по каким-либо причинам мой мозг не занят серьезной умственной работой, то мне чрезвычайно тяжело (его) держать в узде; (он) сам по себе плодит беспорядочные фантастические и пустые мысли, задевает все возможные предметы, но только не реальные, не ручной труд, который как раз сейчас надо делать. На трудовую терапию я возлагаю большую надежду. А именно, я полагаю с ее помощью развить в себе чувство реальности, облегчить вхождение в позитивную конкретную жизнь. Для меня чрезвычайно необходимо привыкнуть к реальной жизни, также и для того чтобы уменьшить уродливую гиперчувствительность ко всевозможным жизненным мелочам. […] Эта чувствительность портит жизнь и пожирает энергию».

Тренируя силу воли, журналист следовал новейшему для его времени тренду нервной терапии, правда, не в данном конкретном случае: попытке преодолеть отвращение к борделю, как будто успешное функционирование в борделе – это долг любого здорового мужчины! В описаниях «духовной» стороны расстройства момент секса тоже сильно заметен. Но в отличие от невротиков, описанных Фрейдом, расстройство связано не с вытеснением, а скорее с чрезмерной рационализацией сексуальных желаний. Особенно мучительным кажется восприятие собственной сексуальности через призму учений об энергии и воле. Общее впечатление – неуверенность в своей природе и своих целях, как в профессиональном, так и в сексуальном отношении. В этом журналист был действительно «типичным неврастеником».

Фрейд потерял интерес к «актуальным невротикам», высказывания которых не имели символической ценности, а были непосредственным выражением неудовлетворенных желаний: психоаналитику нечего было с ними делать. Но именно они составляли значительную массу неврастеников. Из этого следует, что историк, разбирая свидетельства больных, имеет право оставаться в привычной для себя сфере, придерживаться буквальных слов, он не попадает в зависимость от психоаналитических предположений. Даже если исходить из того, что психическое расстройство проистекает из желаний, не нужно уходить на поиски истины далеко под словесную поверхность.

Это относится и к сексуальным желаниям. Задолго до распространения учения Фрейда Отто Бинсвангер говорил студентам:

«Вам очень часто будут поступать от пациентов обоего пола субъективные жалобы на болезненные явления в генитальной сфере. Либо с эпической широтой, либо тяжело и вязко, с налетом тайны, но всегда это будет рассказано так, что вы поймете, какое большое значение приписывают сами больные этой симптоматике. […] Многих людей с нервной патологией посещает диковинный соблазн в подробностях наблюдать за собственными сексуальными ощущениями и процессами, размышлять о них и устно либо письменно обращаться к врачу за советом о том, соответствуют ли норме их сексуальные функции или нет».

А сотрудники лечебниц, записывавшие данные, не практиковали никакой систематической цензуры. У одного страдавшего от тревожных психозов владельца лакокрасочной фабрики, который, согласно анамнезу, «с юности был нервным» и «много пил», сотрудник Шарите протоколирует (1902): «В последнее время у меня чувство, как будто я “жопник”, […] “педик”». По словам пациента, он ничтожнейший человек во всем мире, аномально сложен, у него слишком маленький пенис, у него совершенно аномальные чувства в «заднице»» (см. примеч. 7). После банкротства фабрики чувство сексуальной неполноценности превратилось для него в подлинную пытку.

Свидетельства пациентов отчетливо показывают, что наряду с медицинским и литературным дискурсом нервов существовал и повседневный, бытовой. Источниковая база позволяет изучить историю дискурса в исходном смысле: не только как дистилляцию слов из слов, но как реконструкцию структур ощущений и пережитого опыта. И то, что в основном замалчивают учебники, отчетливо доказывают истории болезней – а именно, что до 1914 года тема нервозности еще не была монополизирована медициной, и диагноз, если он вообще ставился, был не более чем интерпретацией самого пациента, пусть врач и разыгрывал в процессе диагностики роль эксперта. Потому свидетельства пациентов являются связующим звеном между медицинским дискурсом и общей нервозностью эпохи.

Теория неврастении и медицинские стратегии: между неврологией, психиатрией и натуропатией

Авторы детективов с ограниченным кругом подозреваемых любят находить преступника через доказательства невиновности других лиц, постепенно исключая одного за другим. Тем же путем пошел Эмиль Дюркгейм, когда в поиске причин суицидов индустриальной эпохи объявил их виновником общество[85]85
  Имеется в виду его классическая работа «Самоубийство» (1897).


[Закрыть]
: до этого он исключил одну за другой целый ряд альтернативных причин – безумие, неврастению, расу, наследственность, климат, подражательство. Тот же метод напрашивается, чтобы доказать реальное существование и культурную обусловленность неврастении.

Правда, круг подозреваемых в этом случае очень широк, но зато в нем явно выделяется главный – медицина. Напрашивается подозрение, будто медики сами придумали это расстройство, чтобы повысить собственный авторитет и получить новую группу пациентов. Однако здесь же обнаруживаются и убедительные доказательства невиновности. Во второй половине XIX века основной тенденцией медицины была локализация болезней. Учение о неврастении шло вразрез с этой тенденцией. Оно появилось после провала локализующей «спинальной ирритации» и с самого начала исключало мысль о том, что нервная слабость имеет в организме постоянную привязку. На вопрос Вирхова[86]86
  Вирхов – берлинский врач, физиолог, один из основоположников клеточной теории и теории патологии клеток (целлюлярная патология), что существенно сблизило медицину с естествознанием. Был хорошо известен в российских научных кругах.


[Закрыть]
: “Ubi est morbus?” (где сидит болезнь?) оно ответа не давало. И далее: победное шествие теории неврастении совпало с триумфом бактериологии – именно эта сфера науки олицетворяла тогда прогресс медицины. Научный успех в то время означал возможность продемонстрировать причину болезни под микроскопом. А диффузная этиология Бирда была в этом смысле очень неудобной. Громоздкость и невнятность теории неврастении – самый убедительный аргумент в пользу ее реалистичности. Неврастения была настолько реальна и навязчива, что медикам пришлось принять как данность то, что вовсе не вязалось с основными научными трендами того времени.

В отношении неврастении было немало злопыхательств – устных, видимо, еще больше, чем письменных. Наиболее резко нападал на нее вюрцбургский невролог Конрад Ригер, называвший неврастению «подушкой для ленивых диагностов». Но Ригер, известный тем, что в 1900 году развязал дискуссию о значимости кастрации, принизив значение гениталий для формирования мужского характера, остался в аутсайдерах. Мёбиус, тщательнейшим образом разбирая доводы Ригера, опирался на собственный опыт жизни в Лейпциге – оживленном городе, число жителей в котором между 1871 и 1914 годами выросло со 100 тысяч до 625 тысяч, и сравнивал его с Вюрцбургом: «Вероятно, покой старого епископского города виноват в том, что Р. редко встречает тех больных, которых мы обычно называем “слабонервными”». Психиатр из Грейфсвальда Рудольф Арндт не жаловал неврастению: «Это что-то вроде горшка […], в который без разбора накидали самые разные симптомы, которые прежде приписывали другим неврозам, и различные состояния, не поддающиеся международной классификации» (см. примеч. 8), и тем не менее написал о ней целую книгу и несколько статей.

Сатира 1911 года описывает пьяницу по имени Шарль Нульпе, который упорствует в том, что его периодическое недомогание не простое похмелье, а «настоящая, вполне современная неврастения», и ему необходим курс щедрого санаторного лечения. В поисках самого модного он, на свою беду, направляется в клинику к натуропатам, переживает там разнообразные неудобства, вызывающие у него «подозрительное раздражение», и в конце концов гибнет в отчаянной борьбе с аппаратом Цандера[87]87
  Цандер Густав (1835–1920) – шведский врач и физиотерапевт, работавший над системой аппаратов для лечебной гимнастики и ставший, таким образом, основателем механотерапии.


[Закрыть]
– последним писком тогдашней моды. Смеяться над неврастенией легко – даже сегодня, занимаясь этой темой, не всегда удается сохранить серьезность. Тем более удивительно, что теория неврастении продержалась в Германии несколько десятков лет. Даже если кто-то из немецких медиков и смотрел на Бирда сверху вниз, то все равно использовал его теорию в своей работе (см. примеч. 9).

Учение о неврастении пришло не из медицинской теории, а из врачебной практики. Тем не менее оно мало способствовало укреплению авторитета врача. Его общий концепт больше соответствовал натуропатии, чем научной медицине: расстройство не поддавалось местному лечению или специфическим методам, а требовало регенерации человека в целом. И если главную его причину искали в современной цивилизации, то лучшим способом лечения было возвращение к природе. «Болезни цивилизации» – неважно, реальные или мнимые – были излюбленным объектом натуропатов. В 1908 году руководитель одного из «курортных заведений для нервнобольных» предупреждал, что ни в одной другой медицинской сфере так не распространено шарлатанство, как в лечении нервных болезней. Невропатология была в то время важнейшим полем битвы между профессиональной и любительской медициной. И лобовые атаки в этой битве профессиональным медикам помогали мало.

Отто Бинсвангер с некоторой обидой просвещал своих студентов, что «при лечении неврастеников они будут постоянно сталкиваться с неистребимостью шарлатанства». Его вывод: «физиотерапевтические методы лечения» должны стать «общим достоянием всех врачей». Только если врачи сами овладеют всеми теми методами, которые применяют натуропаты, они смогут сохранить конкурентоспособность в лечении неврастеников. Вильгельм Гис в 1908 году заметил, что «только после того как нервозность стала общенародной болезнью», «методы натуропатии обрели главнейшее из требуемых показаний, а вместе с ним и соответствующее опыту признание». От имени неврастении и народа можно было атаковать авторитет медицины.

«Склонность к физиотерапевтическим средствам в лечении неврастении отвечает потребностям народной души», – утверждал в 1905 году последователь Кнейпа Баумгартен. Он же отмечал, что стал очевидцем бурной демократизации медицины: «Народ победоносно прорвал барьер тщательно оберегаемой сдержанности врачей. Поскольку его не хотели учить, он стал учиться сам – так, как у него получалось» (см. примеч. 10).

Даже сам Мёбиус, не заботясь о чести мундира, открыто признал, что в лечении невротиков «шарлатаны» добивались «не меньших успехов, чем ученые». Герман Оппенгейм в своем «Учебнике о нервных болезнях», в каждом новом переиздании игнорируя все терапевтические рекомендации, завершал главу о неврастении настойчивым предупреждением: «Берегись излишеств в лечении. […] Мне известны случаи, когда больной, впустую пройдя несколько курсов лечения, в конце концов отказывался от всякого лечения, возвращался к нормальному образу жизни и выздоравливал: он “наконец был исцелен живительным бальзамом всеисцеляющей природы”[88]88
  Цитата из стихотворения И.В. Гёте «Орел и голубка» / пер. с нем. В.А. Жуковского.


[Закрыть]
». В своей вере в природные силы Оппенгейм здесь превосходит самого Кнейпа, который все же дополнял действие природы водными процедурами (см. примеч. 11).

Почему медицина делала столько уступок «шарлатанам»? Конечно, не по доброй воле. Ее принуждали к этому нехватка эффективных методов лечения, неудовлетворенность нервнобольных и нередкая успешность натуропатов. Если соглашаться с тем, что конец XIX века был этапом победного шествия лабораторной медицины, удивительно, до какой степени ученые доктора чувствовали угрозу для себя со стороны «природных» целителей. Однако на самом деле около 1900 года многие ожидали скорой победы натуропатии. «Ницше и Кнейп, Вёрисхофен и Байройт» – символы нашего времени, как говорилось в одном ироническом стишке. Тема «Природа и медицина в борьбе за господство» была типичной для доклада в клубах ученых. Напрасно настаивали на восстановлении отмененного в 1869 году запрета на шарлатанство. Натуропатам симпатизировали все – от Бисмарка до социал-демократов. Общества натуропатов возникали как грибы после дождя, особенно после 1880 года. В 1913 году их было уже 885, и входило в них 148 336 человек. Немецкий историк Клаудиа Хюркамп говорит о настоящем «массовом движении». Поддержали натуропатов и страховые медицинские организации, так как те помогали им придержать рост расходов на лекарства. Врачебное сообщество Германии чувствовало, что «его авторитет в обществе неуклонно падает». В такой ситуации все больше врачей присоединялись к движению натуропатов, что снижало влияние врачей-любителей в этой сфере (см. примеч. 12). Методы натуропатии постепенно завоевывали позиции и внутри профессиональной медицины. Неврастеники играли в этом процессе ведущую роль.

Немецкий историк медицины Альфонс Лабиш недавно представил теорию, что модерный Homo hygienicus появился в конце XIX века как плод господства бактериологии. Однако примерно в 1900 году претензии бактериологов на господство оказались под угрозой. «Немало представителей» бактериологической школы «столь же стерильны от любых творческих идей, как их любимые питательные среды», – издевался социал-гигиенист Адольф Готштайн в 1903 году. Роберт Кох, в 1882 году открывший туберкулезную палочку и взошедший на вершину славы как национальный герой, уже в 1891 году потерпел громкое фиаско[89]89
  Кох держал в секрете состав разработанного им лекарства – туберкулина. Когда туберкулин поступил на рынок и стали случаться летальные исходы, Вирхов доказал, что препарат активизирует латентные формы, а не убивает туберкулезную палочку. Разразился скандал, Коху пришлось раскрыть карты: он и сам не знал точного состава своего препарата. Финансовые надежды, которые Кох возлагал на туберкулин, не оправдались, препарат был признан «добросовестным заблуждением».


[Закрыть]
. «Упоение туберкулезными прививками» оставило по себе недобрую память как «психологическая эпидемия». Общественность осознала, что нет прямого пути от этиологии к терапии и что даже самые яркие открытия в патологии далеко не сразу могут помочь пациенту. Как и прежде, врачи видели себя в сильнейшей зависимости от целительных сил природы. В 1890-е годы в рядах врачебного сообщества растет самокритика, возникает ощущение, что в стремлении к локализации болезни врач теряет из поля зрения больного как единое целое. Если сравнить медицину того времени с более поздними тенденциями, заметно «невероятное психотерапевтическое возрождение», «вторичное открытие души» (см. примеч. 13).

Еще одна причина, по которой медики симпатизировали натуропатам, – отвращение к таблеточной медицине с ее агрессивной рекламой и такими средствами, как «антиневрастин». Процесс, опускавший множество врачей до уровня мелкой обслуги фармацевтической промышленности, в то время еще только-только начинался. На рубеже XIX–XX веков медикаментозная терапия далеко не всем казалась чем-то особо актуальным, скорее, она воспринималась как пережиток древнего знахарства, особенно если речь шла не о природных веществах с общеизвестным действием, а о неких «тайных средствах». «Пилюли, горчичники, мази, микстуры – у наших дедов нет иной рецептуры» – пели в медицинской песне 1874 года (см. примеч. 14). Гигиенист Адрье Пруст, отец нервного Марселя Пруста, писал в предисловии к «Гигиене неврастеника» (1897), что он не побоится сказать: неврастеникам лекарства в целом больше навредили, нежели помогли, причем до такой степени, что надо бы задать вопрос, «кем являются неврастеники для медицины – должниками или жертвами». Учение о неврастении не чуждо докторской самокритики. Оно развивалось в атмосфере, свободной от догматики и открытой для использования природных методов.

В то же время стали осознаваться неприятные последствия узкой специализации. Отто Бинсвангер в книге о неврастении гневно обрушивается на гинекологов, которые при любых сексуальных проблемах у женщин с жадностью мономана исследуют исключительно влагалище. «Специализация в самом скверном смысле слова, т. е. исключительно изучение “своего” органа, – писал он, – приводит к неслыханным, просто возмутительным случаям». Иные невропатологи видели в своей науке наследие традиционной общей медицины: невропатолог, по их мнению, – «прирожденный противник всех этих желудочных, кишечных и почечных специалистов». Роберт Гаупп[90]90
  Гаупп Роберт (1970–1953) – немецкий психиатр и невролог, как и многие коллеги его времени (как, например, Лёвенфельд), широкого тематического профиля, применял психиатрию к анализу явлений культуры, как то: «Психология массового убийства» (1914), «Поэтическое творчество душевнобольных» (1926). Но, как и многие коллеги той же культуры (как, например, Гротьян), оставил и мрачный след в истории – печально известными сочинениями «Санкция на уничтожение жизни, недостойной быть прожитой» (1920), «Обеспложивание психически и морально больных и неполноценных» (1925).


[Закрыть]
в 1907 году на собрании вюртембергской ассоциации врачей обвинил и саму неврологию в прогрессирующей слепоте: «мы, неврологи также несем свою часть вины», если невротик оказывается в конце концов в руках «шарлатанов», потому что средствами одной лишь неврологии помочь ему нельзя. По его словам, нужно «иметь мужество» видеть вещи «такими, какие они есть», «слишком сильная вера в авторитет вредит не только больному, но и […] престижу нашей науки». Учение о нервозности способствовало налаживанию отношений между учеными и практиками, специалистами и генералистами. Выступление Гауппа содержало комплимент врачам-практикам и вызвало «шквал благодарных аплодисментов» (см. примеч. 15).

Понятие «неврастения» исходило из кругов неврологов. Критика же его в типичных случаях звучала из уст психиатров. Когда Огюст Форель в 1908 году на собрании кружка швейцарских психиатров раскритиковал «модное невнятное понятие “неврастения”», он тем самым напал на всю «так называемую современную неврологию», которая, «полностью игнорируя научный прогресс», хочет «оторваться от психиатрии» (см. примеч. 16).


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации