Текст книги "Эпоха нервозности. Германия от Бисмарка до Гитлера"

О «нервных» чертах Бисмарка знали еще на рубеже веков, тем более что он и сам недвусмысленно указал на это в своих мемуарах. Для историка и публициста Генриха Фридъюнга Бисмарк был «самым гордым и самым раздражительным человеком». Один английский почитатель канцлера в 1912 году упоминает его «нервную» раздражительность как общеизвестный факт. В 1914 году бисмаркианец и пангерманец Пауль Лиман[64]64
  Лиман Пауль (1860–1916) – писатель и публицист, так называемый клакер
  Бисмарка, автор многочисленных книг и статей о Бисмарке, влиявших на его
  образ в обществе.


[Закрыть] цитирует фразу Бисмарка о борьбе с соперниками при дворе: «Эта борьба стоила мне нервов, жизненной силы» (см. примеч. 81). Однако Бисмарк, безусловно, не был неврастеником а-ля Вильгельм II, он был воплощением иного типа: который не стремился все время бороться со своим беспокойством и снимать его за счет суетливых движений, но применял его целенаправленно и концентрированно. Его натура защищалась от перенапряжения периодическими психосоматическими нервными срывами. В конце концов ему, видимо, удалось овладеть своими нервами – благодаря долгому, не на один месяц уединению в померанском поместье Варцин или Саксонском лесу. В старости Бисмарк, превратившийся уже в икону, стал для почитателей своего рода монументом нервозности – приобретенной в битвах, жаждущей новых боев и постоянного преодоления. Этот образ служил идеальным идентификатором «нервной эпохи», но тем болезненнее выглядит на его фоне непреодолимое и нерешительное беспокойство тех, кто пришел после него.

От слабости к возбудимости: метаморфозы и константы неврастении

Значение слова «неврастения» объясняет ее как состояние слабости. В том же духе ее определял и Бирд. Когда Зигмунд Фрейд в 1880-х годах пытался победить кокаином то, что диагностировал у себя как неврастению, то и он тогда имел в виду состояние вялости, нуждающееся в стимуляторах. Многие невротики, приходя к врачу, демонстрировали слабость. Швейцарский невропатолог Поль Шарль Дюбуа сообщает, что некоторые неврастеники «во время консультации полностью съезжали с кресла и растягивались на полу».

Как же сочетается с этим ярко выраженная возбудимость множества пациентов? Над этим вопросом думали еще в XVIII столетии, и для Отто Бинсвангера, автора хрестоматийного труда по этой теме, двуликость неврастении была загадкой (см. примеч. 82). Как и раньше, поиски разгадки сводились к спекуляциям, пусть их и научились получше облачать в научные одежды нейрофизиологии. Существовал ряд объяснительных моделей: если исходить из того, что эффективность нервной системы состоит не только в передаче, но и в регуляции раздражений, то ослабление может иметь своим последствием как недостаток реакции, так и сверхреактивность. Если нервную систему представлять скорее децентрализованно, то слабость и перевозбуждение могли локализоваться в различных местах. Но особенно успешно возбудимость и слабость сочетались в сексе: преждевременное семяизвержение – ejaculatio praecox – кажется прообразом возбудимой слабости.

Сосуществование слабости и возбудимости для истории интересно в первую очередь тем, что со временем оно трансформировалось: главный акцент в описании неврастении сместился от слабости к перевозбудимости. Для более поздних авторов основным качеством неврастении стала склонность к сверхвозбудимости, а быстрая утомляемость перешла на задний план. Как утверждал в 1911 году Отто Дорнблют, аномальная утомляемость неврастеников зачастую была лишь их фантазией: «Я видел множество неврастеников, кипевших бурными жалобами на умственную неспособность, однако демонстрировавших такие трудовые достижения, которые были не по плечу большинству их сверстников и коллег». Лишь «отдельные исследователи» придерживались тогда мнения, что «аномальная истощаемость есть основной элемент неврастении». Для Германа Оппенгейма[65]65
  Оппенгейм Герман (1958–1918) – автор выдающихся работ по невропатологии, с 1883 по 1891 год руководил клиникой Шарите в Берлине, с 1907 года председатель Берлинского общества психиатрии и невропатологии, основатель и президент Общества немецких невропатологов (сегодня – Немецкое невропатологическое общество). Внес существенный вклад в признание неврологии как самостоятельной дисциплины.


[Закрыть] и эта истощаемость была «в известной степени скрытой возбудимостью». Особенно он указывал при этом на «сексуальную сферу» (см. примеч. 83).

Типичен в этом отношении случай 35-летнего владельца дворянского поместья из региона Восточной Эльбы, который в 1905 году направился в Бельвю, где ему поставили диагноз «неврастения». Он остро нуждался в лечении в связи с припадками депрессии. Однако его биография, иллюстрирующая вторжение капиталистического духа в сельское хозяйство, никак не соответствует общей картине депрессии:

«Постоянная раздражительность. Последние пять-шесть лет глубоко погружен в работу, много почетных должностей и т. д., требующих множества усилий, постоянно стремится увеличить свое состояние, и кроме того, сверхтрудолюбив в поместьях. С момента рождения ребенка пациент еще более одержим идеей, что ему необходимо зарабатывать деньги, хотя для жены и ребенка и так прекрасно обеспечен. Сексуально очень возбудим, так же в браке. Заядлый курильщик, 30–35 сигар ежедневно».

С точки зрения Альфреда Адлера[66]66
  Адлер Альфред (1870–1937) – выдающийся австрийский врач и психотерапевт, основатель «индивидуальной психологии», предвосхитил идеи неопсихоанализа, повлиял на множество психоаналитических школ, в том числе на Виктора Франкла. С 1902 года принимал участия в «заседаниях по средам» у Фрейда, но в итоге разошелся с его идеями и разработал собственную, по которой человек предстает не продуктом своих влечений, но свободным существом, решающим возникающие культурные задачи. В своей главной работе «О нервическом характере» (1912) он объединил принципы нормативной психологии и психопатологии в собственное учение – «индивидуальную психологию» как альтернативу психоанализу, которая также переросла и в его сугубо философский труд «Смысл жизни» (1933). Сегодня одна из улиц Вены названа именем Альфреда Адлера.


[Закрыть], в «нервном характере» преобладают агрессивная жажда власти и денег; прежний элемент слабости трансформировался в воображаемую картину, а именно в «комплекс неполноценности». Не последнее умение – пользоваться временем как средством власти, т. е. невротик требует от других пунктуальности, в то время как сам вечно опаздывает и заставляет его ждать. Такой характер – не меньшая проблема для общества, чем для медицины. В рассказе «Неврастеник» (1913) писатель Мартин Берадт описывает человека, который от неизбывного беспокойства – суетных движений, сексуальных желаний, жажды разрушения – едва не сходит с ума и мечется в безумных, никогда не реализуемых фантазиях. В такой форме неврастения приобретает и криминологический интерес, становясь потенциальной причиной преступлений (см. примеч. 84).

Популярный справочник 1911 года «Больше не нервничать», начинавшийся со смелого утверждения, что нервозность ежегодно уносит «больше жертв, чем самая кровавая война», делал акцент на суетливости и рассеянности, даже при наличии энергии: «Душа мечется во всех направлениях и вопреки всем усилиям воли тратит себя в бесплодных мечтаниях». Эти мечтания нередко бывают честолюбивого характера – т. е. неврастеника мучает уже вовсе не слабость. Рудольф Штейнер[67]67
  Штейнер Рудольф (1861–1925) – австрийский философ и эзотерик, основатель «гётеанства XX века» – антропософии как «науки о духе», по которой человек может саморазвиваться и познавать духовное через свое мышление. Антропософия имела огромную популярность на рубеже веков и влияла на искусство, педагогику, медицину, сельское хозяйство. Его учение оказало большое влияние на различные сферы жизни, такие как педагогика (вальдорфская педагогика), искусство (эвритмия, антропософская архитектура), медицина (антропософская медицина), сельское хозяйство (биодинамическое сельское хозяйство). Кульминацией идей Штейнера стало возведение близ Базеля так называемого Гётенаума – Центра антропософского движения, который своей «органической архитектурой» по замыслу представляет модель Вселенной и объединяет в себе все виды искусств, т. е. является «гезамткунстверком» – одним из центральных концептов культуры модерна.


[Закрыть] говорил в 1912 году, что у невротиков «непоседливая» душа (см. примеч. 85).

Чем объяснить смещение акцента от слабости к перевозбудимости, от утомляемости к бесконечным метаниям? Безусловно, не сменой медицинской парадигмы. Напротив, научный термин «неврастения» явно втягивается в воронку расхожего в народе понятия нервозности. Вильгельм Бергманн, ведущий врач водолечебницы Клеве, в 1911 году сознавался, что «народ», понимая под словом «нервный» более обширный спектр расстройств, чем это дозволяла «неврастения», с «тончайшим чутьем» опередил науку. В 1912 году Гельпах заметил, что слово «нервный», на какое-то время практически вытесненное словом «неврастеничный», снова оказалось в чести (см. примеч. 86).

Что же так привлекло медиков в нечетком бытовом понятии? Конечно, медицинская наука не могла добровольно подчиниться мировоззрению народной медицины. Ответ на эту загадку может быть только один – возбудимость и определяемые ею формы поведения у неврастеников действительно настолько возросли, что этого нельзя было не заметить. Намечается связь с изменениями общей атмосферы того времени: от «Великой депрессии» к экономическому буму, от эры социальной политики – к эре «мировой политики» и, наконец, мировой войны.

В игре участвовали и социальные тенденции. Мёбиус приводит в пример отца семейства, чья «нервозность проявляется в основном через вспыльчивость» и таким образом серьезно сказывается на и без того плохом состоянии «слабонервного» сына. Отто Бинсвангер описывает семью, страдавшую под «тяжким гнетом» отца – тирана и «неврастеника». Заметно, что неврастеники, нуждающиеся в терапии, в типичных случаях были жертвами агрессивных невротиков. Можно предположить, что именно это нередко скрывалось за стандартными указаниями неврастеников на их «нервных» отцов или матерей. Агрессивный невротик – часто это такой человек, который лечится сам, выплескивая свои беспокойства и волнения на окружающих. Выражаясь словами Баумгарта: «Сам невротик страдает мало; при малейших телесных неприятностях он устраивает такой шум, что все сбегаются к нему, и это настолько приятно его воспаленному субъективизму, что он радуется триумфу и вскоре забывает о своей несущественной боли» (см. примеч. 87).

Но другой, страдающий невротик – останется ли он в роли жертвы? Нервозность – отличный мячик для пинг-понга. Вполне вероятно, что многие пассивные невротики со временем успешно учатся перекидывать мяч нервозности дальше, следующему игроку. Нервозность становится социальным процессом расходящейся тревожности.

В этот образ вполне вписывается и тенденция считать чистой формой расстройства неврастению, вызванную внешними факторами, даже если при этом признавалась изначальная к ней предрасположенность. Заданная Бирдом генеральная линия, связывавшая неврастению с последствиями индустриальной цивилизации, в Германии сильно конкурировала с наследственной и конституционной теориями, но по прошествии времени все же сохранила свое главенствующее положение. Крамер[68]68
  Крамер Август (1860–1912) – немецкий психиатр, сын другого психиатра – Генриха Крамера. Написал уважаемое коллегами введение в судебную психиатрию, а вместе с Отто Бинсвангером – «Учебник психиатрии» (1904). Активно занимался поддержкой и призрением «асоциальных» душевнобольных, открыл первую немецкую Народную неврологическую клинику и заложил основы детской и подростковой психиатрии. Сформировал термин «озвученные мысли» (нем. Gedankenlautwerden).


[Закрыть] был настолько уверен в экзогенном происхождении неврастении, что даже описывал ее как отравление и сравнивал «высокоградусного неврастеника» с лягушкой, отравленной стрихнином, которая сначала сильно дрожит, а затем цепенеет. Правда, вместе с тем он считал возможным выделить и тип неврастении, обусловленной эндогенными причинами, хотя он сам, по его признанию, годами сопротивлялся такой позиции (см. примеч. 88). Расщепление нервозности на два типа – «неврастению трудового переутомления» и «нервное вырождение» – позже стало опасным, потому что могло быть использовано в евгенике, настроенной на истребление «вырожденцев».

Центральным для общества, хотя и не самым важным для медиков, был вопрос о том, что же представляет собой типичный неврастеник, был ли это состоятельный и благополучный член общества или некая сомнительная фигура. Мнения об этом резко расходились. Еще от Бирда шла традиция представлять «типичного неврастеника» как воплощение трудолюбия, измотавшее себя на работе. Мёбиус замечал, что «сословие» досужих бездельников к настоящей неврастении не склонно. Но с XVIII века существовала и другая традиция – подозревать за разрушенными нервами распущенность и беспутство, так что, хотя моральные суждения и не входили в компетенцию неврологов, из их уст иногда звучали резкие неодобрительные выпады. Отто Бинсвангер говорил о «неврастениках-неряхах» и «неврастениках-бродягах», «которые в высших слоях общества встречаются в виде досужих лентяев и расточительных бездельников, а в низших – бродячих музыкантов и прочих бродяг». Крафт-Эбинг в «Учебнике судебной психопатологии» (1875) пишет в примечании, что «многие бродяги – это конституциональные неврастеники». «От тех состоятельных людей, что вследствие неврастении проводят всю свою жизнь в санаториях, лечебницах, на климатических курортах и т. д., их отличает лишь отсутствие средств». Очень сходные мысли высказывает Альфред Гротьян[69]69
  Гротьян Альфред (1869–1931) – немецкий врач, основатель социальной гигиены, автор первого учебника по социальной медицине XX века – «Социальная патология» (1912). Согласно его теории, на протекание и лечение заболевания оказывает влияние социальное окружение больного. В то же время в культурной и политической истории Германии Гротьян не остался незапятнанным: в 1920-х он стал одним из самых радикальных представителей евгеники и расовой гигиены, изложив в известном сочинении «Гигиена человеческого размножения» (1926) необходимость «планомерного искоренения» и «количественного и качественного […] очищения человеческого общества от больных, уродливых и неполноценных» – посредством призрения и принудительной стерилизации слабоумных, алкоголиков и инвалидов. Уже после смерти автора нацистский режим начнет воплощать его идеи в «жизнь» самым прямым и брутальным образом.


[Закрыть] об «урожденных неврастениках», которых он резко отличает от тех, кто стал неврастеником под воздействием внешних обстоятельств: «Если они из высших слоев общества, они транжирят деньги, беднеют, совершают аферы и мошенничества, становятся кошмаром семьи или же, в лучшем случае, коротают жизнь в “пансионах для нервнобольных”. Если они из неимущих слоев, то скатываются в люмпен-пролетариат, и без того наполненный нервнобольными, и увеличивают армию нищих, бродяг и преступников» (см. примеч. 89).

Между строк ощущается раздражение занятого врача на людей, которых он воспринимает как своих антиподов и которые отнимают у него драгоценное время. Швейцарский инженер Громан, которому многих невротиков не удалось подвигнуть к трудовой терапии, ругал богатых «нервных франтов». Набожный сельский врач Штединг проводил резкую границу между «элитарными неврастениками», измученными «жизненной борьбой», и «комедиантами от нервозности» (см. примеч. 90). Однако подлинные истории болезней позволяют понять, как трудно отличить «хорошего» неврастеника от «плохого». Теория неврастении с ее постоянно стиравшейся гранью между переутомленными и распущенными невротиками отражала реальную жизнь.

Неврастения перечеркивала рамки морали: в конечном счете было неважно, нравственным или безнравственным путем человек разрушил собственные нервы. Педагог Фридрих Вильгельм Фёрстер – не только пацифист, но и жесткий моралист – упрекал невропатологов, зрение которых совершенно искажено персонажами «неполноценными» и «неврастеничными», в том, что они разлагают общество.

В медицинских картах Арвайлера[70]70
  Клиника доктора фон Эренвалля в Бан-Нойенар-Арвайлере, основанная в 1877 году немецким врачом Карлом фон Эренваллем (1855–1935), – одна из самых известных тогда частных психиатрических клиник Германии, по качеству и комфорту сопоставимая разве что с санаторием Бельвю. Клиника ориентировалась на современные терапевтические методы (например, на художественную, спортивную и эрготерапию) и была хорошо оснащена техническими средствами, а также собственным электро– и водоснабжением. Также представляет собой типичный образец семейного предприятия, передающегося из поколения в поколение.


[Закрыть] обнаруживается примечательный клинический случай падшей молодой женщины, попавшей с диагнозом «нервная перевозбудимость» на реабилитацию вопреки буржуазной морали. Брак ее родителей был несчастливым, мать умерла после родов, отец пристрастился к алкоголю и морфию, постоянно находился «в очень раздраженном состоянии» и окончил жизнь самоубийством. После его смерти она попала к дяде, ее опекуну. У нее проявилась клептомания, осложнявшаяся тем, что дядя держал ювелирный магазин. Когда участились не только случаи воровства, но и «любовные аферы», дядя сдал племянницу в лечебницу для умалишенных, где она провела восемь лет. Там у нее был отмечен дефицит не только морали, но и некоторых знаний: так, она понятия не имела ни о битве при Садове, ни о битве при Седане. В своей сексуальной распущенности она ничуть не раскаивалась, напротив, объясняла, «что без сексуальных сношений не выдержала бы». В конце концов она попала в Арвайлер. И когда она там прекрасно зарекомендовала себя на больничной кухне, за нее горячо заступился хозяин и главный врач клиники Карл фон Эренвалль, тем более что она, будучи теперь обрученной, убежденно заверила, что «с этого момента у нее есть силы быть верной и послушной». В контрэкспертизе, занимавшей 18 страниц текста, Эренвалль с едкой иронией раскритиковал то заключение, на основании которого она в течение восьми лет удерживалась в стенах сумасшедшего дома. Беда была не в болезненных сексуальных наклонностях, а в том, что она восемь лет провела в этой больнице. Ее аномальное поведение объяснялось «сильным нервным перевозбуждением», к которому добавилась наследственная отягощенность, а также явно недостаточное воспитание (см. примеч. 91).

Для пациентов и их врачей наиважнейшим был, конечно, вопрос о том, безобидны ли нервозность и неврастения или опасны. К этому присоединялся и вопрос о том, самостоятельные ли это заболевания или же они лишь предваряют другие, более страшные психические болезни. Мёбиус называл нервозность «первичной слизью», из которой «берут свое начало все общие нервные заболевания». Крафт-Эбинг называл нервозность «своего рода ящиком Пандоры», из которого могут выходить «всевозможные недуги». Неудивительно, что самым частым из страхов, распространенных среди неврастеников, была боязнь неизбежного безумия.

Однако с началом нового века общая тенденция среди медиков заключалась скорее в том, чтобы избавить неврастению от всего, что вызывало бы страх. Теория о наследовании приобретенных свойств стала вызывать недоверие. Методы диагностики тяжелых органических расстройств, таких как туберкулез и сифилис, усовершенствовались, стало легче выделить тяжелые психозы из обширного спектра нервных расстройств. Поль Дюбуа пришел к заключению, что из всех психоневрозов неврастения «наиболее доброкачественный». Хотя и случается, что она перерождается в «душевное расстройство», «но в еще большей степени я поражен, насколько доброкачественным оказывается это расстройство в тех своих формах, которые поначалу казались тяжелыми» (см. примеч. 92).

Абсолютно иначе звучит мнение Альфреда Баумгартена, одного из последователей гидротерапевта Кнейпа[71]71
  См. сн. 41.


[Закрыть]: «Уверен, что холера и чума не причинили роду человеческому столько несчастий, как неврастения. Медленно, но изнуряюще точит она костный мозг человечества, навязывая ему горькую и, кажется, безнадежную борьбу против этого таинственного врага». В своем мрачном описании он опирался на то, что «не так много существует неврологов, у которых был бы столь обширный материал по неврастении», как у него за 10 лет практики в Вёрисхофене. Оказывается, самые панические настроения приходили порой из круга натуропатов.

Поскольку в науке считалось прогрессивным расчленить цельный феномен, медики пытались делить и неврастению, различая между «церебральной» и «спинальной» или между сексуальной и пищеварительной неврастенией. Ни одно из таких разграничений не удержалось во времени. Неврастения сохранила свой протееподобный характер, проявляясь у одного и того же человека в течение его жизни то в одной, то в другой форме. Как писал Фридрих Марциус, ее история представляет собой поучительный пример того, как «все попытки систематизации» постоянно разбивались о реальный опыт (см. примеч. 93). Заметно, сколь мало концепт неврастении был защищен против реального врачебно-практического опыта.

Нередко диагноз «неврастения» ставили per exclusionem – посредством исключения телесных недугов и тяжелых психических заболеваний. «Мы, современные неврологи, покаянно бьем себя в грудь, если позже неврастеник становится обитателем психиатрической клиники», – утверждал издатель «Справочника по неврастении» 1893 года. Случай из Шарите[72]72
  Шарите (Charite) – старейший госпиталь Берлина и крупнейшая университетская клиника Европы, ведет свою историю еще с 1710 года в качестве чумного лазарета. В Шарите работала целая плеяда выдающихся врачей и ученых (Кристоф Гуфеланд, Вильгельм Гризингер, Роберт Кох, Герман Оппенгейм, Отто Бинсвангер и многие другие). Наравне с санаторием Бельвю – важный культурный топос немецкоязычного пространства.


[Закрыть], когда сам пациент объявил себя неврастеником, а врач его диагноз не подтвердил, дает понять, что врачи выделяли неврастению по вполне определенным признакам – на практике порой более определенным, чем в учебных пособиях. В данном случае речь идет о 20-летнем коммивояжере, который, как он сообщил, будучи евреем, рано познал жизненные невзгоды. Уже взрослым, работая на фабрике по производству резины, он учинил «скандал своему начальнику, разволновался, бросил в него чем-то и ушел прочь». Уже два года он страдает тревожными состояниями, которые он сам объясняет отчасти чтением спиритических книг, отчасти – переутомлением на работе. Он считает себя «психически здоровым, только нервным». Он хотел «далеко пойти» как коммивояжер, и тем сильнее его расстраивало, что в самые важные моменты у него отнимался язык. В Шарите вел себя экзальтированно, разыгрывал эпикурейца и в то же время давал понять, что эпикуреец из него не получается. В благодарственном письме к друзьям, которые принесли ему сигары и табак, он рассыпается в описаниях «изысканного наслаждения курением», чтобы затем продолжить с горькой иронией: «И поскольку добрая матушка природа устроила так, что любой момент счастья длится у меня очень недолго, то и моему блаженному упоению, которое готов я был вдыхать и выдыхать бесконечно, сегодня, в среду в 11:15 часов, пришлось утихнуть». Он жалуется на «ужасную» скуку в Шарите и подает себя как сластолюбца: «Ничего не курить! Ничего не читать! Ничего не –! Если бы я был уверен, что мои письма не будут проверяться, я бы поставил еще больше тире». Врача он заверяет, что «болен не смертельно», что борется со своим расстройством «энергично», но без успеха, и отправился в Шарите, «чтобы его освободили от груза неврастении». В Шарите с диагнозом колебались, история болезни снабжена пометками «психоз тревожности», Degenere[73]73
  Вырождение (фр.)


[Закрыть], Paranoia incipiens[74]74
  Начинающаяся паранойя (лат.).


[Закрыть], но не «неврастения». После двух с половиной недель он был переведен «неизлеченным» в психиатрическую клинику Дальдорф (см. примеч. 94). Его беззастенчивость и безудержность не подходили к обычной картине неврастеника. Но его самого успокаивала мысль, что он «всего лишь» неврастеник.

Один гинеколог из Кёльна уже в 1880 году писал, что «картина нервозности (Nervosismus, Neurasthenie) каждый день предстает «глазам врачей, меняя окраску, как хамелеон». Но удивительно, что распознать этого «хамелеона» многие именитые врачи считали делом элементарным. При всем многообразии причин и симптомов модельный тип неврастеника остается неизменным, утверждал еще Шарко. Альберт Эйленбург[75]75
  Эйленбург Альберт (1840–1917) – немецкий врач, психиатр и сексолог, с 1880 года издавал хрестоматийную для того времени «Реальную энциклопедию медицинских наук» (в 1901 году она насчитывала уже 26 томов).


[Закрыть] говорил, что в некоторых больных «сразу виден и слышен неврастеник». Многих можно было распознать по их жалобам. Адольф Штрюмпель[76]76
  Штрюмпель Адольф (1853–1925) – немецкий невропатолог, именем которого названа болезнь Мари – Штрюмпеля, более известная как болезнь Бехтерева. В марте 1923 года был в составе коллегии, приглашенной в Москву для лечения Ленина.


[Закрыть], для которого «неврастения» и «истерия» в 1888 году были «еще настолько не устоявшимися медицинскими терминами», что невозможно было выделить «абсолютно точные и общепризнанные симптомы», в 1908 году уже усматривал общий образ: «Если мы спросим невротика, на что он больше всего жалуется, то он почти всегда ответит: «Я постоянно обеспокоен, меня возбуждает каждая мелочь, меня волнует совершенно все, из-за этого я не могу спать, меня мучает вечная внутренняя тревога» (см. примеч. 95). В состоянии перевозбуждения нервозность распознать было проще, чем в состоянии слабости.

Однако по литературе не всегда ясно, по каким признакам врачи выявляли неврастеников. Очевидно, многие из нервнобольных выглядели так, что их нельзя было ни с кем спутать: из-за этого неврастения казалась заразной и вызывала склонность к подражанию. Если врач замечал у пациента своего рода вибрацию, полуподавленное беспокойство и возбудимость, смесь напряжения и вялости, он уже знал, с чем имеет дело. «Известная торопливость и непостоянство заметны во всем, что бы они ни делали», – описывает типичного неврастеника руководитель санатория в тюрингском городе Фридрихсрода (см. примеч. 96).

Идентичность неврастении складывалась не только из наружных признаков. После прочтения сотен историй болезней кристаллизуется что-то вроде твердого ядра (пусть не в медицинском смысле), некой константы: навязчивое представление о собственной несостоятельности, недостатке энергии как в профессии, так и в сексе. Этот мотив тянется через множество анамнезов[77]77
  Анамнез (от лат. anamnesis – воспоминание) – совокупность сведений, которые рассказывает о себе больной или люди его круга и которые включают в себя его историю болезни, условия жизни, перенесенные заболевания и проч., т. е. все то, что могло бы выявить факторы, повлиявшие на возникновение или развитие недуга.


[Закрыть] с такой монотонной очевидностью, что постепенно его даже перестаешь замечать. «Его главные психические жалобы – что он не может с радостью думать о невесте […], кроме того, он не проявляет интереса к своему делу», – эта жалоба чикагского фабриканта может служить хрестоматийным образцом типичных сетований неврастеника (см. примеч. 97).

На рубеже веков в Арвайлере два раза лечился один бельгийский политик. В своей автобиографии он представил себя прежде всего как классический пример человека, который – при изначально слабой конституции – постоянным переутомлением на работе доводит себя до хронической нервозности. «Пациент ребенком был слаб, так называемый проблемный ребенок, […] плохое пищеварение, студентом был активен и трудолюбив, но постоянно нервный. В 22 г. обратился к политической журналистике, из-за чего нервозность сильно возросла; после ухода из редакции стало лучше […]». Но уже в 26 лет он становится профессором, ссорится с коллегами, неудачно женится, снова идет в политику, делает стремительную карьеру, становится министром, проводит реформы и представляет Бельгию на различных всемирных выставках, которые в то время считались просто артиллерийской атакой на нервы. Затем его департамент терпит крах, и к этому добавляются большие потери на бирже. Поездка в Италию с дочерью лишь ухудшает его и без того мучительное беспокойство. В Арвайлере он постоянно ссылается на deux chagrins[78]78
  Две горести (фр.).


[Закрыть] как две причины своих бед – потерю имущества и несчастный брак. «Холодность и эгоизм жены доводили его до бешенства, до отчаяния. […] Жена желала ему смерти». Тем и кончилось: он застрелился. Мысль о том, что он «всего лишь невротик» его не успокаивала, он считал себя «самым тяжелым пациентом в клинике» (см. примеч. 98). Врач в Арвайлере видел его в состоянии абсолютного отсутствия энергии, в то время как весь его жизненный путь свидетельствует об энергичности. Его случай особенно наглядно показывает, как deux chagrins, профессиональная и эротическая неудачи, воспринимаются как единый провал и вызывают паническое болезненное состояние.

Наконец, самый захватывающий и вместе с тем тяжелый вопрос – имела ли неврастения какой-то смысл для ее носителей. Мысль о том, что явление, которое человек воспринимает как болезнь – например повышение температуры, – это своеобразная помощь организма самому себе, вовсе не новейшее открытие, она очень стара, как стара и философия исцеления путем намеренно вызываемого кризиса. В 1897 году Оттомар Розенбах, один из умнейших критиков «анатомизма» в медицине, называл вопрос о том, не является ли нервная реакция «целесообразной для сохранения индивидуума», «сложнейшей проблемой всех медико-терапевтических знаний» (см. примеч. 99).

Уже Бирд полагал – и это самое примечательное в его учении, – что неврастения уберегает людей от более тяжелых заболеваний. Он считал, что неврастеники в массе своей выглядят моложе своего возраста и живут дольше. Ни один другой тезис Бирда не встретил в Германии более решительного протеста. Был ли он настолько ошибочным? На первый взгляд неврастеников можно было бы поставить на одну доску с сегодняшними жертвами стресса. Однако присмотревшись внимательнее, изучив массу документов, замечаешь чрезвычайно важную разницу, которая вместе с тем указывает и на возможный смысл неврастении: неврастениками во многих случаях становились люди, сумевшие вовремя уклониться от разрушающего действия стресса. Этим объясняется и смена возбудимости и слабости. Читаем Отто Бинсвангера: «Если вы осмотрите большое число неврастеников, вам бросится в глаза – как минимум для выраженных случаев – своеобразная сонливость, вялость и отсутствие энергии в их поведении. Они ограничивают свои действия минимально необходимой мерой, боязливо отступают от исполнения любых задач, выходящих за пределы их ежедневной трудовой нагрузки. Больные тщательно и тревожно приспособили профессиональную нагрузку под свои силы» (см. примеч. 100).

И не забудем: понятие nervös принадлежало не только медицине. Нельзя видеть мир только глазами врача. Существовало множество невротиков, которых никогда ни один доктор не видел. Как культурный феномен нервозность была двулика, и наряду с тем ликом, который гнал человека к врачу, существовал и другой, связанный с получением удовольствия. Достаточно вспомнить, например, главную героиню романа «Человек без свойств» Роберта Музиля, у которой никогда не замолкал телефон по время подготовки ею имперского праздника: «Но этот нервный срыв, так и не наступивший, а лишь непрестанно заявлявший о своей близости дрожью каждой жилки, дарил Диотиме счастье, какого она еще не знала. Это был трепет, это была захлестывающая волна значительности, это был скрежет, как от давления на камень, венчающий мироздание, это было щекотно, как чувство пустоты, когда стоишь на возвышающейся надо всем верхушке горы[79]79
  Пер. с нем. С. Апта.


[Закрыть]» (см. примеч. 101).

Такое состояние не создавало потребности в терапии. Эйфорическую сторону неврастении обнаруживаешь не в приемных врачей, но скорее в культуре империалистической эпохи. Истории болезней пациентов дают возможность, напротив, увидеть теневые психологические стороны эпохи, которые в будущем обрели и политическое значение.