Текст книги "Эпоха нервозности. Германия от Бисмарка до Гитлера"

Явственней, чем в Германии, стратегический расчет в теории неврастении проявился в США. В 1870-х годах там разгорелся открытый конфликт между неврологами и психиатрами, в ходе которого неврология пошла в атаку как новая и активно развивающаяся профессия. В 1881–1882 годах между представителями двух специальностей произошла нашумевшая битва по вопросу вменяемости убийцы президента Гарфилда[91]91
  Гарфилд Джеймс Абрам (1831–1881) – 20-й президент США. Совершивший на него покушение проповедник и адвокат Шарль Гито, вопреки требованиям адвокатов, был признан вменяемым и повешен.


[Закрыть]. Бирд также проявил себя достойным защитником компетентности новой науки (см. примеч. 17). Его теория была вполне пригодна для того, чтобы увеличить клиентуру неврологов и отнести к их компетенции целую серию расстройств, даже если это и не имело никакой ценности для науки. Чтобы исключить притязания психиатров, нужно было четко отличать неврастению от тяжелых психических заболеваний, что, как оказалось, вполне соответствовало реальному положению дел.

В Германии интерес к разграничению неврологии и психиатрии был не столь заметным: обе дисциплины состояли в тесной связи. Со времен Гризингера[92]92
  Гризингер Вильям (1817–1868) – немецкий психиатр. Людвиг Бинсвангер называет его создателем основ современной психиатрии. Его работу «Патология и терапия психических болезней» (1845), переведенную на много языков, можно назвать ключевой в становлении психиатрической науки. Дело в том, что неврология была частью внутренней медицины, а психиатрия существовала только в стенах психбольниц. Гризингер же выступил за их слияние, так как исходил из того, что причинами сумасшествия являются не только биологические факторы организма, но и психические. В этом же ключе он решал и спор между «психиками» и «соматиками»: для первых психоз был последствием страстей и пороков (идеалистическая трактовка, т. е. психологическая), для других в расстройстве был виноват организм человека (материалистическая точка зрения).


[Закрыть] этот альянс считался специфической «берлинской традицией». Все – от прусского правительства до практикующих врачей – сходились во мнении, что разделение психиатрии и неврологии, в принципе, неразумно. Настоящий синтез обеих дисциплин не получался, для этого у них было слишком различное происхождение. Конфликты между ними происходили и в Германии (см. примеч. 18), однако здесь граница между ними была открыта, и немецкая наука от этого только выиграла.

Изначально между психиатрией и неврологией существовала экзистенциальная пропасть, обусловленная их происхождением. Психиатрия как гуманитарный проект была порождена философией, а на практике осуществлялась администрацией психиатрических лечебниц. Неврология, напротив, формировалась как часть терапевтической медицины. Правда, оставаться там она не захотела. В конце XIX века тенденции в психиатрии и неврологии были в некотором отношении противоположны. Психиатрия пыталась вырваться из своей вечной изоляции внутри медицинской науки. Неврология, напротив, боролась за свою самостоятельность и самобытность. Психиатры существовали в основном в рамках сложившейся безотрадной практики, неврологам только предстояло создать и обустроить собственное практическое поле. Они хотели обрести свободу от психиатрии, которую в то время цинично называли «учением о неизлечимых болезнях». Правда, и новое отдельное поле неврологии было не самым радостным, молодому Гельпаху оно даже казалось ужасающе «безнадежным». Большая часть научных успехов неврологии не имела терапевтической ценности. Даже сейчас неврология считается классическим примером науки, которая пусть и совершает одно занимательное открытие за другим, но в итоге бросает врача у постели больного на произвол судьбы. В 1890-х годах Гельпах писал, что неврастеники хотя и служат «хлебом насущным» для невролога, однако же тот в процессе своего образования не обучается ничему полезному для них. В 1891 году стал выходить «Немецкий неврологический журнал», и Вильгельм Эрб[93]93
  Эрб Вильгельм (1840–1921) – немецкий невропатолог, издатель известных справочников по заболеваниям нервной системы и по электротерапии и автор знаменитой книги «Про повышенную нервозность нашего времени» (1893), повлиявшей на Фрейда.


[Закрыть] первый номер начал статьей со взгляда в прошлое, обратив внимание на «огромные» успехи последних десятилетий (см. примеч. 19). Однако на деле неврологическая практика была весьма далека от триумфальных настроений.

В кругах психиатров недовольства было еще больше. Да, психиатры имели твердые и надежные позиции как руководители множества представительных клиник для душевнобольных, а также в качестве экспертов в уголовных делах и в делах о лишении дееспособности. Однако ни в медицине, ни в обществе они не пользовались хорошей репутацией. Былой «психиатрический хилиазм» – надежда на то, что в обозримом времени они смогут излечивать «безумцев», – угас. Психбольницы снова несли на себе печать безнадежности. Пришлось признать, что если психиатры и могли что-то излечить, то только легкие психические расстройства. Эмиль Крепелин[94]94
  Крепелин Эмиль (1856–1926) – один из столпов немецкой психиатрии, создатель учения о dementia praecox (лат. – раннее слабоумие) – прообразе шизофрении. Основатель самой обширной на то время классификации психических заболеваний и автор многих психопатологических терминов, таких как словесная окрошка, кверулянтский бред, шизофазия и многое другое. Последнее, 8-е издание его легендарного учебника по психиатрии насчитывало 3000 страниц. Неоднократно номинировался на Нобелевскую премию.


[Закрыть] жаловался, что «непрерывное общение с душевнобольными», «безнадежность врачебной деятельности, наконец, невнятность и недостаточность наших научных познаний» доводят впечатлительных психиатров до «постоянной нервозности». Гаупп в 1903 году заметил, что «парализующая покорность», распространенная в психиатрии, влечет за собой «бегство в дружелюбную соседнюю область неврологии».

Пациенты-неврастеники приносили долгожданный опыт успеха. Однако некоторых психиатров понятие «неврастения» смущало, и они подчеркивали, что мнимые «нервнобольные» на самом деле душевнобольные. В этом пункте резких возражений не поступало даже от неврологов. Крепелин, отвечавший за международный профессиональный вокабуляр, с 5-го издания своего учебника по психиатрии (1896) отказался от понятия «неврастения» как обозначения самостоятельного расстройства. Но и он не выступал открыто против концепта как такового (см. примеч. 20).

Книги о нервозности и неврастении, написанные неврологами, часто начинаются с анатомии нервной системы. Воспринимая эти главы буквально, можно легко поверить в неврологический фундамент теории неврастении. Эдвард Шортер, описывая историю изучения нервов, датирует 1870 годом закат рефлекторной парадигмы и восхождение парадигмы центральной нервной системы. В этой смене парадигм он видит научные истоки последовавшего развития невропатологии (см. примеч. 21). Однако представление о линейной смене парадигм существенно переоценивает упорядоченность вещей и управляемость науки. При желании можно расставить акценты с точностью до наоборот: представление о всеохватной нервной системе возникло в XVIII столетии, в следующем веке новым было открытие вегетативной нервной системы, а затем и нервных клеток – «нейронов». Но ни то, ни другое не задавало доминирующей парадигмы.

Самое волнующее открытие неврологии 1890 года заключалось в том, что «отдельные нервные клетки функционируют относительно независимо друг от друга». С 1891 года для них используется введенное Вильгельмом фон Вальдейером обозначение «нейроны». Таким образом наука о нервах пересеклась с клеточной теорией Вирхова. К этому подошло и следующее открытие – о том, что нервные импульсы распространяются медленнее и прерывистее, чем полагали ранее. Нервная система была все же чем-то другим, чем телеграфная сеть. Но учение о неврастении опиралось не на новейшие положения науки о нервах – его происхождение уходило корнями вглубь. Сделать практические выводы из теории нейронов было и без того крайне затруднительно. Новый, «молекулярный» взгляд лишь усугубил невнятность того, как же функционировало столь сложное образование, как нервная система (см. примеч. 22). Из нейрофизиологии ничего нельзя было понять о том, можно ли управлять поведением нервных клеток, и если можно, то как. Как приглушить излишнюю раздражимость, было делом исключительно практического опыта. Хотя Крамер истолковывал неврастению как «истощение нейронов», а невролог Маргарет Кливз уверяла, что при припадках неврастении она чувствует каждый отдельный нейрон, то если вспомнить, что один только человеческий мозг включает в себя свыше 10 млрд нейронов, абсурдность такой идеи становится очевидной. Нейроны в то время влачили фиктивное существование, сходное с атомами. Бирд в одной из сносок сделал очень существенное замечание, что в науке «ближе всего к знанию понимание, что мы ничего не знаем» (см. примеч. 23). Так, история неврастенической теории не в последнюю очередь оказывается важной главой еще не написанной истории обращения медиков с незнанием.

Пауль Юлиус Мёбиус (1853–1907) заслуживает особого внимания как «немецкий классик нервозности» (Гельпах). Его имя уже давно не вызывает доверия. Дело в том, что в памяти читателей он остался исключительно как автор труда «О физиологическом слабоумии женщины» (1900). Даже ультраконсервативная газета «Kreuz»[95]95
  Крест (нем.).


[Закрыть] отреагировала на такое название болезненно[96]96
  Более того, работа Мёбиуса вызвала целый шквал серьезных и вместе с тем саркастических ответных сочинений со стороны влиятельных немецких писательниц и защитниц прав женщин, среди них «Антифеминисты» Хедвиг Дом, «Женщина и интеллектуализм» Оды Ольберг, «Феминизм и наука» Йоханны Эльберскирхен.


[Закрыть], а последователь Фрейда Штекель[97]97
  Вильгельм Штекель.


[Закрыть] назвал автора «сенсационщиком-бомбометом» (см. примеч. 24). В ответ на упрек Штрюмпеля Мёбиус попытался оправдаться: «Ах, ну это же была реклама для книготорговца». К «Слабоумию» Мёбиуса в 1903 году добавилось еще одно евангелие женоненавистников, которое сам Мёбиус воспринимал как плагиат – «Пол и характер» несчастного Отто Вейнингера[98]98
  Вейнингер Отто (1880–1903) – австрийский философ, за трактат «Пол и характер» (1902) считавшийся современниками гением. Исследование мужского и женского начал действительно во многом перекликается с идеями Мёбиуса: в то время как М олицетворяет высокая интеллектуальность, гениальность, продуктивность и нравственность (репрезентируемые также христианством),
  Ж присущи диаметрально противоположные качества (представляемые также иудаизмом). Отстаивал идею о принципиальной бисексуальности человека. Застрелился в гостиничном номере, в котором умер Бетховен.


[Закрыть], застрелившегося в том же году. Оба произведения кажутся на первый взгляд плодом тупой мужской самоуверенности, но если вникнуть в личность обоих авторов, оказываются скорее эксгибиционистскими проявлениями невротической неспособности общаться с женщинами. Тот, кто знал о несчастном и бездетном браке Мёбиуса с не слишком приятной женщиной на 10 лет его старше, знал, откуда взялась его книга. Поскольку Мёбиус провоцировал женщин вполне осознанно – у него не было никаких иллюзий по поводу того, как будет встречена его работа, и в более поздних изданиях он даже приводил выдержки из потока оскорбительных писем, – то в его саморазоблачении было что-то мазохистское: поскольку любить женщин он не мог, то желал, чтобы они его по крайней мере как следует высекли (см. примеч. 25).

По своей природе Мёбиус был очень далек от грубого маскулинного типа. Это был чувствительный человек, которого резко возмущала та легкость, с какой иные доктора ставили печать симулянта или ноющего ипохондрика на каждом нервном пациенте, и который надолго придал новый импульс методу электротерапии, причем как раз тогда, когда этот метод стал опасным из-за развития технологии сильного тока. С горькой иронией он писал в 1904 году, что один французский критик видит в нем «типаж новой немецкой брутальности», при том что в действительности он был, по собственному признанию, не «добрым патриотом», а почитателем Будды, фигурки которого украшали его кабинет. Еще более неприятное чувство вызовут у читателя милитаристско-евгенические идеи того же Мёбиуса, вплоть до истребления неизлечимо больных. Ученого, полушутя называвшего самого себя Degenere superieur[99]99
  «Дегенерат высшего качества», или «самый большой выродок» (фр.).


[Закрыть], завлекла теория вырождения. Его патологические мысли явно отражали сложные отношения с самим собой. Поворот к страху перед вырождением не отвечал никаким общим тенденциям в учении о неврастении, а совпал у Мёбиуса с отходом от этого концепта. В последние годы жизни Мёбиус, как вспоминал потом Гельпах, «не мог думать без гнева о болтовне по поводу неврастении и все, что ею считалось, переводил в различные формы “вырождения”». В то время он страдал уже не только нервами, но раком. Закоренелый курильщик, он защищал табак от нападок некурящих, считая его успокоительным средством, и не беспокоился о его канцерогенном действии (см. примеч. 26).

Ни защита докторской диссертации, ни брак с нелюбимой профессорской дочерью не принесли Мёбиусу столь желанной кафедры. В то время как его печатные работы находили среди читателей широкий резонанс, оратором он был плохим. Лекции его постоянно отменялись – студенты на них просто не приходили. В 1893 году он отказался от преподавания, чтобы целиком посвятить себя практике и научной работе. По чисто университетским масштабам биография его была провалом. Тем не менее сам великий Крепелин, который не был сторонником теории нервозности, высоко оценивал Мёбиуса как «необычную личность с выдающимися способностями» и считал его пионером психиатрии. Ему вторил Фрейд, говоря, что Мёбиус произнес «спасительное слово», объяснив успехи электротерапии внушением. Для Эстер Фишер-Хомбергер Мёбиус стал «колумбом психиатрии» – столь высоко она оценила его знаменитое определение истерии: «истеричны все те болезненные изменения в теле, которые вызваны каким-либо представлением» (см. примеч. 27). Намного более резко, чем Шарко с его драматизацией истерии[100]100
  Имеется в виду способ, каким Шарко демонстрировал истерию перед студенческой и коллегиальной публикой: приглашалась актриса, на манер театрального действа изображавшая перед зрителями заданный недуг.


[Закрыть], Мёбиус отрицал операции на матке у истеричных женщин, считая их врачебным мошенничеством. Разве не парадоксально, что в историю ученый вошел как женоненавистник.

Практически никто не критиковал тогда анатомический перекос в медицине так резко, как Мёбиус, хотя сам он изначально занимался именно анатомией. Этот мягкосердечный человек становился здесь воинственным. В 1894 году, под свежим впечатлением от гипноза, он писал, что «вся история медицины была бы менее постыдной, если бы медики уделяли достаточное внимание психологическому фактору». «Один грамм знания человеческой природы может быть врачу полезнее, чем целый килограмм физиологических познаний без нее». «О душе человека в медицинских школах […] не слышно ничего». В пожилом возрасте Мёбиус говорил о «сегодняшнем состоянии науки» лишь с едкой иронией. «Самое скверное – это, конечно, абсолютное естествознание» (см. примеч. 28). Сегодня кажется удивительным, как смело он говорил о том, что составляет картину болезни, руководствуясь представлениями о нервозности со стороны непрофессионалов. И ведь при этом его уважали все ведущие умы неврологии и психиатрии – от Эрба и Штрюмпеля до Фореля и Крепелина.

Вильгельм Эрб (1840–1921), с 1880 года профессор и директор медицинской поликлиники в Университете Лейпцига, считался ведущим неврологом Германии. «Легкий и прямолинейный», «скромный и простой», он, в отличие от Мёбиуса, не обладал личным опытом неврастеника. Внутреннее напряжение выражалось у него в основном в нарушениях сердцебиения. Если Мёбиус считал электротерапию надувательством, то Эрб даже издал справочник по электротерапии (1882) – столь бурный интерес к этому техническому методу был необычен для уважаемого медика того времени. Отсюда проистекало его уважение к Бирду, и, возможно, нервозность он обнаружил как раз в поисках пациентов для электротерапии. Поскольку представление Эрба об ответе нервной системы на раздражение было довольно простым, в своем докладе в Гейдельберге в 1893 году он обрисовал «растущую нервозность нашего времени» как воздействие современной технической цивилизации. Как несколько иронично пишет Штрюмпель, Эрб обходился с неврастениками «так же, как с больными, имевшими органические нарушения нервной системы»: «большинство нервнобольных он встречал электрическим током, выказывая при этом замечательную выдержку и неутомимость». При этом его возмущали «чудовищности» жесткой медикаментозной терапии, которая пользовала «несчастного неврастеника» смесью из дюжины «сильнейших, ядовитейших алкалоидов» (см. примеч. 29).

Эрб соглашался, что зачастую бывает трудно «отделить друг от друга соматические и психические нервные болезни», тем более что существует множество «пограничных случаев». Тем не менее своим ассистентам он наказывал: «Берегитесь психиатров!» и настаивал на строгом различении между неврологией и психиатрией. Адольф Штрюмпель (1853–1925), сотрудник Эрба и его преемник по Лейпцигской кафедре, был решительно другого мнения. Если Эрб, как он писал Штрюмпелю в 1890 году, настаивал на том, «что терапевты должны сделать все возможное, чтобы побороть возрастающую узурпацию нервных болезней психиатрами», то Штрюмпель в 1924 году задним числом объяснял: «Требовать отграничения неврологии от психиатрии – это как требовать от скрипача, чтобы он играл только на струнах соль и ре, потому что струны ля и ми предназначены для другого скрипача» (см. примеч. 30).

Один венский невролог в предисловии к 4-му и 5-му изданиям своей книги о неврастении (1899) писал о лечении нервных болезней:

«Из-за того, как мало достигли к настоящему дню в этой сфере врачи, перед любой – самой фантастической, эксцентричной, авантюрной и даже безрассудной фантазией открыты все двери и ворота. […] От традиционных курсов, насыщенных всевозможными методами вроде питья воды, ванн, лечения жаждой, голодом и потением, до новомодных специализированных курсов засыпания, массажа, велосипеда, солнечных и световых ванн, к которым теперь добавляются хвойные и песчаные ванны, если уж не говорить и о лечении холодной водой Присница, курсов Шрота и Баутинга и т. д. вплоть до Ортеля, Швенингера и Кнейпа (е tutti quanti[101]101
  И все остальные, и все поголовно (итал.).


[Закрыть]) – каких только лечений мы ни повидали на своем веку!»

Нет сомнения, что здесь начинается эпоха не одной определенной научной парадигмы, а дикого экспериментирования.

Многие выдающиеся медицинские умы знали, что самоуверенность медицины по отношению к психосоматическим расстройствам – всего лишь театр. Поль Дюбуа без всякого стеснения ругал своих коллег: «Среди врачей царит невероятная путаница в понятиях, причем до такой степени, что больные или их близкие часто понимают больше, чем лечащие их эскулапы, и втихомолку смеются над курсами лечения». Он не щадит и электротерапевтов: «Ну, теперь у нас на очереди электричество: больная должна сесть на изоляционную табуретку статической машины. […] И врач-невролог с большим удовлетворением будет водить электродами по всему телу своей жертвы, не останавливаясь и не отвлекаясь на – ах, какую скептическую – улыбку больной. Давайте честно: из этих двоих болен, уж конечно, не тот, на кого все думают!» (см. примеч. 31).

Весомое преимущество теории неврастении перед ее предшественницей – спинальной ирритацией – заключалось в том, что она более четко очерчивала сферу неизвестного и по крайней мере ничего не искажала вследствие псевдоанатомических дефиниций. «Нервы» были не просто определенными осязаемыми анатомическими структурами, они обладали чертами великого незнакомца. Об этом знали не только медики. Поль Валери в 1903 году писал своему другу Андре Жиду, что «нервы – или нечто, что слишком неизведанно еще для того, чтобы это нечто обвинять» – целиком его «одолели». Еще раньше, в 1901 году, он писал, что при слове «нервная система» терапевт погружается в «шестой круг ада», где оккультисты, эстетисты и философы гложут собственные пятки. И даже такой соматик, как Вильгельм Гис замечал, что, говоря о «нервозности», он намеренно использует «это неопределенное выражение». Точное определение подразумевало бы специальное знание, которого в реальности не было. И именно разрастающееся специализаторство в лечении нервнобольных казалось Гису опасным (см. примеч. 32).

В последнее время принято находить в истории науки прежде всего элемент стратегии, конструкции, выторговывания так называемой истины. И этот элемент, безусловно, существует. Однако сегодняшнее положение вещей, когда теории действительно нередко порождаются тактическим расчетом, не следует однозначно проецировать на XIX век. В то время в науке еще преобладал такой поиск истины, такая радость открытия, каких многие сегодняшние ученые просто не могут себе представить. Любопытство стояло выше, чем «продвинутый» ум, и ученые любили обнаруживать terra incognita. Бирд представил свою «неврастению» как шаг в неведомое. Теория неврастении развивалась не вследствие внутренних потребностей науки, а благодаря открытости медицины новому опыту своей эпохи.

«Я» как осиновый лист: тревоги нервного самопознания и упрямство пациентов

Читая работы о нервах, постоянно удивляешься, сколько комплиментов расточали даже именитые медики в адрес непрофессионалов – от Мёбиуса, легко использующего бытовое определение нервозности, до Дюбуа с его рассказами о том, как пациенты смеются над врачами. Все это тем более удивляет, что в конце XIX века в медицине наблюдался общий процесс «лишения пациентов дееспособности» (см. примеч. 33). Медицина апеллировала к успехам современной науки, и доверие людей к испытанным домашним средствам стало снижаться – это было, видимо, общим трендом. Камнем преткновения в этом процессе стало упрямство неврастеников. Венский невропатолог Иоганн Хиршкрон писал, что большинство невротиков хоть и консультируются у врача, но «в жизни следуют лишь советам дилетантов». Часто от невротиков можно слышать: «Наконец я нашел то, от чего мне лучше, и буду это продолжать» (см. примеч. 34).

Один врач в периодическом издании «Reformblätter»[102]102
  Реформ-листки (нем.).


[Закрыть] уверяет, что большинство неврастеников «отлично знают причину своего расстройства». «Вы только взгляните на мой язык, – говорил Баумгартену один молодой гамбуржец, – и вы сразу поймете, откуда моя неврастения», а именно – из желудка. «Я бы хотел сказать, какой совет для меня в настоящее время был бы самым полезным, – наставлял своего врача в Констанце еще один молодой гамбуржец. – Вы бы вызвали к себе мою мать и велели бы ей, чтобы она вместе со мной поехала куда-нибудь в теплый климат. Вы бы тогда осчастливили не только меня, но и мою мать! Так я потерял последние годы своей юности». Видно, что немало врачей перенимали у неврастеников их психотерапевтическую самоуверенность. Справочник по нервным болезням Пауля Кона 1931 года даже заканчивался призывом «не бежать сразу к врачу» – пусть невротик сначала «воспримет свою нервозность как воспитание, воспримет эту объяснительную записку с презрением». «Любой благоразумный невротик – сам себе лучший лекарь» (см. примеч. 35).

Но самоуверенность дилетантов в вопросах нервов не давала надежной базы для автономии относительно медицины, потому что базировалась на опыте наблюдения над собой, насквозь пропитанном медицинскими понятиями и теориями. Типичный неврастеник, хотя и имел собственное суждение о своем расстройстве, был слишком тревожен, чтобы положиться на него, и страстно жаждал советов и новых терапевтических методов. Разочаровавшись в одном докторе, он отправлялся к другому. Как, например, немецко-английский бизнесмен 62 лет, с 1871 года живший в Лондоне и утверждавший, что «из всех лондонских немцев он играл наиважнейшую роль». В 1910 году он приехал в Арвайлер, где ему поставили диагноз «неврастения». С 40 лет его преследовал страх, что он заражен сифилисом. Два раза у него диагностировали сухотку спинного мозга – осложнение после сифилиса. После такого диагноза он посещал Эрба, который «опроверг диагноз сухотки и объяснил пациенту, что в его случае речь идет о состоянии нервного истощения». Но пациента это не остановило. В Арвайлере он утверждал, что консультировался «у более чем пятисот врачей». Несмотря на частые расстройства желудка, – читаем в его истории болезни, – «пациент ест как свинья (пачкается, лезет пальцами в рот, чтобы удалить остатки пищи)». В Арвайлер он приехал по настоянию жены, после того как «утратил энергию и силу воли» в бизнесе и стал причиной больших потерь. Его жена утверждала, что «пациент выздоровеет в тот же момент», «как только она наведет порядок в делах, что ей наверняка удастся сделать в течение нескольких недель» (см. примеч. 36). Очевидно, энергичная жена, разглядевшая в муже болезненный дефицит энергии, буквально вложила в уста доктору диагноз «неврастения».

Осаждая врачей, неврастеники в то же время не думали, что те способны им помочь. В 1901 году в клинику Бельвю поступил молодой электротехник, у которого, как у многих других, переплелись друг с другом профессиональные и эротические разочарования, вызвав состояние постоянного волнения и отчаяния. Если смотреть трезво, у него не было никаких причин считать себя серьезно больным, но он «честью и совестью» заклинал Рудольфа Бинсвангера «безо всякой пощады» ответить ему: во-первых, «аномален ли [он] психически»; во-вторых, может ли он когда-либо «стать довольным человеком»; в-третьих, стоит ли ему вообще думать о женитьбе. В то же время он был уверен: «помочь-то мне никто не может, кроме меня самого, в санаторий или какую другую лечебницу я не пойду, ибо нет от того никакой пользы» (см. примеч. 37). Удивительно, как, с одной стороны, он хочет, чтобы врач решил за него сверхличный вопрос о женитьбе, а с другой – не доверяет ему в вопросах терапии.

«Нервы» обычно ассоциировались с тревожными образами, будто они сами по себе уже были очагом болезни. Механистические представления о силе нервов, которую гарантировал бы точный баланс между производством и потреблением, порой до гротеска определяли мышление пациента. Читаем историю владельца фабрики, прибывшего в 1892 году в Йену к Отто Бинсвангеру, «переутомленного и перетруженного бизнесом и изобретениями» и уже восемь лет страдавшего от различных психосоматических расстройств. «Более всего пациента мучают скопления газов в кишечнике, которые при слабой деятельности кишечника не уходят вниз, а наоборот, идут вверх, выходя через рот или давя на сердце». Для «освобождения от воздуха нижней части тела пациент с 1885 года занимался комнатной гимнастикой по методу Шребера[103]103
  Шребер Даниэль Готлиб Мориц (1808–1861) – немецкий врач и социальный педагог, с 1843 года возглавлял в Лейпциге частную клинику, занимавшуюся оздоровительной гимнастикой и ортопедией. Автор множества приспособлений и конструкций для коррекции осанки у детей. Придумал и пропагандировал небольшие садовые участки для городских жителей как часть системы воспитания детей, которым выделялось по несколько грядок для самостоятельного ухаживания – в немецкий язык вошло понятие «шребергартен». Его руководства по комнатной гимнастике и каллиопедии (воспитанию чувств прекрасного) расходились большими тиражами, однако с развитием общества и науки его методы поздней рецепции станут называть «черной педагогикой». Будучи старой патриархально-деспотической закалки, все свои теории и конструкции, выглядевшие громоздко и устрашающе, испытывал на собственных детях, четверо из которых закончили жизнь в психиатрических лечебницах. Один из них, Даниэль Пауль Шребер, остался в культурной истории как автор «Воспоминаний нервнобольного» (1903) – объемной рефлексии над собственной параноидной шизофренией через интерпретацию своих нервов. Книга нашла широкий отклик в психоаналитических и культурных кругах (Фрейд, Юнг, Канетти и др.).


[Закрыть] (упражнения с палкой), при которых воздух выходит только через верх». Но после шести лет махания палкой над головой начались боли в руках и плечах, из-за чего предприниматель начал четко ограничивать объем письменной работы. «Я по возможности слежу за тем моментом, когда нервная деятельность приближается к своему порогу, и тогда прекращаю работу». Он вообразил, что точно чувствует уровень своей нервной силы (см. примеч. 38).

Подобная тревожность не ограничивалась образованным обществом, в котором имелись и время, и деньги для терапии и чтения медицинских трудов. Они проникали и в рабочий класс, где «нервы» связывались с идеей «расшатанности». В 1872 году один машинист после того, как во время поездки сломалось ведущее колесо рабочего механизма, выйдя из состояния шока, жаловался, что «вся его нервная система расшатана». Двадцатилетний обойщик объяснял в 1907 году, что приехал во Франкфуртскую нервную клинику из-за «расшатанных нервов». На вопрос, в чем же состоит «расшатанность», он ответил: «Я плохо помню даты, числа, и если пытаюсь думать и работать, тогда начинается вот такое: взгляд путается и возникают последствия», а именно недержание мочи. «Расшатанность нервов» проявляется и в постели, и на рабочем месте: «Внимание к работе настолько терялось, что я не получал от работы никакой радости, не мог гарантировать успеха в работе». То есть обойщик исходит из того, что в норме работа должна доставлять радость и недостаток такой радости – признак плохих нервов.

В 1909 году берлинский рабочий-строитель, пропив и промотав отцовское наследство в 1500 марок, пугается призрака «расстройства нервов» и отправляется в Шарите, не догадываясь, что его «дрожь» – вполне нормальное следствие неумеренного потребления алкоголя:

«Каждый вечер у меня были половые связи – или с моей невестой, или с девушками из заведения. Из-за этого руки стали сильно дрожать, сейчас это бывает даже в состоянии покоя, я ужасно легко возбуждался […] могу в любой момент заснуть, днем и ночью, но при этом каждую секунду просыпаюсь. У меня ужасные мысли о моей болезни. Что она ухудшается. (Врач: “Что за болезнь?”) Если сказать Вам правду: “нервное расстройство”. У меня начинается дрожь, я дрожу всем телом, совершенно внезапно» (см. примеч. 39).

Медики несли некоторую ответственность за эти навязчивые состояния. В 1910 году тайный медицинский советник писал в «Анти-хаме», издании Общества против шума, читатели которого очень заботились о нервах:

«Человеческая нервная система подобна (насколько возможно использовать для нашего организма образы из внешнего мира) осиновому листу. Как лист приходит в движение от легчайшего дуновения воздуха, так и нервная система приходит в волнение от минимального внешнего воздействия. Воздействия настолько слабого, что в обычных обстоятельствах мы его почти или совсем не осознаем. И как дуновение воздуха превращается в шторм и ломает ветви, увлекающие за собой листья, так и нервная система подвержена всем степеням возбуждения, причем следы такого нервного шторма не заставляют себя ждать» (см. примеч. 40).

«Нервный шторм» был чем-то вроде природной катастрофы. Американский врач Маргарет А. Кливз пережила свой первый тяжелый приступ неврастении как «электрический шторм» и в том же контексте признавалась: «Я состою из отдельных самостоятельных частиц, и всю мою жизнь я получала наслаждение от их борьбы между собою». Свою нервную дрожь она воспринимала как единство с вибрациями космоса. Более печальный опыт нервозности предлагает пример молодого обитателя психбольницы Айхберг в Гессене, которого, по его словам, «уже годы преследует тяжелая неврастения» и «мучает нервное расстройство». Но и он обладал самоуверенностью невротика. В принципе, он хотел убедить врача выпустить его из закрытого заведения, куда его поместили из-за угрозы суицида. Однако при этом он описывает себя как безнадежно больного, который только страдает и не может больше ничего. Он знает, насколько продвинулась психизация учения о нервах и воспринимает ее как опасность, потому что не хотел бы считаться психически больным, а именно нервнобольным, – в физическом смысле. Тем не менее его самодиагноз не утешителен. Он носит название «Субъективное от нервнобольного» и начинается так:

«Когда нервнобольной описывает свои страдания, он ясно понимает, что это субъективное описание болезни никогда не будет воспринято неврологами как ценное для врачебной оценки его болезни. Он обычно оказывается в мучительном положении человека, рассказ которого воспринимается как болезненное преувеличение. Противоречия между данными объективного медицинского обследования и субъективными описаниями его страданий привели современных психиатров к убеждению, что эти расстройства имеют в основном психическую природу. Объективные данные ничтожны, но больной описывает свое страдание как нечеловеческое и мучительное: этот контраст легко приводит к упомянутой трактовке. И все же расстройства нервнобольных базируются на тяжелых функциональных расстройствах, которые у пациента проявляются так, что он чувствует сильнейшие нарушения во всех своих жизненных отправлениях. Ничто больше не функционирует у него правильно» (см. примеч. 41).

Еще один подобный случай – юноша 21 года, пациент Франкфуртской нервной клиники, который в 1905 году пишет еще более подробное сочинение «Проявления моей болезни и краткий обзор моей жизни». Руководитель клиники диагностировал «тяжелую неврастению». Это хрестоматийный пример неврастеника: с нарушенным отношением к сексуальности, склонностью периодически перетруждаться вопреки слабой конституции, а затем терять всякую способность к труду. Один врач увидел в нем «навязчивые идеи», которые «находили выход особенно в том, что в высшей степени пришпоривали силы пациента, но действовали при этом парализующе и тревожно». «Подобного рода […] представления особенно раздражают пациента, если он хочет снизить судорожный темп, и сильнее всего, если пытается отдохнуть и расслабиться. В таких ситуациях вследствие нервного возбуждения проявляются следующие физические явления: судорожные сокращения и давление в гениталиях, стенокардия, стеснение дыхания, напряжение в области гортани, сильная тяжесть и дрожь в ногах».

Особенно мучительные колебания вызвали у него мысли об отъезде в Америку, обострившие его расстройство и заставившие лечиться. «Сомнение скоро погубило меня; у меня исчезли всякие желания». Он чувствовал, что его нервы разрушены в совершенно физическом смысле: «Говорю Вам, я пропал. Мои нервы разрушены вплоть до жизненного нерва, и этот последний тоже отмирает». Когда-то у него было «чувство, как будто бы нервы здесь (пациент указывает на свой лоб) разветвлялись; вся левая сторона не могла думать; ему часто казалось, что нервы сместились».