Текст книги "Расчет и страсть. Поэтика экономического человека"

Итак, ядро закона движения, связываемого с образом «невидимой руки», составляет многокомпонентный антропологический аргумент, идущий от физиологической данности к наблюдению страстей и далее к формированию закономерных, провиденциальных взаимозависимостей. И отнюдь не случайно в своем письме, адресованном Смиту сразу после выхода в свет «Теории», Юм ссылался на опубликованный незадолго до этого трактат Гельвеция «Об уме». Ведь в нем также поднимается вопрос об удачном взаимодействии страстей и интересов, в нем также речь идет о формулировании закона, в равной мере физического и политического, действующего как в природе, так и в государстве: «Если физический мир подчинен закону движения, то мир духовный не менее подчинен закону интереса»[110]110
   Гельвеций К. А. Об уме / Пер. Э. Л. Радлова // Гельвеций К. А. Сочинения: в 2 т. Т. 1. С. 186. – См. об этом: Syed Ahmad, Adam Smith’s four invisible hands, in: History of Political Economy 22, 1990, 137–144.


[Закрыть]. На этом фоне можно распознать сложный конгломерат референций, порождаемый завоевавшей популярность концепцией «невидимой руки». Это касается не только – как в «Годах учения Вильгельма Мейстера» – идеи провиденциального руководства. Скорее между вопросом о космологическом или физическом законе, с одной стороны, и вопросом о социальном или экономическом функциональном принципе – с другой, располагается определенная антропологическая фигура, выполняющая роль связывающего их звена. Закон, которому подчинено движение небесных тел и природных вещей и в отношении которого заблуждались древние, и земное политическое провидение, по поводу которого неизбежно обманывают сами себя люди новейшей эпохи, теперь совпадают в человеческой природе, где связь физиологии, естественных страстей и эгоистических интересов создает закономерные взаимозависимости. Эта природа гарантирует, что из сингулярных акций возникает целостная сеть регулярностей, которая за спиной индивидов генерирует тяготение к некоей неосознаваемой ими цели на пользу всем[111]111
   См.: Jacob Viner, The role of providence in the social order, Princeton 1972; J. Ronnie Davis, Adam Smith on the providential reconciliation of individual and social interests: is man led by invisible hand or misled by a sleight of hand? in: History of Political Economy 22, 1990, 341–352.


[Закрыть]. Стало быть, по меньшей мере в этом отношении и Адам Смит все еще остается на почве, очерченной политическим знанием XVII столетия, где дисфункциональные поведенческие модусы систематизируются с оглядкой на законы движения в природе и обосновываются в обращении к человеческой природе. И теперь можно было бы констатировать следующее: естественно-правовое обоснование политического господства одновременно апеллирует к политической эпистемологии, освещающей некий новый тип политической рациональности по модели систематического опыта исследования природы. При этом структура государства, складывающаяся из репрезентации и представительства, удваивается за счет познавательного поля, фиксирующего данные эмпирического тела государства. В нем формулируются закономерности, составляющие как бы «базис» государства-лица и юридической конструкции государства, закономерности, затрагивающие человека, «каков он есть на самом деле», и в своей сердцевине порождающие антропологическую проблематику.

Конец аристотелевской политики

Такого рода положение может быть понято и как конец аристотелизма в его политическом аспекте. Ведь с появлением в конце XVII столетия конвенционалистских теорий и с утверждением политической эмпирии связано и фундаментальное изменение концепций «политического тела», его формы и его внутренней когерентности. У Аристотеля речь также шла о том, что в связности сообществ обнаруживаются структуры, аналогичные zoon[112]112
   Животное (греч.).


[Закрыть] и soma[113]113
   Тело (греч.).


[Закрыть] (совершенно в неметафорическом смысле), но при этом подразумевалось прежде всего единство различного, отношение частей и целого и необходимая связь между господствующим и подвластными. С одной стороны, для этого использовалась модель дома и семьи, в которой различные функции, виды деятельности и члены объединяются под управлением хозяина, отца семейства. С другой стороны, образцом служила царящая повсюду иерархия как во внутреннем строении человека, так и в отношениях между людьми, живыми существами и даже неодушевленными вещами. «И во всем, что составлено из нескольких частей, непрерывно связанных одна с другой или разъединенных, составляет единое целое, сказывается властвующее начало и начало подчиненное. Это общий закон природы…»[114]114
   Аристотель. Политика / Пер. с др. – греч. С. А. Жебелева //Аристотель. Сочинения: в 4 т. Т. 4. М., 1983. С. 382.


[Закрыть] И в новоевропейском государствоведении еще была заметна значимость модели «дома» и аналогии руководящих принципов, которые можно обнаружить в истории влияния аристотелевских представлений о политике и экономике и которые у юристов XVI–XVII веков соединяются в фигуре суверенитета. Так, например, теория государства Жана Бодена снимает аристотелевское различие между oikos и polis, тем самым уже предвосхищая «политическую экономию», в которой политическое правление усваивает принципы старой oikonomia. Но тем не менее государствоведение и искусство правления оставались закрепленными между двумя координатами, заданными, с одной стороны, институтом суверенной власти, а с другой – семьей как «источником и первоначалом государства», как «истинным отображением государства» и «образцом для правления в государстве»: «Как все тело обладает здоровьем, только если каждый отдельный телесный член исполняет свои обязанности, так и государство будет обладать здоровьем, если семьи руководятся надлежащим образом»[115]115
   Jean Bodin, Sechs Bücher über den Staat (1576), hg. v. P. C. Mayr-Tasch, München 1981, Bd. 1, 107. – Ср.: Montchrétien, Traité de l’Œconomie politique, a.a.O., 17, 31.


[Закрыть].

Таким образом, благодаря проблеме суверенитета и модели семьи конституируется некий универсальный принцип правления, который еще не в состоянии отвергнуть аристотелевские или томистские установки: Бог повелевает ангелами, те – людьми, люди – животными, душа – телом, разум – желаниями, а монарх в той же мере есть образ Божий на земле, в какой порядок мира есть подобие «благословенного государства»[116]116
   Bodin, Sechs Bücher, a.a.O., Bd. 1, 96, 105, 235, 284. – Ср.: Thomas von Aquin, Über die Herrschaft der Fürsten (De regimine principium), in: Ausgewählte Schriften zur Staats– und Wirtschaftslehre, hg. v. F. Schreyvogel, Jena 1923, 13ff., 73ff.


[Закрыть]. Стало быть, тот, кто, как говорил Жан Боден, не желает цепляться за иллюзии и утопии, а вопрошает о постижимости «политического опыта», обнаруживает в этих аналогиях точку опоры для суверенной власти, вновь и вновь проявляющейся во всех отношениях и правящей на небесах и на земле, как в государстве, так и в семье. Знание о государстве вращается здесь не вокруг людей и благ, «местожительства» или «населения», а все еще вокруг объединительной силы того неделимого, неизменного, прочного и чистого суверенитета, который устанавливает меру всех отношений, подобно тому как золото устанавливает стоимость вещей, а единица – величину чисел[117]117
   Ibid., Bd. 1, 101, 107, 205; Bd. 2, 374, 498.


[Закрыть]. Его слово предстает в сравнительной степени, superanus или superior, а его движение есть восхождение со ступеньки на ступеньку[118]118
   См.: Peter Cornelius Mayr-Tasch, Einleitung, in: ebd., Bd. 1, 27; Helmut Quaritsch, Souveränität. Entstehung und Entwicklung des Begriffs in Frankreich und Deutschland vom 13. Jahrhundert bis 1806, Berlin 1986, 13ff.


[Закрыть]; он находится по ту сторону законов и сам порождает их, он им предшествует и тем не менее говорит непосредственно через них. Всякая власть есть власть закона, а последняя, в свою очередь, концентрируется в руках монархов и отцов семейств. Действительность и история государств заключается – у Бодена – в проявлениях суверенного могущества, определяющего способ существования всего государственного тела в целом. И поэтому любое покушение на законы и ослабление их силы равнозначно полному преобразованию или концу государственного существа; кажется, что изменять государственные законы столь же рискованно, как «сотрясать фундамент или краеугольные камни, несущие тяжесть здания»[119]119
   Bodin, Sechs Bücher, a.a.O., Bd. 2, 30, 82f.


[Закрыть].

Два тела государства

Впрочем, спустя столетие цепь этих аналогий прерывается, монарх уже не образ Божий, но репрезентант и представитель, а знание о строении государств более не остается – как было показано – кодифицированным исключительно в его законах. Если уже Гроций, например, критиковал учение Бодена о суверенитете за смешение правовой доктрины с государствоведением[120]120
   Hugo Grotius, Drey Bücher vom Rechte des Krieges und des Friedens (1625), Leipzig 1707, 83.


[Закрыть], то конвенционалистские теории, начиная с Гоббса и Пуфендорфа, предлагают рассматривать строение государства как объединение противоречивых компонентов, включающее в себя, наряду с формированием государства-лица, и возникновение знания, которое затрагивает элементарные модусы функционирования сообщества. И если у Бодена государство еще определяется как «правление на основании права»[121]121
   Bodin, Sechs Bücher, a.a.O., Bd. 1, 101.


[Закрыть], то теперь юридические принципы государств и максимы правления разделяются, и в конечном счете в этой констелляции «все мнимые законы естественного права, вытекающие из искомых тезисов», могут даже показаться не более чем «химерами ученых»[122]122
   Johann Heinrich Gottlob von Justi, Natur und Wesen der Staaten als Quelle aller Regierungswissenschaften und Gesetze, hg. v. H. G. Scheidemantel, Mitau 1771, 7.


[Закрыть]. Тем самым единое, гомогенное и сфокусированное в луче суверенитета государственное тело разрушается или по крайней мере внутренне раздваивается. Еще Карл Шмитт указывал на имманентное удвоение государства у Гоббса, у которого юридическая договорная конструкция объясняет появление созданного репрезентацией суверенного лица. Но его внутренняя логика ведет не к персонализации, представительству и суммированию отдельных воль, а к функционированию некоей отлаженной во всех компонентах машины, которая в первую очередь интегрирует и перерабатывает физическое существование подвластных ей индивидов. Тем самым намечается исходящая из картезианского механицизма радикальная рационализация политического существа, которая трансформирует концепцию политического тела, обосновывает распространение понятия государственной машины и которая – как говорит Шмитт – в действительности не может ограничиваться и завершаться легитимационной игрой суверенно-репрезентативного лица[123]123
   Carl Schmitt, Der Leviathan in der Staatslehre des Thomas Hobbes. Sinn und Fehlschlag eines politischen Symbols, Stuttgart ²1995, 47–60. – При этом стоит отметить, что Шмитт оставляет по существу невыясненным отношение между человеком, машиной, чудовищем и смертным Богом. – О переходе от корпоративных к функциональным или механистическим аспектам «политического тела» см.: Gerhard Dohrn-van Rossum, Politischer Körper, Organismus, Organisation. Zur Geschichte naturaler Metaphorik und Begrifflichkeit in der politischen Sprache, Diss. Bielefeld 1977, 160ff.


[Закрыть].

В любом случае теперь представительства, волеизъявления и репрезентации суверенной власти оказывается недостаточно для описания способа существования политического тела, и за поворотом к абстрактной естественно-правовой дедукции вырисовывается предметность государства, находящаяся по эту сторону юридического. На первый план выходят новые сущности, и благодаря им историческая наука также становится государствоведческой дисциплиной, во всяком случае такой историей, которая наряду с формами правления и законами, конституциями и династиями вводит в описание государства и другие переменные: количество, свойства и положение населения, способы производства, множество движимых и недвижимых благ, климат и состояние нравов, болезни и катастрофы, денежное обращение и плодородие почвы…[124]124
   Samuel Pufendorf, Einleitung in die Historie der vornehmsten Reiche und Staaten, so iztiger Zeit in Europa sich befinden, Frankfurt/M. 1683. Об оценке Пуфендорфа как историка эпохи см.: Friedrich Meinecke, Die Idee der Staatsräson in der neueren Geschichte, a.a.O., 272ff.


[Закрыть] Отныне все эти факторы мыслятся в сложных отношениях, затрагивают не статус, а связи между людьми и вещами и, следовательно, общественные коммуникации и провоцируют – по эту сторону и наряду с potestas[125]125
   Сила, власть (лат.).


[Закрыть] – формирование понятия социальной потенции, способности, раннее и, возможно, самое точное определение которой дал Лейбниц: «Regionis potentia consistit in terra, rebus et hominibus»[126]126
   Сила страны состоит в земле, вещах и людях (лат.). Цит. по: Wilhelm Roscher, Geschichte der Nationalökonomik in Deutschland, München 1874, 335.


[Закрыть]. По аналогии с формулой «двух тел короля», с помощью которой на примере средневековой теологии права Эрнст Канторович описывал специфическое удвоение политического тела, смертного и непреходящего, физического и неуязвимого носителя королевской власти, тот дуализм, который, исходя из христологических моделей, организует политическую иконографию, теорию монархического правления и определенные правовые механизмы вплоть до возникновения новоевропейских модусов репрезентации королевской персоны[127]127
   Канторович Э. Два тела короля.


[Закрыть], начиная с XVII столетия можно было бы говорить о «двух телах государства»: о символическом или репрезентативном, проявляющемся как конфигурация общей воли и эту общую волю инкорпорирующем и детемпорализующем; и о физическом, охватывающем взаимосвязь населения, индивидов и благ и в игре страстей и интересов, в конечном счете организующем комплекс из изменчивых «сил» и «способностей»[128]128
   Ср.: Pufendorf, Acht Bücher, a.a.O., Bd. 2, 457ff.


[Закрыть].

Государство-театр, физика государства

Итак, отныне два тела различного порядка определяют контуры поля дискуссий по поводу новых вопросов о правлении. Ведь, с одной стороны, даже теперь «конструкция искусственного человека» все еще соизмеряется «искусственной вечностью», которая переживет «материал» форм правления и естественные тела[129]129
   Гоббс Т. Левиафан. С. 151.


[Закрыть]; и даже теперь – например, у Пуфендорфа – corpus politicum рассматривается как «большое мистическое тело», в котором различные члены соединены и удерживаются вместе узами естественного права, тело, которое поэтому отсылает обратно к corpus mysticum средневековой экклесиологии, к выражению, которое с Тела Христова евхаристии переносится на церковную корпорацию, затем, начиная с Фомы Аквинского, как persona mystica связывается с persona repraesentata или facta юристов в области римского права и, наконец, с XIII столетия как corpus rei publicae mysticum может быть отнесено к прочному и коллективному государственному телу[130]130
   Pufendorf, Acht Bücher, a.a.O., Посвящение, без пагинации.


[Закрыть]. Аналогия между природным и политическим телом проводится здесь – на примере притчи Менения Агриппы и ее модификации у апостола Павла – для обоснования связи между головой и остальными членами: ведь «подобно тому, как люди соединены вместе духовно в духовное тело, глава которого Христос […], так же они морально и политически соединены в respublica, каковое есть тело, глава коего – государь»[131]131
   Лукас де Пенна, середина XIV века, комментарий к части Кодекса Юстиниана. Цит. по: Канторович Э. Два тела короля. С. 201. – Ср.: Bodin, Sechs Bücher, a.a.O., Bd. 1, 166, Bd. 2, 405.


[Закрыть]. И даже еще у Гоббса говорится: «Но если церковь есть единая личность, то она совпадает с государством христиан, которое называется государством, потому что оно состоит из людей, объединенных в одном месте, в лице своего суверена, и называется церковью, потому что состоит из людей-христиан, объединенных в лице суверена-христианина»[132]132
   Гоббс. Т. Левиафан. С. 302.


[Закрыть]. С другой стороны, теперь, начиная с конца XVII столетия, эти модели и аналогии оказываются недостаточными для описания элементарных способов функционирования государства и – как уже в физикализме Гоббса – переистолковываются в духе гомологии физических и политических закономерностей. В своем детальном анализе гравюры титульного листа «Левиафана» Райнхард Брандт уже установил, как это имманентное удвоение политического тела представлено к тому же с иконографической точностью. Ведь в эмблематической прозопопее государства как фигуры с распростертыми руками воспроизводится в первую очередь эпифания Спасителя, превращающая земную фигуру в духовное явление Распятого, corpus politicum – в Тело Христово и соединяющая в политическом теле представление об ecclesia как корпорации, а вместе с ним также и смертно-бессмертное государство со смертно-бессмертным corpus Christi средневековой политической теологии. Но в то же время это изображение слегка децентрировано и сдвинуто влево по вертикальной оси, так что центральная точка всей конструкции оказывается на месте сердца (см. рис. 1, с. 34). И этот сдвиг не только вызывает контроверзу между головой и сердцем, но и прежде всего указывает на механистический способ функционирования большого искусственного человека, движение которого коренится в движении сердца. «Ибо, наблюдая, что жизнь, – пишет Гоббс во введении к „Левиафану“, – есть лишь движение членов, начало которой находится в какой-нибудь основной внутренней части, разве не можем мы сказать, что все автоматы […] имеют искусственную жизнь? В самом деле, что такое сердце, как не пружина? Что такое нервы, как не такие же нити, а суставы – как не такие же колеса, сообщающие движение всему телу, как этого хотел мастер?»[133]133
   Там же. С. 6. – Brandt, Titelblatt des Leviathan, a.a.O., 171ff.


[Закрыть] Таким образом, наряду с головой суверена, которая подобно восходящему солнцу возносится над раскинувшимся перед ним ландшафтом, в качестве жизненного принципа, центрального солнца, движущего центра и местопребывания суверенитета утверждается и сердце, как об этом говорил Гарвей в своем «Анатомическом исследовании о движении сердца и крови у животных» (1628)[134]134
   Ср. посвящение Гарвея Карлу I, приводимое Брандтом: ebd., 175: «Сердце животных – источник жизни… солнце микрокосма, от которого зависит вся жизнь, вся свежесть и сила организма. Равным образом король является основой всей державы и солнцем своего микрокосма, от которого исходят все могущество и вся милость». См.: Гарвей В. Анатомическое исследование о движении сердца и крови у животных / Пер. К. М. Быкова. М.-Л., 1948. С. 7. При этом следовало бы добавить, что, начиная с Декарта и Гоббса, виталистическая сторона кровообращения у Гарвея интерпретировалась механистически. – Ср.: Thomas Fuchs, Die Mechanisierung des Herzens. Harvey und Descartes – der vitale und der mechanische Aspekt des Kreislaufs, Frankfurt/M. 1992.


[Закрыть]. Здесь фигура государства рассматривается как своего рода двойное светило, обозначающее различные способы действия целого, а асимметрия этого изображения фиксирует тем самым внутреннюю раздвоенность государственного тела, в котором сосуществуют символическое тело и машина, corpus mysticum и механическая функция. Впрочем, подобная дифференциация и дихотомия присутствует еще у Руссо: если «политическое тело» может рассматриваться как «организованное и живое тело», то «суверенная власть» представляет собой голову, тогда как сердце выполняет задачу распространения богатств «по всему телу, питая его жизнью», а стало быть, является местопребыванием политического витального принципа[135]135
   Руссо Ж.-Ж. О политической экономии // Руссо Ж.-Ж. Трактаты. М., 1969. С. 113.


[Закрыть].

Во всяком случае теперь «все тело общества в целом» уже невозможно отобразить в аристотелевском corpus morale et politicum, в «общности отцов семейств»[136]136
   Grotius, Drey Bücher, а.а. О., 320.


[Закрыть] и в символическом и непреходящем теле суверена. Скорее оно конституируется как предмет некоего функционального знания, идущего от законов физики и физиологии к регулярности коммуникаций и рассматривающего жизнь государства не в каком-то символическом порядке, а в качестве контролируемого поля сил. И, несколько обобщая, можно было бы сказать, что вплоть до конца XVIII века под влиянием дихотомического строения политической и социально-философской теории формировалось просвещенческое государствоведение, распадающееся на две составные части – на юридическую кодификацию и описание социальных силовых полей, на репрезентативное и физическое государственное тела. Разумеется, соединение множества воль в одну-единственную волю образует фундамент государства и порождает его моральное тело; однако как деятельность каждого отдельного тела зиждется исключительно на силе, как его движение представляет собой результат координации сил, так и функционирующее государство конституируется как диаграмма распределения сил, а его мощь измеряется в конечном счете по величине результирующей силы. Лишь благодаря соединению воль и сил возникает одно-единственное тело: «Общая сила, которая у разумного существа направляется одной-единственной волей, есть понятие, имеющееся у нас о теле, одушевленном разумным существом. Следовательно, республика есть простое неделимое тело, которое во всех своих частях обладает точнейшей связностью»[137]137
   Justi, Natur und Wesen der Staaten, a.a.O., 51ff.


[Закрыть]. Наряду с вопросами естественного и рационального права, наряду с репрезентацией и ограничением суверенной власти и с абстрактным телом государства-лица появляется некая материальность государства, которая составляется из направлений различных сил, из скопления руководствующихся своими интересами индивидов и которую невозможно систематизировать с помощью одних лишь правовых положений и законов. Вплоть до Кондорсе сосуществуют два расходящихся и тем не менее взаимосвязанных способа рассмотрения политического тела[138]138
   Marie Jean Antoine Condorcet, Tableau général de la science qui a pour objet ѕapplication du calcul aux sciences politiques et morales (1795), in: Œuvres, Paris 1847ff., Bd. 1, 567.


[Закрыть]: общественному договору и государству-театру противопоставляется физика государственных сил.

3. Экономическое

Политическая экономия

Вполне может быть так, что «умерший при заключении договора народ» (Гирке) абсолютизма воскреснет как особенная правовая личность и остов политического существа именно благодаря тому, что родительскому долгу правителей теперь противостоит право граждан на благосостояние и тем самым эвдемоническое назначение государства[139]139
   См.: Hans Maier, Die ältere deutsche Staats– und Verwaltungslehre (Polizeiwissenschaft). Ein Beitrag zur politischen Wissenschaft in Deutschland, Neuwied u. Berlin 1966, 221.


[Закрыть]. Но это другое «лицо» уже не может быть выведено договорно– и рационально-правовым образом, а является предметом диспозитива, который соразмеряет силу государственного тела с организацией населения и с управлением индивидами и богатством. Если естественное право и репрезентация допускают выведение правовых положений из небольшого количества истинных принципов, то сама жизнь государства определяется правилами, которые производят необозримое множество данных и не могут быть автоматически категоризированы. Это позитивное знание о жизни государства как жизни его населения побуждает осуществлять не только обширное накопление различных предметов и материалов, но и одновременное администрирование определенного уровня действительности, который с XVII столетия называют «экономикой». Категория экономического и – если угодно – формирование «экономической идеологии»[140]140
   Louis Dumont, Homo aequalis. Genèse et épanouissement de l’idéologie économique, Paris 1977.


[Закрыть] связаны с тем глубинным изменением политического знания, с теми его репрезентациями и разграничениями, которые с конца XVII века наряду с естественно-правовыми учредительными актами систематически выявляют поле политической эмпирии. Это в равной мере относится как к знанию о природе, так и к знанию о человеке и социальном пространстве. Отныне доброе правление – это прежде всего экономическое управление; и после заката старой экономики и вплоть до эмансипации самостоятельной национально-экономической дисциплины в XIX столетии «экономическое» означает не скованную какими-либо границами сеть связей между формами обмена и коммуникации, которой подчинены как вопросы политического руководства, так и структура мельчайших социальных ячеек.

Просвещенческое понятие «политической экономии», впервые появившееся у Монкретьена (1615) и применявшееся к «энтелехии» государства, разрабатывавшееся в меркантилистских моделях и разворачивавшееся не только в систематике физиократического мышления, но и в немецком варианте камерализма, преодолевает как аристотелевский разрыв между polis и oikonomia, так и решительное различие между oikonomia и chremastike, умением вести домашнее хозяйство и искусством обогащения. Именно на примере Руссо можно продемонстрировать, как включение экономики в знание о правлении не только расшатывает аристотелевское понимание экономики и, соответственно, политики, но и одновременно вводит принцип правления, который нельзя вывести ни из суверенитета, ни из общей воли, ни из пространства значимости общественного договора. В своем сочинении о «политической экономии», написанном для «Энциклопедии», Руссо ставит вопрос предельно точно: слово «экономия» происходит от греческих oikos – «дом» и nomos – «закон», означает мудрое управление домом на пользу семье, а затем переносится на обозначение управления «большой семьей», государством. Однако именно это перенесение выявляет фундаментальное изменение и расширение понятия. Конечно, монарх точно так же внимательно правит государством, как и глава семейства руководит семьей, а искусство политики, как уже отмечали Боден и Монкретьен, зависит от успешного ведения домашнего хозяйства[141]141
   Montchrétien, Traité, a.a.O., 17, 24.


[Закрыть]. Но теперь государство и семья являются предметами различного порядка. Если хозяин дома все рассматривает сам и своими собственными глазами, то «руководитель государства может что-то увидеть только глазами других»; и «душа могущественного монарха должна была бы находиться в таком же соотношении к душе обычного человека, как размеры его царства к владениям частного лица». Руссо, следовательно, упоминает аналогию между домашним и государственным хозяйством только для того, чтобы тотчас отказаться от нее, обратившись к понятию «политическая экономия». Отец семейства и правитель государства идут различными путями, дом и семья – с аристотелевским oikodespotes[142]142
   Хозяин дома (греч.).


[Закрыть] во главе – уже не могут служить образцом сложных экономических отношений[143]143
   Руссо Ж.-Ж. О политической экономии. С. 111.


[Закрыть]. У немецких камералистов мы также встречаем аналогичную мысль: «Благосостояние целого государства имеет совершенно иной характер, нежели благосостояние отдельной семьи»[144]144
   Justi, Politische und Finanzschriften über wichtige Gegenstände der Staatskunst, der Kriegswissenschaften und des Cameral– und Finanzwesens, Kopenhagen u. Leipzig 1761, 77.


[Закрыть]. И если теперь «правление» и «высшая власть» более не одно и то же, то и семья отныне оказывается не моделью, а инструментом, привилегированным инструментом для управления населением, а не иллюзорным образцом хорошей политики[145]145
   Руссо Ж.-Ж. Указ. соч. С. 112. – Ср.: Michel Foucault, La „gouvernementalité“, in: Dits et écrits, hg. v. D. Defert u. F. Ewald, Paris 1994, Bd. 3, 642, 653f. – Начало этих интервенций можно усмотреть в известном примере Кольбера, который сделал задачей своей политики не только финансы, но и семью: мужчины, женившиеся до 21 года, на пять лет освобождаются от прямых налогов (поземельных, имущественных, подушных); отцы семейств с десятью и более детьми пользуются почти полным освобождением от уплаты налогов (если эти дети не становятся священниками, монахами и монашками).


[Закрыть].

Итак, в той мере, в какой правление становится экономическим, само экономическое изымается из терминологической области семьи и домохозяйства. Соответственно, как замечает Руссо, и сравнение между естественным и политическим телами становится неточным. Правитель не связан со своими подданными так же, как голова с прочими телесными членами, наглядные аналогии скорее заменяются функциональными эквивалентностями, которые связывают одно с другим только посредством единообразия законов, как, например, в случае кругообращения[146]146
   Гоббс Т. Левиафан. С. 195; Руссо Ж.-Ж. О политической экономии. С. 138.


[Закрыть]. В любом случае понятие «политическая экономия» утверждает определенный систематический порядок действительности и представление о функциональных зависимостях, сконцентрированное на единстве территории, на населении и благосостоянии и ведущее к необозримым последствиям с точки зрения истории знания: единство дома распадается на сложные отношения макроэкономики; коммутативные акции обмена трансформируются в наблюдение за далеко идущими взаимозависимостями; властное вмешательство заменяется налоговыми вопросами; а в учениях о добродетели проявляется апология партикулярных интересов, спекулирующая на облагораживании вожделений и превращении эгоистичных поведенческих модусов в общее благо. В то время, когда все сильнее ощущается потребность в «Лейбнице», «Декарте» или «Ньютоне» от политики, экономическое характеризует то познавательное поле, в котором сталкиваются, пересекаются или сливаются друг с другом различные дисциплины, техники и науки. Экономическое маркирует тот слой, в котором люди взаимодействуют друг с другом еще прежде того, как они проявят себя в качестве правовых субъектов или моральных лиц. На фоне огромных социальных и экономических перемен, начавшихся в конце XVII столетия, – круг, образуемый демографическим ростом, увеличением сельскохозяйственного производства, монетаризацией и возникновением международной сети рынков, – экономика оказывается привилегированным местом в самоописании обществ, в котором обсуждаются доминирующие принципы и закономерности сообщества, она становится интегративной областью знания, собирающей и гомогенизирующей разрозненные социальные и естественно-научные сведения, а также, что немаловажно, претендующей на тотальное постижение человека, его коммуникаций и интеракций и подразумевающей интенсивное управление территориями, живыми существами и богатством.

Камерализм

Если уже меркантилизм XVII столетия можно понимать как первую попытку построить искусство правления на общем основании политических практик и эмпирического государствоведения[147]147
   Foucault, La “gouvernementalité”, in: Dits et écrits, а.а. О., Bd. 3, 649.


[Закрыть], то именно немецкий камерализм систематизирует этот новый слой государственной реальности с оглядкой на прагматическое знание о правлении. Сколь серьезными ни казались бы отличия камералистской формации знания в Германии от западноевропейских политических и экономических теорий и какие бы ни обнаруживались здесь основания для подобных расхождений (например, не удавшийся на немецкой земле переход от универсального и имперского суверенитета к суверенитету национальной государственности, неудача, спровоцировавшая скорее дисциплинарную и «полицейскую» организацию политической практики), тем не менее камерализм вписывается в то поле политической эпистемологии, которое открылось благодаря просвещенческим естественно-правовым дискуссиям. Эта специфически немецкая традиция политэкономической мысли, возникшей в конце XVII столетия из взаимодействия теории естественного права, административной практики и политической экономии и определяющей себя как науку о правлении, принимающую во внимание хозяйственные процессы, уже обстоятельно описывалась. Ввиду наличия этих масштабных исследований по истории немецкого камерализма[148]148
   Keith Tribe, Governing Economy. The Reformation of German Economic Discourse 1750–1840, Cambridge u. a. 1988; Anton Tauscher, Geschichte der Volkswirtschaftslehre, Wien 1950; Kurt Zielenziger, Die alten deutschen Kameralisten. Ein Beitrag zur Geschichte der Nationalökonomie und zum Problem des Merkantilismus, Jena 1913.


[Закрыть] здесь достаточно выделить лишь два показательных момента этого нового и быстро распространявшегося знания: обоснование энциклопедической науки и формирование специфического политического знания об управлении.

Политическое тело и в камерализме обнаруживает условия своего возникновения прежде всего в качестве корпуса знаний, который немыслим без специальных техник и средств для сбора элементарных данных. Достаточно известная этимология «государства» уже предлагает такого рода отношения к самому себе: Staat, status, в XVI–XVII века обозначает фактические условия использования политической власти; в соответствии с этим Status rei publicae оказывается классическим заглавием для политического трактата и в равной мере относит раннемодерное понятие государства как к «состоянию» сообщества, так и к описанию этого состояния[149]149
   Niklas Luhmann, “Etat“ du système politique, in: Traverses 33/34, 1985, 185; Rudolf Stichweh, Der frühmodere Staat und die europäische Universität. Zur Interaktion von Politik und Erziehungsystem im Prozeß ihrer Ausdifferenzierung (16–18. Jahrhundert), Frankfurt/M. 1991, 171.


[Закрыть]. Например, Лейбниц – главным образом в своих сочинениях по государственному управлению – совершенно недвусмысленно ссылается на эту взаимную дефиницию государства и знания, статуса и его описания, когда он в ряде петиций и меморандумов прямо локализует способ существования государства в некоем своего рода архивном субстрате. Ибо как государством нельзя править без знания, так и знание не реализуется в спекуляциях и умозаключениях, напротив, оно обретает свое достоинство только благодаря отношению к данным фактам, в которых выражается «общее благосостояние» и имеющее место в данный момент состояние «сил» и «возможностей» той или иной страны. Отсюда проистекают проекты статистического бюро, государственной «секретной службы» и «Topographia politica»[150]150
   Политическая топография (лат.).


[Закрыть], занимающихся сбором обширных знаний о количестве жителей и их имущественном положении, о приросте или уменьшении народонаселения, о числе и состоянии земельных имений и владений, о товарах и ценах на них, об импорте и экспорте, о проценте смертности и заболеваниях, об изменении всех этих данных с течением истории…[151]151
   Gottfried Wilhelm Leibniz, De republica (für Herzog Johann Friedrich, September 1678), in: Sämtliche Schriften und Briefe, hg. v. der Preussischen Akademie der Wissenschaften / Akademie der Wissenschaften der DDR, Erste Reihe: Allgemeiner politischer und historischer Briefwechsel, Bd. 2, Darmstadt 1972, 74–77; «Von nützlicher einrichtung eines Archivi» und «Cammergefälle», in: Sämtliche Schriften und Briefe, a.a.O., Vierte Reihe: Politische Schriften, Bd. 3, Berlin 1986, 333–339; 354–355.


[Закрыть] Отсюда же и точность лейбницевой дефиниции эмпирического государствоведения, венчающей его тщательное рассмотрение. Как пишет Лейбниц в своем «Проекте надежных государственных сводок», сжатые сведения о государстве представляют собой «краткое письменное изложение сути всех известий, относящихся к управлению страной, в особенности касающееся какой-то определенной страны, устроенное столь выгодным образом, чтобы высший правитель страны, окинув его одним взором, мог легко найти в нем все, что ему нужно рассмотреть в каком угодно случае, и использовать его в качестве одного из самых удобных инструментов для собственного похвального правления»[152]152
   Leibniz, Entwurff gewisser Staats-Tafeln, ebd., 341.


[Закрыть]. Стало быть, это знание о правлении оформлено письменно, поскольку оно заменяет глаза правителя чужими глазами, а обстоятельные повествования – констатацией фактов; оно ограничивается сутью, поскольку концентрирует все сведения, хранящиеся в архивах и регистратурах, конторах и канцеляриях, сводя их в своего рода каталог каталогов; оно передается в специфических известиях или «informations», которые содержат не рассуждения или оценки, а «realia» и «опыт», тем самым образуя базис для суждений и выводов; оно непосредственно связано с правлением и, следовательно, прошло селекцию государственными целями; оно представляет собой конкретное и актуальное знание, всякий раз вновь и вновь подстраивающееся под индивидуальную ситуацию той или иной страны; оно – знание, имеющееся в непосредственном распоряжении, которое поэтому требует пунктуальной систематизации; оно должно быть обозреваемо одним взглядом и этой наглядностью апеллирует к определенным изобразительным средствам; и оно является инструментом «собственного правления», поскольку утверждается в качестве контрольного знания в отношении всей прочей информации, уподобляясь наблюдению в «подзорную трубу». Следуя линии, намеченной еще в ранних полицейско-правовых теориях XVII века[153]153
   См.: Georg Obrecht, Eine Sondere Policey Ordnung, und Constitution, durch welche ein jeder Magistratus, vermittels besonderen angestelten Deputaten, jederzeit in seiner Regierung, eine gewisse Nachrichtung haben mag, Strasburg 1608; Обрехт также в качестве первой функции политики требует «статистического» накопления знания. См.: Pasquale Pasquino, Theatrum politicum: The genealogy of capital – police and the state of prosperity, in: Graham Burchell / Colin Gordon / Peter Miller (Hg.), The Foucault Effect. Studies in Gouvernmentality, London u.a. 1991, 113.


[Закрыть], Лейбниц в своих проектах, содержавших одновременно политическую программу и теорию знания о правлении, обостряет отношение государства и знания, доводя его до пункта, обозначенного политической эпистемологией XVII столетия: государство, рефлектирующее по поводу своей идентичности, представляет собой функцию того эмпирического знания, которое оно, государство, отбирает, возвышает над собой и над условиями своего существования, постоянно обновляет, систематизирует и спрессовывает в своего рода экстракт для использования правителем, экстракт, «в котором содержится полное понятие его государства». Таким образом, государство не есть нечто данное и установленное раз и навсегда; обращаясь к самому себе в своем отношении к знанию, оно постоянно пребывает в движении и постоянно обновляется.