Текст книги "Расчет и страсть. Поэтика экономического человека"

При этом, впрочем, в первую очередь следует отметить два наблюдения, два рассуждения, маркирующие узловые пункты и предпосылки теорий денег и цен XVIII века. Прежде всего – в равной мере у теоретиков естественного права, физиократов, меркантилистов или камералистов – считается решенным, что сами деньги не являются чем-то ценным и дорогим, а представляют собой лишь «фиктивное» богатство, само по себе накопление которого бессмысленно и ценность которого остается гарантированной только благодаря перманентному обороту[301]301
   См., например, статью «Argent» в: Encyclopédie, a.a.O., Bd. 1, 641f.; Galiani, De la monnaie, a.a.O., 95; Justi, Staatswirtschaft oder Systematische Abhandlung aller Oekonomischen und Cameral-Wissenschaften, die zur Regierung des Landes erfördert werden, Leipzig ²1758, Bd. 1, 155f.; François Quesnay, Das ökonomisches Tableau, in: Ökonomische Schriften, hg. v. M. Kuszynski, Berlin 1971, Bd. 1, 438ff; Johann Heinrich Wasser, Abhandlung vom Geld, Zürich 1778, 3.


[Закрыть]. Деньги мерят ценность вещей не потому, как это было еще в XVI столетии, что они сами являются подлинным богатством и состоят из надежных, неизменных, вечных и словно бы магических субстанций, таких, как золото или серебро[302]302
   Nikolaus Kopernikus, Discours sur la frappe des monnais (ca. 1520). In: Jean-Yves LeBranchu, Écrits notables sur la monnaie (XVI^e siècle. De Copernic à Davanzati), Paris 1934, Bd. 1, 5f.; Thomas Gresham, Avis concernant la chute du change, in: ebd., Bd. 2, 114f.


[Закрыть], а потому, что обладают способностью замещать ценность товаров при обмене[303]303
   David Hume, Nationalökonomische Abhandlungen, Leipzig 1877, 24; Montesquieu, Vom Geist der Gesetze, a.a.O., Bd. 2, 83ff.


[Закрыть]. Ценность денег формируется в момент основополагающей субституции и зависит от «согласия людей»[304]304
   Pufendorf, Acht Bücher, a.a.O., Bd. 2, 31.


[Закрыть]. Если денежное обращение возникло в то мгновение, когда люди начали уже не только обмениваться необходимыми благами, но и торговать излишками и избытками и тем самым вышли из разобщенности естественного состояния и из изолированной ситуации простой добычи средств существования[305]305
   John Locke, Über die Regierung (The Second Treatise of Government) (1689), hg. v. P. C. Mayer-Tasch, Stuttgart ²1983, 36–37; Galiani, De la monnaie, a.a.O., 78.


[Закрыть], то любое использование денег включает в себя некий элементарный обмен, некое базовое соглашение, сохраняющее в деньгах то, что было отдано при обмене. Деньги – это пропорционируемое количество определенной вещи, которое без риска дается и получается как «залог и страховка», как залог за то, что в любой момент можно получить от других, и как «эквивалент» того, что было отдано, чтобы получить именно этот объем денег[306]306
   Ebd., 70.


[Закрыть]. Как «запрос на общество», как обещание и передача в залог будущих сил, деньги становятся репрезентантами и своего рода всеобщим «посредником», а циркуляция денег теперь именуется «циркуляцией всей взаимной собственности для удовлетворения потребностей посредством денег»[307]307
   Так писал Мозес Вессели, друг Лессинга: Moses Wessely, Geld und Zirkulatio, in: Berlinische Monatsschrift 27, 1796, 301–312. – Ср.: Richard T. Gray, Buying into Signs: Money and Semiosis in Eighteenth-Century German Language Theory, in: The German Quarterly 69/1, Winter 1996, 1–14.


[Закрыть]. Деньги циркулируют только в силу консенсусного соглашения и в XVIII столетии оказываются – как и понятие лица – непосредственно связанными с теорией собственности и ее возникновения: они отсылают к первоначальной, островной разрозненности людей и одновременно ее устраняют[308]308
   Локк Дж. Два трактата о правлении / Пер. с англ. Ю. В. Семенова // Локк Дж. Сочинения: в 3 т. Т. 3. М., 1988. С. 281–285.


[Закрыть].

Таким образом, с одной стороны, деньги выступают в качестве отличительного и памятного знака первого, основополагающего и взаимного обмена, а с другой – они разрывают эту взаимность на две части, на куплю и продажу, и в этой приостановленной взаимности, в этом еще не замкнутом круге выглядят своего рода обещанием вернуть в руки владельца то, на что они когда-то были обменены[309]309
   Johann Philipp Graumann, Gesammelte Briefe von dem Gelde, Berlin 1762, 3.


[Закрыть]. Свидетельства первоначального и взаимного соглашения, деньги, однако, представляют собой опознавательный знак некоего незавершенного акта, «которому временно не хватает того, что его компенсирует», они суть знак половинчатой и односторонней операции, которая окольным путем циркуляции «обещает и ожидает обратного обмена, посредством которого залог вернулся бы в свое действительное содержание»[310]310
   Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук / Пер. с фр. Н. С. Автономовой и В. П. Визгина. СПб., 1994. С. 209.


[Закрыть]. В соответствии с этим оттиски на монетах можно понимать как своего рода декларацию, как «публичную гарантию», как «публичное и заслуживающее доверия поручительство высшей власти» в том, что эти монеты, словно магниты, притянут к своим владельцам определенное количество благ и товаров[311]311
   Hutcheson, Sittenlehre, a.a.O., 602; Justi, Entdeckte Ursachen des verderbten Münzwesens in Teutschland, Leipzig 1755; 9–10; Justi, Oekonomische Schriften, a.a.O., 360.


[Закрыть]. Это уже не простое клеймо феодала, который так же бесконтрольно и неограниченно распоряжался находящейся в обращении монетой, как доменом и собственностью[312]312
   См.: Emile Bridrey, Nicole Oresme. Etude ďHistoire des doctrines et des faits économiques, Paris 1906, 107, 112ff.


[Закрыть]; это уже не знак неприкосновенного суверенитета, аналог которого некогда усматривали в ценности металла[313]313
   Nicolaus Oresme, Traktat über die Geldabwertungen (1355), hg. v. E. Schorer, Jena 1937, 67.


[Закрыть]; теперь это всего лишь знак и выражение государственной гарантии в отношении остающегося неизменным качества средства обмена: «Если государство способно добиться того, чтобы словесное обязательство или какие-то другие знаки приобрели такое доверие, что они, подобно тому, как деньги представляют товары, сами, в свою очередь, представляли деньги, то эти произвольные знаки будут выполнять функцию денег и смогут на время исчерпывающим образом восполнить их нехватку. Стало быть, не будет чрезмерной никакая тщательность, с какой правитель подходит к сохранению общественного доверия»[314]314
   Joseph von Sonnenfels, Grundsätze der Policey, Handlung und Finanzwissenschaft, München 1787, 175f.


[Закрыть]. Но в то же время – и это второй пункт – монетарный залог, любой отдельный денежный знак может фактически обеспечить такого рода надежность в торговле лишь благодаря тому, что он обеспечен, что он воплощает некое твердое и неколебимое отношение к вещам и материалам, которые сами уже обладают определенной стоимостью. В случае металлических денег это гарантируется рыночной стоимостью их материала, серебра и золота. Определенная масса этого металла является как бы референтом, который один только может подтвердить истинность и сдержать обещание легенды, содержащейся на монете, обеспечив меновую пригодность денег. Но именно эта внутренняя стоимость и гарантия уже не подчиняется воле обменивающихся и произволу правительства. «Деньги, – пишет Хатчесон в переведенном Лессингом трактате, – всегда оцениваются в торговле так же, как и прочие блага, а их стоимость зависит от редкости металла, ибо спрос на них не исчезает никогда»[315]315
   Hutcheson, Sittenlehre, a.a.O., 603.


[Закрыть]. Как и все прочие блага, этот материал также подвержен смене конъюнктуры, в зависимости от места, времени и народа он имеет различную цену, а это означает: при денежной торговле чистое соглашение невозможно; любые деньги также являются товаром; не существует неизменных денег; а так называемая «внутренняя» или «естественная» стоимость отдельных монет всегда остается независимой как от намерений индивидов, так и от закона и соглашения народов[316]316
   Galiani, De la monnaie, a.a.O., 67, 85; Anne-Robert Jacques Turgot, Réflexion sur la formation et la distribution des richesses (1766), in: Écrits economiques, Paris 1970, 146.


[Закрыть]. Не существует постоянной цены и надежного признака, который обосновывал бы соотнесенность определенного количества денег с каким-либо товаром. Стало быть, в XVIII веке проблема денег состоит отнюдь не только в том, чтобы превратить денежные знаки в долговременные и надежные гарантии, как это предлагал, например, Джон Ло в своем проекте выпуска обеспеченных землей бумажных денег, нацеленном на освобождение денег от колебаний цены на металлы[317]317
   John Law, Betrachtungen über das Geld und den Handel einschließlich eines Vorschlags zur Geldbeschaffung für die Nation (1705, 1720), in: Handel, Geld und Banken, hg. v. A. Toepel, Berlin 1992, 85.


[Закрыть]; проблема состоит прежде всего в том, чтобы посредством точных вычислений обеспечить прочные соотношения между различными металлическими валютами и в первую очередь между отчеканенной «внешней» стоимостью монет и их «внутренней», металлической стоимостью. В любом случае это ядро тех рассуждений, в которых столь детально обсуждается вопрос о репрезентативной способности денег, об отношении номинальной и реальной стоимости денежных знаков: в отношении к залоговому характеру денег, с одной стороны, который постоянно апеллирует к замкнутому кругу взаимности и с помощью чеканного штемпеля ссылается на «законный авторитет»[318]318
   Hutcheson, Sittenlehre, a.a.O., 603.


[Закрыть], и с другой – к деньгам как товару, который может измерять цену лишь благодаря тому, что у него самого имеется цена, а стало быть, он подвержен колебаниям и угрожает постоянному круговороту, в XVIII столетии формируются рефлексии и практики, затрагивающие регуляцию торговли посредством денежного обращения. Любая подлежащая обмену вещь имеет свою репрезентацию и свой эквивалент в некоем объеме денег, но эта репрезентация является обязательной, как обещание, которое сдерживается благодаря залогу, и одновременно неустойчивой, как система цен, которая всегда связана с изменчивыми пропорциями денежной и товарной массы. Тем самым деньги символизируют взаимность обмена и замыкание круга, но при этом ввергают сами себя в неопределенность двусмысленного употребления знаков и никогда не дают надежных сведений о силе своей репрезентации: «Всеобщая мера всегда незаметно изменяется, и, стало быть, если бы мы захотели установить определенное денежное содержание, которое могло бы удовлетворить все жизненные потребности, то его невозможно было бы определить ни по установленным в некоторое время законным номиналам, ни по какому-либо количеству золота или серебра»[319]319
   Ebd., 609.


[Закрыть].

Денежная политика Фридриха II

Именно с проблемами такого рода должен был столкнуться Лессинг во время написания «Минны фон Барнхельм» и своей работы секретарем фон Тауэнцина, генерал-майора и директора монетного двора в Бреслау[320]320
   С 1760 по 1765 год с перерывами Лессинг находился в Бреслау; в 1763 году он пишет там «Минну фон Барнхельм».


[Закрыть]. Еще в 1750 году Фридрих II назначил генеральным директором монетного двора Пруссии одного из виднейших немецких теоретиков денежного обращения и специалистов по чеканке монет Иоганна-Филиппа Граумана. Трактаты и меры, принятые Грауманом, также основываются на базисе этого денежно-теоретического знания, которое даже после его отставки (1754) продолжало определять основные линии денежной политики Фридриха. Так, для Граумана монета также прежде всего представляет собой «часть всеобщего международного права», она закладывает «основание всех гражданских контрактов» и отвечает за обеспечение согласия, а в качестве залога – за отсроченную взаимность актов обмена. Но в то же время денежная политика означает здесь разработку и производство наличных денег как товара, который подчинен движениям цен и случайностям торговли: «Процесс торговли; определенные сезоны и операции финансирующих ее банкиров; покупка одного металла за другой или одной монетарной валюты за другую часто обусловливает рост или падение курса металлов или самих монет, которые после этого, в свою очередь, обусловливают изменение внешней или номинальной стоимости денег. Поэтому прямо-таки бросается в глаза, что цена на металл представляет собой нечто случайное, изменчивое и неопределенное; я хочу сказать, что я могу иногда за небольшие деньги купить много благ, а иногда за большие деньги купить лишь немного благ»[321]321
   Graumann, Gesammelte Briefe, a.a.O., 4.


[Закрыть]. Итак, вновь и вновь возникает опасность замкнутого кругооборота знаков оплаты, и если мы хотим определить действительную стоимость денег, то нам нельзя полагаться только на соглашение и договоренность. И точно так же недостаточно одних лишь ссылок на субстанцию, качество, вес и пробу металла. Скорее требуется внимательное наблюдение за самыми различными факторами, случайностями, вариациями и взаимосвязями, тем более что ни одна нация не существует сама по себе, а всегда пребывает в состоянии широкого обмена товарами и денежной валютой с другими. Соотношение золота и серебра, денежной и товарной массы, цен на металлы и валютных курсов, импорта и экспорта – лишь эти сложные пропорции «торгового баланса» создают ту меру, согласно которой можно выяснить и организовать «благосостояние той или иной страны» и качество ее монеты, причем тем же самым образом, каким мы по «барометру» можем определить «давление атмосферы», а по пульсу – «заболевание» пациента. Поэтому денежная политика означает постоянную координацию «внутренней», то есть подверженной ценовым колебаниям и вариативным отношениям, и «внешней» стоимости, которую «произвольно» устанавливает «чеканщик монеты», или, точнее: она означает калькулируемую корреспонденцию и гармонизацию движений, словно бы подчиненных законам природы, и правового вмешательства. Раз деньги не могут в силу декрета, закона или договора стать мерилом стоимости и эквивалентом всех вещей, то, стало быть, их знаки и цифры являются «воображаемыми», или «фиктивными», а случайный характер циркуляции и колебания стоимости должны соразмеряться со сроком юридической обязательности.

Денежные реформы Фридриха II – здесь стоит по крайней мере упомянуть об этом – полностью в этом духе преследовали, в сущности, две цели: с одной стороны, освобождение внутренней торговли в Пруссии от колебаний, случайностей и зависимости от иностранных монет и превращение прусского государства в единственного гаранта деловых отношений путем ввода в обращение фридрихсдора; а во-вторых, совершенно последовательная организация самой чеканки монеты как товарного производства (например, передав чеканку монеты в лизинг таким предпринимателям, как Эфраим или Ициг), нацеленной на увеличение монетного дохода во внешней торговле посредством оптимизации и использования обменных курсов[322]322
  См.: Schrötter Friedrich von, “Die preußische Münzpolitik im 18. Jahrhundert” und “Die Münzverwaltung Friedrichs des Großen”, in: Münzkunde. Aufsätze zur deutschen Münz-und Geldgeschichte des 16. bis 19. Jahrhunderts (1902–1938), hg. v. B. Kluge, Leipzig 1991, 543–550, 551–559. – О значении Грауманна для Фридриха II см. также его первое «Политическое завещание» (1752) в: Politische Testamente der Hohenzollern, a.a.O., 140.


[Закрыть]. Именно монетный двор в Бреслау был перевалочным пунктом денежных спекуляций такого рода и в первую очередь служил для стабилизации и повышения прусского обменного курса путем, например, экспорта монет в Польшу[323]323
   Schrötter, Münzkunde, а.а. О., 138–139.


[Закрыть]. Но крупные государственные доходы принесли лишь монетные манипуляции в время Семилетней войны, с помощью которых, как следует из настойчивых «собственноручных писем» Фридриха II в Бреслау и служебных депеш Лессинга-секретаря в Берлин, посредством передачи в лизинг и интенсивной эксплуатации монетного двора, посредством последовательного снижения пробы монет, посредством сбора за чеканку золотых монет и, наконец, подделки иностранных монет финансировались боевые походы Фридриха[324]324
   Например, 2.12.1760 г. Фридрих Великий в переписке с Тауэнцином настаивает на продолжении производства монет, которое «должно же уже что-то сделать» (Politische Correspondenz Friedrich des Großen, Bd. 20, Berlin 1893, 125). И в служебных депешах Лессинга на посту секретаря Тауэнцина, от самой первой (от 16.11.1760) и вплоть до одной из последних, следуют доклады о состоянии, объеме выпускаемой продукции и махинациях монетного двора в Бреслау (Sämtliche Schriften, Bd. 20, см. прежде всего письма № 711, 786, 788, 789, 790, 791, 863, 880, 883, 885, 886, 901). Лессинг сам, по всей видимости, внимательно наблюдал за этими монетарными манипуляциями и, по свидетельству его брата, буквально сразу же написал кое-что «о тогдашнем монетном производстве» – трактат «О прусских монетных предприятиях в Семилетней войне», рукопись которого, впрочем, была утрачена (см.: Sämtliche Schriften, Bd. 16, 533).


[Закрыть]. Таким образом, если понятие денег в XVIII столетии конституируется между залогом и товаром, между контрактной и спекулятивной сторонами, то денежную политику Фридриха Великого в период именно около 1763 года, незадолго до ее новой консолидации[325]325
   Schrötter, Münzkunde, а.а. О., 557.


[Закрыть], можно понимать как своего рода усиливающий экран, на котором два эти момента ставятся в острое и критичное отношение друг к другу и с каждым выпуском «свежих денег», как это называется в «Минне фон Барнхельм», поднимается вопрос о надежности государственной гарантии вообще. И чем строже мероприятия Фридриха следовали максимам Граумана, тем более обращавшаяся в конце войны монета должна была казаться плохими, дьяволическими и «злыми деньгами», как говорится в записи одного берлинского хрониста от мая 1763 года: следствием было повышение цен и потеря имущества[326]326
   H. Schultz (Hg.), Der Roggenpreis und die Kriege des großen Königs. Chronik des Berliner Bäckermeisters Johann Friedrich Heyde, Berlin 1988, 98, цит. по: Michael North, Das Geld und seine Geschichte. Vom Mittelalter bis zur Gegenwart, München 1994, 128.


[Закрыть]. Специалист по чеканке монет Грауман, как и многие его современники, точно назвал то, что при Фридрихе ставилось здесь на карту и что в денежном опыте XVIII века вновь и вновь рассматривалось как некое несчастье: «Поскольку монета является всеобщей мерой стоимости и всеобщим эквивалентом всех продающихся вещей, она представляет собой и основание всех гражданских договоров: стало быть, она, как и любая другая мера, должна быть постоянной; но ее изменение нарушает порядок общества и повергает его в крайнее смятение»[327]327
   Graumann, Gesammelte Briefe, a.a.O., 170.


[Закрыть]. Следовательно, деньги составляют в равной мере гарантию и рискованность всех соглашений, они обосновывают связь всех со всеми и одновременно маркируют разрыв, идущий через все эти обязательности; и на фоне этого знания о деньгах экономическая ситуация Пруссии и «изменение» монеты в период около 1763 года не только должны были рассматриваться под знаком падения курсов, инфляции и банкротств, но и выглядеть как атака на надежные связи вообще, свидетельствуя, что в едва достигнутом мире все еще присутствует состояние войны, войны, которая в остальном была выиграна не только на поле битвы, но и в том числе благодаря финансовым транзакциям[328]328
   Например, 48 млн талеров было выжато из Саксонии, коммерсанты помещались под арест, жалование гражданских лиц перечислялось в «Главное военное казначейство», понижалось содержание серебра в монетах, бюджетные выплаты осуществлялись в «плохих» деньгах, а взыскание долгов в «хороших»; см.: Durrani, Love and Money, a.a.O., 643.


[Закрыть].

Денежный код в «Минне фон Барнхельм»

Итак, во многих отношениях не случайно, что драма «Минна фон Барнхельм» пронизана разнообразными денежными массами, воспламеняется скрытыми капиталами и артикулируется в игре колец. Ведь эти моменты возвращают к исходной ситуации конфликта, возникающего между конструированием договороподобных отношений и их разрывом и представляющего собой модель и меру для драматической мотивации самой интриги. Если в соответствии с моделью денежной функции кольца, которыми обменялись Барнхельм и Тельхейм, фактически представляют собой одновременно взаимный залог и неясный знак случайных экономических колебаний, то в них дихотомически дают о себе знать обе стороны функции денег, и на их примере воспроизводится то, что ранее проделала бюрократия Фридриха с капиталами Тельхейма. Ведь государственное казначейство постановило не считать «вексель» за выданные «наличные» собственностью Тельхейма и тем самым признало документ не свидетельством определенного обязательства, а признаком взятки; стало быть, здесь отличительный знак оказался не узнан и договор был идентифицирован как обман; и подобным же образом тот факт, что Тельхейм не распознал правильное кольцо, лишь удостоверяет судьбу соглашения, которое даже после желанного возобновления в финале несет на себе отпечаток своего изменчивого курса, своей циркуляции и своего расторжения. «Заложенное» кольцо заменило потерю капитала и превратило первоначальный инцидент – отказ казначейства платить и потерю «чести» – в глубокий разрыв в структуре действующих лиц драмы. Таким образом, непризнание соглашения между партнерами по договору прусской бюрократией и непризнание соглашения между влюбленными самим Тельхеймом представляют собой две стороны одной и той же ситуации, они связаны друг с другом и кодированы участием в игре обмена и перепутывания колец. «Я хотел сказать, – говорит Тельхейм, – если у меня так оскорбительно будет отнято все, что принадлежит мне, если моя честь не будет восстановлена, я не стану вашим супругом» (86). И даже если этим нарушением данного слова Тельхейм всего лишь компенсирует другое нарушение данного слова; даже если он все еще пытается обосновать разрыв уз некоей правовой клаузулой, клаузулой, которую – согласно Хатчесону – предусматривали еще римские юристы-цивилисты и которая состоит в том, что «некоторое условие, на котором основывается сила обязательства, не наступает»[329]329
   Hutcheson, Sittenlehre, a.a.O., 634.


[Закрыть]; тем самым даже если Тельхейм ссылается на то, что предпосылки обещания изменились и лицо, которое давало слово, это совершенно другое лицо, нежели нынешнее (или даже его и вовсе нет): «Мне назваться тем Тельхеймом так же невозможно, как назваться собственным отцом» (53) – даже тогда и перед лицом этой казуистики, в конце концов, остается ясным, о чем идет речь: сомнение в действительности соглашения закладывает фундаментальное сомнение в обязательности возможных отношений вообще или, как говорится у Хатчесона: такое «вероломство» – кем бы оно ни было проявлено, прусским королем или его офицером – «если бы оно часто случалось, разрушило бы всю общественную общность»[330]330
   Hutcheson, Sittenlehre, a.a.O., 634.


[Закрыть]. Некоторым образом здесь, в примере договорных отношений, «равенства» и любви, неразрывно сплетаются коммуникация и метакоммуникация, фиксируя ситуацию, в которой всякое взаимопонимание с необходимостью базируется на данном слове или же уже не является взаимопониманием. И в этом весь смысл заблуждения, в силу которого Тельхейм почти до конца последнего акта не может распознать свидетельства и приметы обмененных колец, а именно: либо не сознается обязательность связей, либо знание здесь не является обязательным.

Поэтика сострадания и денежное обращение

Итак, пьеса Лессинга на двух различных, но взаимосвязанных уровнях рассматривает отношение между договорной по форме обязательностью и контингентными событиями: на уровне действия – с помощью игры поэтики сострадания, которая превращает случайности, аффекты и произвольные вменения в надежный порядок персональной взаимности и тем самым одновременно выстраивает модель коммуникации для подвижных индивидов и дееспособных лиц; и на символическом уровне – с помощью игры и обмена кольцами, которые, следуя модусу функционирования денег в XVIII столетии, связывают колебания цен и перипетии циркуляции с сохранением силы залога и данного слова. Таким образом, плотность коммуникаций и случайность социальных отношений вновь и вновь становятся транспарентными для первичного соглашения и элементарного обмена, и посредством этих операций в финале комедии производится нечто подобное тому, что происходит в конце еще более серьезной комедии «Натан Мудрый», когда занавес наконец опускается «при молчаливых взаимных объятиях всех участников»[331]331
   Лессинг Г. Э. Натан Мудрый / Пер. с нем. Н. Вильмонта // Лессинг Г. Э. Избранное. М., 1980. С. 350.


[Закрыть]. Но еще более важным представляется следующее: узы симпатии, с одной стороны, и денежный код – с другой, маркируют и преодолевают критическую точку диссоциации, которая составляет предмет, проблему и развязку в этой драматургии. Инсценировка dramatis personae и круговорот реквизитов сходны в одном, а именно в том, что внутрь взаимности вписано непризнание, а в центр связи – расторжение уз. В этой констелляции поэтика сострадания и циркуляция денег функционируют как своего рода конвертеры, преобразующие случайности, непроизвольные побуждения и сложные взаимозависимости в порядок персональных репрезентаций. Тем самым они отвечают за знание социальной коммуникации, которое нащупало собственные границы в контингентности отношений, с одной стороны, и в конструировании договорной взаимности – с другой. В этом состоит значение некоторых существенных аспектов драматургии XVIII столетия: как коммуникативной модели и как кода, которые в той мере заставляют индивидов как действующих лиц говорить за себя и друг за друга, в какой те уже договариваются друг с другом бессознательно, аффективно и непроизвольно[332]332
   См. в качестве другого примера драматургию отношений в «Лотерейном билете» Геллерта (1746): переходящий из рук в руки лотерейный билет маркирует циркуляцию случайности, которая сплетает друг с другом персонажи, отводит им определенные роли и в финале гарантирует равенство, согласие и любовь (Christian Fürchtegott Gellert, Lustspiele, in: Gesammelte Schriften, hg. v. B. Witte, Berlin 1988ff., Bd. 3, 113–194).


[Закрыть]. Они и есть эти узы. Стало быть, круг замыкается только тогда, когда совпадают это бессознательное знание и это правовое отношение, а в «Минне фон Барнхельм» это означает: когда кольца обмениваются, а следовательно, разделяются и распознаются как знаки обмена и разделения: «Точно я вдруг пробудился от страшного сна» (103). В этом замкнутом круге взаимно уничтожаются перипетии, конъюнктуры, иллюзии и инсценировки драмы. Они уничтожаются в конструировании уз, которые – словно бы «катарсически» – растворяют случайности, аффекты и несовместимые перспективы в стабильных «равенствах», ратифицируют это равенство в символе кольца и, наконец, становятся значимыми для тех образцовых субъектов и контрагентов[333]333
   Ср. этимологию слов «контракт» и «контрагент», происходящих от латинского contrahere, которое в римском праве среди прочего означало и «привязать» должника (Klaus-Peter Nanz, Die Entstehung des allgemeinen Vertragsbegriff im 16. bis!8. Jahrhundert, München 1985, 7).


[Закрыть], которые и эгоистичны, и сострадательны, которые при всем «себялюбии» могут оказаться эмоциональными индивидами и коммуникабельными лицами и, стало быть, в равной мере «нежными и гордыми, добродетельными и суетными, сладострастными и благочестивыми» (50).

Субституция суверена

Если в самом начале «Лондонского купца» Джорджа Лилло лондонский купец выступил в качестве репрезентанта предпринимательской деятельности, которая расстроила и сорвала планы и действия далекого испанского короля, то и те сделки, которые персонажи Лессинга обсуждают в трактире под названием «Испанский король», заставляют поблекнуть имя короля вообще. «Можно быть независимым от сильных мира сего» (83), – заявляется весьма решительно. И если незадолго до этого речь шла о том, как воздействовать на забывчивость и забвение прусского короля, то его благосклонное «собственноручное письмо» застает ситуацию, которая в действительности уже не регулируется и ни в коей мере не может быть разрешена этой рукой и ex machina. То, что призвано разрешить в финале письмо короля, более или менее уже разрешилось и без него. Поэтому общеизвестные и очевидные конфликты между «честью» и «любовью», героическим пафосом и этосом сострадания, между придворной политикой и семейным кругом представляют собой лишь густые тени той констелляции, которая благодаря договорному характеру, вчувствованию и взаимности гарантирует конфигурацию новых форм и регуляций в социальной коммуникации. Персона и функция абсолютного суверена – будь он испанским или прусским королем, зовись он Филиппом Вторым или Фридрихом Вторым, – теперь в любом отношении заменены составом действующих лиц «Минны фон Барнхельм», лиц, поступки которых так же далеки от государственных акций, как дворянские титулы от самосознания их носителей. «О нет!» – сразу же отвечает Минна на вопрос, не желает ли она «подать прошение королю» (43)[334]334
   Для большей точности следовало бы добавить: «персоны» прусского короля, с одной стороны, и дяди Минны фон Барнхельм – с другой, способствуют развитию пьесы именно тем, что их деятельность первоначально остается прерванной, – спасительное письмо короля отослано, но оно еще в пути, а дядя сам задержался вследствие несчастного случая – простой случайности. Как инстанции распределения собственности, семейного счастья и символического капитала, они, впрочем, все равно остаются структурообразующими фигурами и задают рамки для легитимности экономики поступков и чувств. В этом отношении развязку интриги можно понять и как новую и отныне успешную инсталляцию этих «отцовских» инстанций.


[Закрыть]. Система договоров, квазидоговоров и взаимоотношений между действующими лицами создала стабильную структуру, в которую суверен лишь извне вмешивается словом, собственноручным письмом или приказом, тогда как персонажи и сама драма, наоборот, целиком и полностью находятся на уровне знания, которое тем не менее является королевским и которое в пьесе Лессинга воплощает «полиция». Ведь эта полиция отнюдь не только то агентство по сбору определенных сведений, с помощью которых полицейский директорат фридриховской Пруссии регистрировал передвижение индивидов, о чем чуть ли не иронически рассказывает подозрительный трактирщик: «Нам, трактирщикам, вменено в обязанность представлять в течение двадцати четырех часов письменные сведения о приезжих, к какому бы полу и сословию они ни принадлежали, включая имя, место рождения, ранг, причину приезда в данный город, предполагаемый срок пребывания в нем и так далее» (42). И эта регистрация населения не сводится к операции, посредством которой трактирщик на сцене и зритель в партере впервые получают некоторые важные сведения, – например, о Минне фон Барнхельм и ее происхождении, – причем таким образом, что полиции на сцене приписывается полицейско-правовое научное определение «самой удачной идеи» в мире[335]335
   Joseph von Sonnenfels, Briefe über die Wienerische Schaubühne, Wien 1768 (переиздание: hg. v. H. Haider-Pregler, Graz, 1980), 80.


[Закрыть]. Скорее эта полиция, о которой здесь говорится, что она должна знать «все, все решительно», и особенно «тайны», обозначает объем и глубину знания, ставшего предпосылкой и предметом переговоров и отношений между действующими лицами. Отсюда тот допрос, учиненный Барнхельм Тельхейму, которым она повторяет и завершает допрос, учиненный ей самой трактирщиком (52); отсюда то вскрытое письмо, которое возвращается прочитанным, объявляется непрочитанным и аттестуется как документ тайного знания (69). И отсюда же требование выразить все скрытое без остатка: «Прочитай в моих глазах все, что я не умею высказать» (105). Стало быть, если «полицейский» трактирщик запускает круговорот информации, ценностей и объектов, тем самым становясь посредником между действующими лицами и при этом запутывая их отношения, если полиция в целом накапливает всеобъемлющее знание об отношениях, чтобы управлять контингентностью этих отношений, то и главные герои пьесы ориентированы на накопление и циркуляцию знания, с помощью которого они наблюдают, оценивают и убеждают друг друга. Здесь как минимум встречаются полицейская воля к знанию, «любопытство» агента, который много бы дал, чтобы заполучить «ключ – объяснение того, что я видел» (58), и публика в театре, которая также в первую очередь следит за секретами, интимными делами и разоблачением тайн[336]336
   Ср. также соответствующую ключевую сцену в драме «Мисс Сара Сампсон», в которой тайное наблюдение подтверждает истину ощущений Сары Сампсон (в: Lessing, Sämtliche Schriften, a.a.O., 2, 299).


[Закрыть]. Таким образом, на сцене инсценируются отнюдь не только те договороподобные обязательства, которые с помощью равных ожиданий гарантируют «равенство» между действующими лицами, между зрителями и актерами. В той же самой мере зрения театр превратился и в место наблюдения за элементарными отношениями, в место производства и циркуляции тайн – и это также существенный аспект той приватности, которая отныне разыгрывается на подмостках в соответствии с программой нового, «мещанского» театра.

Театр общественного договора

Исходя из всего вышесказанного, можно еще раз рассмотреть очерченное в «Минне фон Барнхельм» проблемное поле. Оно порождается сомнением в обязательности обязательных отношений, которое было инициировано административным актом прусской бюрократии и глубоко проникло в сплетение отношений главных героев, достигнув, наконец, наибольшей остроты в вопросе об отношении между случайными событиями, с одной стороны, и надежной взаимностью – с другой. Оно артикулируется – на примере Тельхейма – в вопросе о регуляции страстей и аффектов; оно артикулируется – на примере игры и обмана – в вопросе об управлении случайными событиями вообще; и оно артикулируется в актах коммуникации между действующими лицами, которые с помощью игры признания и непризнания, обмена и обмана документируют распад элементарного взаимопонимания и интимного знания. Пьеса Лессинга осуществляет разрешение и прояснение этой ситуации на двух уровнях. На уровне действия это происходит вследствие обманной игры Минны фон Барнхельм, с помощью инсценированной трагедии и поэтики сострадания обеспечивающей циркуляцию аффектов, смешение одних действующих лиц с другими в их собственном восприятии, симпатийную связь, а вместе с ней и взаимность ожиданий; на символическом же уровне посредством symbola двух колец, которые соединением и разделением задают такт действию, функционируют по модели механизма денег, циркулируют как заменимые фишки и вследствие этого не распознаются, перепутываются и переходят друг в друга, чтобы в конечном итоге вновь занять свое уникальное место в качестве свидетельств обязательности вообще. «Равенство», предшествовавшее драме и венчающее ее исход, повторяется в циркуляции, в цикле, в ходе которого каждый акт обмена всякого рода окольными путями компенсируется в акте контробмена. Тем самым драма Лессинга формулирует программу производства коммуникативных форм, посредничающих между миром случайностей и тесных взаимозависимостей, с одной стороны, и структурой персональных репрезентаций – с другой. В результате появляются лица, которые одновременно существуют и кажутся существующими, которые кажутся тем, что они суть, и становятся тем, чем они кажутся, лица, которые в равной мере чувствительны и уравновешенны, которые столь же эмоциональны и страстны, сколь надежны и дееспособны. Возникает система обязательств и обещаний, занимающая место короля или вовсе его аннулирующая. И возникает собрание равных, которые ищут и представляют друг друга, обретают самих себя, если являются кем-то другим: «Дайте мне прийти в себя, отец!» (104). Таким образом, спектакль формирует пространство, в котором не только сменяют друг друга «смех», «улыбки» и «слезы»[337]337
   Так сказано в рецензии на «Минну фон Барнхельм» в «Berlinische privilegierte Zeitung» от 9 апреля 1767 г.; цит. по: Jürgen Hein (Hg.), Erläuterungen und Dokumente, a.a.O., 62.


[Закрыть], не только страсти регулируются и корректируются страстями, а аффекты аффектами, но и действующие лица становятся лицами в строгом смысле именно благодаря тому, что в критической точке своей коммуникации они возобновляют договор и договорной характер первого и нерушимого соглашения и полностью документируют то, что было названо «контрактуализацией» человеческих отношений[338]338
   Werner Sombart, Der moderne Kapitalismus, a.a.O., Bd. 2, 1079.


[Закрыть]. Страстные индивиды и репрезентативные лица превращаются друг в друга. За платьями и масками характеров проступают чистые люди, а за ними те personae, которые во всех транзакциях, движениях и кризисах нашептывают о ценности данного слова. Таким образом, в середине XVIII столетия даже театр является театром общественного договора и потому непосредственно политическим театром: он знает о тесной, непроизвольной и контингентной связи всех со всеми; но он знает и о том законе природы и разума, согласно которому «поступки и договоры людей» являются единственным средством для «учреждения и продолжения гражданской власти»[339]339
   Hutcheson, Sittenlehre, a.a.O., 822.


[Закрыть].

Политическое призвание театра

Пожалуй, можно сделать вывод, что в так называемой бюргерской драме не просто приватно-человеческое противопоставляется политическому, а семейная драма – государственному действию. Скорее она реагирует на модернизацию техники политического управления вообще и сама формулирует ту программу, в которой за организацию и судьбу сообщества уже не могли отвечать только князья и короли, суверенный закон и государство-лицо. Тем самым речь отнюдь не идет о всего лишь «отчуждении между гражданином и государством, между политическим человеком и частным человеком»[340]340
   Dieter Borchmeyer, Tragödie und Öffentlichkeit. Schillers Dramaturgie im Zusammenhang seiner ästhetisch-politischen Theorie und die rhetorische Tradition, München 1973, 30.


[Закрыть], генерирующим новую драматургию, новую взаимосвязь между антропологическими, политическими и эстетическими концепциями. Сколь убедительной ни была бы реконструкция усилий по осуществлению театральной реформы и созданию национального театра, следующая по путеводной нити привлечения – успешного или нет – публичного внимания, все же различия между публичным и приватным недостаточно, чтобы понять связь поэтики и политики. За драматическими конфликтами между носителями функций и частными людьми, между репрезентантами и индивидами, между фигурами власти и простыми людьми обнаруживаются противоборствующие силы, избегающие этих конфликтных ситуаций и требующие иного изображения и иных решений. Приватное не является приватным. Семейная приватность, как в «Минне фон Барнхельм», как раз и порождается договорными конструктами, регуляцией аффектов, денежным кодом и полицейским знанием, оправдывая тот тезис, что семья стала инструментом правления и самоуправления и адаптировалась к смешанной среде приватного и публичного[341]341
   Jacques Donzelot, Die Ordnung der Familie, Frankfurt/M. 1980; Gilles Deleuze, Der Aufstieg des Sozialen, in: ebd., 290.


[Закрыть]. Учение Смита о симпатии и поэтика сострадания Лессинга могут быть поняты как попытки поднять бессознательные сцепления и сложные взаимозависимости на уровень договорных, персональных и репрезентативных отношений и тем самым создать субъект, который расширяет свою компетенцию в обе стороны и остается доступным в равной мере и для косвенного управления, и для явной взаимности. Еще шиллеровское эстетическое воспитание делало ставку на эту двойную природу, различая в человеке «пребывающее», то есть его «личность», и «изменяющееся» его ситуативных состояний и распознавая в противоположности этих полюсов проблему соотношения политики и морали[342]342
   Шиллер Ф. Письма об эстетическом воспитании человека / Пер. с нем. Э. Радлова // Шиллер Ф. Собр. соч.: в 7 т. Т. 6. М., 1956. С. 284.


[Закрыть]. Стало быть, если для Лессинга государство является «чересчур отвлеченным понятием для наших чувств» и если еще у Шиллера то же самое государство нигде не может быть обнаружено «чувством»[343]343
   Лессинг Г. Э. Гамбургская драматургия. С. 56; Шиллер Ф. Письма об эстетическом воспитании человека. С. 267; – Ср.: Borchmeyer, Tragödie und Öffentlichkeit, München, a.a.O., 30.


[Закрыть], то в этом артикулируется ссылка на описанную политическую антиномию, которая противопоставляет формы репрезентации и модусы функционирования государства, а следовательно, «законы» и «нравы», «часовой механизм государства» и «союз человеческой природы»[344]344
   Шиллер Ф. Письма об эстетическом воспитании человека. С. 265.


[Закрыть].