Текст книги "Братья Стругацкие. Письма о будущем"

1.2. Футурология и фантастика: моделирование научное и моделирование художественное

В отличие от ситуации перехода от аграрной эпохи к эпохе индустриального общества, к тому моменту, когда встал вопрос об исчерпании, политическая мысль общества имела возможность опираться и на значительный научный багаж, в том числе – оформляющуюся политическую науку и попытаться ответить на запрос в осмыслении приближающегося нового состояния общества с научных позиций, используя и появившийся опыт научного прогнозирования[23]23
  К работам «ранней футурологии» можно отнести «Предвиденья о воздействии прогресса механики и науки на человеческую жизнь и мысль» Г. Уэллса (1901), «Будущее Земли и человечества» К. Э. Циолковского (1928), «Предвидимое будущее» Дж. Томсона (1955). Во 2-й четверти XX в. – развитие технологического прогнозирования: работы В. А. Базарова-Руднева, Дж. Бернала, Н. Винера, Р. Юнгка. В серии статей (1924–1928 г.) В. Базаров предлагал путь перехода от «размышлений о будущем» к его исследованию: проблемно-целевой подход (генетическо-телеологический), который впоследствии лёг в основу научного прогнозирования.


[Закрыть].

«Введение» фантастики в контекст форм политической мысли требует осмысления ее соотношения с другими близкими формами – утопией и антиутопией, футурологией, прогностикой и т. п.

Один из ведущих отечественных специалистов в области прогнозирования И. В. Бестужев-Лада[24]24
  Бесстужев-Лада И. В. Впереди – XXI век. Антология современной классической прогностики. – М. 2000. – С. 7.


[Закрыть], формулируя понятие такого явления как «исследование будущего», пишет, что в отличие от гадания, предсказания, пророчества и т. д. – это проводимое по всем законам научного поиска исследование, направленное на изучение перспектив наблюдаемых процессов и явлений, научный вывод о вероятном или возможном состоянии изучаемого объекта в будущем. При этом он выделяет два значение термина «предвиденье»[25]25
  Бестужев-Лада И. В. Что мы знаем о XXI веке? И каким образом? // Впереди – XXI век. Антология современной классической прогностики. – М. 2000. – С. 23–51.


[Закрыть]: как аналог предугадывания, или предсказывание и предвиденье как научное исследование, направленное на изучение перспектив развития какого-либо процесса или явления, со всеми требованиями, относящимися к любому научному исследованию – что, собственно, и является задачей футурологии. В последнем тоже можно выделить две стороны: предсказание каких-либо событий в будущем и выявление назревающих проблем и возможностей их решения с помощью исследовательских технологий, где предсказания играют сугубо условную, инструментальную роль – своего рода «технологическое». Он же называет и основные принципы, которые должны лежать в основе подобного футурологического исследования.

По его мысли, в основе футурологии лежат три теоретических положения. Во-первых, прошлое можно знать, но невозможно изменить; будущее невозможно знать как прошлое (в виде тех или иных событий), зато можно изменить действиями на основании определённых решений, в том числе и с учётом возможных последствий таких решений. Во-вторых, будущее, соответственно, можно и должно познавать не обязательно простым предугадыванием событий, а в форме постановки проблем, целей, а также возможных решений и их последствий. Иными словами, можно ориентировать исследование будущего не просто на предсказание, а на повышение объективности и, следовательно, эффективности принимаемых решений. При этом предсказания явятся побочным, само собой разумеющимся продуктом, который представляет интерес и сам по себе. В-третьих, такого рода исследования, как и другие научные исследования, сводятся к изучению источников (документов) и литературы, опросам населения и особенно экспертов, обобщению опыта экспериментов. Результаты обычно представляются в виде трендовых моделей – экстраполяции в будущее наблюдаемых тенденций, а так же в виде разного рода аналитических моделей (сценариев, матриц и т. д.).

В. В. Кузин, выделяя наряду с наукой о прошлом группу наук, занимающихся будущим, видит одним из необходимых для них требований комплексность и междисциплинарный подход: «исследование будущего» («исследование будущностей»), или прогнозирование[26]26
  Кузин В. В. Футурология: триумф и трагедия // Впереди – XXI век. Антология современной классической прогностики. – М. 2000. – С. 5.


[Закрыть]. Ранее, еще в первой половине века, именно такой подход к прогнозированию предлагал один из его основоположников В. Базаров-Руднев[27]27
  Базаров В. Каким быть плану: дискуссии 20-х гг. М., 1989.


[Закрыть], описывая путь от «размышлений о будущем» к его исследованию: проблемно-целевой подход, названный им генетическо-телеологическим, который позднее лёг в основу научного прогнозирования.

Т. В. Тимошенко в своем диссертационном исследовании отмечает: «Область прогнозирования – важный пример максимальной реализации культурного потенциала научной фантастики. Множество случаев реализовавшихся прогнозов дает возможность оценить высокий прогностический потенциал научных фантастов. Научная фантастика породила науку футурологию и прогностику, которые стали неотъемлемой частью культуры, основанием ее самопроектирования и саморазвития»[28]28
  Тимошенко Т. В. Научная фантастика как социо-культурный феномен: дисс… канд. ф.: 09.00.13 Ростов-на-Дону, 2003.


[Закрыть].

М. С. Кальней доказывает, что в изучении соотношения утопии и прогнозирования выделяемы разные этапы и традиции. В первой, классической, как уже говорилось, речь идет о дихотомии, противопоставлении утопии как неистинного социальному прогнозу как целостному и сущностному отражению социального целого. Онтологически утопия противопоставляется прогнозу как «неосуществимая теория» – с необходимостью осуществляемой социальной теории.

Неклассическая модель рассматривает оба явления как средство саморегуляции социальной системы, возможные гносеологические модели ее развития. Прогноз – как вид социальной статики, утопия – вид социальной динамики.

Третья, постнеклассическая модель, рассматривает обе формы политической мысли как гипотетико-конструктивный вид знания: социальный прогноз – как идеализированная гносеологическая схема, утопия – как один из вариантов социального развития: и то, и то выступает средством социальной и политической самоорганизации – при способности к высокой самооборачиваемости.

Развивая эту мысль можно сказать, что прогноз носит характер своего рода инерционного сценария, утопия – предлагает описание целей, к которым можно направлять развитие событий, рисует картину реализации базовых политических идеалов, зарождающихся в обществе.

Нужно иметь в виду, что когда речь идет о будущем, тем более достаточно отдаленном, вполне рационально-измеряемыми, точными методами исследовать его вряд ли возможно. При размышлении о нем мы неизбежно покидаем вполне твердую почву строго доказуемых выводов и вынуждены иметь дело как с гипотезами высокой степени вариативности, так и с интуитивными построениями и описанным Ортега-и-Гассетом метафорическим научным инструментарием.

И значимую роль в этом процессе, как показал Т. В. Тимошенко, играет научная фантастика, как раз и породившая и футурологию, и прогностику, ключевой функцией которой, как доказывается в исследовании Е. В. Цветкова, «является функция научного предвидения»[29]29
  Цветков Е. В. Указ. соч. С. 10, 134.


[Закрыть], являющаяся и одной из форм превращения политической мысли в политическую науку, и одной из форм политического знания.

Действительно, названный проблемно-целевой подход в известной мере аналогичен аналитическому методу социальной фантастики, которая выявляет существующие тенденции, а затем проецируют в отдалённую от современности реальность, доводя до максимума последствия современных проблем.

С другой стороны, научная фантастика, моделируя картины будущего на основании принципа непротиворечивости по отношению к данным существующей науки, может быть соотнесена с принятым в политическом прогнозировании методом сценариев. Посвятивший проблеме последнего свое первое диссертационное исследование А. С. Ахременко определяет его как гипотетическое пошаговое описание последовательности событий и этапов трансформации объекта прогнозирования[30]30
  Ахременко А. С. Сценарный метод прогнозирования политических процессов. Дисс…к. полит. н.: 23.00.02. М., 1999. С. 13.


[Закрыть].

И научная фантастика, и метод сценариев строят свои прогнозы на основании имеющихся научных данных и изначально не выходят за рамки научно-допустимого. Однако они во многом идут от разных начальных точек: метод сценариев в первую очередь описывает не противоречащее научным данным развитие имеющейся ситуации, научная фантастика – делится, среди прочего, на два направления. Первое идет тем же путем, лишь художественно иллюстрируя сценарии развития имеющейся в наличии ситуации. Социальная научная фантастика рисует картины будущего состояния общества, исходя, в первую очередь, из приоритетно предпочитаемого (желаемого или не желаемого), но также не входящего в противоречие с научно-допустимым. То есть, в первом случае мы имеем дело с описанием наиболее вероятных (обычно – пессимистического, оптимистического и реалистического) вариантов развития, во втором – с описанием того, что мы хотим получить в будущем или чего мы в нем опасаемся.

Возникнув в определенных условиях как моделирование альтернативы существующему миру и став началом социального конструирования, утопия стала и оформленным началом такого явления политической мысли, как осмысление будущего. Сегодня можно говорить о нескольких формах и способах этого осмысления, возникших в ходе развития политической мысли. К ним относятся, как минимум, утопия, антиутопия, футурология и прогнозирование. Нетрудно заметить, что две первые из них тяготеют скорее к формам художественно-политического моделирования, две вторые – представляют попытку рационального исследования. В известном плане это близко, хотя не тождественно определенному противопоставлению «размышлений о будущем» и «исследований будущего», о котором пишет И. В. Бестужев-Лада.

Говоря о различении первых двух образно-художественных форм, можно заметить, что их различение в общем отражало характер таких парных эстетических категорий, как «прекрасное» и «безобразное», утопия рисует мир, где идея воплощена в действительность, вступила с ней в непосредственное единство: мир реализованного идеала, в том числе и базового политического идеала. Антиутопия рисует мир, противоречащий идеалу и его уничтожающий.

В обоих случаях на первом плане находится не будущее – и даже не размышление о будущем, а моделирование «иного», моделирование альтернативы настоящему. Другое дело, что, если создать образ альтернативного мира можно в настоящем, – реализация его в любом случае требует времени, то есть, может произойти лишь в будущем и таким образом саму утопию делает началом будущего.

Футурология, напротив, начинается с «размышлений о будущем» – и в своем развитии становится как осмыслением, так и его исследованием и прогнозированием.

То есть утопия идет от образа альтернативного мира к созданию будущего. Футурология – от размышления о будущем – к созданию его нового образа. В этом отношении прогнозирование, рассматривая возможные варианты развития сегодняшнего состояния, по сути, скорее рассматривает сегодняшнее состояние мира как продолжающееся в будущем с теми или иными более или мене значимыми изменениями, но в принципе не обращается к теме реализации альтернативы.

В этом отношении научная фантастика выступает своего рода соединением различных форм осмысления будущего. Фантастика «ближнего прицела» в определенной мере повторяет подход прогнозирования – описывает вытекающие из возможностей сегодняшнего дня научно-технические открытия и их влияние на общество, в основном остающееся сегодняшним. Социальная фантастика, подобно утопии, включает в себя описание параметров мира, где утвержден базовый политический идеал, но рисует картину мира, основанного на представлениях современной науки (как точной, так и гуманитарной) и не противоречащих им – то есть выступает своеобразной формой политической мысли, соединяющей альтернативно-желаемое с научно обоснованным и гипотетически возможным.

В этом отношении можно говорить, что возникновение и развитие социальной научной фантастики означало в известном отношении «конец утопии», имея в виду ее понимание как несбыточного. В данном случае мы имеем дело как раз с тем аспектом, о котором Г. Маркузе писал в одноименной работе: «…Когда проект социальных изменений противоречит действительным законам природы, только такой проект является утопическим в строгом смысле слова», имея в виду, что все, что не противоречит законам природы, – возможно для осуществления.

Научная фантастика, соединяя образы желаемой альтернативы с данными науки, заканчивала традицию утопии-несбыточности, но продолжала ее традицию как динамичной формы конструирования мира и его самоорганизации.

Делая предметом своей рефлексии вопросы политического и социального устройства, возможности реализации базовых политических идеалов, она в той или иной степени охватывает проблематику политической философии и приобретает присущие последней черты своего рода «политической философии будущего».

Данный термин предлагается в следующем значении. Как пишет М. М. Федорова, сама по себе политическая философия «есть поиск ответов на вопросы, связанные с основами человеческого общежития и институтами, созданными в рамках этого общежития», включая ответы на вопросы, «какое политическое устройство является наилучшим и справедливым, и можно ли вообще построить идеальное общество и идеальное государство»[31]31
  Федорова М. Н. Классическая политическая философия. М., 2001. С. 7.


[Закрыть]. В сугубо академическом формате принято считать, что философия политики рефлексирует всеобщие основания и тенденции эволюции политического бытия, политического познания, политических ценностей, политического действия, осуществляет концептуальные анализ и осмысление природы власти, государства, суверенитета, базовых политических идеалов. Соответственно, мы можем сказать, что политическая философия будущего решает эти же задачи при обращении их в будущее, в плоскость стратегического прогнозирования.

В условиях рубежа XX–XXI вв., когда реальный ход истории во многом опроверг сделанные треть века назад расчеты футурологов и показал, что инерционное развитие в рамках прежних социальных форматов ведёт к постоянному умножению ранее выявленных проблем, вновь актуализируется тема политико-философской рефлексии проблем будущего. Актуализируется и вопрос не только о том, насколько можно решать проблемы цивилизации в рамках прежних приоритетов, но о том, какие черты можно считать приоритетными и необходимыми для цивилизации будущего, что как раз и можно отнести к сфере политической философии будущего. Среди работ, предпринимающих попытку такого ответа сегодня, можно назвать «Идеологию партии будущего» А. А. Зиновьева, «О необходимых чертах цивилизации будущего» Н. Н. Моисеева, «Глобальное политическое прогнозирование» А. С. Панарина[32]32
  Зиновьев А. А. Идеология партии будущего. М., 2003; Моисеев Н. Н. О необходимых чертах цивилизации будущего // Наука и жизнь, 1997, № 12. С. 12–20; Панарин А. С. Глобальное политическое прогнозирование. М., 2002.


[Закрыть].

В известной степени в противоположность этому, сугубо футурологическая традиция исследования в своих способах достаточно давно свелась к выявлению назревающих проблем (поисковое, или эксплораторное прогнозирование) и возможных путей их разрешения (нормативное прогнозирование)[33]33
  Кузин В. В. Указ соч. С. 5–6.


[Закрыть].

Интересно хронологическое совпадение выхода в свет двух крупных работ: «Антология современной классической прогностики» под редакцией И. В. Бестужева-Лады (2000 г. и 2003 г.) – и диалектически противостоящего ей «Глобального политического прогнозирования» А. С. Панарина (2002 г.).

И. В. Бестужев-Лада относит момент, когда будущее становится предметом серьезного научного исследования, к 1960-м гг. И в качестве «первого из авторов «футурологического бестселлера № 1»»[34]34
  Несколько ранее выходили и другие работы по исследованию будущего: исследования «РЭНД Корпорейшн» и других исследовательских центров США по прогнозу ожидаемого состояния США и мира в целом после выполнения программы «Аполлон», Бертрана де Жувенеля («Искусство предположения», 1964), Ж. Фурастье («40000 часов: инвентаризация будущего», 1965) да и ряд статей Д. Белла, к которым отсылают авторы «Года 2000-ого», используя его термин «постиндустриальное общество».


[Закрыть] называет Г. Кана, с книгой «Год 2000» (1967, в СССР издана под грифом ДСП в 1969 г.)[35]35
  Кан Г., Винер А. Двухтысячный год – база для размышлений о следующих тридцати трех годах. М., 1969. С. 38–39.


[Закрыть].

Ее появление принято считать началом течения «технооптимизма», веры в способность научно-технического прогресса разрешить проблемы человечества, на смену которому вскоре приходит «технопессимизм», обозначенный «Шоком Будущего» О. Тоффлера. В 60–70 гг. выходят и становятся известными труды Ф. Полака, Дж. МакГейла, О. Флехтгейма, И. Галтунга, Э. Янча.

О. Флехтгейм стал первым, кто вводит в отношении прогнозирования термин «футурология», заявляя о ее противопоставлении идеологии, по его мнению, оправдывающей существующий режим, и утопии – как отвергающей его. Футурология в его интерпретации единственный объективно научный, независимый от политических пристрастий способ интерпретации реальности.

Правда, следует отметить, что основные выводы О. Флехтгейма были опровергнуты Г. Маркузе еще в 1970 г.

И. В. Бестужев-Лада пишет, что многие представлявшиеся оптимистическими прогнозы Г. Кана вызвали сомнения у читательской аудитории. Иными словами получалось, что мир XXI века это, в лучшем случае, всего лишь США середины XX, а для большинства стран – середины XIX или даже XVIII в.[36]36
  Бестужев-Лада И. В. Что мы знаем о XXI веке? И каким образом? // Впереди – XXI век. Антология современной классической прогностики. – М. 2000. – с. 30.


[Закрыть] Получалось, что технооптимизм Г. Кана, касался только США. По существу на это же обращал внимание и И. С. Панарин, когда писал о кризисе данного направления прогнозирования: «Настоящее поражение модерна начинается тогда, когда он выступает как игра с нулевой суммой: если прогресс для одних оказывается регрессом для других, если порядок и хаос, цивилизованность и варварство, современность и архаика взаимно предполагают друг друга»[37]37
  Панарин А. С. Указ соч. – С. 200.


[Закрыть].

Однако нужно иметь в виду, что хотя футурологическая модель Г. Кана и А. Винера несла оптимистическое и техно-оптимистическое отношение к будущему – ее вряд ли стоит оценивать как апологетику оптимизма. В ней вовсе не шла речь о предопределенности оптимистического хода событий, авторы писали лишь о том, что для такого варианта будущего имеются «… некоторые возможности, которые часто связывают с концепцией «постиндустриального» общества. Этот термин, введенный Даниэлем Беллом, говорит о таких изменениях в будущем, которые могут быть не менее важными, чем вызванные индустриализацией в XVIII и начале XIX столетий».

Они попытались рассмотреть то, что назвали «альтернативами стандартного мира» – формулируя их «канонические варианты»:

– «А. Более интегрированное общество – Относительно миролюбивое, относительно процветающее. Относительно контролирующее вооружение общество…», в котором они видели два подварианта: 1. Ориентирующееся на стабильность, 2. Ориентирующееся на развитие;

– «Б. Почти столь же миролюбивое и процветающее общество с незначительным контролем над вооружением или всеобщей координацией…», с тремя вариантами общества, более ориентирующегося «в себя»: 3. С эродирующимся коммунистическим движением, 4. С эродирующейся демократической моралью и некоторым коммунистическим динамизмом, 5. С динамичной Европой и/или Японией;

– «В. Относительно беспокойное и применяющее насилие общество, в котором, однако, не происходит никаких войн, непосредственно между главными державами», – более беспорядочное общество: 6. С эродирующимся коммунистическим движением. 7. С динамичной Европой и/или Японией».

То есть они рисовали развилки будущего при уверенности не в неизбежности их благополучного прохождения, а в возможности человека с ними справиться. И в этом отношении можно увидеть противопоставление с их подходом в тезисе И. С. Панарина: «Прометеев человек не привык в чем-либо встречать сопротивляющегося и не укладывающегося в заданные рамки «другого». Однако в лице будущего он встретил этого самого «другого», не выполняющего приказы великих учений и ведущего себя действительно «нонконформистски»», – но можно увидеть и значительное если не единство, то взаимодополнение. «Прометеев человек» действительно встретил сопротивление со стороны таящего в себе неожиданности будущего – но, на взгляд автора работы, и по мысли Г. Кана, и по мысли И. С. Панарина – встал перед необходимостью нового определения своей позиции в целях сохранения цивилизации.

На наш взгляд, следует отметить, что авторы «Года 2000», используя понятие «постиндустриальное общество», обозначали не его тождество, а его отличие от «общества массового потребления»: «Постиндустриальное общество (или идущее после общества массового потребления)», по сути, говорят об исчерпанности последнего, но если они лишь обозначали как прогноз это исчерпание, то А. С. Панарина спустя треть века уже на основании приобретенного за это время обществом опыта подводит ему итог в своей идее о «тупиках потребительской культуры и поисках иначе возможного».

Характеризуя постиндустриальное общество начала XXI века, Г. Кан и А. Винер в итоге указывают на:

– эрозию такой ценности как «национальные интересы»;

– то, что сенсуалистичные, светские, гуманистические, возможно даже самоуничижительные критерии станут основными.

Можно сделать вывод, что уже тогда они предсказывали, что человек может столкнуться с угрозой самоуничижения – и, соответственно – самоуничтожения и должен будет искать пути своего цивилизационного выживания. И, со своей стороны, И. С. Панарин уже в более определенном виде формулирует аналогичное положение: «…Человечеству необходима, наряду с системой инструментального знания, корректирующая и направляющая система формообразующего знания, назначение которой – удерживать от деструктивных видов активности или предотвращать превращение продуктивного активизма в разрушительный».

Говоря о вызовах XXI века, он указывает на «… Два кардинальных в своем значении факта. Первый связан с тупиками роста, обнаруживающимися в свете глобальных проблем современности, и в первую очередь – в свете конфликта между технической цивилизацией и природой. Второй состоит в том, что XX век, как никакой другой, подтвердил принципиальную непредсказуемость будущего, и в этом смысле ознаменовался посрамлением всех глобальных рационалистических претензий, всех «великих учений»».

Авторы «Года 2000» указывают на неизбежность пересмотра базовых для привычного им обществ представлений: «Меньший процент людей может быть связан с бизнесом, и сам успех частного бизнеса делает, по-видимому, его дальнейшие успехи менее волнующими и острыми…».

Как представляется, нужно особо обратить внимание на полное название их работы «Двухтысячный год – база для размышлений о следующих тридцати трех годах». Равно как и на то, что даже описание названного ими «относительно свободного от неожиданностей» начала XXI века, – включало черты, несущие в себе для 1960-х гг. на самом деле много неожиданного – но как ни покажется парадоксальным – не столь много неожиданного для нашего времени:

• возвышение Японии, Китая, Европейского комплекса, Бразилии, Индии;

• новые политические, возможно даже «философские» проблемы…;

• усиление отчуждения личности в США и Западной Европе, поиски новых ценностей, целей.

Как нам представляется, это интересно соотнести и это вполне соотносимо с положениями И. С. Панарина: «Тысячелетние культурные эпохи, делавшие акцент не на сиюминутно полезном, а на вечном и непреходящем, могут быть оценены нами как время великого культурного накопления – в том смысле, в котором экономисты говорят об экономическом накоплении».

И, в общем – в иных терминах эту же проблему ставят как одну из центральных Г. Кан и А. Винер: «Постиндустриальная эра, вероятно, явится «обществом образования» в большей степени, чем наше время».

И именно об эпохе образования и овладения богатством цивилизационного наследия пишет И. С. Панарин: «…Континентальная культурная революция, в которой нуждается все человечество, должна состоять в том, чтобы сконструировать принципиально иную «машину времени» в которой великое культурное наследие не бракуется, а используется».

В предыдущем разделе уже был сформулирован тезис о том, что описания будущего возникают и создаются не исключительно в силу литературной фантазии тех или иных авторов, а в силу того, что они выражают нежелание общества признать наличную для него действительность лучшей из миров. Приведенный пример подтверждает это утверждение: футурологические поиски 1960–1970-х гг. были признанием проблемности существующего мира, и даже «технооптимизм» был рожден лишь оптимистической уверенностью, что человек, создавший проблемы своего времени, сможет использовать «…некоторые возможности, которые часто связывают с концепцией «постиндустриального» общества» – для того, чтобы их решить.

Решены они не были. На смену технооптимизму Г. Кана пришел технопессимизм О. Тоффлера, достигший критической точки в работах исследователей Римского клуба – Д. и Д. Медоуз («Пределы роста», 1972), А. Печчеи («Человеческие качества», 1977) и др. основанный, в частности, на пяти положениях: рост мирового народонаселения; истощение минеральных ресурсов; загрязнение окружающей среды; реакция на всё это промышленного и сельскохозяйственного производства.

Многие из выведенных из этих положений прогнозов пока не сбылись. Но спустя тридцать лет И. С. Панарин вынужден был говорить и о более широком круге проблем. Как собственно и писали авторы «Года 2000»: «О таких изменениях в будущем, которые могут быть не менее важными, чем вызванные индустриализацией в XVIII и начале XIX столетий».

Вместе с тем, необходимо обратить внимание и еще на один важный момент. Бесспорно, классические футурологические работы 1960–1970-х гг. опирались на не несравнимо более значимую научную базу, чем утопические прогнозы прошлого. Однако, наверное, нет оснований утверждать, что они дали существенно более точные прогнозы будущего. Более того, представляется, что большая часть упреков, которые критики утопического сознания адресовали утопическим проектам – в значительной степени могут адресоваться футурологическим доктринам.

Даже форма работ футурологов и утопистов – сопоставима. При всех атрибутах научности «Года 2000», переводчики были вынуждены предварить издание строками, уместными в начале фантастического романа: «Текст книги Г. Кана и А. Винера оставляет впечатление продиктованного на диктофон и плохо отредактированного авторами. Следствием этого являются неточные формулировки, повторы и другие шероховатости перевода. Редакторы не сочли возможным вносить свои изменения в текст и сохранили его, по возможности, близким к оригиналу.

…Постиндустриальное общество в стандартном мире. Мы разберем большинство из этих пунктов, просто упомянув их или иногда высказав предположение об их значении, не пытаясь придерживаться какой либо системы или дать исчерпывающий ответ».

Это дает основания предполагать, что научная футурологическая литература второй половины XX века не так сильно отличается от научно-фантастических произведений, особенно социально-политического течения.

Авторы «Года 2000» строили свои прогнозы на основании расчетов и анализа современных им тенденций, в рамках признания принятого ими общего вектора развития как единственно-возможного, автор «Глобального прогнозирования» имел возможность наблюдать и подводить итог того, к чему привел данный вектор – но исходил из предположения о возможности и желательности поиска других параметров и цивилизационных оснований развития.

Если первое представляло собственно классическую футурологию, второе носило характер своего рода «политической философии будущего».