Текст книги "Деревянная книга"

Окликнув вестового, который старался не мешать, но все время находился поблизости, Изенбек распорядился немедленно собрать все дощечки и сложить их в его морской мешок.

В это время вернулись разведчики, доставившие какого-то местного жителя, и полковник поспешил во двор. Приняв доклад командира о том, что в селении кроме женщин, детей и стариков больше никого нет, Изенбек взглянул на крестьянина. Одетый в вытертый промасленный тулуп и подшитые кожей валенки, мужичок с жидкими волосами на непокрытой голове стоял возле ступенек, прижимая к груди облезлую смушковую шапку, и после каждого обращения к нему кланялся, выражая тем самым готовность отвечать господам офицерам на все их вопросы. Говорил он на местном южнорусском наречии, называемом «суржиком», в котором слова перемешивались, подобно пшенице с рожью, высеяным на одном поле. Он пояснил, что «мужыкы подалысь, хто куды, ти – до красных, ти – до билых, хтось до Махна чи у гайдамаки. А усадьба ця, шо вы спрашуетэ, князьям Донец-Захаржевским налэжала. Колысь ци земли купыв козацькый полковнык, шо у Крым против туркив ходыв. Тут уси його нащадкы й жылы…»

– Где ж господа? – поинтересовался Изенбек.

– Порубалы усих, хто був, тилькы двое диточок осталося, – вздохнул мужичок. – Там воны вси лэжать, – указал он шапкой в сторону собора, где виднелись холмики свеженасыпанной земли.

– Кто же их убил? Красные?

– Та хто ж його знае… Налетив якыйсь отряд, княжеску родыну порубалы, погулялы у господському доми, а вранци геть дали подалыся. А потим рэгулярни красноармийци пидийшлы, ти вжэ булы з прапорамы та зиркамы, так шо понятно було…

– Брешешь! Это вы сами господ порешили, сволочи! – скрипнул зубами стоявший рядом Метлицын. Рука его непроизвольно потянулась к месту, где должна была висеть шашка.

Мужичок испуганно прикрыл лицо согнутым локтем.

– Погодите, Метлицын! – остановил Изенбек штабс-капитана. – А книги из библиотеки куда девались? – спросил он старика.

– Та хто их тильки не брав! Ще нимци часть у прошлому годи вывезли. А потим оти, шо пизнишэ прыйшлы, забралы. Мужыкам воны на шо, на розпал хиба та курево, а у красноармийцив був одын такый, э-э-э, – дед запнулся, подбирая сравнение. – Очочкы у нього, як у нашого князя, колы вин у чотырнадцятому годи на каникулы прыйизджав…

– Куда же они книги дели? – повторил вопрос Изенбек.

– Ага! – спохватился мужичок, – я ж и кажу, отой, шо на молодого князя схожый, у очочках и кожаний куртци, показав, шо браты, и загрузылы воны тры чи чотыры гарбы повнисиньки та кудысь повезлы: чи у Харкив, чи у самый Кыив, хто ж його знае… Ще тут сахаривци булы, а потим вже до вас никого нэ було…

К вечеру привыкшие быстро осваиваться на новом месте люди вовсю хозяйничали на княжеском подворье. Солдаты разложили большой костер и отогревались, подставляя огню то лицо, то спину, сушили портянки и выпаривали из рубах вшей. Повара раздавали горячую кашу, лошадям перепало овса и сена. Дозорные, кутаясь во влажные шинели, заняли свои места по охране всех въездных путей, ведущих в имение. Изредка доносились отдаленные звуки выстрелов, видимо, фронт сместился западнее. Эту ночь дивизион мог позволить себе передышку.

Хозяйственный Игнатий разыскал в подвале сухие коротенькие дрова для ванной и затопил титан. Обогревательные трубы были целы, и скоро по ним поднялось, разливаясь, блаженное тепло. Изенбек, Словиков, а за ними остальные офицеры с несказанным удовольствием помылись в княжеской ванной, сменили нательное белье.

Несколько солдат собрали в гостиную все более-менее целые кресла, столы, стулья и кучу прочего барахла, половину из которого Словиков приказал убрать вон.

Игнатий стал разжигать камин, у которого были разбросаны опять-таки останки книг, бумажные свертки, какие-то пергаментные листы без обложки, деревянные ручки от кресел и стульев и просто мусор. Наметанный глаз Изенбека приметил среди хлама кончик уже знакомой по библиотеке дощечки.

«Страшно подумать, сколько бесценных вещей могла поглотить разинутая пасть камина, в том числе и эти дощечки. – Изенбек взял в руки и снова стал рассматривать странную находку. – Чудо, что эти дощечки дождались его».

Рядом с уже разгоревшимся камином присел Словиков, тоже взял «курьезу», повертел, погладил по истрескавшейся поверхности, на которой еще кое-где сохранилось покрытие, похожее на лак или воск. Против обыкновения он не подтрунивал и ничего не комментировал своими колкими замечаниями.

– Игнатий, – спросил он, – а скажи-ка, братец, что это за дерево?

Вестовой, еще раз взглянув на дощечку, ответил:

– Трудно определить, Ваше высокородие, дюже старые доски, все шашелем поточены, внутри гниль да труха, они и на растопку не годятся, потому и валяются…

– Как думаете, Федор Артурович, что это за письмена такие? – поинтересовался Словиков.

– Не знаю, может быть, древний чешский язык, или сербский, во всяком случае, мне кажется, что здесь есть что-то славянское, – ответил Изенбек.

Он велел Игнатию взять эту дощечку, а также все, рассыпанные у камина, и еще несколько показавшихся интересными манускриптов, писанных красными чернилами на тонком пергаменте, и сложить в другой морской мешок.

– Береги их, – сказал он вестовому, – как зеницу ока! Если что случится, все чемоданы мои можешь бросить, но за эти мешки головой отвечаешь!

Солдат ушел, Изенбек вновь повернулся к Словикову.

– Я читал у Карамзина, – продолжил он мысль, – что у дохристианских славян-язычников были надписи на идолах и календари на двенадцать месяцев, значит, они читать, писать и считать еще тогда умели? – закончил он вопросом, обращенным больше к самому себе, и, пожалуй, впервые задумался над этим.

– Цареугодник он, ваш Карамзин, всех монархов воспевает, начиная с Рюрика!

– А вы, как бывший социалист, царей не жалуете, – улыбнулся Изенбек, вытирая платком испачканные пылью пальцы. Говоря это, он имел в виду юношеское увлечение Словикова социал-демократическими идеями, когда он был однажды арестован за участие в студенческих выступлениях и чтение нелегальной литературы. Только содействие высокопоставленных родственников и хорошо отлаженный механизм мздоимства у чиновников спасли Словикова от тюрьмы. Однако как всякий интеллигентный человек он был шокирован жестокостью и почти первобытной дикостью последовавших перемен. Революция, ее методы, не вызывали ничего, кроме омерзения. Поэтому Словиков продолжал развивать свою идею постепенных демократических преобразований – единственного, по его мнению, верного пути, по которому должна была в свое время пойти Россия.

– Не жалую, и не скрываю этого, вы же знаете, – упрямо мотнул он головой. – Я уверен, что если бы наш славный самодержец послал к черту дармоедов из окружения, раздал бы крестьянам землю, а умным людям дал возможность применить свои идеи, а то у нас такие только горе от своего ума имели, то не командовал бы сейчас Федор Артурович Изенбек артдивизионом, а писал бы картины, занимался историей, доски вот эти, к примеру, расшифровывал, царская семья не была бы расстреляна, а хозяин нынешнего имения не лишился бы жизни, зарубленный собственным пьяным кучером…

– Кучером? – поднял бровь Изенбек.

– Местные поговаривают, что верховодил здешним бунтом бывший княжеский кучер Степка.

При упоминании о кучере Изенбеку отчего-то вспомнилась обратная сторона меню в поваренной книге: «Для людей: полселедки и стакан кислой капусты». «Пожалуй, – подумалось ему, – здоровому кучеру маловато было такого завтрака. Так что же, – сразу возникла вторая мысль, – кормить его трюфелями? – Перед внутренним взором предстала картина: нечесаному мужику в мятой рубахе подают трюфеля и прочую изысканную снедь, и он с громким чавканьем поглощает все это, запивая рыбу красным вином, а мясо – шампанским, наливая его в стаканы. Эта сцена вызвала улыбку: кислая капуста, селедка и кучер – нормальное сочетание, а вот трюфеля и кучер – не лезло ни в какие ворота. Разве грубые мужики могут понять тонкость изысканных блюд или оценить букет французских вин? На это способны только люди высокого сословия, дворянской, княжеской крови. А мужицкой натуре в самый раз селедка с капустой…».

– А знаете, господа, – повернулся Изенбек к собравшимся офицерам, сидевшим и курившим в креслах, – в древней летописи Нестора говорится, что князя Глеба тоже собственный слуга зарезал, только он повар был….

– Быдло проклятое! – зло выругался ярый штабс-капитан Метлицын. – Давить их надо, как вшей, никакой пощады! Кровью умоются, но займут свое место в стойлах, подлецы! Краснопузые повара и кухарки вознамерились управлять страной, это даже не смешно…

Словиков поморщился, будто ему свело щеку.

– Полноте, штабс-капитан, вы не хуже моего знаете, кто сегодня руководит красной РККА. Его высокоблагородие Сергей Сергеевич Каменев, кадровый офицер, полковник Императорской Армии, заметьте, а не сын прачки, закончил, между прочим, академию Генштаба. Или, скажем, его непосредственный подчиненный, начальник Полевого штаба Красной Армии, – подполковник желчно улыбнулся, – его превосходительство генерал-майор Императорской Армии Павел Павлович Лебедев, тоже потомственный дворянин. Или запамятовали, часом, что нынешнему разгрому под Орлом мы обязаны его превосходительству бывшему генерал-лейтенанту Императорской Армии Владимиру Николаевичу Егорьеву, возглавившему ныне красный Южный фронт? А его ближайшим помощником является Владимир Иванович Селивачев, тоже, как вы догадались, потомственный дворянин, генерал-лейтенант Императорской Армии. Таких примеров тысячи. Эх, да что там говорить, Россия треснула не только по сословной линии. И слова о кухарках, которые должны научиться управлять государством, принадлежат, как это ни прискорбно, господину-товарищу-дворянину Ульянову! – Словиков замолчал на некоторое время, а затем хмуро добавил, глядя в пространство перед собой: – Я в Харькове бывшего однокашника встретил, он нынче в контрразведке подвизается, из Сибири прибыл с поручением от Александра Васильевича к Антону Ивановичу[7]7
  От Колчака к Деникину (Прим. авт.).


[Закрыть]. Так он шепотом поведал мне о судьбе барона фон Таубе, начальника Главного штаба командования Красной Армии в Сибири. Вы знаете, войска Таубе были разбиты с помощью белочехов прошлым летом, сам он попал в плен. Так вот, его уговаривали перейти на службу к адмиралу, хорошие деньги предлагали вместо нищенского пайка у красных. Знаете, что он ответил? – «Я потомственный дворянин, у нас в роду за деньги честь никто не продавал, и я не стану!» Его даже не расстреляли, а просто замучили в камере смертников. Так-то, штабс-капитан, а вы говорите, быдло!

Эти слова подполковника больно уязвили Изенбека: кому, как не ему, флотскому офицеру, было хорошо известно, что Морской генеральный штаб Российского императорского флота практически в полном составе перешел на сторону Советов. Оттого ему было еще горше.

– Значит, мы с вами не дворяне? – вызывающе обиженно поджал губу Метлицын.

– Почему же, только революция и проклятая эта гражданская война показали, что есть дворяне по званию, а есть по духу. Причем по обе стороны фронта. А что касаемо черного люда, которого силой мобилизовали в нашу армию, то сами видите, при удобном случае они полками и ротами на сторону красных перебегают…

Начштаба прошел к столу, где часть консервов была выложена на выщербленные роскошные блюда, а остальные так и стояли в жестяных банках. Разнообразила трапезу миска кислой капусты и полуведерная бутыль мутного самогона, видимо, реквизированного у местных жителей. Словиков, саркастически хмыкнув, налил себе в железную кружку и разом осушил ее. Поморщившись, бросил в рот щепоть капусты.

Кто-то из офицеров прислушивался к разговору, иные были вовсе безучастны к происходящему. Прапорщик Черняев смотрел в одну точку и бессмысленно улыбался. «Опять кокаином балуется, – отметил про себя Изенбек, – дисциплина падает, нервы у всех напряжены, по малейшему поводу может вспыхнуть ссора…».

Федор Артурович подошел к другой половине стола, где четыре офицера были поглощены карточной игрой, небрежно бросая в банк мятые пачки «колоколов» – деникинских денег с изображением на них Царь-колокола.

– Присоединяйтесь, господин полковник! – пригласили они Изенбека. Тот отрицательно качнул головой, наблюдая за игравшими и одновременно прислушиваясь к разговорам за спиной.

Голос поручика Лукина горячо убеждал кого-то, что французы высадили в Одессе крупный десант, что он уже под Киевом и со дня на день будет здесь, красные побегут….

– И вы верите в этот бред? – спросил рассудительный пожилой подполковник Новосад, командир первой батареи. – Наш фронт трещит по швам, а греки с французами и носа из Одессы не высунут, потому как, если мы на своей родной земле получили от большевиков под зад, то куда французам соваться? Подумайте, Лукин. Наверное, у самих поджилки трясутся, чтобы большевистская зараза к ним не перекинулась, первыми коммунаров породили, союзнички хреновы….

– А немцы? – вмешался другой голос, – немцы-то каковы? Вильгельма в Германии не стало, они здесь сразу красные банты нацепили, депутатов в Советы выбрали – и домой, нах хауз!

– Говорят, наследника спасли, – снова голос Лукина, – он за границей….

– Без монархии Россия погибнет!

– Скажите лучше – без веры…

– Предлагаю тост: за Россию и самодержавие!

– Да, господа, – невпопад, продолжая какие-то свои мысли, заговорил уже начавший хмелеть Словиков, садясь на любимого конька, – если в паровом котле беспредельно повышать давление, непременно будет взрыв, обязан быть… Это я вам как инженер говорю… Физика, господа, элементарная физика… Были люди, которые это понимали – декабристы, Столыпин, но их убили… Царь наш батюшка в ноги таким людям должен был поклониться, сказать: «Спасибо, люди русские, что за Отечество радеете, путь к спасению указываете» – ан-нет! – Пулю им в грудь да петлю на шею…

– Без строгости нельзя, – мрачно возразил Метлицын, – народ только силу понимает и уважает, на то и государь, и полиция, чтобы порядок был.

– Вы что же, – встрепенулся Словиков, – думаете, если мужика в морду бить и скотиной обзывать, то от этого у него уважение к вашему благородию выйдет? Нет-с, голубчик, – помахал он пальцем в сторону Метлицына. – Именно поэтому теперь это быдло, как вы изволили выразиться, господин штабс-капитан, вырвалось на свободу и воздает сторицею, как в Библии, ха-ха! Вы его плеточкой или шашечкой, а он вас из пулеметика – та-та-та… И случай с вашей батареей – прямое тому подтверждение!

Метлицын, которого эти слова задели за совсем свежую душевную рану, резко вскинул голову, жилы на шее напряглись, глаза округлились.

– Не сметь! – сдавленно прошипел он. – Это вы, вы и подобные вам демократы предали Россию, распустили народ своим сопливым сюсюканьем. Да, вы… – Метлицын хотел вскочить, но рука сидевшего рядом подполковника Новосада удержала его за плечо, а твердый взгляд Изенбека несколько остудил порыв. Метлицын остался сидеть в кресле с подставленным вместо ножки ящиком, желчно поливая жидов-социалистов всяческими ругательствами.

– Нет! – вдруг вскочил на ноги прапорщик Черняев, до которого, наконец, дошел смысл некоторых фраз. – Россия не погибла. Мы победим, клянусь вам! – его глаза на красивом бледном лице горели возбуждением. Он вытянулся и дрожащим голосом, готовым вот-вот сорваться на рыдания, запел:

 
Черны гусары!
Спасай Россию, бей жидов, –
Они же комиссары!
 

– Иначе лучше смерть! – его рука потянулась к кобуре.

Изенбек приказал разоружить и обыскать прапорщика. Револьвер и шашку передал Игнатию: «Завтра отдашь!» – А коробочку с кокаином положил себе в карман.

У окна грузный Новосад кашлянул в седые усы.

– Гм, складно вы тут, Петр Николаевич, про судьбу России рассуждали, весьма складно. Только в личной жизни у вас всегда был, пардон, полный конфуз. И с сослуживцами не больно миритесь, выпиваете опять же не в меру-с.

– При чем здесь моя частная жизнь? – возмутился Словиков. – Я о вопросах совсем иного масштаба рассуждения имею…

– При том, милейший, что прежде со своею судьбой управляться научиться надобно, а потом уже и мировые вопросы решать. Так я по-стариковски понимаю, а если не прав, не взыщите…

И Новосад сердито отвернулся, давая понять, что он высказался и больше не желает участвовать в ненужных спорах.

Словиков обиженно засопел, плюхнулся на стул и стал вполголоса ворчать что-то, но никому до этого уже не было дела.

Изенбек, желая направить разговор в другое русло, задумчиво произнес:

– Какой сегодня удивительно тихий вечер, господа, не грех и песню послушать. Спойте нам, штабс-капитан, голос у вас хороший. Что-нибудь задушевное…

Просьбу поддержали, и Метлицын, еще раздраженный спором, все же взял гитару и стал ее настраивать, постепенно успокаиваясь и входя в настроение неторопливого ужина у догорающего камина, что на войне случается так редко.

Была уже ночь. Небо стало очищаться, и в просвет между туч выглянула ущербная Луна, засияв в раме окна серебряной безвесельной лодкой.

Штабс-капитан тронул струны, и полилась песня, тоскливая и щемящая, вплетаясь в ночь растревоженными звуками гитары и красивым баритоном певца, на какое-то время объединяя своих слушателей – таких разных, но, бесспорно схожих в одном – в чувстве безысходности перед грядущим и острой боли за Великую Российскую Империю, которая уходила…

Песня стихла, как пролетевший ветерок, и в гостиной на некоторое время залегла тишина. Потом раздались одобрительные возгласы, просьбы спеть еще.

Словиков, пошатываясь, встал со стула и, подняв кружку в сторону Изенбека, предложил:

– Господа, давайте выпьем… за Федора Артуровича… – язык не очень слушался его. – Нас могут убить завтра… даже сегодня… Но совсем недавно я слышал, как господин полковник сказал Игнатию: все вещи мои можешь бросить… а старые дощечки… ни при каких обстоятельствах! Вдумайтесь, господа… Федор Артурович хочет вытащить из этого пекла… не фамильные бриллианты… не золотые канделябры… а кусок истории… Это же удивительно! Значит, не все погибло… еще жива Россия… Давайте выпьем, господа… за нашего командира… И дай Бог ему удачи!..

– Тут как бы голову сохранить в котле этом, а не какие-то доски, – почти укоризненно заметил Новосад.

Остальные офицеры тоже не проявили энтузиазма, просто молча выпили вслед за Словиковым.

Штабс-капитан снова запел. На этот раз цыганскую песню.

Глава вторая. Художник Али

Не может волна остановиться, не исчерпав своей силы, не может чайка упасть, пока в состоянии двигать крыльями, не может даже камень разрушиться, покуда в нем сохраняется твердость. Все должно пройти свой путь до конца…

Брюссель. Июнь 1924

Ах, цыганская музыка, цыганские песни! Кого не трогали они своей певучей протяжностью, исходящей тоскливо-сладким надрывом, чьих не зажигали сердец шальным дроблением ритма и размахом безудержного разгула, отблеском звездных ночей в черных очах, колдовским пламенем далеких манящих костров и вихрем танца, подобным свободному ветру, где во всем – в каждом звуке, взоре, движении – сквозит неукротимый дух вольницы, дух свободы!

Отчего же именно русской душе так близки эти песни, заставляющие страдать и плакать, забывать обо всем и рвать рубаху на груди, ударяясь в бесшабашный разгул?

Что роднит нас с этим кочевым народом, от которого мы отворачиваемся на улицах, костерим за обман и бродяжничество и который овладевает нашим сердцем, взяв в руки скрипку?

Может быть, то подспудная память и тоска по воле, какой жили и наши пращуры многие тысячи лет тому назад, скифами-скотоводами гонявшими тучные стада по бескрайним зеленым степям, разводившими костры под пологом вечных звезд.

Может, то древнейший голос язычества, подспудно живущий в каждом из нас, напоминает о счастливом времени детства, когда человек еще пребывал в лоне матери-природы, как наивное и непосредственное дитя.

Народные песни, традиции включают в себя генную памятьрода и обладают энергией такой силы, что проходят через все: войны, разрухи, смерти. Может, человечество потому еще до сих пор живо, что имеет в своей основе эти древние мощные корни.

Мелодия, словно ей было тесно в клетке помещения, рвалась наружу, выплескивалась на бульвар, разносилась по ближайшим улочкам и постепенно гасла среди чистеньких и аккуратных домов чужого города и чужой страны.

Потому что десятка два людей, сидящих в небольшом брюссельском ресторанчике знойным летом 1924 года, были в основном русскими эмигрантами. Они пришли «отвести душу», заказать блюда русской кухни и послушать цыган.

Звуки полившейся из открытых окон цыганской музыки заставили мужчину, который прогуливался по тротуару, остановиться. Некоторое время он слушал волнительную мелодию, подняв голову. Затем, достав из кармана и пересчитав свой скромный «капитал», нерешительно шагнул в открытую дверь.

На мгновение он остановился у порога, окидывая взглядом зал. Может, искал свободное место или высматривал кого-то из знакомых.

Яркий электрический свет разом обрисовал довольно крупное телосложение мужчины, облаченного в светлый клетчатый костюм из недорогой ткани. Темно-русые редеющие волосы обрамляли высокий лоб, хотя на вид посетителю было слегка за тридцать. Выпуклые карие глаза и мясистый нос диссонировали с маленькими ушами и тонкими губами, из которых выделялась только нижняя, а верхняя представляла собой изломанную черту.

Звон гитар звучал теперь громко и надрывно, казалось, над самым ухом. Скрипки пели все жалостней, и молодой чернявый парень в красной рубахе и с золотой серьгой в ухе в унисон им выводил песню, азартно прищелкивая пальцами и отбивая такт подошвами блестящих сапог. Бубен, выбивавший четкий и гулкий ритм: та-та, та-та, та-та-там, постепенно перешел в мелкую и частую дробь: та-та-та-та-та…

В буйном кружении замелькали разноцветные юбки цыганок, в такт переплясу зазвенели браслеты, кольца и серьги, лихо застучали каблучки. И вот, охваченная властью танца молодая цыганка опускается на колени, запрокидываясь назад, а грудь и плечи, послушные первозданному ритму бубна, плавными и мелкими волнами, пульсируют, изнемогая…

Размеренней заговорили гитары, и торжественно медленно выплыли звуки скрипки. Грустя и жалея, любя и страдая, они то плачут, то смеются, снова сплетаются с завораживающим ритмом бубна, чтобы опять увлечь, закружить до самозабвения во все убыстряющемся коловращении сладких и томных звуков, обнаженных плеч и манящих глаз, за которыми стоит что-то гордое, свободное и вечное!

– Браво, Милан! Спой еще! – выкрикнуло сразу несколько голосов. Некий тучный господин, зажав в потной руке денежные купюры, протиснулся к сцене и широким жестом бросил их под ноги артистам.

Чернявый парень со смоляными кудрями вновь взял гитару. Мелодия, пробежав по струнам, вдруг замерла, словно зависнув над пропастью, а вослед ей понесся звук плачущей от сумасшедшей тоски скрипки. Потом, рванувшись вверх, он стал тонким и звенящим, как последняя трель жаворонка в бескрайней голубизне жаркого степного неба. Мелодия дрожащей от самозабвения птахой уже готова была пасть в колышущееся море ржаных колосьев, но голос цыгана в атласной рубахе подхватил ее бережно, как любимую девушку, и понес, радуясь и восторгаясь своей драгоценной ношей. Он выводил мелодию, то свечой взмывая с ней ввысь, в бездонную синь, то падая до самой земли жаворонком, который в последний миг расправлял крылья, переходя на долгий полет над просторами вольных полей.

Души слушателей, очарованные песней, улетали вслед за ней в полынно-ковыльные степи, лежащие за тысячи верст, на мгновения забывая, что большинству из находящихся здесь, этого пути, в действительности, не преодолеть уже никогда.

На глазах мужчины, сидевшего у окна, заблестели слезы. Чтобы скрыть их, он оперся левой рукой на стол, заслонив лицо ладонью. Губы то шевелились, что-то повторяя, то плотно сжимались, выдавая охватившие его чувства. Иногда, если прислушаться, можно было различить исполненные тоски и ненависти слова:

– Сволочи! Все погубили, сволочи!

Правая рука мужчины при этом до побеления косточек сжимала ручку ножа со старинным витиеватым вензелем ресторана.

За третьим справа столиком, у перегородки, сидели еще двое мужчин. Один из них, едва закончилась песня, тяжело поднялся и, пошатываясь, побрел к выходу. Второй – темноволосый и худощавый, лет тридцати-тридцати пяти, со слегка выдающимися скулами и тонкими интеллигентными чертами лица, несущими легкий налет восточных кровей, остался сидеть неподвижно, как изваяние, созерцая что-то внутри себя.

Почти все русские эмигранты, плотно населявшие брюссельский район Юккль, знали друг друга, если не лично, то через знакомых. Поэтому голубоглазый азиат не очень удивился, когда услышал обращение:

– Господин полковник!

Выйдя из задумчивости, он увидел перед собой того самого плотного мужчину в клетчатом костюме, который недавно вошел.

– Вы разрешите присоединиться к вам, господин полковник? – повторил клетчатый.

Бывший полковник с еще хорошо заметной выправкой военного молча кивнул, поморщившись на обращение.

Возникший будто из-под земли официант мельком взглянул на нового клиента и спросил по-русски:

– Чего изволите?

– Кофе, пожалуйста…

– И все? – намеренно громко спросил официант, так что некоторые посетители обернулись в их сторону.

– Еще икру, солянку и графин водки, – ответил сидевший за столом. – Если, конечно, земляк согласится разделить со мной скромный ужин… Прошу вас!

Бывший полковник разлил остатки вина из бутылки и пододвинул рюмку соседу.

– Благодарю вас, я, в общем-то, не голоден.… Но если вы так любезны.… Разрешите представиться, – несколько смущаясь, заговорил клетчатый. – Юрий Петрович Миролюбов, ваш сосед, вы ведь на Брюгман-авеню поселиться изволили?

– Точно так, недавно переехал, – отозвался полковник, все так же безразлично глядя перед собой. Голос его был приятным.

– А я уже год здесь. Где только ни носило, по всей Европе и Индии скитаться пришлось, прежде чем к этим берегам прибило.

– В каком чине служили?

– Прапорщиком…

– А чем сейчас, если не секрет, зарабатываете на хлеб?

– В Лувенском университете работаю… – Миролюбов помедлил, – в химлаборатории… Я ведь высшее образование не успел получить… Война, потом эта треклятая революция…

Миролюбов достал портсигар, предложил соседу, но тот отказался, и Юрий Петрович закурил сам. Потом вздохнул и сказал, кивнув на цыган:

– Душу мне травят такие песни. Так и встает перед глазами наша донская степь, – я ведь степняк. И одна казачка как-то мне не хуже цыганки нагадала… – Юрий Петрович запнулся, потом тряхнул головой, словно прогоняя воспоминание, и продолжил. – Да, как наяву вижу: тянутся в церковь, где мой отец священником служил, мужики и бабы в праздничных одеждах, все торжественно, степенно. Колокола трезвонят, по селу хлебный дух идет, везде парят, жарят, пекут. Какие пироги были! А какие у нас росли яблоки, сливы, арбузы, да что говорить! Эх…

 
…Там все мое было в скирдах,
в скрипенье радостной мажары,
в тяжелом ходе тех коней,
что на Руси ходили старой
с Орлом Империи – на ней…
Все то же небо голубое,
и те же осень и весна,
а мы – забытые – с тобою
идем в другие времена….
 

– с чувством продекламировал Миролюбов.

– Ваши стихи? – догадался полковник. – Грустные. Впрочем, какими им быть здесь и сейчас. У меня в дивизионе штабс-капитан Метлицын был, чудным голосом обладал…

– Простите, господин полковник, я могу просить вас назвать свое имя-отчество, а то, знаете ли, неудобно как-то…

– Полноте! – остановил его собеседник, махнув рукой. Он выпил рюмку водки, налил из стеклянного графинчика еще себе и Миролюбову и впервые посмотрел на собеседника долгим пристальным взором. Потом четко и членораздельно произнес. – Полковник Армии Его Величества Федор Артурович Изенбек, сын адмирала Российского Флота Артура Изенбека, умер в 1920 году вместе с Россией, ее Армией и Флотом. Окончательно и бесповоротно… Сейчас есть просто художник Али…

– Али? – несколько удивленно переспросил Миролюбов.

– Да, так меня называют друзья. – Голубые глаза Изенбека вспыхнули огоньками внутренней боли. – Я теперь совсем другой человек, – продолжал он, глядя на полную рюмку. Потом надолго замолчал, глаза его потухли, плечи опустились. – Только душа у меня прежняя и болит все так же, – закончил он почти про себя. – Давайте, уважаемый Юрий…

– Петрович, – подсказал Миролюбов.

– Давайте, Юрий Петрович, выпьем за настоящее, ибо прошлого у нас нет, а будущего, видимо, не будет…

Он быстро, но изящно опрокинул рюмку.

Миролюбов, не спеша, отпил половину, отщипнул и пожевал кусочек хлеба. Затем, после небольшой паузы, продолжил:

– Я, как вы изволили заметить, Али, литературой занимаюсь, стихи пишу…

– Вы профессиональный литератор? – уточнил Изенбек.

– Больше любитель… Но весьма интересуюсь историей, философией. Хочу вот поэму о древности написать, о князе Святославе, например…

Изенбек вскинул брови, вытянул в трубочку свои красивые, как у девушки, чувственные губы.

– Да-да, – поспешно подтвердил Миролюбов, – только вот незадача, весьма трудно отыскать какие-либо источники тех времен…

– Зачем? – поинтересовался Изенбек.

– Как? А зачем вам, художнику, натура, либо пейзаж? Для достоверности портрета или картины, так ведь? Вот и мне, чтобы войти в обычаи, нравы, язык той эпохи, нужен первоисточник…

– Вы что же, знаток древних языков? – прищурившись, спросил Изенбек.

– Ну, я в духовном училище изучал церковнославянский. В Польше бывал, в Чехии, тоже кое-что знаю, хотя и не древние, но все же славянские языки. А жил, как уже сказывал, в Екатеринославской губернии, а там на малороссийском наречии говорят, – рассказывал Миролюбов, усердно налегая на солянку с капустой и мясом.

– Значит, вы химик, литератор и знаток славянских языков… – не то спросил, не то высказал размышление вслух художник и еще раз пристально взглянул на Миролюбова. Помедлил. «Он что-то знает о моих материалах, – мелькнуло в сознании, – вон как глаза горят, хотя и не показывает вида».

Изенбек подумал о том, что за четыре года скитаний не пришлось встретиться с теми, кто всерьез заинтересовался бы его находкой. В прошлом году в Белграде такой же безуспешной была попытка предложить найденные дощечки специалистам. Мужам от науки было просто не до этого: вокруг кутерьма, неразбериха, так или иначе, падение столпа Российской Империи сказалось на экономике и политике всего мира, а тут какой-то полковник с дощечками…

– Нет ничего из памятников тех времен, – доносился, как сквозь туман, голос Миролюбова, – а жаль! Я бы, видит Бог, ни сил, ни времени не пожалел…