Текст книги "Выдуманный Жучок"

Гипнотерапия

– Ты что, ещё никогда не целовалась? – Аня округляет глаза.

– А что? – смущаюсь я. – Мне всего тринадцать. А ты что…

Я умолкаю. Даже сам вопрос про то, с кем могла целоваться вечно болеющая Аня, кажется мне грубым.

– Ещё в двенадцать, – хмыкает она.

– Но…

Я растеряна. Мне хочется, чтобы меня зачем-нибудь позвала мама, чтобы у меня было время переварить то, что я услышала. Но она, как назло, застряла с кем-то в коридоре.

– Я же в спецшколе учусь, – поясняет Аня, указывая на свою лысую голову, – а там почти все считают, что нужно всё делать сегодня, потому что завтрашнего дня может и не быть.

– А твоя мама знает?

– Пусть спасибо скажет, что я только целовалась. А не курила какую-нибудь гадость, и вообще…

Аня берётся за вязание. Она вяжет мне шарф в красно-белую клетку. Ей скоро на выписку, хотя и временную – на месяц.

– И вообще, – продолжает она, – я не считаю, что надо успеть всё сегодня переделать. Жизнь похожа на вязание. Если вяжешь спокойно, будет красивая вещь. А если торопишься и пропускаешь петли, получится неровно и с дырками.

– Таша!

Моя мама просовывает голову в палату.

– Таш, болтаешь? Ладно, тогда и я с тётей Олей ещё покалякаю.

– Уже не болтаю.

Я вскакиваю с кровати. Мне хочется побыть одной, подумать над всем, что сказала Аня. Как же это получается: у нас всего год разницы, а она понимает в жизни гораздо больше?

– Тогда пойдём на гипнотерапию запишемся, – говорит мама.

– Ой, какая скука, – морщится Аня, – я три курса там отлежала. Только и делаешь, что дрыхнешь. А толку чуть.

– Спать полезно, – говорит мама.

– Угу. В палате спишь и на процедуре спишь. Лучше бы они такие процедуры придумали, где можно на тренажёрах заниматься. Я такое в сериале про больницу видела. Бежишь по дорожке, сердце бьётся как сумасшедшее, в крови адреналин, эффект – потрясающий.

– Мало вам адреналина, – ворчит мама и уводит меня из интенсивки.

Я с ней согласна: хорошо, что можно будет спокойно полежать. Столько мыслей накопилось… И Жучок, наверное, придёт. С ним всё и обсудим.

После обеда невропатолог с седьмого этажа забирает меня на сеанс. Она невысокая, ярко накрашенная, с чёрными волосами, собранными в пучок. Мы оказываемся в просторном кабинете с четырьмя кушетками. На стенах – абстрактные картины.

– Здравствуй, Таша. Ложись на кушетку. Только не на правую. Там ляжет мальчик Вася. Он опаздывает.

Она говорит как диктор с кассеты к верещагинскому учебнику по английскому. «Здравствуйте, дети. Давайте все вместе споём песенку про алфавит».

Наконец приходит Вася. Он рыжий, веснушчатый, сердитый. Крепкий, как бычок, только правая рука в гипсе. Я догадываюсь – он из «общей». Наверное, его оторвали от какого-нибудь интересного фильма.

– Ложись, Вася, – говорит невропатолог и гасит свет.

Четыре часа, в комнате полумрак. По моей ладони ползёт Жучок.

– Опустите руки.

Жучок покорно переползает с ладони на живот. Невропатолог уходит в соседний кабинет. Её голос слышен, но глухо, будто она прижимает ко рту подушку.

– Дышите спокойно. Ваши руки расслаблены. Ваши ноги расслаблены.

– И жабры с плавниками расслаблены, – шепчет Вася.

Я фыркаю.

– Вам не хочется смеяться. Вам хочется спать. Ваши руки расслаблены. Ваши ноги расслаблены.

– И гвоздики на картине расслаблены, – продолжает шептать Вася, – сейчас прямо на тебя упадёт. То-то расслабишься.

Я начинаю давиться от хохота. Жучок чуть не падает с моего живота.

– Кровь медленно течёт по вашим венам.

– И вытекает через уши. И затекает обратно через нос, – подвывает Вася.

Я молюсь об одном – не заржать во весь голос. Невропатолог умолкает. Наверное, заподозрила что-то неладное. Вася поднимает руку и садится на кровати, как зомби.

– Ты что? – пугаюсь я. – Сейчас она войдёт. Разорётся.

– Я под гипнозом, – говорит Вася и встаёт на ноги, – мои ноги расслаблены. И руки расслаблены. И мозги расслаблены, ничего не соображают.

С трудом передвигая ноги, он пересаживается ко мне на кушетку.

– Ты её не боишься?

– Да она сама дрыхнет, как мумия в гробнице. Гипнотерапия только на неё и действует, – говорит он обычным голосом.

– Так ты не под гипнозом?

– Не-а. Я сам кого хочешь загипнотизирую. Вот сейчас ты у меня заорёшь. Ты расслаблена?

– Ага.

– Тогда, – он снова начинает выть, – со стены спускается таракан. А ты расслаблена. Он ползёт по кушетке. А ты не можешь пошевелиться. Он заползает тебе на живот и смотрит на тебя.

Я смотрю на свой живот. Там сидит Жучок. Я понимаю: Вася его тоже видит.

– Не будешь орать? – удивляется Вася.

Я улыбаюсь. Он тоже улыбается. И вдруг мне хочется, сильно-сильно, страшно-страшно, чтобы он меня поцеловал. Он сейчас сделает это, да? Наклонится и… Анька лопнет.

Но Вася смотрит на Жучка. Я понимаю: он ему мешает.

– Уйди! – яростно шепчу я Жучку.

– Я не могу уйти, я под гипнозом, – возражает Вася, – я могу только улететь.

Он вскакивает с кровати и начинает носиться по кабинету, размахивая свободной от гипса рукой, как огромная однокрылая птица. Входит невропатолог.

– Василий, опять?! – вопит она. – Ну-ка прекрати!

В коридоре она говорит маме:

– У вашей девочки очень сложный случай. Обычные методы на неё не действуют. Нужна особая методика. Эриксоновский гипноз. Завтра попробуем с утра.

– А она не сказала, я одна буду? – спрашиваю я у мамы, когда мы спускаемся к себе на лифте.

– Нет, не одна. С тобой ещё один сложный случай будет. Мальчик. Не помню, Ваня или Вася.

Я подхватываю Жучка и начинаю кружиться с ним по кабине.

– И как у тебя получается радоваться жизни в больнице? – грустно спрашивает мама. – Я лично просто больше не могу.

Двери лифта открываются. Мы сталкиваемся с Игорем Марковичем.

– Таша! – радуется он. – Как раз вас ищу. Видел ваше последнее УЗИ. Я понимаю, Таш, тебе у нас весело, но, кажется, твоей маме здесь надоело. Завтра я вас выписываю.

Мама цепенеет и застревает в дверях.

– Или, хотите, сегодня? А за выпиской через недельку, ладно?

– Спасибо, – шепчет мама.

У неё из глаз брызжут слёзы, но я понимаю, что это от радости.

Через пару часов мы стоим на пороге больницы. Мама ёжится от мартовского холодного ветра. У меня на шее – недовязанный красно-белый шарф без кистей. В руке – Жучок. Стемнело, в парке при больнице зажглись фонари. Дорожки, скованные льдом, в темноте кажутся засахаренными. Пахнет талым снегом. В приёмнике у вахтёра передают «Времена года» Чайковского.

Скоро, совсем скоро заскрипят снег и лёд под колёсами папиной машины. Мы поедем ужинать в кафе, и мама, уставшая, с тёмными кругами под глазами и ввалившимися щеками, будет храбриться и рассказывать папе только весёлое, только радостное, про то, как медсестра Лида испугалась куклы вуду и как я выдумала Жучка. А я закажу себе целую тарелку картошки фри и вылью туда полбутылки кетчупа.

А папа будет гладить нас с мамой по рукам и что-то шептать хриплым от волнения голосом.

Впереди пять лет спокойной не больничной жизни. Вася не поцеловал меня сегодня, не поцелует и завтра. Но ведь Анька не успела довязать шарф. Значит, всё у всех только начинается.

Часть вторая

Это снова я, Таша…

Я не собиралась возвращаться в больницу, тем более – под Новый год. Не собиралась. По крайней мере – ещё пять лет. В восемнадцать – последняя операция. Взрослые люди не растут, как дети. Поэтому последний шунт – на всю жизнь.

Но случилось вот что. Я плавала в бассейне и поранила руку об острый выступ тумбы для прыжков. Ерунда, правда?

А в ранку попала инфекция. Рука воспалилась. Хирург в районной поликлинике промыл ранку.

К вечеру у меня поднялась температура. 37. Приехал педиатр. Назначил аспирин. 38. Приехала скорая. Панадол. 39. Папа везёт меня в нейрохирургию. Мама говорит по телефону с Игорем Марковичем. Иногда всхлипывает. У меня кружится голова.

Шунт-инфекция. Мама винит себя. Но ведь она не знала, что инфекция, попавшая в ранку на руке, могла так быстро дойти до мозга. Папа кричит и предлагает подать в суд на врачей из нашей поликлиники. Но они, наверное, тоже не догадались, что обычная инфекция легко может стать шунт-инфекцией. В нашей поликлинике на меня вообще смотрят как на восьмое чудо света. «Надо же, с шунтом, а выглядит как нормальная», – сказала маме педиатр при первом знакомстве со мной. «Удивительно шустро бегает ваш гидроцефал», – сказал маме невропатолог, когда мы пришли на диспансеризацию в три года.

Но маме было не до судов. У неё хватало огорчений. Игорь Маркович в ночь моего поступления не дежурил. Засорившийся шунт пришлось удалять Александру Степановичу. Пробы от шунта он отправил на анализ. А пробы из ранки отправить забыл.

– А зачем отправлять? – спросила бабушка Насти, нашей соседки по палате.

– Если бы совпали анализы, то инфекция – из бассейна, – объяснила мама, – а теперь он говорит, что нас хирург из поликлиники заразил.

– Хочет хорошо выглядеть за чужой счёт, – вздохнула бабушка Насти.

– Он просто забыл… А вдруг в следующий раз он забудет что-то гораздо более важное?

– Хороший врач никогда не станет на коллегу валить, – сказала Настина бабушка.

Это было очень печальное возвращение в больницу. Я только начала ходить в кружок классического танца. А теперь моему партнёру дадут кого-то другого, а я буду танцевать одна. До Нового года ещё три недели, но нам явно не вылезти домой до праздника.

Конечно, старый шунт мне убрали, но в жидкости, той самой, которой так много в моей голове и которую перекачивает шунт, была инфекция. Значит, новый шунт ставить нельзя, сначала надо «прочистить» саму жидкость. То есть пройти курс антибиотиков и избавиться от инфекции. А чтобы жидкость, пока меня лечат, не давила на мозг, мне поставили наружный шунт. Вывели из головы проводок, который прикреплён к колбе. Колба висит на подставке для капельницы, и в неё стекает лишняя жидкость. Тёмная, мутная. Станет светлой – поставят новый шунт. Когда – никто не знает…

А я на всё это время – квартирант палаты интенсивной терапии, или интенсивки. И мама со мной – кормить меня, читать мне книги, отнимать DVD-проигрыватель с мультиками, чтобы я не уставала, и, само собой, спать на стульях. Взрослых кроватей в интенсивке нет. Целый день мне было жаль себя, а ночью – маму, свернувшуюся на стульях клубочком.

Иногда у неё падала подушка – свернутый в узел белый халат, и она подскакивала с криком: «Таша, котлеты сгорели!»

Но я даже не улыбалась. Мне всё время хотелось плакать. Лампочка в интенсивке слабенькая, еле горит. Тося приходит делать уколы со своей настольной лампой. Утро зимнее и так тёмное, а у нас в палате с мутными окнами как будто всё время ночь…

С наружным шунтом ни прогуляться по коридору, ни душ принять. Не мыться – это мучение. Одежда кажется противной, до грязных волос не хочется дотрагиваться. У меня болит живот от антибиотиков, а во рту почему-то всё время горько. Гора лекарств на тумбочке растёт. Мама уже перестала со мной разговаривать просто так. Только по поводу лечения:

– Открой рот. Запей. Теперь это. Не раскусывай, оно горькое! Я же говорила – не раскусывай! Теперь вот морщишься… Терпи, до еды ещё час.

А мне и не хочется еды. Никакой. Ни больничной манной каши с комками и пенками, ни куриного бульона, который приносит бабушка, ни даже папиных шоколадных конфет, которые тайком от врачей мама проносит в карманах халата.

И соседи мне на этот раз достались невесёлые. С левой стороны – почти прозрачная шестилетняя девочка Настя. У неё плохи, очень плохи дела с химиотерапией. Ничего не помогает. С Настей лежит бабушка, но Настя каждый день с утра до вечера горестно плачет, сжимая крошечные кулачки:

– Домой хочу! К маме! К маме! Домой!

И мама и папа у Насти работают, лекарства ведь стоят очень дорого. Но Настя ничего не желает знать.

– Домой хочу! Домой хочу!

– Бедная девочка, – прошептала моя мама, когда мы только легли в интенсивку.

Но через две ночи непрерывного нытья: «Домой хочу!» – мама шептала: «Я больше не могу», – и морщилась, как от зубной боли. А я засовывала поглубже наушники от плеера.

Соседи с правой стороны – не лучше. Молодая мама с полуторагодовалой девочкой. У малышки тоже рак, но лечению поддаётся. Зато сама мама или курит на улице, или жалуется на жизнь. Она жалуется и моей маме, и мне, и прозрачной Насте, когда её везут мимо на инвалидном кресле:

– Как мне всё надоело… Видеть всё это не могу… Как я замучилась…

Она жалуется даже своей дочке:

– Как же ты мне надоела… Видеть тебя больше не могу.

Моя мама сначала делала мне страшные глаза, мол, как можно так с ребёнком говорить? А потом мы обнаружили, что малышка в ответ только радостно улыбается. Она не понимает, что говорит ей мать! Какое счастье! А когда её мама хватается за голову, девочка смеётся. Наверное, думает, что это весёлая игра.

«Как я ей завидую, – подумала я однажды, – я тоже не хочу ничего понимать».

Прошло три дня, хотя мне казалось – целая неделя. Как-то раз открывается дверь, и я слышу знакомый голос:

– Здравствуйте! Как у вас тут темно! Хорошо, что мы новую лампочку прихватили. Мы на «химию» на две недели и много вязать будем. А в такой темноте глаза сломать можно.

– Вот и встретились, – невесело улыбнулась моя мама.

А я подскочила на кровати.

– Анька!

Моя подруга зашла в палату, глянула на колбу с жидкостью, на мою маму, разглаживающую на коленях халат, и говорит своей:

– Зря мы с тобой вязание взяли и лампочку. Не будет у меня времени вязать.

Моя мама немножко выпрямилась, а в палате и без новой лампочки светлее стало.

Длинный-длинный Новый год

– Знаешь, а я Серому отказала, – прошептала Аня. – Он предлагал мне в Грецию ехать.

– Когда?!

– Когда выздоровеем.

– Почему отказала?

– Да ну… Я больше север люблю. Я хотела бы в Швецию поехать. Там музей Астрид Линдгрен. Муми-тролли всякие.

Я киваю и делаю вид, что верю. Серому десять лет. Он на четыре года младше, разве это ухажёр? Хотя я с удовольствием помечтала бы о поездке в Грецию хоть с вахтёршей Галюхой, вечно опухшей и сердитой. Подальше от декабрьских морозов.

Ане сделали двухнедельный курс химиотерапии, но почему-то никак не выписывают. А мне и наружный шунт убрали, и новый поставили, но после операции ещё десять дней отлежать положено. Вот мы и «лежим».

Мы спрятались у Галюхи в каморке на первом этаже. Сама вахтёрша, толстая, в синем халате, спит на кушетке в углу, повернувшись к нам спиной.

Мы сидим за её столиком, зажгли спонсорскую свечку с логотипом на немецком языке и заварили в стаканах фруктовый чай из пакетиков. Только сильный привкус ананаса и манго может перебить тухловатый запах больничной воды.

– Мы, – говорю, – Ань, древнегреческие боги. Я – Гера, жена Зевса. А ты – Арахна.

– Как паук? – поморщилась Аня.

– Да нет. Такая мастерица была, вязала хорошо. Тьфу, она же не бог. Ладно, тогда будешь Афиной. Это дочь Геры и Зевса. А Галюха – это Зевс. Мы с тобой его усыпили и теперь хотим как-нибудь нахулиганить. Эти греческие боги всё время как-то хулиганили.

– Как?

– Ну, давай превратим ночь в день! Представляешь, только Тося оливье по тарелкам разложила, только мамы по пластиковым стаканам шампанское разлили, а тут хоп! И день!

Аня улыбается и греет руки о стакан с чаем. Нам хорошо в «пещере». Очень не хочется подниматься в отделение к своим. Новый год – самое тоскливое время в больнице.

Спонсоры, конечно, посылают сюда Дедов Морозов. Они читают нам стишки про ёлочку, дарят раскраски и фломастеры. Раскраски мы сразу мамам отдаём. Они разрисовывают петушков и котиков, а потом хвастаются друг перед другом:

– А я хвост зелёным покрасила.

– А у меня лапы оранжевые.

Но ужасно не это, а то, как мамы говорят друг другу, героически улыбаясь:

– Ну что ж такого, что в Новый год загремели, подумаешь! Всякое бывает!

А у самих в глазах тоска. Ненавижу враньё. Сама всегда стараюсь правду говорить.

– У меня, Ань, никакого подарка для тебя нет, честно.

– И у меня.

– Да ладно. Ты от меня целый день вязание прячешь.

– Да там ещё не пойми что… и не закончено…

– Всё равно. Ты мне хоть полподарка свяжешь, а я тебе что? Вообще-то я выбрала тебе одну штуку. В рукодельном магазине на Ленинском. Но купить не успела. Из-за шунта этого.

– Больно было его менять?

– Нет. Чего это ты о смене шунта задумалась?

– А вдруг мой засорится?

Я своего шунта не боюсь, привыкла. А вот Ане поставили его недавно, и она только привыкала к нему. Её опухоль месяц назад закрыла отверстие, через которое лишняя жидкость вытекает.

– С чего бы ему засориться? Не надо думать о плохом. Давай веселиться, праздник всё-таки. Нам с тобой, Афина, надо превратить любого, кто войдёт в больницу, в козла. Или в черепаху.

Я отхлёбываю фруктовый чай.

– Афина, а ты чего божественный нектар не пьёшь?

– Прости.

Она подносит к губам стакан, но тут же ставит его обратно.

– Мутит, – с трудом говорит Аня. – А вдруг он уже засорился?

– Не смеши мои бахилы! Ты же слопала кусок торта и не поморщилась! А когда шунт не работает, то еду хочется скатать в ком и влепить в стену.

– Какую еду? – улыбается Аня.

– Ну, всю. Шпроты, оливье, мороженое, шоколад, колбасу, даже рыбу! Сырую! И фарш на котлеты! Всё скатать и – бабах об стену!

Она снова улыбается, но вяло. А потом трёт глаза.

– Кстати, про «бабах», – говорю я. – Знаешь, как мы развлекались в школе на продлёнке?

Я хватаю чайный пакетик, засовываю его в стакан, жду, пока он набухнет, а потом подкидываю его вверх. Пакетик прилипает к потолку прямо над головой спящей Галюхи.

– Ой! – вырывается у Ани.

Я внимательно слежу за пакетиком.

– Крекс… Пекс…

– Не надо! – смеётся Аня.

Пламя свечи дрожит, и кажется, что Анино лицо сияет. Почти не видно, как оно осунулось.

– А чего она спит? Ей двух великих богинь сторожить надо! Вдруг нас украдёт какой-нибудь древний грек? Эй, Зевс, сейчас на тебя шлёпнется жаба!

– Поймай его! – сквозь смех просит Аня, еле выговаривая слова. – Пусть дрыхнет. Никто нас не украдёт. Никому мы не нужны.

Словно в ответ открывается входная дверь. Кто-то топает, стряхивая снег. Мы видим девушку в короткой бежевой дублёнке и лаковых сапогах. У неё остренькие черты лица. На голову накинут белый шарф, из-под которого торчат мелко-мелко навитые кудряшки светлых волос.

– В Финляндию, на три дня, – говорит девушка в мобильник, прижатый к уху. Потом хихикает и откидывает со лба кудряшку.

– Нет, не с Сашкой. Деды Морозы столько не зарабатывают. С Михаилом. С которым в клубе познакомилась. Сашка не знает. Представь себе, не стыдно. Я не виновата, что у Сашки нет денег. Это его проблема, правда? Успокойся, не узнает. Просто хочу и о себе подумать. Михаил давно звал, а я отказывалась. Теперь решила отдохнуть. Уезжаю вечером. Сейчас последний вызов отыграем – и всё, на вокзал. Сашка не догадается. Михаил звонил утром, а этот наивняга решил, что я с мамой разговариваю. Учись, подруга! Всё, чмоки, привезу тебе пару финских варежек!

Девушка очень хорошенькая. Она из другого мира – того, где праздник, конфетти и шампанское в фужерах, а не в пластиковых стаканчиках. Мы с Аней присели на корточки и следим за ней через приоткрытую дверь каморки. Галюха по-прежнему храпит.

Я слышу, как Аня затаила дыхание. Я и сама не могу оторвать глаз от вздёрнутого носика, от изящной талии, затянутой широким ремнём поверх дублёнки… Грациозным движением девушка опускает телефон в сумочку. Она похожа на фею Динь-Динь из «Питера Пэна». Кажется, от одного её прикосновения исчезнут твои синяки под глазами и сухая кожа на руках, и ты засияешь, как ёлочный шарик.

Девушка снимает с головы шарф. Под ним обнаруживается маленький, похожий на ободок, серебряный кокошник. Ах вот она кто!

Девушка снимает и дублёнку. Мы с Аней одновременно вдыхаем, втягивая в себя аромат её духов – нежный, свежий, как запах первого снега.

Девушка стряхнула слой пыли со стойки гардероба, положила на неё дублёнку и принялась что-то искать в сумочке.

Хлопнула входная дверь. Влетел парень, высокий, несуразный, в коротком чёрном пальто и джинсах. Он похож на Дон Кихота: тонкие и длинные руки-ноги, жидкая бородка. Под мышкой зажат посох, в руках два мешка.

– О, ты уже тут! – обрадовался он.

Прислонил к стене посох, который тут же грохнулся, бросил мешки и ринулся к девушке. Подхватил её на руки и закружил. У меня сжалось сердце, ладони вспотели, и я услышала Анино тихое: «Ух ты!»

– Осторожно! – вскрикнула девушка, но было поздно: содержимое сумочки рассыпалось по полу. И бутылочка духов, и цилиндрик помады, и коробочка с тенями, и кошелёк. Половина добра укатилась под стойку гардероба.

– Прости! – выпалил парень, смешно согнулся и стал подбирать девушкино добро.

– Саша, какой ты неловкий! Ужас! Хорошо, духи не разбил. Дай сюда помаду, я её искала.

Пока она, сосредоточенно глядя в зеркало, ведет по губам ярко-розовой помадой, парень снимает пальто, достаёт из одного мешка тулуп Деда Мороза и надевает его поверх свитера с джинсами.

– У тебя ничего не изменилось? – спрашивает он, прилаживая белую бороду. – Может, поедешь с нами в пансионат?

– Я тебе уже говорила: у меня болит нога. И Новый год я хочу встретить с родителями, а не за сто километров от Москвы.

– За пятьдесят. Мы же туда на машине едем.

– На твоей-то колымаге?

– Могу заказать для тебя тыкву на колёсах.

Девушка молча забирает у него мешок, из которого он вытащил тулуп, и вынимает оттуда серебристую шубку и накладную косу.

– И вообще, – не сдается парень, – зачем ты записалась на практику, если у тебя болит нога?

– Это мой долг – веселить больных детишек! – гордо говорит девушка.

Она прикалывает косу и расправляет шубку.

– А я думал, затем, чтобы к Пал Палычу на курс попасть, – бурчит парень. – Он ведь любит тех, кто по больницам детей развлекает.

– Что-что?!

– Ничего.

– Не судите по себе, юноша. Я лично развлекаю детей, потому что это очищает мою карму.

Девушка бросает взгляд на лестницу, которая уводит к нам, в нейрохирургическое.

– Вот только ЭТИХ не люблю. У которых химия.

Я чувствую, как напряглась рядом Аня.

Парень поднял посох и уставился на Снегурочку.

– Почему?

– Их невозможно заставить смеяться. Хоть об пол бейся. В глазах такая тоска… Мне их так жалко, так жалко. Вчера в РДКБ[5]5
   РДКБ – Российская детская клиническая больница.


[Закрыть] я расплакалась, и у меня тушь потекла. А запасной не было.

– Это горе, – согласился парень. – Ну что, Снегура, тебя наверх на руках тащить?

– Зачем?

– У тебя же нога болит.

– Нет, я потерплю. Ради больных детишек.

Они отправились наверх, так и не заметив нас в Галюхиной каморке.

Наше убежище сразу перестало напоминать Олимп. И нектар – не нектар, а подкрашенная чаем ржавая вода. И Галюха – никакой не Зевс, а толстая вахтёрша, спящая лицом к стенке. Правда, пакетик так и висит над ней. Хороша вахтёрша, пропускает сюда всяких отвратительных личностей. Чтобы не встречаться с Аней взглядом, я отвернулась. И разглядела на полу что-то светленькое.

– Ань, там какой-то листик. Наверное, у Снегурочки из сумки выпал.

Аня не повернула головы. Всё смотрела вслед студентам из театрального.

– Снегурочка хромать забыла, – наконец сказала она. – Тоже мне актриса.

Я выбралась из каморки и выудила из-под гардеробной стойки листок с цифрами. Билет на поезд. До Хельсинки.

– Давай билетик парню отдадим, – предложила Аня. – Пусть знает, что его Снегура не с родителями Новый год собралась встречать.

– Погоди, – ответила я и погладила Жучка, примостившегося у меня на плече, – есть идея получше.

Я вернулась в каморку и задула спонсорскую свечку.

Дальше всё получилось и смешно, и стыдно.

Мы обогнали студентов на лестнице. Представились. Что вы, что вы, никакой химии, никаких шунтов! Просто мы упали с кроватей и нас держат с подозрением на сотрясение мозга. У нас лёгкое заболевание, не беспокойтесь. Можно мы донесём ваши мешки? Спасибо!

Пока Тося обрабатывала руки студентов дезинфицирующим раствором и заставляла надеть бахилы (длинные, тряпичные, тёмно-зелёные), мы положили мешки в кресло-каталку и нашли в палате Серого.

– Вот что, – сказала я, – есть билет до Финляндии. Поедешь? Хотя ладно, ты же в Грецию собираешься. Предложу кому-нибудь другому.

– Почему? – встрепенулся он. – Я и в Финляндию… С удовольствием! А когда?

– Сегодня вечером. Снегурочку видишь? Она едет обратно к Деду Морозу в Лапландию.

– Ты же сказала – в Финляндию?

– Это одно и то же. У неё есть лишнее место. Только нужно пройти испытание. Залезай в пустой мешок и сиди тихо.

– А если я захочу пошевелиться? Или почесаться?

– Чешись, когда стихи начнут читать.

Мы засунули щуплого Серого в пустой мешок из-под одежды студентов, снова уложили мешок в кресло, а сверху прикрыли мешком с подарками. На ощупь в нём – одни раскраски, даже без фломастеров.

– Здравствуйте, ребятки! – загремел Дед Мороз у дверей. – Мы приехали к вам с севера!

Снегурочка улыбалась так, словно её фотографировали для дорогого журнала.

Они начали обходить палаты. Мы шли за ними по пятам. Интересно, а чему удивлялась Снегурочка? Не только нейрохирургических, никаких детей не рассмешишь дурацкими прибаутками, стихами-нескладушками («Кто маму слушал, тому подарков – воз») и загадками для грудничков («Хвост с узорами, сапоги со шпорами, кто это?»). У нас тут двухлеткам мамы читают «Чиполлино», потому что всё для их возраста уже читано-перечитано. Дети же к постели своими капельницами привинчены, вот им и читают вслух сутками напролёт.

Но сейчас вокруг Деда Мороза и Снегурочки собралась толпа хихикающих детей. Дело было в Сером, который яростно дёргался в мешке, стоило ему заслышать «Песню про ёлочку», которую Снегурочка старательно исполняла в каждой палате. Наверное, чесался.

– У них там две сумасшедшие кошки, – шепнула я малышам.

Те засмеялись.

– Ты Серёжку не видела? – спросила Тося. – Не могу найти. Ему вечерний антибиотик вколоть надо.

Тут у меня что-то вздрогнуло внутри, но я не обратила на это внимания. Подошла к ребятам из палаты Серого и сказала:

– Видали, у Деда в мешке запасная Снегурочка шевелится? Вдруг эта сломается?

Те прыснули, не отрывая взгляда от мешка.

– И всё-таки что там? – удивилась моя мама.

– Они из санэпидстанции, – поделилась я. – Полный мешок крыс, видишь, наловили в подвале.

– И тараканов, – пискнула Аня.

Она давилась от хохота с тех пор, как студенты поблагодарили нас за отличную выдумку – возить мешки в кресле-каталке.

– Ну конечно! – не поверила мама, но засмеялась и вмешиваться не стала: вдруг студенты задумали какой-то сюрприз? Другие мамы тоже смеялись, прижимая к себе малышей.

Снегурочка с каждым разом пела всё громче и громче, с удовольствием оборачиваясь на взрывы смеха. А вот Дед Мороз, видно, что-то просёк – он то и дело нервно оглядывался и пытался понять: почему все хохочут?

Наконец палаты кончились.

– Ну что, ж, ребятки, давайте на прощание разбросаем конфетти! – объявил Дед Мороз. – И да простят меня ваши уборщицы…

– Я сама! – перебила его Снегурочка и ринулась к мешку с подарками.

Ей явно нравилось быть в центре внимания. Она быстренько сунула руку в мешок.

– Апчхи! Апчхи! – раздалось откуда-то.

Мы снова расхохотались.

– Что это… Саша… – пролепетала Снегурочка.

– Отойди, – велел он, но она, как заворожённая, сунула руку и в нижний мешок и вдруг как заверещит:

– Ай! Там голова с глазами!

Грянул новый взрыв хохота. Серый зашевелился и вылез из мешка. Все захлопали в ладоши.

– Молодец, Серый! – закричал толстяк Максим. – И когда ты только успел с ними договориться?

– Какая вы глупая, Снегурочка, – проворчал Серый. – Конечно, я с глазами. Ну что, я прошёл испытание? Едем в Финляндию?

– К-куда? – испугалась она.

– Ну, в Лапландию.

– К-когда?

– Ну вот же…

Серый полез в карман. Тут мне почему-то страшно захотелось вырвать у него билет, но Серый уже сказал:

– Сегодня вечером. Тут число пробито.

Он протянул ей билет, но Дед Мороз схватил его и поднёс к глазам.

– Это не моё, – отреклась Снегурочка.

– Тут твоя фамилия. Значит, ты сегодня собиралась… Эх ты!

– Что?

– Врать-то зачем?

– А что, правду надо было сказать?

Мамы недоумённо переглядывались.

– Ладно, ребятки, – кашлянула Тося, – идите в другое место разбирайтесь. У нас отбой скоро.

– Нет уж, подождите! – закричала Снегурочка. Из глаз у неё брызнули слёзы.

Аня сжала мою руку.

– Я что, виновата, что ты не можешь меня в Финляндию свозить?

– И меня, – напомнил Серый.

– Ты сначала выпишись, – проворчала Тося. – Я тебе, кстати, укол не сделала. Пошли.

Она взяла его за руку и повела в процедурную.

– Укол вместо поездки, – прошептала Аня.

– Да, – тихо ответила я, – надо было самим в мешок залезть. Или не влезать в эту историю.

В книгах пишут: «Она хотела провалиться сквозь землю». Вот мне и хотелось – провалиться на первый этаж. Попала бы прямо в каморку к Галюхе.

Жучок куда-то спрятался, словно ему стало стыдно за меня.

– Мальчик! Подожди! – закричала Снегурочка.

Слёзы текли по её лицу, оставляя тёмные дорожки. Серый осторожно освободил руку и вернулся к Снегурочке. А она схватила билет и порвала его на мелкие кусочки.

– Вот! Ты доволен?! Я тоже не еду в Финляндию! Я тоже несчастна!

Она обращалась то ли к Серому, то ли к Деду Морозу. Серый пожал плечами. А Дед Мороз снял шапку и устало вытер лоб.

– Знаешь, – сказал он, – мне это всё надоело. Пока!

И пошёл к выходу.

– Что – всё? – крикнула Снегурочка.

Он молча хлопнул дверью, а Снегурочка осела на пол.

– Жалко, что вы не поедете в Финляндию, – вздохнул Серый и вдруг погладил Снегурочку по голове. – Поехали бы, а я бы за вас порадовался.

– А я бы порадовалась, если бы наконец все вечерние инъекции сделала, – сердито сказала Тося. – Серёжка, за мной!

Через минуту Серый вернулся из процедурной, потирая то место, куда кольнула Тося. А Снегурочка во все заплаканные глаза смотрела на Серого.

– Тебе не больно? – спросила она.

– Больно, конечно. Но ведь можно и потерпеть.

– Ну вы даёте тут все, – сказала Снегурочка. – Слушайте, дети, а если вы такие умные, подскажите хоть, чем вас рассмешить можно?

Она говорила самоуверенно, как и раньше, но в её голосе отчего-то звучало уважение. И немного – растерянность.

– Да они вас сами с удовольствием посмешат, – хмыкнула Тося, снова появляясь в коридоре, – такие уж они дети. С ними не соскучишься.

– Это точно, – кивнула Снегурочка. – Может, вместе придумаем, как посмеяться, а? Новый год же. Я провалилась как актриса, но, может, ещё на что-нибудь сгожусь?

– А давайте сделаем из вас рысь? – предложила девочка из общей палаты.

Они с сестрой-близняшкой как раз лежали с подозрением на сотрясение мозга. Залезли на второй ярус двухэтажной кровати, подрались там и грохнулись. Сёстры – единственные, кто любил спонсорские раскраски. Их хлебом не корми – дай что-нибудь раскрасить.

– У вас есть помада? – спросила вторая сестра. – А тени? Нас в парке Горького разрисовывали в животных: меня в рысь, а Наташку в котёнка. Давайте мы вас разрисуем? Вам уже всё равно ведь…