Текст книги "Выдуманный Жучок"

– Почему мне всё равно? – спросила Снегурочка.

Она достала из сумочки зеркальце, посмотрела в него, всхлипнула и засмеялась.

– Ладно, – сказала она, – мне и правда уже всё равно. Вот вам тени, рисуйте. Хоть рысь, хоть брысь.

Близняшки усадили Снегурочку на банкетку и принялись раскрашивать. «Рысь» у них выходила странная, наверное, потому, что тени у Снегурочки были не рыжими, а серыми.

– Хорошо, что я билет порвала, – ворчала Снегурочка, – некому будет на меня смотреть. Да и кому я теперь нужна, кроме своих родителей?

– Вы можете поехать с нами в Грецию, – любезно пригласил Серый. – Когда мы с Аней выздоровеем, то обязательно поедем в Грецию. Хотя вы и не такая красивая, как Аня…

– Пойдём! – Анька дёрнула меня за руку. – Прямо мутит от стыда.

Но не успели мы отойти, как в конце коридора появилась толстая заспанная Галюха в синем халате.

– Эй, Снегурка! – крикнула она издалека, потирая глаза. – Тебя Дед Мороз уже замучился ждать. Шуруй быстрее, мне отделение надо запереть.

Снегурочка поднялась и пошла к выходу.

– Косметичку забыли! – крикнули хором близняшки.

– Оставьте себе, – махнула она, мимоходом взглянула в зеркало над раковиной и расхохоталась:

– Какой кошмар!

Смех у неё был звонкий, без всяких слёз в голосе.

– Ой, мамочки! – вздрогнула Галюха при виде «рыси». – Экое страшилище! Что за Снегурка такая?

– А я не Снегурка! – заявила девушка. – Я кровожадный страшный волк! И в поросятах знаю толк!

Она зарычала и ткнула Галюху пальцем в бок. Та взвизгнула и подскочила на месте.

Снегурка-рысь послала всем воздушный поцелуй и скрылась в дверях.

– Чего только со сна не привидится, – пролепетала Галюха и повернулась за ней.

– Галя! – с укоризной сказала Тося. – Ты что, радость моя, спиной чай пьёшь?

И отцепила от Галиного халата пожелтевший чайный пакетик.

Мы с Аней согнулись от смеха пополам. Потом я распрямилась, а Аня – нет.

– Ты чего? – Я наклонилась к ней, а она вцепилась мне в руку так, что ногти врезались в кожу. А они у неё короткие-прекороткие.

– Тошнит…

Я обхватила её свободной рукой и потащила в туалет.

Минуту спустя туда прибежала Анина мама, белая как кафельная стенка.

Если тебя тошнит, кружится голова, хочется спать – знай, скорее всего, барахлит шунт. Так меня учила мама. И я в глубине души понимала, почему Аня целый день бледная и невесёлая. Но мне очень хотелось верить, что я смогу вылечить её смехом.

Оказалось, что шунт у Ани не просто засорился, а перестал работать. Бывают с шунтами такие необъяснимые штуки, и ничего тут не поделаешь. Тося вызвала дежурного хирурга, внутренний шунт у Ани вытащили, вставили наружный, с колбой, куда уходила лишняя жидкость из её мозга.

– Ну вот, – сказала Тося, – а постоянный тебе утром Игорь Маркович поставит. Он тебя никому не отдаст.

Аню положили во вторую интенсивку, пустовавшую в новогоднюю ночь. Я вызвалась посидеть с ней. Анину маму отпаивали водой и валерьянкой в ординаторской.

– Опять операция, – шептала она между глотками, – сколько можно…

Анька пришла в себя сразу после того, как куранты пробили двенадцать раз.

– Тебя вопли разбудили? – спросила я.

– От наркоза-то?

Если можешь пошутить – шунт работает. Ещё одно правило, моё любимое.

– Орут как психи, – пробурчала я.

– И ты иди, попразднуй.

– Сейчас, только разбег возьму побольше.

Мы помолчали.

– Как Новый год встретишь, так его и проведёшь, – вздохнула Аня и покосилась на колбу с лишней жидкостью.

– Не смешно.

Интересно, а грустные шутки считаются шутками? Анины руки на шерстяном одеяле казались совсем тоненькими и белыми.

Прошёл час. Мне показалось – Аня дремлет. Но вдруг она сказала:

– Я тебе подарок не довязала.

– Вот и славно. Будет чем заняться в новом году.

Я помыла содой стакан, налила минералку без газа, положила ломтик лимона.

– Пей. Тошнит?

– Нет.

– Значит, весь новый год проведёшь без тошноты.

– Хочешь быть как Поллианна?

– Мне до неё как до Китая. Поллианна бы тебе уже подарок принесла. А у меня даже самой паршивой открытки нет.

– Ты мне сегодня приключение подарила.

– Да ну, – поморщилась я, – не приключение, а позор какой-то. Жучка до сих пор не могу найти. Хотя весело, конечно, было.

– Вон твой Жучок, на окне, – показала Аня.

И правда. Сидит на раме, шевелит усиками. Лапки от холода дрожат.

– Попался, бродяга, – ворчу я, скрывая радость.

Беру его в руку, дую на спинку, чтобы согреть, и вдруг вижу за окном…

– Ань! Ань, сможешь встать?

– Если смогу, значит, проведу весь год на ногах?

– Да! Быстрей, а то уйдут!

Я сажаю Жучка на плечо, помогаю Ане перебраться в кресло, сама крепко сжимаю колбу и проводок. Очень странно держать в руках такую важную штуку.

Подкатываю кресло к окну, и мы видим, как на больничном дворе, покрытом плотным снежным ковром, стоит семья – папа, мама и ребёнок в очках, кажется, девочка лет пяти.

– Откуда они? – шепчет Аня.

– Из глазного, наверное. Им разрешают гулять.

– В двенадцать ночи?!

– Новый год.

В руках у девочки загорелся бенгальский огонёк. Стёкла очков блеснули в его ярком свете, и девочка закричала то ли от страха, то ли от восторга. Папа забрал у неё огонёк, но девочка продолжала верещать. Тогда папа стал скакать вокруг неё и размахивать огоньком.

Мы с Аней фыркнули, а девочка всё равно кричала. Она даже отбежала от родителей. Тогда папа сунул огонёк в снег, как свечку. Он продолжал искриться. Девочка замолчала и подбежала к родителям. Они обняли её и стали вместе смотреть на огонёк, сверкающий на сиреневом снегу.

– Это тебе открытка, – сказала я Ане.

– Спасибо. Чудо.

Я помогла ей вернуться в постель. Села рядом, облокотившись на подушку, и вскоре ощутила на руке тёплое и равномерное Анино дыхание. Тени деревьев на стене притягивали взгляд. Я смотрела на них и ждала утра, когда придёт Игорь Маркович и поставит Ане новый, самый крепкий на свете шунт.

Совершенно дурацкая история

Да, в эту новогоднюю ночь мне было совсем не до сна. Даже когда все успокоились и разошлись. Я по-прежнему сидела рядом с Аней, боясь пошевелиться. Больным очень важно, чтобы их не беспокоили ночью.

Я всё думала об Анином шунте. Странная штука всё-таки шунт. Бывает, просто так возьмёт и сломается. Как у Ани. А бывает, наоборот. Попадёшь в передрягу, а с шунтом ничего не делается. У меня в мае такая история случилась.

Когда в марте меня выписали с новым шунтом, Аня связала мне шикарный подарок – красно-белый шарф, правда, без кистей, а Тося на прощание, как обычно, выдала «страшилку». Она мыла руки строго по инструкции, висевшей над раковиной, и рассказывала:

– Пацану всего полгода было. Его выписали. А у родителей… Хотя разве это родители?! Так вот, у родителей дома шёл ремонт. Пацан стал везде ползать. Ранку от шунта расчесал и грязь в неё занёс. Результат – шунт-инфекция. И обратно к Игорю Марковичу.

– Тося, – пробормотала мама, пятясь к выходу, – я с Таши пылинки буду сдувать, не то что инфекцию…

Маме очень хотелось скорее попасть домой. Тося тщательно, по инструкции, вытерла руки о полотенце. А потом замахала нам вслед чистыми руками: то ли «Идите, до свиданья!», то ли «Да ладно, не верю!».

Тося как будто знала, что через пару месяцев мы снова вернёмся.

Мне очень нравился Андрей Мурашов – тихий, спокойный мальчик, чемпион школы по шахматам. Ну, или не чемпион, но страшно умный парень. Мне хотелось его поразить. А моим соседом по парте был хулиган Молочников. В мае, под конец четверти, он уговорил меня залезть поздно вечером в полуразрушенный дом. Я была уверена: когда Андрей узнает о моей храбрости, то оцепенеет и подхватит меня на руки. Нет, лучше упадёт на колени. Только на колени в результате упал Молочников.

По приставной лестнице, не убранной рабочими, мы забрались на первый этаж. Стены между комнатами были разрушены, и мы гуляли по прохладным залам, слушали эхо своего шёпота, гладили шершавый кирпич.

Потом мы открыли настежь окно и залезли на подоконник, чтобы посмотреть на луну. А на подоконнике оказалось мокрое пятно. То ли рабочие что-то пролили, то ли дождь вечером прошёл, а мы не заметили. В общем, я поскользнулась и грохнулась. Молочников спрыгнул и упал на колени.

– Жива? Идти сможешь?

Я пыталась его убедить, что да, могу, но он всё равно подхватил меня на руки и потащил домой.

Мама принялась ощупывать мою голову и, к своему ужасу, нашла сбоку огромную мягкую шишку.

– Шунт сломался? – выдохнул папа.

– Меня не тошнит, – возразила я, молясь, чтобы Молочников не рассказал классу и, главное, Андрею Мурашову о моём позорном падении.

Родители всё равно вызвали скорую. Врачи из скорой пощупали мягкую шишку и отвезли меня в отделение травм головы. То есть в родное нейрохирургическое, откуда я выписалась пару месяцев назад.

Заведующий как раз запирал свой кабинет.

– Травма головы у шунтированной девочки? – переспросил он. – Ну вы, ребята, профессионалы.

Мама села в кресло и схватилась за голову. А я ещё раз пощупала странную шишку.

– Идите, – сказал заведующий, – в ординаторскую. Игорь ещё там, посмотрит вас. Может, и о рентгене договорится.

Игорь Маркович и посмотрел, и договорился. Раскладывая перед нами снимки, он улыбался.

– Вообще-то, по степени тяжести травм головы сначала идёт сотрясение мозга. Потом – ушиб. А уж потом – перелом черепа. Натали, видно, решила не мелочиться.

– А шунт? – спросила мама шёпотом.

Она про шунт всегда шёпотом говорит.

– Шунт в порядке. Как ни странно.

– Подождите, – до мамы вдруг дошло, – у неё перелом черепа?!

– Да, – улыбнулся Игорь Маркович.

– А как его вылечить?

– Да никак. Сам срастётся. У Натали замечательный череп. Я ему доверяю.

– А лечить чем?

– Пропейте курс фезама. Он снимает последствия ушиба. Ушиб-то всё равно был.

– А шишка? – спросила я, опять пощупав затылок.

– Шишка – гематома. Скопление крови под кожей. Тося её за секунду шприцем уберёт.

– Тося, – с ужасом пробормотала мама.

Меня положили на кушетку в смотровой. С одной стороны – Тося со шприцем. С другой – мама держит меня за руку. Тося щёлкнула выключателем лампы и выразительно посмотрела на маму. Наверное, расскажет тем, кто будет завтра выписываться, какие ужасные на свете мамы бывают – отпускают детей с шунтами на стройку. Мама не проронила ни слова. Только поглядывала виновато на Тосю.

– Да прекратите, – не выдержала я, жмурясь от яркого света. – Тося, не надо маму ругать. Это я во всём виновата. Никогда больше не полезу в старый дом. Обещаю.

– А больше и не надо, – проворчала Тося, но маму ругать не стала.

– Больше я тебя и не отпущу, – сердито сказала мама, придерживая ватку с перекисью на моей голове, освободившейся от шишки, – прикручу дома к стулу.

Вот ведь взрослые, а? Идёшь им навстречу, стараешься всю вину на себя взять, чтобы не ссорились, а они тебе ещё и втык сделают! Ладно, пусть!

Всё равно они в жизни не догадаются, почему я больше не полезу в заброшенный дом. Просто я сообразила: чтобы внимание Мурашова привлечь, надо в шахматы научиться играть. Это я только сейчас, после ушиба поняла.

Но лучше бы никакого ушиба не было… Дурацкая всё-таки вышла история.

Как я почти не завидовала Ане

В конце концов я заснула, сидя в Анином изголовье.

– Ну вот, – услышала я сквозь сон голос Игоря Марковича, – раз одна улыбается, то и другая скоро смеяться будет.

Я вскочила. Оказывается, они перенесли меня на соседнюю кровать, а сами перекладывали Аню на каталку.

– Ты чему так улыбалась, Натали?

– Да так. Вспомнила одну дурацкую историю. Про вас.

– Про меня? – удивился Игорь Маркович и посмотрел на Анину маму.

Но она даже голову не повернула. Одной рукой она держалась за стенку, другой – за спинку стула. А когда Аню увезли, села на стул и заплакала.

Зря она плакала. Вышло ещё лучше, чем я надеялась. Ане сделали эндоскопию. То есть проделали ма-а-ленькую, но замечательную дырочку, через которую лишняя жидкость сама проходит без всякого шунта туда, где должна всасываться.

– И шунт тебе совсем не нужен теперь? – спросила я у Ани, когда она пришла в себя.

– Ни капельки. Только шрам остался, бр-р! Чур не завидовать!

– С ума сошла?

Вечером я заглянула к Игорю Марковичу.

– А почему мне нельзя просверлить такую дырочку?

– Видишь ли, Таша… Я не очень уверен в некоторых особенностях строения твоего мозга.

– То есть считаете меня глупой?

– Ну что ты… наоборот. У тебя столько извилин, что нашей волшебной дырочке места нет. Мы пробовали сделать её, когда тебе был годик. Не вышло. С возрастом многое меняется, но сейчас безопаснее сменить шунт.

Перед сном мы играли с Аней в карты, и мне показалось, что она поддаётся.

– Я тебе не завидую, – строго сказала я, смешав карты, а потом вздохнула и добавила: – Ну только если самую малость…

Как я узнала, что нашим папам тоже нелегко…

Папа № 1

Ночью мне захотелось пить. Мамы в кровати нет. Я – в коридор. Темно. Правой рукой прижимаю к груди Жучка. Левой веду по стене: первая дверь – ординаторская, вторая – кухня, где чайник с кипячёной водой.

В кухне остро пахнет дезинфекцией, она освещена мягким зелёным светом и вообще похожа не на обычную кухню, а на какую-то космическую.

Я поднимаю за ручку жёлтый чайник с красной надписью «1е нейрохир.» и пью прямо из носика, пока никто не видит, холодную воду со странным привкусом. Анина мама говорит, что привкус странный, потому что водопроводные трубы изнутри грязные и ржавые, но мы с Жучком знаем, что в такой кухне и вода как из космоса.

Вдруг в конце коридора возле вешалки слышу рыдания. Мама! Говорит по телефону и рыдает.

Ну вот, стоит на секунду уснуть, а она уже бежит жаловаться папе на свою несчастную судьбу.

– Ты хоть на своей кровати спишь! – плачет мама. – А я – на стульях. Или на Ташкиной, подростковой, с краю на одном боку. А сыр? Ты мне опять не тот сыр принёс! Я не знаю, какой нужен, я же не видела, что там продавалось! Что значит тебе надо выспаться?! Перед работой? Да это счастье – ходить на обычную работу! Там можно переключиться!

Я выхожу из кухни и в темноте пытаюсь разглядеть маму за вешалкой.

Ане уже назначили дату выписки, а мне – нет, потому что у меня обнаружили температуру. Невысокую, 37 всего. Но с температурой из больницы не выписывают.

А мама устала страшно. Из неё словно кто-то высасывает силы каждый день.

– Вон кто, – шепчет мне Жучок и загорается изнутри зелёным, как светлячок.

Он освещает маму, и вдруг я вижу: на плече у мамы тоже Жучок. Но другой – блестящего чёрного цвета, с цепкими лапками и хоботком.

– Это Жучок Отчаяния, – шепчет мой. – Берегись!

– Сейчас я ему врежу! – говорю я и собираюсь шагнуть в темноту, чтобы вытащить оттуда маму и стряхнуть с нее мерзкого Жучка Отчаяния.

– Что значит тебе «тоже тяжело»? – вдруг говорит мама в трубку. – Ты в туалет нормальный ходишь! А не в детский! Походи месяц в детский туалет и умывайся над баком с грязными пелёнками! Я на тебя тогда посмотрю!

«Пип!» Мама отключает мобильник. Я наконец шагаю в темноту, но не вытаскиваю её из-за вешалки, а обнимаю одной рукой, а другой пытаюсь стряхнуть Жучка Отчаяния. И тут у меня мелькает мысль: почему папе тяжело?!

Он же не в больнице.

Папа № 2

– А-а-а! Ты сдурела?!

Мы с Анькой подскочили на банкетке, журналы, клубки ниток и жучки полетели с наших колен на пол.

– Ты! Ты! – захлёбывается Тося, тыча пальцем в грудь Мадины.

Мадина – полная красивая чеченка с косой, младше мамы. Она прижимает к груди пятимесячного Малика и с ужасом смотрит на Тосю.

– У вас же нельзя воровать! По закону этому вашему! Мусульманскому!

Наша Тося, рыженькая, сгорбленная, похожая на старенькую белку, никогда не повышает голоса. Что же могло её так довести?

– Я больше всего вранье не люблю! – кричит Тося. – Ты уж либо верь в твоего Аллаха и твой закон, который за воровство руки отрубает, либо воруй!

Малик улыбается Тосе, думая, что она с ним играет, но Мадина бледнеет.

– Не буду, – с акцентом шепчет она, – не буду… Не говори… Муж убьёт.

Из Тоси сразу будто пар вышел.

– Ладно, – машет она рукой, – не скажу. Мужья у вас – ненормальные, знаем, газетки-то почитываем. Тебя наши дурынды научили пелёнки красть? Но мозги-то свои должны быть! У тебя же четверо детей!

Мадина кивает, по её лицу текут слёзы.

– Мужу не говори, – повторяет она и торопливо отходит в сторону. Опустив голову, пробегает мимо наших с Анькой мам – ей стыдно перед соседками.

Она не знает, что никто не осуждает её за воровство пелёнки. Это же популярная больничная примета – украдёшь пелёнку, никогда сюда не вернёшься. Но как же пребывание в больнице подточило мусульманку Мадину, чтобы…

Мадина добирается до нашей банкетки и усаживается рядом – с детьми ей не так стыдно. Аня протягивает Малику красный клубок ниток, он вскрикивает от восторга.

– Не волнуйтесь, Мадина, – говорю ей я, – вам инфекцию пролечили, шунт сменили. Скоро отпустят домой без всяких пелёнок.

Мадина смотрит в пол.

– Дома каждый день, – тихо говорит она, – я пеку мужу чепалгаш. Кто ему готовит без меня?

– Чепалгаш? – переспрашиваю я. – Пирожки?

– Кажется, это такие лепёшки с творогом, – говорит Аня.

Мадина кивает.

– Из-за лепёшек? – повторяю я. – Весь сыр-бор из-за каких-то лепёшек?

– И так в прошлый раз перед мужем стыдно было, – шепчет Мадина. – Шунтированного ребёнка домой везу. Ревела всю дорогу.

У меня щиплет внутри, там, где горло. Ведь звучит это как «бракованного ребёнка». Между прочим, я тоже шунтированная! Бедный Малик…

– А теперь вернулись с инфекцией… И всё никак не уедем. Кто печёт мужу чепалгаш и выбивает ковры в моём доме?

Мадина как будто во сне. Вдруг она выпрямляется и смотрит на Аню.

– За что рассердился на меня Аллах? – спрашивает она.

– Я не знаю, подходит ли это вашему Аллаху, – неуверенно произносит Аня, – но вот моя бабушка считает, «нужно говорить Богу спасибо за то, что есть».

– Например, за шунт, – вставляю я сердито. – Между прочим, ещё двадцать лет назад таких операций вообще не делали, и ваш Малик мог бы…

Мадина качает головой и уходит шаркая. В каждом её шаге так и слышится «чепалгаш-чепалгаш», а за ней, оставляя противный мокрый след, бежит чёрный жучок с вытянутым хоботком.

– Ты слышала?! – я почти кричу. – Их папочка хочет лепёшечек и чистеньких ковриков. А Малик пусть от шунт-инфекции умрёт!

Аня молчит.

– Мадинка – балда, – говорю я. – У меня тоже шунт. И я радуюсь, между прочим. Хотя у меня тоже дома дела. Кто без меня выгуливает днём нашего боксёра Джерри? Ему приходится терпеть до самого вечера. И кто поливает кактус?

Не улыбнувшись, Аня собирает свои клубки, осторожно кладёт в карман халата Жучка и идёт к себе в палату.

– Что с ней? – спрашиваю я своего Жучка.

– Может, их папа тоже…

– Я тебе голову сейчас откручу вместе с усиками. У Аньки классный папа.

– Но, может быть, ему тяже…

– Нет. Нет-нет-нет!

Тут же вспоминаю ночной разговор мамы и папы. И от этого мне ещё больше хочется крикнуть:

– Нет! Нет! Нет!

МЫ терпим, а не папы. МЫ герои, а не они! По ним не ползают Жучки Отчаяния! Им не колют уколы! Им не делают наркоз! Сиди и жди, пока выпишут жену с ребёнком, что в этом тяжёлого?!

Папы № 3 и № 4

Сердитая, догоняю Аньку в её палате. В дверях сталкиваюсь с мамой Дениса. Их отсоединили от капельницы и разрешили выйти в коридор. Мама несёт двухлетнего Дениса на руках. Глаза у него закрыты.

– Идём гулять, идём гулять, – приговаривает Денискина мама тихонько.

Денис в одних носках, ходить он не собирается, потому что всё время спит. «Гулять» – значит, мама будет носить его туда-сюда по коридору вдоль сестринских постов и разговаривать так, будто он не спит.

– Смотри, Денисик, солнышко вышло… Смотри, у Миши – катер на колёсиках.

В нашем отделении, кстати, любят игрушечный транспорт: малышня запускает в коридоре радиоуправляемые катера, ребята постарше собирают объёмные пазлы с истребителями.

Словно все верят, что картонный и пластмассовый транспорт может увезти нас подальше отсюда.

Аня устраивается на своей кровати – высокой больничной каталке с двумя матрасами. Каталка у окна. Окно наполовину замазано голубой краской, вверху виден кусочек неба. Странно – всё голубое, но какое разное: цвет больничной краски гораздо тусклее небесного.

Аня смотрит вслед Денискиной маме.

– Ей вчера сказали: месяц. Может, два, но вряд ли он столько протянет, – говорит она.

– Это же не точно…

– Я проснулась ночью, – продолжает Аня, – и вижу – она памперс ему меняет с закрытыми глазами. Как во сне. Стягивает с него грязный, надевает чистый. И всё – с закрытыми.

– И что? Она же мама. Её руки и без глаз всё знают.

– Её руки и без глаз всё знают, – повторяет Аня, – а представь, что через месяц… Он… Дениска…

– Анечка…

Я борюсь со слезами. Нет! Не буду плакать в этой дурацкой больнице!

– Аня! Я не хочу!

– Я тоже. А что делать…

Я сжимаю в кулаке Жучка. Мы молчим. Из коридора доносится жужжание Мишиного катера.

– Денискина мама видит моего Жучка, – говорит Аня. – Я иногда показываю ей, когда мою маму вызывают в ординаторскую. Родители на меня сердятся за Жучка, думают, что это помутнение рассудка.

– Сами они – помутнения, – бурчит мой Жучок, перебираясь на Анину подушку.

Мы улыбаемся, но улыбки тут же гаснут – вспоминаем Дениску.

– А папа к ним не ходит, – продолжает Аня, – говорит: «Не могу». Не может видеть умирающего Дениса.

– Гад! – вырывается у меня. – Гад хуже папаши Малика.

– Таша, ведь Дениска тут уже полгода, – напоминает Аня, отвернувшись к окну.

– И что?!

– Когда что-то плохое длится так долго, оно разъедает хуже кислоты. Нам показывали на химии опыты с кислотой.

– Аня, разъедают Жучки Отчаяния. И нападают они только на мам.

– Мамы тут, с нами. Они хоть что-то делают, чтобы нам полегчало. А папы ждут. Тяжелее всего ждать. Особенно если сделать ничего не можешь.

– Анька, не ври! Твой же папа ждёт!

– Ой, чуть не забыла!

Аня хватает мобильник, набирает номер.

– Папа! Прости, я не вовремя? Ты на встрече?

Я фыркаю. Как из больницы можно позвонить не вовремя? Те, кто на свободе, должны всегда быть готовы с нами поговорить!

– Я быстро, пап, насчёт картины. Которую надо было в подарок твоей начальнице связать. Папочка, прости, я не успела! Уже завтра? Ой, прости-прости! Начну прямо сейчас.

У меня глаза на лоб лезут. Он что, с ума сошёл? Заставляет больную дочку вязать подарки на день рождения начальницы?

– Послушай, пап, а ей куда – на дачу? Тогда я вывяжу барашков. Они у меня классно получаются. И речку. У неё на даче есть речка? Ладно, тогда озеро и лес. А грибы она любит собирать? Я свяжу один, на всякий случай. Хорошо. Папуль, к вечеру не успею. Передай ей наши извинения, ладно? Спасибо. Ты правда не сердишься? Ага. Я тебя тоже. До вечера.

Аня заканчивает разговор, поворачивается к окну и глядит на тот голубой цвет, что наверху.

– «Ты правда не сердишься?» – язвительно повторяю я. – Он у вас тиран какой-то.

– Пусть он видит, что всё нормально. Что у него обычный ребёнок. Я хочу его радовать. Ему тяжело.

– Ты и есть обычный ребёнок. А тяжело только трусам!

Чтобы оставить за собой последнее слово, я тороплюсь к дверям, но Жучка забываю на Аниной подушке.

Папа № 5

После обеда я прячу в карман халата пенал с фломастерами и выхожу в коридор. Там на лавочке у плаката с «Правилами пожарной безопасности» меня ждёт Аня. Она протягивает мне Жучка.

– Не сердишься больше?

– На тебя невозможно долго сердиться. Тем более что я придумала развлечение.

Я достаю из кармана халата пенал с фломастерами. Пока ординаторы и медсёстры обедают, а малыши уложены на тихий час, мы, хихикая, пририсовываем пожарникам воздушные шарики, банты и крылья.

– Вот дурынды, а? – иногда шепчет Анька, и от этого нам становится ещё смешнее.

– Мадина в нашем возрасте замуж вышла, – продолжает Аня, – а мы…

– Слушай! – озаряет меня. – А давай после обеда прокрадёмся в общую и там разрисуем плакат, на котором переломы и вывихи?

– Совсем сдурела? А если заведующий общей засечёт? Он потом мам поубивает.

– Он вроде в отпуске. Ань, ну пожалуйста!

Я потащила подругу к проходной комнате. Из неё мы выйдем в коридор и поднимемся в общую хирургию.

– Смотри, – шепчет Аня, – там в предбаннике папа Оручего.

«Оручим» этого пацана назвала Тося. Малышня любит поорать, но так… Так не умеет кричать никто.

Громче всего Оручий вопил, когда его папа уходил домой: «Хочу рулет с маком! Хочу большой компьютер! Хочу в “Детский мир” за машинками! Хочу домой! Папа, не уходи!»

Папа у них, по-моему, туповатый. Он всё топтался, таращил глаза и тряс головой. Аня говорит, он программист. Не знаю, может, все программисты такие странные, тормозят и головой трясут, как будто у них заболевание мозга, а может, этот – уникум, но Тося говорит, что папа Оручего – «с прибабахом».

Мама Оручего всё выталкивала мужа, а он смотрел на сына, и глаза у него становились большие-большие. И рот то открывался, то закрывался. В общем, «тормоз», как говорят у нас в школе.

«Витя, ну иди! Иди же! Я не могу больше! Уходи!» – Маме Оручего наконец удавалось выпихнуть мужа за дверь.

«Не-ет!» – кричал Оручий и бежал в палату, к окну. Там он выслеживал папину спину и посылал вслед ещё один ядерный взрыв истерики: «Хочу нового робота!»

Мы уже собираемся проскочить мимо папы Оручего, но неожиданно мой Жучок начинает бегать по мне.

– Подожди, Аня, я его поймаю!

Но Жучок словно решил поиграть в салочки. Носится по моим рукам туда-сюда, не поймать. Качает усиками, будто пытается привлечь моё внимание. К чему только?

– Допрыгаешься! – ворчу я на Жучка, и он залезает мне на ухо.

– Щекотно! – хихикаю я.

– Тося в ванную пошла, путь свободен, – торопит Аня.

Мы нырнули в проходную и чуть не споткнулись о пакеты, которые принёс Витя, папа Оручего. В одном видны стопки чистых футболок и краешки свежих журналов, из другого выпирают яблоки и двухлитровая бутыль минералки. Витя сидит на стульчике, смотрит вниз на свои ноги. Лицо сонное, глаза вытаращены, голова качается туда-сюда.

Я забываю о Жучке, балансирующем на моём ухе. Он скатывается на плечо и, не удержавшись, падает на пол.

– Ой!

– Насекомое? – спрашивает Витя.

Я не удивляюсь. Денискина мама же видит Аниного жучка.

– Тонкая работа, – продолжает Витя. – Америка? На радиоуправлении?

– На моём собственном, – отвечаю я и подхватываю Жучка.

В глазах «тормоза» в первый раз мелькает интерес.

– Витя!

В коридоре появляется мама Оручего. Её глаза полны слёз.

– Витя, не приходи больше. Сегодня в последний раз до выписки, ладно?

– Па-а-па! – слышен крик за её спиной.

– Быстрее! – тороплю я Аню, но из ванной выходит Тося, замечает у нас фломастеры, и под её грозным взглядом (как она, интересно, умудряется перевоплощаться из старенькой белки в боевую кошку?) мы возвращаемся в Анину интенсивку.

Садимся на каталку и ждём криков: Тосиного (что мы пожарников размалевали) и Оручего (что папа уходит).

Но – тишина. А потом – один вопль. Радостный.

– Ма-ам! Это же робот! Робот! Робот!

Оручий вопил до тех пор, пока все больничные жители не набились к нему в палату и не выглянули в окно.

– Робот! Робот! – довольно повторял Оручий. – Мне папа нарисовал! Он у меня программист!

Мы тоже выглянули в окно и увидели кусок асфальта, свободный от снега и льда – наверно, под ним проходила какая-то тёплая труба. Вот на этом куске и был нарисован огромный, в человеческий рост, робот.

О, это был шикарный рисунок!

Голова робота походила на телевизор, в нём горели два глаза-огонька, прорисованные синим мелом. На груди прямоугольного туловища было окошко с делениями и стрелочкой – счётчик топлива. Ниже – три кнопки («вкл. – выкл.», «иди», «бери» – объяснил Оручий). Брать робот мог клешнёй, которой оканчивалась его левая рука. Правая рука оканчивалась кистью и была приветственно поднята. Ноги – на шарнирах, стопы похожи на тапочки.

– Привет, робот! – бормотал счастливый Оручий.

На следующий день всё повторилось – после папиного ухода Оручий разглядывал робота. А на третий день робот Оручему надоел. Но его папа не растерялся и принёс дядю Стёпу-милиционера. Огромного, ростом с Оручего, нарисованного на картоне, в белоснежных перчатках и фуражке с козырьком. Оручий нас всех запарил этим дядей Стёпой.

А когда Малик разорвал его фуражку, папа Оручего притащил плакат с бульдозером. И так – почти каждый день. Как будто мой Жучок запустил в папе Вите какую-то программу, которая заставляла его придумывать для сына всё новые развлечения.

Про робота помнили только мы с Аней. Смотрели на него каждый день и думали, что когда-нибудь он возьмёт Аню рукой с кистью, а меня – клешнёй и унесет туда, где нет уколов и запаха лекарств.

Снова папа № 2

По субботам нас навещают родственники. Мадина выбегает из проходной счастливая. Быстро-быстро перебирает ногами, будто летит. В пухлых руках – бумажный свёрток.

– Муж приезжал, – хвастается она, – смотрите, что привёз!

Она разворачивает свёрток, а в нём – ярко-оранжевый пласт чего-то липкого, сложенного в несколько слоёв. По коридору плывёт новый, непривычный для больницы запах – абрикосовый.

– Устроим чаепитие! – объявляет Мадина. – В моём доме всегда много гостей! Приходите! Приходите к нам в палату кушать пастилу!

Мадина усаживает нас с мамами на каталку, разворачивает тонкую, почти прозрачную абрикосовую пастилу, режет её на кусочки, умудряется заварить чай в глиняном кувшинчике, выкинув из него три завядших тюльпана. Пастила горько-сладкая, душистая.

Мадина улыбается и рассказывает, как она в детстве ухаживала за волчонком, которого её брат нашёл в лесу. Я уже не вижу замазанных краской больничных окон и пустых бутылок из-под глюкозы на тумбочке у кровати. Передо мной – восточный сад с абрикосовыми деревьями, в котором смеющиеся смуглые дети играют с рычащим волчонком.

– Та-ак! – в дверях появляется Тося. – А у заведующего вы спросили разрешения на сбор и обмен инфекциями?

Мадина хохочет, усаживает Тосю в центр на табуретку и угощает своей пастилой.

– Ну вот, – говорит Тося, – а ты говорила, «муж убьёт»! Он у тебя нормальный оказался, с понималочкой в коробочке!

– А мне папа открытку притащил, – шепчет Аня и показывает картинку. На ней заяц в лодке плывёт к двум белкам, сидящим на берегу. Под картинкой вполне дурацкие стихи: «Подождите вы меня, к вам спешу я, вас любя», но я замечаю, что к зайцу ведёт стрелочка, а рядом с ней надпись: «Я». И оттого открытка кажется мне тёплой на ощупь.

– Наш вот никогда не догадался бы, – тихо ворчит моя мама. – В его коробочку понималочку не положили.

Я отдаю маме свою пастилу и провожу пальцем по спинке Жучка.

Снова папа № 1

Как я раньше не замечала: мой папа стал похож на Витю, папу Оручего. И головой покачивает, и глаза сонные. В ногах – пакеты, а в них…

– Ой, папа! Мама же говорила, что не будет есть этот сыр, потому что…

Папа поднимает голову. В его глазах мелькает… Что? Я не понимаю, но и не думаю. Подхожу к нему близко-близко, прижимаюсь носом к носу и быстро-быстро качаю головой из стороны в сторону. Папины тёмные глаза сливаются в большую движущуюся точку. Детсадовский ещё фокус.