Текст книги "Выдуманный Жучок"

Как я прогнала Жучка

Отходить от наркоза всегда тяжело. Надо заставлять себя что-то делать. А делать ничего не хочется. И от этого – ещё хуже.

– Доешь кашу, а? – просит мама. – Ну пожалуйста… Там две ложки осталось.

– Мне что, пять лет?! Захочу есть – доем. И вообще…

Беру учебник истории. Жу-жу-жу… Царь… Жу-жу… Революция. Тьфу!

Задачки по физике, по геометрии решать в больнице можно – настрочил на листе бумаги и забыл. А история… Это же надо ЗАПОМИНАТЬ. А как запоминать, если голова гудит?

Я отшвырнула учебник. Настроение портилось с каждой секундой. За окном пошёл дождь. И я почувствовала, как ноют швы на животе и за ухом. Будто вибрируют – противно и болезненно.

– Ташенька, может, ты хочешь…

– Не хочу! Мама, я ничего не хочу! Меня тошнит! И от каши! И от…

Я выбежала в коридор и чуть не поскользнулась на мокром полу. Правильно. Прямо после операции грохнуться и заработать трещину в черепе. Санитарка, наверное, с ума сошла – пол не вытерла как следует. Да ещё и отвратительный запах хлорки… Фу!

Я побрела дальше. Кругом ребята: кто с повязкой на голове, кто с двумя. Но мне кажется, что мне – хуже всех. Тяжелее.

На плечо выползает Жучок.

– Мне противно быть самой собой, – жалуюсь я. – Хочу быть кем-нибудь другим.

– Кем? Жучком?

– Не знаю… Не хочу лежать в больнице. Не хочу отходить от наркоза.

– Всё пройдёт.

– Когда? Что пройдёт? Ты хоть понимаешь, о чём я? Мне всю жизнь так жить! Не хочу!

– Ну, никто не выбирает…

– Так, всё! Проваливай!

– Куда?

– Куда хочешь! Уматывай! Не желаю тебя видеть!

Жучок исчезает. Я шумно выдыхаю. Мне не легче, хоть я и прогнала друга. Вот бы всех прогнать. И маму, и Игоря Марковича. Всех! Всем отомстить за всё!

Я вдруг чувствую, что больше нет сил идти. Проклятый наркоз! Я приземляюсь на банкетку у интенсивки. Была бы там Аня… Хотя нет, пусть лучше дома сидит. Или всё-таки тут, чтобы меня развлекать? Что-то я запуталась. В голове туман.

Сквозь туман слышу разговор в интенсивке:

– Детдомовская девочка. Ещё имя такое странное. Клёпа. Я говорю, чего тебя так назвали-то? А она плечами пожала. Мол, не она же называла. А саму мутит ужасно. Хорошо, её прямо сразу на стол забрали.

– Ох, бедные козявки детдомовские. На всё согласные. Мы тут им памперсов две пачки передали. Дорогие, японские. Говорю сестричкам, возьмите! Но имейте в виду: у моей, например, на них аллергия. А она смеётся. У детдомовских, говорит, аллергии не бывает.

– Девочки, а что с Клёпой-то?

– Да ворота упали на неё. На футбольном поле. Пацаны её на ворота поставили. Вратарём.

– Такую заморышку?

– Ну да. Она, говорит, кричала, что ворота шатаются. А никто не слышал. Играли. Ну дети же. Увлеклись.

– А воспитатели куда смотрели?

– Да какие там воспитатели! Говорю же – детдом.

– Ох, козявочка… Голову-то шунтировали, а с лицом что?

– В челюстно-лицевую пошлют, что… В третий корпус.

– Ох-ох-ох. Просыпается… Воды дайте!

Видно, как все возятся с девочкой. Усаживают её, отпаивают. Приходит Тося, измеряет пульс, смотрит зрачки.

– Скоро врач придёт, посмотрит, спи! – говорит она девочке.

Девочка со странным именем Клёпа, с разбитым носом и заплывшим глазом, с рыжей шевелюрой, наполовину обритой (чтобы добраться до черепа и шунтировать), испуганно спрашивает сиплым голосом:

– А если я не хочу спать?

– Тогда не спи, – разрешает одна из мамаш интенсивки.

– А это что? – спрашивает Клёпа, осмелев.

И показывает на свой голый живот, который залеплен пластырем, и на дорожку, идущую по груди – она размечена зелёнкой, чтобы видеть, где проходит под кожей шунт.

– Шунт тебе поставили, – объясняют ей.

– Что?

– Ну, шунтик.

– Это как «Лунтик»?

– А ты «Лунтика» смотришь?! Сколько тебе лет?

– Шесть…

– Я думала, его только трёхлетки смотрят.

Девочка пожимает плечами.

– Шунт – это такой проводок.

– А зачем он мне?

– Ну, чтобы… Просто у тебя в голове… Ну, короче… Девочки, как объяснить?

– Да никак. Поставил тебе доктор, и будешь с ним жить. В больницу ложиться и менять.

– А менять больно?

– Да под наркозом.

– А наркоз – это что?

– Лекарство.

– А оно сладкое или горькое?

– Девочки, как объяснить?

Мне хочется их всех задушить.

– Такое сонное лекарство, – наконец соображает одна мамаша. – Поспишь, шунтик поменяют, и всех делов.

«И всех делов!» Нет, правда, встану и задушу!

– А у вас есть шунт? – спрашивает у неё девочка.

Мамаша эта молодая и весёлая, с накрашенными ресницами и губами. Рядом с ней – золотоволосый ангелочек, за которым недоглядели, и он вывалился из кроватки.

– Нет.

– А у ребёнка вашего?

– И у него тоже нет. Мы с сотрясением мозга тут. То есть с подозрением на сотрясение. Нас, кстати, девчонки, переводят в общую сегодня. Сотрясения вроде нет, но полежать надо на всякий случай.

– А у вас есть шунт? – спрашивает Клёпа у мамаши постарше.

– Нет.

– А у кого он есть?

Я рывком встаю с банкетки, вхожу в интенсивку.

– У меня. Клёпа, шунт есть у меня. Вот, смотри. И пластырь, и зелёнка такие же.

– На тебя тоже ворота упали?

– Нет, я такая родилась.

– Ничего, будете с этим жить, – говорит молодая мамаша.

Весело. Слишком весело. Как всё просто! Ресницы и то сложнее красить.

– Может, даже подружитесь!

– По-вашему, те, кто с шунтами, только между собой дружить могут? – ядовито спрашиваю я. – И вместе зимой снеговиков лепить? И вставлять им веточки-шунты?

Мамаша ангелочка перестаёт улыбаться.

– Ну что ты передёргиваешь, Татьяна? – говорит мне с укором мамаша постарше. – Не хочешь, что ли, с девочкой подружиться? Она из детдома, у неё нет никого.

Клёпа думает о чём-то своём.

– Но я-то нормальная родилась, – бормочет она, – а ворота не я сбросила, а пацаны. Они мячом в них попали. И ворота упали. Прямо мне на голову. Так почему мне шунт, а не пацанам? Они же виноваты.

Я пячусь. Вот оно. Вот что гложет меня.

– Я не Татьяна, – бормочу я, – я Таша… Это значит – Наташа.

И убегаю.

На побег уходят последние силы. Еле-еле дохожу до своей кровати, падаю и отрубаюсь. Прямо рядом с тарелкой недоеденной каши.

Просыпаюсь поздно вечером. Уже и свет погасили. Мама свернулась калачиком рядом. Посапывает, как обиженный медвежонок.

Мне больше не хочется спать. Настроение по-прежнему паршивое. Меня озаряет. Вот оно. Вот что я сделаю, когда стану старше. Я начну курить. В больнице некоторые мамы курят. Да и санитарки тоже. Всем тогда будет больно – и маме, и Игорю Марковичу. Ведь они так сражаются за моё здоровье! И ни капельки не понимают, как мне плохо.

Я встала и, прихватив с собой ватную палочку, которую нашла на тумбочке (при этом влезла пальцем в проклятую кашу, тьфу!), отправилась в туалет.

По дороге заглянула в интенсивку, но Клёпина койка пустовала – видно, пока я спала, её перевели в челюстно-лицевую.

В туалете сажусь на подоконник. Ночь ясная, на небе – куча звёзд. Месяц – как в «Русских народных сказках» с картинками Билибина, ровный, изогнутый подковкой. Окно приятно холодит плечо.

Я сунула в рот ватную палочку, глубоко вдохнула. Потом отвела руку с палочкой в сторону и выдохнула. Вот так я буду курить. Я, наверное, хорошо выгляжу. Особенно на унылом фоне унитазов и баков с надписью «1е нейрохир.». Впрочем, на душе у меня было так же отвратительно.

Дверь отворилась, и вошла медсестра-уборщица. Удивительная женщина. Всегда в идеально чистом халате. А дело имеет с совсем нечистыми вещами. Вот и сейчас поставила на полку ночные горшки, провела пальцем по зеркалу – проверила, не пыльное ли. Улыбнулась отражению. Заметила меня.

– Здрасьте, – буркнула я.

– Доброй ночи, – спокойно ответила она. Подошла к одному из баков, вывалила содержимое на пол.

– Фу, – не удержалась я.

Там были грязные пелёнки. Заляпанные полотенца. Даже памперсы.

– Надо же, – не повышая голоса, сказала уборщица, – прошу-прошу мамаш сюда памперсы не кидать. До мусорки же два шага.

Она даже возмущалась как-то безразлично. Я бы, наверное, на всё отделение раскричалась. А она стала скручивать памперсы в тугие комки и складывать в аккуратные стопки.

«Ну и работка», – подумала я.

Уборщица внимательно посмотрела на меня, как будто услышала. Я отвернулась.

– Я в твоём возрасте такая же была, – сказала уборщица. – А теперь… А теперь считаю, что конец у всех один. Но заниматься же надо чем-то.

Она уложила и памперсы, и свёрнутые пелёнки в просторный мешок, завязала его и ушла, оставив меня одну, потрясённую.

Ничего особенного она не сказала.

Но получалось, что я своего конца дожидаюсь, постоянно ноя и жалуясь на жизнь.

Уборщица права – надо чем-то заниматься. Но чем-то хорошим, радостным. Не нытьём. Радостные дела дадут силы. Надо же, как просто. С чего же начать?

– Эй! – позвала я Жучка. – Вернись! Прости меня.

Он вернулся, осторожно помахивая усиками.

– Ты точно успокоилась?

– Ага.

– Что это было?

– Не знаю. Нашло что-то.

– Бывает.

– Слушай, Жучок. Хочу сделать что-нибудь радостное. Варианты?

– Напиши письмо Клёпе. Тут же есть внутренняя почта друзей. Кинешь в ящик, завтра в челюстно-лицевую доставят.

– А о чём ей рассказать?

– Расскажи, как ты победила грусть. Вдруг ей пригодится?

Вряд ли Клёпе пригодятся мои советы. Скорее всего, она сама уже успокоилась и пожала плечами. Шунт так шунт. Письмо нужно было мне. И описание собственных подвигов точно принесёт мне радость.

– Неплохо поучить историю, – хитро подмигнул Жучок.

– Ещё чего! Скажи лучше – кашу доесть. Нет, догрызть! Она же деревянной стала, как дверца тумбочки.

– А давай ты кашу погрызёшь, а я – тумбочку?

Я рассмеялась.

Хороший день

Удивляюсь я, глядя на маму. Она здорово изменилась после удачной операции. И вовремя! Если бы она сейчас опять ревела в подушку, я бы точно не справилась. В последнее время у меня постоянно плохое настроение. Я знаю почему. Мне Жучок подсказал.

– Ты просто злишься на Игоря Марковича, – объяснил он. – Ты привыкла, что он добрый волшебник. И всё у него получается. А эндоскопия твоя не получилась.

Мама со мной не согласилась и сказала:

– Конечно, он добрый волшебник! Шунт же заработал после операции!

– Вот если бы эндоскопия у него получилась, обходились бы вообще без шунта!

– А не лучше ли радоваться тому, что есть?

– Давно ли ты сама этому научилась, – пробурчала я.

Мы помолчали, привыкая к своим новым ролям. Теперь я ныла, а мама меня утешала.

– Между прочим, – напомнила мама, – был день, когда мы обе сочли его добрым волшебником. Помнишь Хороший День?

«А ведь точно», – подумала я и стала вспоминать.

– Это было весной, да? Мы с тобой тогда ещё осчастливили двоих.

– Не осчастливили, а помогли… – задумчиво сказала мама. – А кстати, как мальчишку-то звали? Насир? Наиль? Или Надир?

Я тоже не помнила, как звали того мальчика. Мне тогда только стукнуло одиннадцать лет.

Жучка тогда у меня ещё не было. А шунт, понятно, был. И его надо было менять. В месяц поставили, в шесть лет поменяли, и вот опять. Надо было из школы отпрашиваться, сдавать кучу анализов, ложиться, место за ухом выбривать. В общем, ничего ужасного, но…

Настроение у нас с мамой было не шибко весёлое, понятно. Мы съездили в РДКБ, сделали томографию. Помпа шунта работала хорошо. А катетер, который в животе, надо было на более длинный заменить. Я же выросла!

Мы поехали к Игорю Марковичу. Сделали рентген. И вернулись в приёмную – результата ждать. Ну, то есть результат был понятен – катетер пора менять. Но Игорь Маркович любит всё по порядку делать. Сначала рентген, а потом уже список анализов, чтобы в больницу ложиться.

Стоим мы с мамой в приёмной, ждём списка анализов. Приёмная крошечная. Вход в неё с лестницы (нейрохирургическое на втором этаже находится). Из приёмной ведут две двери – одна в отделение, а другая, обычно запертая, в раздевалку медсестёр. Под окном стоит столик, по обеим сторонам от него два стула. Окно приоткрыто на узенькую щелочку. Душно. Вокруг плакаты с кишечными инфекциями.

Обычно в приёмной полно родственников с пакетами, но сейчас никого нет. Это и хорошо, и плохо. Плохо, что мама никак не может от своего страха отвлечься. Её, как говорят у нас в школе, «колбасит». Весь блокнот уже измяла от волнения.

Из отделения слышен крик, потом плач.

– Надо же, – бормочет мама, поёжившись, – я себя к этому пять лет готовила. Вроде приучила. Когда мы попали первый раз сюда, мне всё это казалось замком злого волшебника. А теперь вижу – обычный обшарпанный особняк.

– Тухлого розового цвета, – добавляю я. В отделении звякает ведро (санитарки моют пол), и мама вздрагивает всем телом.

– А когда он появился, – продолжает она, – разом всё и нахлынуло снова. И страхи… И…

– Кто «он»? Игорь Маркович? О, давай поиграем? Я буду принцессой, а он – злой волшебник, который хочет похитить меня и спрятать в замке.

Мама собирается возразить, но из отделения выходит девушка в белом халате. Растрёпанная. Прижимает к уху телефон.

– Да, – говорит она спокойно, – мы на химии. А они тоже должны были химичить, но, видишь, заболели. Простудились. Откуда что берётся… Дома же сидят…

Мама зажмуривается. Девушка открывает дверь, ведущую на лестницу, пропускает двух посетительниц и выходит, а мама так и стоит с закрытыми глазами и пытается нащупать в кармане сигареты.

Я разглядываю посетительниц. Это мама с дочкой чуть постарше меня. У них одинаковые тёмные волосы, носы с горбинкой, переговариваются на русском, но с акцентом. Обе не красавицы, одеты ярко, пышно, не для больницы. На маме меховой жакет и юбка в складку. Дочка в золотых кроссовках, потёртых джинсах и чёрной толстовке с надписью “Victoria Beсkham” на спине. Она помогает матери снять меховой жакет, вешает его на гвоздь. Под жакетом у мамы чёрная блузка с высоким воротником.

– Мамочка, стул? – спрашивает дочка.

– Нет, доченька.

Тогда мне было странно это слышать. «Мамочка», «доченька». Мы с мамой так не говорим. Мы с ней боевые товарищи, а не фрейлины придворные.

Сейчас я подозреваю, что маме хотелось такого общения. Она с таким одобрением наблюдала за «мамочкой» и «доченькой». Но я считаю, и Жучок со мной согласен, нечего нюни распускать.

– Ты же устала, – настаивает дочь.

– Да, эта больница меня доконала! – заламывает руки мать.

– Сколько уже? – с готовностью считает дочь. – Три, нет, пять месяцев Назир тут.

– О! – снова вздыхает мать.

Возвращается девушка с телефоном.

– Любочка! Как там наш? – окликает её мать.

– Сидит в карты с пацанами играет. Смеётся.

– Смеётся он. Мне вот не до смеха. А на операцию вызвали?

– Нет, его в двенадцать возьмут. Нескоро ещё.

– Позови мне его, прошу!

– Он сейчас сам придёт. Вам же согласие на операцию подписать надо.

И вот появляется Назир. Он чуть выше меня. Тот же нос с горбинкой, те же тёмные волосы, сзади длинные.

Серая майка, серые шорты, шлёпки на босу ногу. Он обмахивается разрешением, как веером, и улыбается.

– Здравствуй, дорогой! – грустно приветствует его мать.

Назир улыбается.

– Какую операцию будут делать? – спрашивает она. – Длинную, шесть часов?

– Нет. Короткую. Три часа.

– Ты волнуешься за операцию?

– Нет, мама. Зачем я буду волноваться за операцию? – отвечает он всё с той же ухмылкой и передаёт ей разрешение.

– Мамочка, ручку? – подскакивает девочка.

– Да, доченька.

– Мамочка, очки?

– Да, доченька.

Мальчик смотрит на них, потом молча достаёт из кармана колоду карт, отходит к окну и начинает строить крепость.

– Ты хоть бы с матерью поздоровался, – упрекает его сестра.

– А ты зачем приехала? – спрашивает он, не поворачивая головы.

– Назир, ты что? – возмущается мать. – Это же твоя сестра!

– Зачем ты её притащила?

Мать и дочь переглядываются.

– Опять у него психи начались, – говорит мать.

– Я не хочу, чтобы она приезжала! – настаивает Назир. – Она тут не нужна!

Карточная крепость на окне растёт.

– Прекрати! – сердится мать. – Что такое?! Я сейчас позвоню Амину! Скажу твоему старшему брату, как ты себя ведёшь!

– Пусть Амин и ложится на операцию, – говорит Назир.

– Тут не Амин лежит, а ты, – тихо отвечает ему сестра.

Он поворачивается и толкает её в бок.

– Ну хватит! – кричит мать. – Марш в палату! И чтобы я тебя не видела!

– Вот и отлично! И перед операцией не приходи!

– И не собиралась! У меня работа! Потом приду, после операции!

– Вот и хорошо! А перед – не надо! Никого мне не надо!

Он стремительно уходит, бросив карточную крепость на подоконнике.

– У тебя ногти грязные на ногах! – возмущается мать вслед. – Постриг бы хоть!

– Ужасно выглядит, – вторит ей дочь.

Мать дописывает, роняет ручку.

– Мамочка, манжета расстегнулась. Можно застегну? Пожалуйста, не нервничай.

В приёмную заходит худенькая женщина в клетчатой куртке. У неё огромные испуганные глаза.

– Я к Игорю Марковичу, – говорит она.

– Будете за нами, – кивает моя мама.

– Отдашь врачу, мне пора на работу, – мама Назира суёт дочери разрешение на операцию, надевает меховой жакет и выходит.

Вот и наш «злой волшебник». Идёт с результатами рентгена. Идёт и… улыбается.

– Какой хороший снимок! – кричит он издалека. – Замечательный снимок!

– Что замечательного в снимке шунта, который надо менять? – бурчит мама.

Женщина в клетчатой куртке смотрит на маму и приоткрывает рот, словно хочет что-то сказать.

– Ура, – говорит Игорь Маркович и треплет меня по плечу. – В этом году ничего менять не будем.

– Как? – опешила я. – Разве я не выросла?

– А катетера хватает по длине. Видишь? От одной отметки до другой.

– Нам в этом году на операцию не ложиться?! – не понимает мама.

– Нет. Свободны вы на этот год. И… хм… на следующий. Тут ещё на два года хватит.

– Как?! – хватает мама ртом воздух и переводит взгляд с Игоря Марковича на меня. – Как?! А я… Даже блокнот приготовила.

– Ну, если вы очень хотите…

– Нет! Игорь Маркович, вы… Вы добрый волшебник!

– Да это не я, – отмахивается он, – это наши рентгенологи.

И любуется снимком, как картиной в галерее.

– Так что счастливо! Увидимся через пару лет!

– Спасибо, – шепчем мы с мамой.

Игорь Маркович улыбается и поворачивается к женщине в клетчатой куртке.

– Что-то случилось?

– Нет, – она откашливается, – нет, всё в порядке. Мы дома. Я только хотела спросить, когда вы теперь этот ваш шунт вытащите?

– Когда на новый менять будем.

– А когда вы его совсем уберёте?

– Никогда.

– П-почему?

– Шунт – это на всю жизнь, – пожимает он плечами. – Девяносто процентов шунтированных детей не могут без него обходиться. Странно, я же вам объяснял перед операцией.

– Да… Но… – Женщина вдруг закрыла лицо руками и расплакалась. – Извините, – выговорила она сквозь слёзы, – извините меня… До свидания! – И выбежала из приёмной.

– Это вам, – говорит сестра Назира, отдавая Игорю Марковичу разрешение на операцию. И тоже уходит.

Уходит и Игорь Маркович. Только мы с мамой стоим, взявшись за руки, и смотрим друг на друга широко раскрытыми глазами.

– Послушай, – шепчет мама, – нет, ты только послушай! Я же всё равно взяла отпуск на две недели. Чтобы сюда ложиться.

– И папа взял.

– Да. Значит…

– Значит, – договариваю я, улыбаясь, как Чеширский Кот, – мы можем поехать на море!

– Да!

– Ух ты! Море вместо больницы… Как в «Подкидыше», да, мам? Помнишь? «Девочка, ты хочешь, чтобы тебе оторвали голову, или лучше поедем на дачу?»

Мама вздыхает, и вокруг неё словно разлетаются капельки счастья.

– Пойдём, – тянет она меня к двери.

– Нет, мы не пойдём, мы полетим!

Однако прежде я успеваю заметить Назира. Он вошёл в приёмную, увидел, что никого нет, ринулся к карточной крепости и смёл её одним движением. Глянул в окно вслед сестре. Выбрал карту из колоды. Сунул в приоткрытое окошко, щёлкнул. Карта улетела. Он ещё немного посмотрел вниз, видно, наблюдая за сестрой. Потом вернулся в отделение.

Мы вышли из подъезда. Подъехала машина скорой помощи, наверно, тяжёлого больного привезли. Я нагнулась и выдернула из-под колеса карту. Пиковый туз. Как он без него теперь обойдётся? Наверно, он хочет, чтобы ему эту карту вернули…

Женщина в клетчатой куртке всё плакала у ворот больницы.

– Подожди, – сказала мама. И пошла к женщине так осторожно, будто старалась не расплескать бушующее внутри счастье.

– Простите, – начала мама, – я только хотела сказать… Вот мы уже много лет с шунтом. И знаете… Вполне нормальный ребёнок… И в школу ходит обычную.

А я заметила на остановке сестру Назира. Пока я шла к ней, до меня долетали обрывки маминых фраз. «И отдыхать ездим…И прививки делаем… Просто нужно осторожнее с инфекционными заболеваниями… Хотя мы болели ангиной и ничего… А умная ужасно… Даже слишком умная… Сверстников обгоняет в развитии… Даже меня».

Сестра Назира печатала эсэмэски, накинув капюшон толстовки.

Я молча подошла к ней и протянула карту. Она смотрела на неё несколько секунд. Потом протянула руку. Взяла.

– Он же всё равно будет ворчать, что я зря пришла, – сказала она сердито.

– Если бы я лежала в больнице, я была бы рада сестре. Жалко, что у мамы вашей такая срочная работа…

– Ладно, уговорила.

Она сунула телефон в карман и снова направилась к больнице.

А может, она сказала «уговорил»? Не помню точно.

Помню, что женщина в куртке перестала плакать и кивала, слушая маму.

– А тебя в самолёте не тошнит? – спросила она.

– Обожаю самолёты, – ответила я.

Они с мамой улыбнулись друг другу и попрощались.

– И мы полетели отдыхать, – вспомнила я, – да, мам? – На целых две недели. Ты вообще из воды не вылезала.

Мы с мамой молчим, вспоминая тот замечательный весенний день. И мне даже вроде полегче стало.

Вот глупость я придумала, на Игоря Марковича злиться. Он же самый лучший, самый добрый волшебник на свете!

А потом к нам с мамой подошёл Игорь Маркович и сказал:

– Пора домой!

И тогда у меня, как и у мамы, заплескалось внутри счастье.