Текст книги "Выдуманный Жучок"

– Это называется…

– Пьяная муха? – слабо улыбается папа.

Слова не даются мне, но я заставляю, выталкиваю их.

– Папа, мы скоро выйдем! Потерпи! Пожалуйста! Я знаю, что тебе тяжело.

Папа смотрит с недоверием.

– Правда, знаю!

В тёмных папиных глазах снова что-то мелькает, но теперь я понимаю, что именно. В них отражается мой Жучок, в котором загорелся зелёный огонёк. Я снимаю его с плеча и кладу на папину ладонь.

– Что это? – спрашивает папа.

– Он тебя не видит, – говорю я Жучку.

– Потому что он сейчас думает о маме, – объясняет Жучок, снова перебираясь на моё плечо.

– Не волнуйся насчёт мамы, – говорю я папе, – я за ней приглядываю. А ты ей вместо сыра лучше каких-нибудь шоколадок привези. Ей сладкое нравится в последнее время. И открытку, обязательно. Лучше с зайцем. И ещё, у тебя на работе нет начальницы, которой нужно на день рождения что-нибудь связать?

Часть третья

Три урока Игоря Марковича

Весной в больнице так душно, что даже думать ни о чём не хочется. Но я всё равно думала, хоть меня и тошнило, и голова от боли раскалывалась. Я хотела понять, что несправедливее: загреметь в больницу после того, как несколько месяцев назад благополучно выписались, или то, что мне пришлось остаться без волос перед самыми каникулами?

– Готова, Натали?

– Нет. Хочу почистить зубы.

– Да подожди ты со своими зубами! Игорь Маркович, у нас всё как намечено? Таше колют снотворное, она со мной засыпает, а потом её перевозят в операционную?

– Да, конечно. Всё как намечено.

– Хоть бы ВСЁ как намечено прошло, а?

– Прекратите, Ирина! Врачи – народ суеверный. Давайте решать проблемы по мере возникновения.

– А как вам кажется, Игорь Маркович, получится у вас эндоскопия? Как бы хотелось избавиться от шунта!

– Ирина, мы будем использовать любую возможность, чтобы избавиться от шунта. Но решать проблемы будем по мере поступления. Что у нас сейчас?

– Почистить зубы!

– Знаешь, Натали, в месяц ты не была такой капризной. Зубы почистить не требовала.

– Конечно! У меня же их не было!

– Игорь Маркович! А она точно заснёт при мне? Когда мы оперировали в офтальмологии глаза, она не заснула, и…

– Ирина! Как можно быть уверенным? Снотворное всегда по-разному действует. Всё, ушёл готовиться к операции. И вы готовьтесь.

– Да что я могу сделать?

– Быть с Натали.

– Мам! Ну мам!

– Что? Извини.

– А почему он меня Натали называет?

– Потому что относится к тебе по-особенному. Ты для него особый случай. Попала к нему с такой травмой, что…

– Ты что, реветь вздумала?!

– Нет.

– Мам, а ты его не любишь?

– Кого?!

– Игоря Марковича.

– Почему?

– Ну, он всё время тебе отказывает. «Не могу сказать», «трудно что-то пообещать»… Как будто правду скрывает.

– Таша, я на него молюсь.

– Да ладно! Ты не умеешь молиться!

– Все умеют.

– Никогда не видела, чтобы ты молилась.

– Потому что в это время ты… тебя…

– Ну вот, опять ревешь. Потому что, пока ты молишься, меня оперируют? Просто кивни. Ясно. А что ты просишь у Бога? Чтобы всё хорошо закончилось? Или чтобы поскорее выписаться и голову под нормальным душем помыть?

– Нет. Чтобы не стало хуже.

– Как это? И вообще, они помогают, молитвы эти? Хоть раз мне стало лучше?

– Стало не хуже. Рассказать? Странная история была. Про анализ.

– Сколько мне было?

– Месяц. Тебе тогда шунтик поставили, и ты прямо вся сияла от радости. Сразу было понятно – на мозг ничего не давит. Нас уже из интенсивки в общую перевели, и вдруг Игорь Маркович прибегает.

– Прямо – прибегает?

– Да. Руки дрожат, в них – бумажка. Но мне не даёт. Подходит к тебе и шепчет: «Она улыбается?» Я говорю: «Сейчас – нет. Но только что улыбалась». «Это невозможно, – говорит Игорь Маркович, – если у неё в голове…» И в бумажку смотрит. «Что-то с анализом?» – испугалась я. Он погладил тебя по ручке и говорит: «Какие у вас ослики Иа-Иа на одеялке замечательные нарисованы!» Мне совсем плохо стало. Что, говорю, там в анализе? Понимаете, говорит, такое может быть, если мы, когда пункцию брали, попали в гнойный карман. Но у Натали нет гнойных карманов в голове. А может, говорю, в лаборатории напортачили? Может, говорит. Хотя, говорит, нет, такого не бывает.

– А почему тогда плохой анализ?

– Не знаю. И Игорь Маркович не знал.

– И что делать решил? Новую пункцию?

– С каждой новой пункцией могут занести в мозг инфекцию. Решили подождать. «Лучший анализ, – сказал Игорь Маркович, – её настроение». А когда он ушёл, я начала молиться. Я просила Бога только о том, чтобы не стало хуже. И через несколько дней нас выписали.

– С плохим анализом?!

– С отличным анализом, если иметь в виду твоё настроение. Ты при выписке обмусолила Игорю Марковичу весь стетоскоп. Так что Игорь Маркович научил меня смотреть на человека, а не на бумажки. Это здорово помогло потом, когда мне бестолковые врачи попадались и предлагали тебя лечить от всего на свете только потому, что у тебя такой диагноз в карте написан.

– Так, девочки, комарики прилетели.

– Тося! Я же сто раз просила: не надо про комариков!

– Прости, Ташуня, переворачивайся, снотворное кольнём.

– Комарик! Вы меня, Тося, своим комариком к кровати, как бабочку, пришпилите. И придётся меня на операцию вместе с кроватью тащить. Мам, ты чего?

– Ох, прости. Я… Не могу смотреть.

– А вы, мама, и не смотрите!

– Тось, не получается.

– Ай, мам!

– Что, больно?!

– Да нет, ты моего Жучка чуть не раздавила!

– Где он?

– Да вон! За тобой, на спинке стула! Подвинься. Вот так лучше.

– Всё, девоньки, готово.

– Как быстро! Таша, а где Жучок-то?

– Уполз. Комарика Тосиного испугался. Спать совсем не хочется.

– А ты попробуй.

– Расскажи ещё чего-нибудь. Про Игоря Марковича.

– Помнишь Жеку?

– У которого подозрение было на злокачественную?

– Да. Сколько ему было? Года четыре, не больше. У него мама строгая была, не то что я. Жека нахимичит в коридоре с пацанами, а она – ну лупить его и орать. А ему всё нипочём. Она бодрая, громогласная, в грязном халате. Говорю: «Купи халат себе, что в казённом ходишь? Их же нельзя стирать». А она: «Если злокачественную подтвердят, куплю». Им и подтвердили. Мама в один вечер поменялась. Стала шёпотом говорить, у Жеки прощения просить и на закорках его таскать. Жека от неё аж в интенсивке прятался. Её тогда Игорь Маркович в коридоре остановил и спросил: «Вот если на вас всё время кричать, а потом вдруг засюсюкать, вам бы это понравилось?» Она говорит: «Конечно». А он: «Нет. Вы бы заподозрили, что плохо ваше дело. А дети чувствуют всё гораздо тоньше». А она: «Я не могу на него орать. У него же опухоль». Игорь Маркович: «И не надо. Как обычно с ним обращайтесь. В нашем деле излишне жалеть вредно». А она: «Я хочу измениться! Стать лучше для него!» А он: «Смените халат. Чистый халат – чистые мысли».

– Прямо как философ из учебника. А-ах…

– Зеваешь?

– Не дождёшься. Не хочу засыпать. Почему вообще мне плохо стало? Зимой же нормально выписались?

– Не поймут они пока почему…

– А зачем решили эндоскопию делать, а не просто шунт прочистить?

– Игорь Маркович говорит, что шанс есть…

– Шанс – это не сто процентов.

– Не вредничай, а? Давай ещё расскажу про Игоря Марковича?

– Расскажи про реанимацию.

– А ты откуда про неё знаешь?!

– Ты с папой вчера по телефону вспоминала. Я правда была в реанимации? Круто.

– Чего крутого-то?

– Ну, что я, как Анька, в реанимации побывала.

– Таш, не могу я прямо перед операцией… Хотя ладно. Расскажу. Тогда Игорь Маркович мне самый главный урок преподал. Тебе только поставили самый первый шунт.

– В месяц?

– В месяц. Нас из педиатрического в нейрохирургию перевели. Сделали операцию. Приносят тебя крошечную, белую, ледяную после наркоза, с синими губами. Меня страх пробрал до костей. А медсестра сразу кричать, что, мол, я за мать такая, что не догадалась ребёнку шерстяные носочки взять, чтобы ножки согреть. Грейте, кричит, руками! Я стала греть. Смотрю – грудка у тебя как-то странно приподнимается. Говорю медсестре робко: «Она как-то дышит… неравномерно». А мне в ответ: «За своими делами лучше бы следила и носки не забывала». Ну, стыдно стало. Прошёл час. Пришли педиатры из нашего отделения. Какая, говорят, белая она у вас. Ну, ничего, отойдёт, поите. Я говорю: «Она же в себя ещё не пришла, как поить-то?» Ну, придёт, говорят. Послушали тебя и пошли. А я вдогонку, шёпотом, чтобы сердитая медсестра не услышала: «Она как-то дышит неравномерно». Они вернулись, ещё раз послушали и вдруг как забегали! Так страшно было, Таш, прибежал Игорь Маркович, схватил тебя и побежал куда-то. Ужасно было смотреть, как он со свёртком мчится.

Оказалось, у тебя катетер, который в центральной вене стоял, лёгкое прорвал, и в него вода капала. Воду срочно убрали. А она – в другое лёгкое. Они и из другого убрали. А тебя – в реанимацию. Там лежат без родителей, даже входить запрещено. Помню, как стою на ступеньках реанимации, таких высоких, каменных, холодных, и не знаю, что делать. Дикая беспомощность. Я мучилась с твоей болезнью, но самое страшное оказалось – не видеть тебя. Там нашла меня сердитая медсестра. Видно, ей стыдно было. Она и говорит: «Не печальтесь, мама. Мы вот даже радуемся, когда детишек сюда после операции берут. Там за ними круглосуточный тщательный уход, и аппараты всё контролируют».

– Дура какая-то!

– Почему же… Она права, уход там тщательный. Тебя вернули на следующий день.

– Ты мне каждый пальчик целовала?

– Нет. Я срезала с каждого пальчика ногти. Они почему-то жутко отросли, пока ты в реанимации была. Я их срезала, умирая от страха, а потом так гордилась собой. Думаю, не такая уж я и плохая мать, раз могу постричь такие крошечные ногти.

– А причём тут Игорь… А-ах… Маркович?

– Когда шунт меняли в следующий раз, я сама попросила его в любом случае взять тебя в реанимацию. Мол, пусть они там аппаратами за её дыханием следят. Вдруг, не дай Бог, что-то опять произойдёт, а я на этот раз не замечу. А он говорит: «Я могу договориться, чтобы Натали взяли туда даже с отлично функционирующим шунтом. Но, поверьте моему опыту, лучше всего дети восстанавливаются после операций, если рядом мама». Это был самый мой главный больничный урок.

– Мам… А ты со мной будешь… будешь…

– Буду. Я с тобой всегда буду. Всю жизнь.

– Всё, мама, готова девонька? Уснула?

– Ох, Тося… Тосенька…

– Ничего, ничего, всё должно быть хорошо. Помогите раздеть. Простынёй прикройте, в коридоре дует. Хорошо. Хоть перекрестите, мама.

– Извините, забыла… Мысли спутались… Страшно…

– Ну вот, мама. Чего реветь-то? Её же сам Маркович берёт.

– Да. Я на него молюсь.

– Это правильно. Всё должно быть хорошо.

Мамина сказка

– Мама?

– Я здесь, солнышко.

– Мам, у них получилось?

– Нет, мой хороший.

– Не получилось?! Почему?

– Понимаешь, солнышко… Они уже собирались сделать тебе эндоскопию. Ну, ввели трубочку… А потом увидели на экране… Знаешь, у них такие ма-аленькие камеры… Увидели, что у них ничего не получится.

– Почему у Ани получилось… кх… кх… а у меня нет?

– Значит, у вас с Аней разные головы. Не тереби катетер, а? Выскочит не дай бог.

…

– Как ты себя чувствуешь?

…

– Таша!

– Мам, а шунт-то они всё-таки вытащили?

– Нет. Оставили на всякий случай. После операции подключили.

– И он заработал?

– Да.

– И они его даже не чистили?

– Нет.

– А почему он раньше не работал?

– Бог его знает. Я молилась, чтобы заработал.

– Лучше бы ты молилась об эндоскопии.

– Я обо всём молилась. О тебе. Ты можешь улыбнуться?

– Издеваешься?

– Я хочу понять, работает ли шунт.

– Мам, я не хочу улыбаться.

– Хочешь, я расскажу тебе что-нибудь? Как я в грудничковом сидела с тобой.

– Сто раз слушали.

…

– Ладно, рассказывай. Только как сказку.

– Это не сказка, это жизнь.

– А я не хочу жизнь. Я хочу сказку. Как у Пушкина. «У Лукоморья дуб зелёный…»

– Дуб там и правда был, Таш. До сих пор, наверное, стоит, надо посмотреть сходить к грудничковому. В общем, после первой операции нас отправили…

– Нет, не так! Как сказку! И про Злюку.

– Прекрати её так называть. Ты же знаешь, что…

– Но ты сама сначала думала, что она Злюка!

– Ладно. В некотором царстве, некотором государстве, в городской больнице в середине июля сидела в душном боксе одна мама и видела в окне дуб. Огромный, в три обхвата. Похожий на…

– Силача под душем?

– Почему?!

– Ну, дождь ведь лил…

– Да, дожди ужасные были. Представляешь, во всей Москве асфальт сухой. Все на скамейках сидят, мороженое едят, а тут – ливень целый день.

Заколдованное место. Мы с дождём вдвоём плакали. Вообще в грудничковом дождь любили. Половина детей спала так, что укола не замечала во сне. Другая половина – орала.

– А я?

– Ты орала.

– А ты?

– Я ходила по боксу. Помнишь длину бокса?

– Пять шагов. Ширина – два.

– Молодец. Когда мы с тобой в инфекционке валялись?

– Когда я в первом классе училась.

– Точно. Биг Мама тогда уже не работала.

– Это хорошая медсестра? Не Злюка?

– Хорошая. Вообще-то её звали Вера. Она классно делала уколы. Ни следа, ни синячка. Но ты всё равно орала.

– Тебе меня было жалко?

– Да. Я ненавидела врачей, которые назначали тебе эти уколы.

– Вот глупая. Они же нас лечат. Ладно, давай дальше. Ты сидела в боксе и ждала Биг Маму.

– Да.

– И кого увидела в окне?

– Таш, может, сама расскажешь эту сказку? Ты её знаешь лучше меня!

…

– Ладно, ладно, прости. Пить не хочешь? Час прошёл.

– Есть хочу.

– Тогда ещё час надо подождать. В общем, в соседнем боксе я увидела новеньких. Маленькую коротко стриженную маму в джинсах.

– Ха-ха, в джинсах! Как же ей медсёстры разрешили?

– А заведующий ушёл к этому времени. Вечер был, почти ночь. На руках у новенькой – ребёнок. В чём-то белом. Не больничном. Казённые пелёнки все разноцветные были. Я тогда ещё подумала: и чего она его в больничное бельё не переодела, глупая. В казённом-то лучше. Его медсёстры меняют, а своё где стирать? Подумаешь, рукава разной длины и пятно от зелёнки на груди… Зато у тебя лишние десять минут на сон.

– Мам, дай бутерброд.

– Тебе неинтересно?

– Дай бутерброд!

– Ладно, прости, Ташута. Не буду про бельё. Вдруг я замечаю в той палате ещё одного ребёнка. Большого, лет трёх! А бокс-то для грудничка. Думаю: ничего себе стерильность. А может, у меня глюки?

– Ха-ха… Смешное слово «глюки». Похоже на «пуки».

– Кстати, ты не хочешь…

– МАМА!

– Прости. Заходит ко мне Биг Мама. Толстая, неповоротливая, говорит с одышкой.

– А ноги забинтованы?

– Да. «Мама, – говорит мне, – я вам “вобензим” растолкла. Сами дадите в кормление». – «А как же укол?» – спрашиваю. – «Укол она сделает», – и показывает на дверь сестринской, где спит другая.

– Злюка?

– Она не… Ладно, Злюка.

– Ты её боялась?

– Терпеть не могла. Она всё время меня ругала: то я пеленаю тебя не так, то лекарство не так даю, то неправильно укачиваю. А Биг Мама говорит: «Зато у неё рука лёгкая. А ребёнок у вас от гормона кричит, которым колем. Гормон аппетит повышает. От голода, короче, кричит».

– А чего ты меня не покормила?

– Не получалось свыше нормы. Ты всё обратно возвращала.

– Вот весело тебе было!

– Не то слово. Я страшно разозлилась на врачей: зачем такой дурацкий гормон прописали? Но ты маленькая была, худенькая, вечный недобор веса. Нужен, конечно, был такой гормон… Я говорю: «Вера, в восемнадцатом двое? Или глюки у меня?» Она так испугалась! «Ой, – говорит, – только тихо. Никому. Ей некуда старшего девать. А младший – кашляет и задыхается». И тут же, как в кино, стриженая мама стала бить рукой по стеклу. А ребёнок у неё в руках завертелся как сумасшедший. Биг Мама понеслась за дыхательным аппаратом.

– А я?

– А ты заснула. Я даже не поверила. По щеке тебя похлопала.

– Садюга.

– Ты не спала весь вечер, а после того как Биг Мама со мной ласково поговорила, отрубилась. Я стою и думаю: «Биг Мама умеет людей успокаивать. Стриженой маме очень повезло, что в её дежурство попали. Злюка так орать будет, когда проснётся». И решила сама поспать. Думаю, человек я или нет? Накрыла тебя одеялком. Серое такое одеялко было. С чернильной надписью. Сама легла на кровать.

– Прохрустовую?

– Да. Прокрустово ложе. Изогнутое, как гамак. Страшно скрипучее, но для меня этот скрип как колыбельная был. Скрип – и сплю. Вроде бы совсем немного времени прошло, как вижу: в дверном проёме – Злюка. «Вставайте, – говорит, – и ребёнка будите на укол». Я подскочила и ойкнула: от неудобной позы прострелило спину. «Как, – говорю, – укол? Только что ребёнок заснул». – А она: «Ничего не знаю, это гормон, его по часам колют». – «А, – говорю, – гормон! Опять орать от голода будет?» – «Не болтайте, – говорит, – а будите. И на руки». – «Зачем на руки-то?!» – «Чтоб не боялась». – «А вдруг она подумает, что это я её колю?!» – «Ой, мама, ну и трепло вы. Берите!» – Я тебя беру. Ты сонная, ладошки тёплые, вздыхаешь. Злюка памперс расстегивает и хоп! Иголку свою. Я закричала громче тебя. «Не хочу больше! Не хочу!»

– А чего ты не хотела?

– Дуб видеть не хотела. И пытки этой материнской. Я тебя в кроватку кинула и к стенке кафельной пошла, чтобы головой треснуться. А Злюка кричит: «Сдурели, мама? Ребёнка в руки и качать!» – Я говорю: «Она не любит, когда качают». – А Злюка: «Значит, мало качаете». – Тут я как закричу! Всё ей высказала. Что я всё пробовала: и петь песни, и качать, и спать на одной кровати! Что ты всё равно изгибаешься и орёшь! Что я врачей ненавижу! Больницу тоже! Я тебе хотела правое полушарие развивать! Ползать учить по треку Домана! Картинки показывать с полезными ископаемыми! Мультики на английском смотреть! Где всё это? Вместо всего – дуб. И ор. За что?

– А Злюка?

– А Злюка засмеялась. «Ха-ха, – говорит, – ископаемые. Мои и без этого выросли. Два здоровых лба, старший в университет поступил, между прочим». – Я говорю: «Но ведь гормон этот ваш и правда дурацкий. Он аппетит же повышает?» – А она: «У одного так, у другого – эдак. Это я про всё вам, мама, отвечаю». – Я говорю: «Но ей правда не нравится, когда качаю. И когда песни пою». – А она посмотрела на мою футболку застиранную, на ней анаграмма английского колледжа…

– Анаграмма – это что?

– Название.

– Ты до моего рождения там училась?

– Да.

– Так странно представлять, что меня не было. По-моему, я всегда была.

– Это точно. Так вот, смотрит она на анаграмму и говорит: «По-английски?» – Я киваю. Она: «Ну так на английском ей спойте». – Я говорю: «А я ничего не испорчу? Вдруг она, когда вырастет, будет только по-английски говорить?»

– Тут Злюка захохотала и лопнула!

– Что ты выдумываешь? Ничего она не лопнула. Ну, захохотала, да…

– Представляю, какая ты стала красная! Ты же терпеть не можешь, когда над тобой смеются! Как помидор, а, мам? Ха-ха…

– Тихо, вон Тося идёт. Тося, а гляньте у этой хулиганки катетер, а? А то лежит руками машет.

– Гляну-гляну. Нормальный, мама, не волнуйтесь. Есть хочет?

– Да нет, вредничает, чтобы я ей интересное рассказывала.

– Нет, хочу!

– Уже можно, дайте ей. Только не из «Макдоналдса»! Ой, Ташка, только что заметила. Зачем ты косу остригла?!

– Тося, не сыпьте соль на рану! Я её уговаривала только квадратик выстричь, чтобы Игорь Маркович мог к её шунту подлезть.

– Квадратик, квадратик! Себе выстригайте по квадратику и ходите. И вообще, у меня после стрижки будут волосы густые и красивые, а у вас, Тося и мама, так и останется… пакля-чебуракля!

– Ха-ха-ха… Ну, эту язву Игорь Маркович завтра выкинет из больницы. Без УЗИ видно, что у неё шунт прижился.

– ТОСЯ! Не сглазьте! Тьфу-тьфу-тьфу!

– Ладно, мама, не психуйте, ухожу.

– Мам, а Тося на Биг Маму похожа или на Злюку?

– На обеих сразу. Тося всё умеет: и наорать, и посмеяться.

– Злюка же тоже смеялась.

– А потом как заорёт: «А ну держи правильно аппарат, дура!» И бегом из бокса.

– Это она кому, той маме новенькой?

– Да. Та прижимала к лицу малыша аппарат, но неправильно. От Злюкиного крика чуть не выронила и аппарат, и младенца.

– А ты?

– А я тебя из кроватки достала и смотрю тебе в лицо. Ты плачешь. А я тебе серьёзно так говорю: «Давай расскажу таргет?»

– Таргет – это что?

– Такой маленький текст на английском, на нем произношение тренируют. Мы такие тексты наизусть заучивали в английском колледже.

– И что ты мне рассказала?

– Про динозавров. И про принца Чарльза.

– А я успокоилась?

– Не-а. Орала…

– Не зевай!

– Извини. Как-то я расслабилась. Интересно, Тося пошутила насчёт того, что нас завтра выпишут?

– Выходит, я всё время орала?!

– Да. Пока я не вспомнила, что кроме таргетов нас заставляли ещё песенки петь. Английские детские. Пели их каноном. Сначала первый ряд поёт, потом начинает второй, а первый вторую строку тянет. Не помню точно. Ненавидела я петь.

– Почему?

– Боялась насмешек. Но тебе я пела. И ты не смеялась. Ты замолкала.

– А спой сейчас.

– С ума сошла?!

– А то орать буду!

– London’s burning! London’s burning!

– Ха-ха-ха!

– Правильно Тося сказала, что ты язва.

– Это ты язва. Небось сразу меня в кроватку кинула и сама – спать. А я бедненькая, наплакавшаяся, после укола…

– Нет, не кинула. Я вдруг поняла, что ты очень красивая. И мне захотелось кому-то тебя показать. Я тогда подошла к окну, которое в коридор выходило. А напротив меня – мама двоих мальчишек. Стоит, прижавшись лбом к стеклу. Младший на руках изгибается, хотя мама аппарат к нему прижимает. Старший плачет. А я тебя ей показала.

– Я, наверное, на самом деле страшная была. Красная, заплаканная.

– Ты знаешь, та мама улыбнулась. Нашла в себе силы, хотя ей было очень нелегко. И головой покачала: «Везёт же!» Но весело покачала, без зависти. И тут Биг Мама крикнула ей из коридора: «Давайте-ка, мама, я у вас младшего заберу. Вы всё равно дыхательный аппарат нормально держать не умеете. Я с ним в соседнем боксе посижу. А вы со старшим пока поспите. И не волнуйтесь, наши врачи этот кашель за день снимут. Дотерпим вместе до утра».

– Она обрадовалась?

– Ох, и не передать. И на меня смотрит. И «спасибо» одними губами говорит.

– За что?

– Что я ей тебя показала. Иначе она бы голову о стекло разбила в отчаянии, не дождавшись Вериной помощи.

– Я правда такая красивая была?

– Ты и сейчас красивая.

– Да ну…

– Если честно, тебе короткая стрижка идет. Правильно ты постриглась.

– А ещё мне споёшь?

– Да. Только чур не смеяться. Row, row, row your boat…

– Ха-ха-ха…

– Хватит ржать!

– Надо тебя на «Евровидение» послать! Мама Билан! Ха-ха-ха… Сейчас лопну от смеха. Ха-ха-ха!

Вечером позвонила Аня.

– Не получилось, – сказала я.

– Как жалко!

– Ничего не жалко. Зато шунт заработал. Сам. Никто его не прочищал.

– Чудеса, – удивилась Аня.

– Он испугался, наверное, что его вытащат, и заработал, – шучу я.

Аня смеётся.

– Тебе привет от моего Жучка, – говорит она.

– Не мне, а моему Жучку, – поправляю я. – Они ведь тоже друзья. Как мы с тобой.