Текст книги "Ты умрешь влюбленной"

Глава 5. Прогулка по ночному Парижу

Вера задержала взгляд на перспективе улицы Карм – на них словно надвигалось полотно с написанным на нем Пантеоном. Фонари горели, а небо еще не потемнело окончательно, не померкли красные всполохи заката, на фоне которых массивные колонны и голубовато-серый купол смотрелись, точно вырезанные из картона.

Они шли молча. Минут пять Даниель Ардити усердно протирал очки краем клетчатой рубашки, выглядывавшей из-под полы серого бомжеватого вида пальто. Оправа – простые «Рей Бен». Кроссовки – «Найк», и пальто не «Луи Виттон», а из какого-нибудь «H&М», и прилично заношенное. Зря она про него подумала, что он осудил ее за внешний вид. В своем песочном тренче, черной беретке и белых кроссах она смотрелась очень даже по-парижски. Светлые волосы чуть растрепал ветер, она беспрестанно закладывала непослушные прядки за уши и то натягивала берет на лоб, то убирала его на затылок, облизывая губы без помады, думая, почему не накрасилась и с чего бы начать разговор.

– Не знала, что вы носите очки, – проронила Вера, которой затянувшаяся пауза стала резать горло. – На всех фото из Интернета вы без них.

– Диссертация была очень утомительная.

– На какую тему вы ее писали?

– «Современное искусство от Эдуарда Мане до Бэнкси». Вы видели фильм с его участием «Выход через сувенирную лавку»?

– О да! – воскликнула она, обрадованная, что наконец повернули к теме кинематографа. – Поэтому я так быстро сообразила, какого художника вы изображаете.

Вера пересмотрела, наверное, все кино на свете, даже документалки. Но добавить к сказанному ничего не смогла, и молчание продолжилось. Не нужно было, наверное, вспоминать, как Даниель пытался притвориться Бэнкси. Он поморщился, сунул руки в карманы пальто и опустил голову. Все же, наверное, ужасно небезопасно, когда наследник миллиардного состояния ходит по ночному городу один, без охраны. Потом пришло на ум то, как странно был убит его отец, и она невольно покосилась по сторонам. Они как раз вышли на площадь, окружавшую Пантеон.

– Не хотите пройти через Люксембургский сад? – сказал вдруг Даниель. – Там дивно пахнут каштаны. В этом году они зацвели раньше… Жаль, что еще не время для глициний и сакуры. Но яблони и груши тоже очень милое зрелище. Правда, смотреть на такое лучше днем.

– Днем очень много людей с фотоаппаратами, – отозвалась Вера.

– Много людей, – эхом повторил Даниель. Сколько сожаления было в его голосе! Настоящий интроверт. Угораздило же его родиться в семье, которая неизбежно толкала его к публичности.

И опять они шли молча. Вере стало немного не по себе. На довольно просторной улице Суфло было светло от ярко пылающих фонарей, подсветок зданий и магазинных вывесок, проезжали машины, стреляя фарами, стояли припаркованными туристические автобусы, привезшие гостей столицы после экскурсий на ужин, по тротуарам мелькала пестрая публика. Только-только начавшие опушаться кроны деревьев в свете фонарей выглядели как большие современные светильники. А вот Люксембургский сад издалека представлял собой мрачную картину. Стоило ли идти туда так поздно?

– Я совсем в современном искусстве ничего не понимаю. Знаю только Сальвадора Дали, – вдруг выпалила Вера, но тут же пожалела, потому что упоминание и об этом художнике, наверное, на Даниеля действует болезненно. Она поспешила добавить:

– А еще Пикассо, да… И Малевича. Малевич – это наш художник, русский. Говорят, что «Черный квадрат»… под ним просто какая-то неудавшаяся картина. Он ее закрасил и выдал за высокое искусство, а все повелись.

Вера сморщилась, когда непрошеным вырвалось жаргонное словечко, которым ее заразил Эмиль. Хотелось говорить на красивом французском, так же поэтично, как Даниель. Тот шел в своем бесформенном пальто, с низко опущенной головой, в очках – такой уязвимый и трогательно-печальный, как поэт Серебряного века, и даже немножко похожий на Блока. Но когда Вера ляпнула самый распространенный миф о русском авангардисте, Даниель посмотрел на нее так, будто она продемонстрировала ему оленьи рога или показала язык. Он сначала опешил, а потом рассмеялся.

– Вы правда так думаете? – спросил он сквозь смех. – Просто закрасил неудавшуюся картину?

– Ну да. – Вера нахмурилась, решив, что до конца будет отстаивать свою точку зрения. Ее всегда тянуло отругать картины, на которых не было какой-то определенной истории, знакомых и привычных образов, а только каракули, мазня или брызги.

– В России все так думают?

– Мой папа точно так и говорит.

– Но это ведь русский художник, вы обязаны знать, какие идеи он несет через свои картины.

– И какие же?

– Конец искусству!

– Что? – не поняла Вера, наклонилась и демонстративно заглянула в лицо собеседника.

– «Черный квадрат» знаменует собой конец искусства. Малевич поставил точку. Именно поэтому картину на выставке «0,10» он определил в угол помещения, подобно тому, как в домах России располагали иконы. Красный угол. Полагаю, такие вещи вам должны быть известны.

– Серьезно? – скривилась Вера, впервые слыша эти подробности.

Они перешли дорогу, и она поймала взглядом указатели перед кафе на углу под широкой темно-зеленой маркизой. Нотр-Дам направо, Театр Европы (Одеон) налево. Впереди решетчатое ограждение Люксембургского сада.

– Почему конец искусства? – продолжала недоумевать Вера. – Тем более после Малевича была куча разных художников. Например, тот же Бэнкси. Искусство не умерло.

– Именно об этом я и писал в своей диссертации, которую начал еще на первом курсе. Искусство не умерло. Но в двух словах не объяснишь. Даже за десяток лет не расскажешь, почему оно не умерло и будет жить вечно.

Вера затаила дыхание, как будто впервые увидела на его лице улыбку – теплую, обращенную к ней. Сквозь стекла очков, вроде тех, что были на Гарри Поттере, лучились его глаза, удивительным образом меняющие окраску: в темноте казались серыми, при освещении – голубыми, а иногда отливали изумрудным сиянием. От уголков пролегали лучики морщинок. Складки вокруг рта под едва пробивающейся щетиной делали его похожим на рано постаревшего юношу.

И тут Вера поняла, что начинает влюбляться…

– Вы попробуйте, – пробормотала она, поймав себя на мысли, что разглядывает его лицо. – Я ведь теперь спать не смогу. Стыдно не знать таких вещей.

– Начнем с того, что где-то во второй половине девятнадцатого века возникли два важных феномена: кризис классического искусства, и Эдуард Мане. – Он тронул переносицу очков, как Знайка из повести Носова.

– Это тот, что написал «Завтрак на траве»? Его я знаю. И Клода Моне, и импрессионистов тоже. В городе, где я родилась и выросла, тоже есть музеи. Например, Эрмитаж. Вы бывали в Эрмитаже?

– Конечно! – О, эта его улыбка, лучики в уголках глаз под линзами очков!

– Не подумайте, что я сомневалась.

– Если вы видели полотно «Завтрак на траве», то, наверное, понимаете, что манера живописи совсем не похожа, скажем, на картины Рубенса или Никола Пуссена.

– Заметно.

– В те годы популярные картины самых маститых мастеров выставлялись в Парижском салоне. Но все больше и больше художников туда не попадали. В основном те, которые искали свой авторский стиль, пытаясь вырваться за рамки привычных канонов. Для примера достаточно взять картину Александра Кабанеля, самого значительного представителя академизма в свое время – «Рождение Венеры» – и поставить ее рядом с «Впечатлением» Клода Моне. Попробуйте закрыть глаза и мысленно представить их вместе. Что вы чувствуете?

Они шли вдоль ограды Люксембургского сада, и Вера вскинула руку к решетке, продолжая идти с закрытыми глазами. Даниель подхватил ее под локоть.

– Я не говорил буквально закрыть глаза. Вы же упадете, Вера!

– Я родилась в Советском Союзе… ну почти, я девяносто пятого. Сказали закрыть глаза, я и закрыла, – ответила она, продолжая идти вслепую, одной рукой касаясь решетки, другой держась за плечо своего спутника.

– О-ля-ля, я же имел в виду представить перед внутренним зрением, – поцокал языком он.

– Итак, «Рождение Венеры» вижу, она висит в музее Орсе, я там бываю чаще, чем хотела бы, благодаря дядюшке Юберу, – говорила Вера, подражая пророчицам Сивиллам. – Это красивая картина, но холодная. Роскошная золотоволосая женщина, богиня, с потрясающей фигурой, с белой, почти прозрачной кожей возлежит на берегу в пене морской, запрокинув руки, одна рука элегантно легла на лоб. Она будто только проснулась и потягивается. А над ней три ангелочка-путти.

– Нет, берега там нет, – возразил Даниель, продолжая поддерживать Веру под локоть. – Она лежит прямо на поверхности моря. И ангелочков не три, а пять.

Ему и занудой быть дивно шло. Вера открыла глаза, посмотрела на него искоса, приподняв бровь.

– Верно, позапамятовала. – Она убрала руку с плеча Даниеля. – В картине есть все, чтобы быть потрясающей, но, увы, ничто в ней воображение не потрясает. Она плоская, как стекло. Или я ничего в этом не понимаю.

– Согласен. А что до «Впечатления» Моне?

Они вошли в распахнутые ворота парка и углубились в аллею из опушенных свежими листочками каштанов. Некоторые деревья начали цвести, в воздухе пахло романтикой, любовью и безграничным счастьем.

– Я видела ее в музее Мармоттан-Моне. И, признаться, удивилась ее… неаккуратности. Крупные, нервные мазки, диск солнца с четким контуром, будто ребенок рисовал, кривые мачты-кресты, лодочки, больше похожие на кляксы. Но полотно притягивает своими красками. Стоишь перед ним и ловишь себя на мысли, что дорисовываешь его, ты внутри и пытаешься дополнить. Оно производит… впечатление, будоражит, не оставляет равнодушным.

– Поэтому арт-критик и журналист Луи Леруа и назвал картину «Впечатлением». Он сказал, что обои и то выглядят законченней. С тех пор художники поняли, что рисунок неважен, важно впечатление… Так появились впечатлинисты, или импрессионисты. Им не было места в Парижском салоне, поэтому возникла другая выставка – «Салон отверженных», куда начали стекаться художники-революционеры. Они были бедны, их полотна никто не покупал, но они произвели переворот в искусстве. Настоящие первопроходцы! Холодные полотна вроде кабанелевской «Венеры» постепенно выходили из моды, а после появления искусства фотографии, после Первой мировой войны, и вовсе остались навеки лишь тенью в истории.

– Это я худо-бедно понимала, – сузила глаза Вера. Она была потрясена, но решила, что лучше скрыть это, а то ее собеседник совсем зазнается. – Но как мы докатились до «Черного квадрата»?

– Дорогой, идущей через фовизм, пуантилизм, экспрессионизм, кубизм, футуризм, абстракцию. Малевич называл свою живопись супрематизмом – абстракция в плоскостях и цвете. И, в принципе, можно сказать, что этот стиль вышел из кубизма. Малевич писал много картин, очень похожих на полотна Пикассо. В поисках своего стиля пропустил сквозь себя опыт множества художников и разные «измы».

– И все же не понимаю, как можно от милых путти над красивой женщиной перейти к размашистым мазкам, неровной кисти Моне и Мане, а потом и вовсе… к картинам Кандинского.

– Кандинский был синестетом.

– Позвольте уточню, – не удержалась Вера, которая тоже хотела произвести впечатление интеллектуала, – точнее, страдал синдромом Шерешевского, когда человек при раздражении одной сенсорной области мозга получает отклик в другой.

– У вас диплом психолога, – склонил голову Даниель, отдавая должное ее знаниям. – Но художник назовет такой феномен не синдромом, а даром – видеть цвета звуков и слышать звуки цвета. Поэтому живопись Кандинского музыкальна. Любой, кто не обладает способностью синестета, при долгом разглядывании полотен этого гениального русского художника может услышать мелодию его рисунков. Вы видели Кандинского вживую?

– Да, в Третьяковке, когда бывала в Москве. Но, увы, его живопись для меня молчит.

– «Я нарисую это за десять минут, а я – за пять», – с горечью проронил Даниель. – Это самая распространенная характеристика работ Кандинского среди обывателей. Но мало кто знает: его перу принадлежат труды о том, как именно работает живопись, что стоит за формой и цветом. Он первый художник, который пытался с помощью математики разобраться в восприятии человеческим разумом цвета, контрастов и форм. Он пытался вскрыть механизм, как формируется то самое, открытое Клодом Моне, впечатление. Это не просто выброшенные на холст кляксы, а четко выверенные схемы, знания, разбитые на таблицы, продуманность. Он называл цвет клавишей, человеческий глаз – молоточком, а душу – многострунным роялем.

– Правда? Как поэтично! – вырвалось у Веры с придыханием. Мысленно она пыталась вернуться в Третьяковскую галерею, чтобы еще раз увидеть те странные полотна, которые создавал этот непонятый ею художник. Не просто пролитая краска…

– Правда! Неужели вы думаете, что человек, который вот-вот должен был закончить юридический факультет, бросил диссертацию ради живописи, учился в Мюнхенской академии художеств, преподавал в Советском Союзе, работал в «Баухаусе»[11]11
  Архитектурная и художественно-промышленная школа в Германии, просуществовавшая с 1919 по 1933 г.


[Закрыть], будет бездумно разбрызгивать краску по холсту, никак это не объяснив?

Ну конечно, человек с почти двумя высшими образованиями, мыслитель, ученый… он вовсе не дурачился. Почему-то в ее голове гвоздем стояло устойчивое убеждение: если не видишь привычных глазу вещей на картине, то следует клеймить ее баловством. Для Веры начала приоткрываться плотная завеса над тайнами искусства, которое в начале прошлого века резко повернуло от нежных ангелов и улыбающихся дев к углам, линиям и непонятным каракулям. И ведь существовали люди, которым это тайное знание было доступно! Например, Зоя, Юбер, бесконечно бегающий в музеи. Да и Эмиль тоже его понимал, хотя из максимализма и вредности делал вид, что искусство его нисколько не заботит.

– Современную живопись нужно уметь расшифровывать так же, как, например, картины фламандской и голландской школ. Они напичканы таким огромным количеством смыслов, что до сих пор не все прочитаны. Один из моих родственников верит, что в картинах художников итальянского Возрождения зашифрован секрет бессмертия. И я не смеюсь над ним – это еще одно приглашение изучать великих мастеров, в полотнах которых заключены не просто образы, а целая философия, сила человеческой мысли.

– Про бессмертие – это перебор!

– Кто знает? – загадочно улыбнулся Даниель Ардити.

– Но что же с «Черным квадратом»… Я ведь так и не узнала, почему Малевич изобразил именно черный квадрат?

Вдруг она остановилась посреди темной аллеи Люксембургского сада и обратила взгляд в звездное небо. Ей вспомнился Ван Гог с его «Звездной ночью». На картине небесные светила были изображены огромными, завихренными сферами…

– Получается, художники перешли от общеизвестных форм к впечатлениям, к зыбкости, непостижимости бытия, потом к кубизму и абстракциям, все больше теряя цвет и форму… И пришли в итоге к… «ничто»?

Она стояла, глядя перед собой, но ничего не видела. Осознание этого оглушило ее.

– Чер-ный квад-рат, – повторила Вера по слогам. – Ничто. Сначала было слово… сотворение мира… И мы вернулись к небытию.

– Да вы философ, Вера! – без усмешки тихо произнес Даниель. – Именно так. Вот вы и сами догадались. А точнее, знали это всегда. «Черный квадрат» – олицетворение всепоглощающей и холодной пустоты космоса. Вас обязывает происхождение знать и понимать такие вещи. Вы русская. Все русские – философы. Это самая думающая нация, после древних греков, разумеется.

– Вы смеетесь надо мной? – покосилась на него Вера.

– Вовсе нет. И это не только мое мнение. Достоевский, Толстой, Пушкин, Тургенев… Кто еще из народов может похвастаться таким внушительным списком действительно серьезных мыслителей, копающих до самых глубин человеческого естества?

Вера не нашлась, что ответить, поэтому опять подцепила кончиками пальцев полы тренча и сделала книксен. Даниель расплылся в улыбке, в которой читалось счастье встретить родственную душу. Он был рад встретить собеседницу, с которой так легко можно обсуждать искусство и литературу. Вера это знала и была горда собой. Спасибо бабушке, что таскала ее по музеям, даже когда хотелось просто побегать с мальчишками во дворе.

– Нечто похожее переживало римское искусство в эпоху заката Империи, – продолжил Даниель. Они обошли большой фонтан и попетляли вокруг клумб, подсвеченных лампами, врытыми в землю. – Портреты древнеримских художников, которые передавали детали внешности, даже недостатки и изъяны, превратились в схематичные большеглазые изображения. Глядя на некоторые фаюмские маски – это погребальные портреты, римский Египет, настоящая живопись со светотенью, динамикой и перспективой, – я вижу сходство с «Селестиной» Пикассо, например.

– Женщина с бельмом? – уточнила Вера, внимательно его слушая.

– Да. Интересно, что человечество почти не знало живописи Рима, пока не раскопали Помпеи и Геркуланум…

Они повернули в аллею, вышли в противоположные ворота, и их тотчас окатили шум машин и голоса гуляющих людей. В парке было тише, но вскоре уличный гул померк. Они шли, не разбирая дороги, куда-то вперед между домами, мимо лавок и кафе. Взобрались на мост Луи-Филиппа, постояли, полюбовавшись на Сену, на проплывающие туристические кораблики, на Эйфелеву башню, объятую огнями, на диск чертова колеса парка Тюильри, не уступающего башне по иллюминации, на мрачные квадратные башни Нотр-Дам, которые до сих пор не восстановили после пожара. Они говорили, говорили, обсуждая все на свете – книги, кино, музеи, художников, философию. Вера никогда не чувствовала себя так легко, восторженно, не понимая, что же ее восхищает больше – этот странный миллиардер в заношенном пальто или город мечты в огнях, по улицам которого ходили Пикассо, Дега, Хемингуэй. Праздник, который всегда с тобой!

– Идемте, я покажу вам место, где иногда подрабатываю. – Он взял ее за руку, как старую знакомую, будто делал это всегда, и потянул в сторону правого берега.

– Подрабатываете? – удивилась Вера.

Они спустились с моста, перешли дорогу и оказались на гудящей от людского потока набережной Отель де Вилль – улице, густо забитой самыми разными ресторанчиками. «У Жульена», «У Даниеля», «Луи Филипп», «Лё Трумило»… У Веры разбежались глаза от ярких вывесок, но она вдруг услышала оперное пение, доносящееся из открытых остекленных дверей светлого дерева. На ярко-красной полосе, отделяющей первый этаж от второго, сияла святящаяся вывеска: «Бель Канто».

– Но я в кроссовках! – пробормотала Вера. Даниель провел ее через порог, вскинул руку, приветствуя одного официанта, а следом другого.

– И я тоже, – бросил он с улыбкой. – Не беспокойся. Это не важно.

В зале было полно народу. Ярко-алые панели, зеркала, люстры, в нишах – старинные платья на деревянных манекенах. Маленькие столики с кипенно-белыми скатертями, стулья красного дерева, а в углу – черный рояль, за которым сидел официант и пел что-то из «Травиаты», аккомпанируя самому себе.

– В этом ресторане все официанты – студенты консерватории. Они не только подают еду, но и исполняют оперные арии, – объяснил Даниель ошарашенной Вере. Тотчас их встретила девушка с ярко-красными губами, с лилией в светлых волосах, одетая, как Кармен, и провела к столику недалеко от рояля.

– Я вовсе не голодна. – Вера была оглушена, но Даниель сделал отрицательный жест.

– Уверен, что наоборот. Мы прошли пол-Парижа, а здесь подают самое вкусное лингвини с треской в городе. Вы просто обязаны это отведать!

Ария из «Травиаты» завершилась, официант поднялся с банкетки, подхватил поднос с рояля и ушел. Внезапно у столика справа другой официант, закончив разливать по бокалам шампанское, запел а капелла что-то кельтское так красиво, что Вера затаила дыхание и смотрела на него во все глаза. Почему-то этот голос и исполнение, хоть и странное – где вы встретите поющего официанта? – успокоили ее, и она села удобнее, аккуратно облокотившись о край стола.

– Это Антонио Павези, он точно когда-нибудь станет в один ряд с Пласидо Доминго и Хосе Каррерасом, – прошептал Даниель, когда парень завершил исполнение и склонился в поклоне.

– Он потрясающий, – ответила Вера и стала расстегивать плащ. Даниель принял его и повесил на вешалку.

Публика в ресторане была пестрая. Здесь сидели и китайцы, и туристы из Испании, которые громче всех обсуждали только что исполненную композицию, – Вера все время слышала их «густо», «густо» и «энканто», что выражало крайний восторг, – слева слышалась русская речь. Все очень просто и незамысловато одеты. Вере в ее белой офисной рубашке и широких мамс джинсах вовсе не было неловко. Тем более Даниель сделал ей комплимент, сказав, что ей чудо как идет белый цвет. Вера покраснела, заложив прядку волос за ухо.

Они поужинали, выпили потрясающего вина, а лингвини и правда было восхитительным. Беседа то и дело прерывалась приятными ариями и игрой на рояле.

Внезапно Даниель поднялся, бросив на стол салфетку. Он так и не снял пальто, вероятно, стесняясь футболки с изображением узнаваемой эмблемы из «Игры престолов».

– Теперь я должен выполнить свою работу, – проговорил он и отправился к роялю.

Вера удивленно глядела, как он прошел между столиками и сел на банкетку, откинув фалды пальто, взял несколько аккордов, проверяя звучание и настройку инструмента, закрыл глаза и несколько секунд мысленно к чему-то готовился.

Наверное, Вера на всю жизнь запомнит именно этот образ Даниеля: рояль, серое пальто с выглядывающей из-под воротника рубашкой в красно-синюю клетку, круглые очки, упавшую на лоб челку и отрешенное лицо…

Он начал играть джаз, просто сумасшедший по экспрессии и завихрениям нот, стучал по инструменту то одной ладонью в такт своей игре, то другой, отстукивал и подошвами кроссовок, носился пальцами по клавишам, как ветер. А потом запел.

Какой у него был потрясающий голос – с невероятным диапазоном, то глубокий, низкий, с хрипотцой, как у солиста «Раммштайна», порой взлетающий к потолку, как у Стивена Тайлера из «Аэросмита», то вновь он пел, почти подражая Тиллю Линдеману. И это под аккомпанемент одного только рояля! Прежде Вере не доводилось слушать такую музыку – закралось подозрение, что он сам ее написал. Было в ней много джаза и металла, каких-то шаманских ноток, благодаря постукиванию о пол и дерево инструмента, что-то кельтское, когда он пел а капелла. И как в этом странном человеке умещалось столько талантов? Он был художником, профессором искусств, а теперь Вера открыла в нем музыканта, который мог бы потягаться с любым солистом металл-сцены.

Все в зале не только перестали есть, но и разговаривать. Когда Даниель сотворил последний аккорд и громко хлопнул ладонью по панели инструмента, на некоторое время зал застыл в тишине, а потом грянул аплодисментами, от которых у Веры заложило уши.

Он отвесил несколько неловких поклонов-комплиментов и сел обратно весь взмокший, бесконечно проводя рукой по мокрой челке, которая никак не могла улечься – то поднималась гребнем, то падала на лоб.

– Сказать, что я впечатлена, – ничего не сказать, – пробормотала Вера.

– Иногда я здесь играю, по понедельникам и четвергам.

– Ты учился и музыке тоже?

– Как и всякий мальчик из семьи Ардити. Это наша общая кара. Но когда я понял, что могу писать свою музыку, ненависть обернулась большой любовью.

К ним подошел парень из-за соседнего столика, сначала он рукоплескал, что-то говоря по-испански, потом пожал Даниелю руку. Тот ответил ему тоже на испанском, между ними возникла короткая, но, видимо, очень содержательная беседа. Оба говорили довольно длинными предложениями, которые Вера едва понимала – французский и испанский местами имел некое сходство.

– Господи, ты и по-испански говоришь, – проронила она, когда восторженный гость ушел, и отпила из бокала. – Если к нам подойдут вон те китайцы, ты тоже сможешь с ними побеседовать?

Даниель не успел ответить – Вера оказалась пророчицей. Один из самых пожилых китайцев как раз направлялся к ним, поправляя полосатый галстук. И целых пять минут Вере пришлось слушать беглую, похожую на журчащий горный ручей, непонятную речь. Даниель говорил будто на родном.

– Ты напоминаешь мне героя из фильма «Области тьмы», которого играл Брэдли Купер, – сказала Вера, когда китаец наконец вернулся за свой столик. – Только тому его способности достались благодаря волшебным таблеткам.

Больше к ним никто, слава богу, не подошел. Насладившись десертом, они покинули прекрасный и удивительный «Бель Канто». Правда, Вере не понравилось, что ей не позволили заплатить за ужин. Чуть захмелевшая от вина, она долго спорила, что ей придется вернуться и тоже что-то спеть и сыграть, хотя она не умеет толком ни того, ни другого.

– Всегда восхищалась такими людьми, как ты, – сказала Вера, когда они повернули на Риволи, двинувшись наконец в сторону улицы Л’Эшикье. Было уже за полночь, но людей в городе меньше не стало. Шныряло такси, развозя гостей по ресторанам и кабакам, которые только разгонялись, то тут, то там играли уличные музыканты или просто барабанящие по банкам странные личности, работали ларьки с сувенирами и мороженым. Прохладный ветер овевал разгоряченные щеки. – Так играть и трещать по-китайски! И когда ты всему этому успел научиться?

– Дети богачей – несчастные люди. Они всегда выступают неким эквивалентом интеллигентности в семейном кругу, будто бы затем, чтобы оправдать количество денег, которыми владеют их родители. Меня готовили стать художником, потом – управлять аукционным домом. А это бесконечные переговоры с иностранцами по всему миру.

– Может быть, ты и по-русски говоришь? – улыбнулась Вера, не слишком рассчитывая на положительный ответ.

– Говорю, – ответил Даниель и тут же перешел на русский: – Моя мать наполовину русская. Ты не знала? Родная, Идит. Девичья фамилия моей бабушки с ее стороны – Архипова.

– Шутишь?

– Нисколько. Как я могу? Да и Достоевского следует читать только в оригинале. Иначе его не понять. «Бесов» я прочел раз восемь, наверное.

– «Бесов»? – еще больше удивилась Вера. Русская речь из его уст звучала мягче, чем говорят русские, но почти без акцента. – А ты революционер, оказывается…

– Пытаюсь им быть. Как видишь, изо всех сил. Иначе сейчас сидел бы в кабинете и перебирал бумаги.

– Тебя совсем не трогает судьба и репутация Ардитис?

– Это вертеп по опорочиванию того, что я люблю. Искусство, творчество и торговля – вещи несовместимые. А аукционные дома пытаются связать их. Я на светлой стороне, на стороне искусства. И никогда не перейду на темную.

– Я верю…

Они пересекли круг с памятником Людовику XIV и, скользнув в проулок под названием Вид Гуссе, вышли на площадь Пети Пер, на которой возвышалась небольшая, но очаровательная базилика в барочном стиле темно-охряного камня с фронтоном, коринфскими капителями на пилястрах и часами. Три высокие красные двери в нижней части фасада казались зевами в потусторонние миры, средняя была наполовину открыта и будто приглашала внутрь. Вокруг тишина и ни души.

– Не хочешь войти? – потянул ее за руку Даниель. – По ночам там такая благодать, тихо, пахнет воском. К тому же в Нотр-Дам-де-Виктуар потрясающие скульптуры.

Вера не ответила, завороженно последовав с ним за невысокую решетчатую ограду, к которой в нескольких местах были прикручены чьи-то велосипеды. Подсветка роняла на декор церкви таинственные отсветы, она казалась призраком, проступившим сквозь ночь.

Внутри базилика была просто огромной. Вдаль к алтарю уходили два ряда деревянных, покрытых лаком скамеек и длинный неф с типично романской аркадой. За алтарем в полукруглой апсиде виднелись полотна в тициановском стиле: парящие фигуры в сине-красных туниках, сцены из Библии и жизни святых. Выше – цветной витраж в арочном окне, выходящем на площадь. Из-за наружной подсветки картинки на стеклах пылали огнем, распятый Иисус и стоящие вокруг него фигуры в синем с нимбами над головами казались живыми.

Они дошли до трансепта – поперечного нефа, и Вера, не дыша, подняла голову к потолочному своду, выполненному в виде барельефа с парящими по кругу ангелами.

По обе стороны от него одна за другой шли часовни. Даниель вел Веру мимо них и шепотом перечислял:

– Часовня Богородицы, часовня Святой Анны, а это – Святого Иоанна и Святого Сердца…

В богато украшенных нишах стояли скульптуры святых в мраморе и золоченом чугуне. Над каждой сиял цветной витраж, оживленный фасадным освещением. Обойдя церковь кругом, они повернулись лицом к выходу, и Даниель показал Вере множество табличек экс-вото, выложенных на стене вокруг арочных дверей. Это благодарности Деве Марии за спасение и исполнение желаний, оставленные многочисленными прихожанами.

Присев на скамейку, они с четверть часа сидели молча, разглядывая убранство, мраморные фигуры и рисунки на витражах. И так спокойно стало на душе Веры – она почувствовала, что действительно счастлива рядом с этим мужчиной в очках и поношенном пальто, хотя они знакомы лишь два дня.

Покинули они церковь тоже в глубоком молчании и задумчивости и до самой арки Сен-Дени шли, не проронив ни слова, но держась за руки, как школьники, поглядывая друг на друга с теплой улыбкой. После шумного выступления в «Бель Канто» посещение церкви показалось тем более особенным. Базилика словно благословила их своей умиротворенностью. Удивительно, как сочетались такие тихие места с бешеным ритмом города. Церкви словно существовали в совершенно иной вселенной. И их двери действительно были не просто входом, а временными и пространственными порталами.

Район вокруг улиц Фобур-Пуассоньер и Л’Эшикье окутал их домашней тишиной, улицы стали теснее и спокойней. Вера вдруг вспомнила, что Даниель лишился своей надувной постели в книжном магазине, и ей пришло в голову пригласить его к себе. Это было чистым безумием, но в Париже переставали действовать правила приличия, в особенности в полуночные часы. Мораль, нравственность – все это превращалось в тыкву.

– Почему ты не хочешь жить в доме с дядей, ведь ему нужна помощь… хоть иногда? – спросила Вера, когда они остановились под балконом, на котором обычно восседал с сигарой и бокалом красного вина Юбер. Возможно, именно сейчас он как раз пребывал там. Но Вере было все равно, она хозяйка своей жизни. К тому же французы – совершенно никчемные моралисты и на многое смотрят сквозь пальцы. Франция – страна, в которой отсутствовало такое явление, как старушки у подъезда. Здесь старушки носили береты на седых волосах, пили вино до четырех утра и занимались любовью, когда вздумается.

– После смерти отца этот дом и замок стали невыносимы, – слетело с его уст. Вера заметила усталость во взгляде и налетевшее облачко печали. Нельзя его отпускать вот так, посреди ночи. Подумать только – бездомный миллиардер. И в трогательных очках! Она почувствовала себя Душечкой, очарованной саксофонистом из фильма «В джазе только девушки».