Текст книги "Легенда о Людовике"

Длинная стрела с красным оперением со свистом рассекла воздух и впилась в планшир.

– Ах вы ж паскудные твари! – взревел Робер и, вскинув над головой щит (в который почти тут же вонзилась ещё одна стрела), подбежал к Людовику и присоединился к нему на носу. Рыцари торопливо вскидывали щиты, и Карл сделал то же, вспомнив рассказы старых крестоносцев о том, как сарацины, случалось, часами держали христиан на расстоянии под неиссякаемым ливнем стрел. «А что если они и сейчас так сделают? – подумал Карл, и к испарине на его лбу присоединились капли холодного пота. – Будут держать нас под обстрелом до тех пор, пока мы тут не сваримся в собственных доспехах. И так окончится наш поход на Египет». К счастью, эта малодушная мысль не успела в нём закрепиться, потому что в тот самый миг за спиной у него скрипнула дверь каюты.

– Карл? – капризный голосок Беатрисы среди свиста стрел и тревожных возгласов прозвучал будто во сне, посланцем из другого мира. – Мы уже прибыли? Такая невыносимая…

– Назад! – гаркнул на неё Карл, и Беатриса отскочила, расширенные глаза её уставились на торчащую рядом с Карлом стрелу. – А ну назад, глупая вы гусыня! Идите к королеве и не высовывайтесь, пока…

Его щит вздрогнул и загудел, поймав очередную стрелу, и Беатриса, взвизгнув, шмыгнула, как мышь, обратно в каюту. Карл зло наподдал ногой по захлопнувшейся двери и повернулся лицом к борту, положив руку на меч и вертя головой в ожидании приказа.

Берег тем временем был уже совсем близко, и более не отблескивал, а монолитным бурым валом рассекал то место, где ещё недавно море почти что сливалось с небом. И весь этот вал был покрыт белыми, чёрными, коричневыми и красными точками, каждая из которых, в том не было никаких сомнений, держала лук и если не натягивала тетиву, то готовилась сделать это в любой миг. Обстрел ещё не превратился в ливневый, но передвигаться по палубе без щита становилось невозможно: стрелы попеременно впивались в дерево то тут, то там, падали в воду рядом с бортами; внизу стонало несколько раненых гребцов, и продвижение к берегу, до которого оставалось рукой подать, снова замедлилось. Карл обернулся, смеряя взглядом расстояние от королевской галеры до ближайшего из судов, следовавших за ней по пятам. Те находились пока ещё за пределами полёта стрелы, что дало сарацинам прекрасную возможность сосредоточиться на корабле короля. Карл выругался сквозь зубы. До чего же глупо вышло!

– Сир, что делать? Приказывайте, сир! – орал Робер, нетерпеливо приплясывая на носу. Гийом Шартрский, присев под бортом, что-то говорил королю, там же были и несколько рыцарей, говоривших наперебой. Луи стоял, не пригибаясь, только выставив перед собой щит, и глядел вперёд, слушая всех разом, а скорее, не слушая никого. Карл пробрался к нему как раз к тому времени, когда галера качнулась, впервые после выхода с Кипра задев днищем песчаную полосу.

– Это сарацины? – внезапно спросил король, и галдевшие кругом него рыцари примолкли, удивлённые бессмысленностью вопроса и очевидностью ответа на него. Луи же, казалось, спрашивал так, будто не был уверен. Он словно не замечал, что стрелы одна за другой впиваются в его щит и в нос корабля прямо перед ним. Его ищущий взгляд остановился на Карле, а потом метнулся к епископу Шартрскому, требуя ответа.

– Д-да, сир, это сарацины, но… – начал было тот – и не успел договорить.

Король шагнул вперёд, заставив всех отступить, опустил утыканный стрелами щит, рывком повесил его себе на шею, вскочил на планшир и спрыгнул за борт.

Все воины на корабле, как один человек, с криком кинулись к бортам, забыв про сарацинские стрелы. Карл перегнулся через борт, не веря свои глазам, и, в первый миг не увидев Людовика, чуть не задохнулся, но уже через мгновение увидел, как король поднимается на ноги рядом с кренящейся набок галерой. Вода в этом месте доходила ему до шеи: он не мог утонуть, но вполне мог увязнуть в песке, придавленный весом своих доспехов и оружия. Было отчаянной храбростью, огромной глупостью и великим безумием спрыгивать за борт вот так, да ещё под обстрелом – но Карл даже подумать об этом толком не успел, потому что страх его за брата потонул и рассеялся в общем восторге и воодушевлении, с которым рыцари приветствовали поступок короля. Луи двинулся вперёд, с усилием выпростав из воды обнажённый меч и вскинув его над головой. Ветер трепал его мокрые волосы, котта облепила доспех, он с трудом преодолевал каждый шаг до берега, где сарацины пускали в него стрелу за стрелой – но, не иначе как чудом, ни одна не достигала цели. Вода королю была по пояс, когда Робер, нацепив шлем и бросив щит, с воплем кинулся за борт; за ним последовали остальные. Некоторые из них падали замертво, не успев выпрямиться в вязкой солёной воде, сражённые стрелами сарацин. Но другие встали и побежали к берегу, где король уже вышел из воды и обрушил меч на темнолицую голову пятившегося от него врага.

Карл был не в числе первых, последовавших за королём, но и не в числе последних. Нанося свой первый удар во славу Христову, он развернулся лицом к морю и увидел корабли с лилиями и крестами, подошедшие вплотную к королевской галере. Воины выпрыгивали из них без колебаний и бросались вперёд, досадуя, должно быть, что другие отнимают у них славу. Людовик со своими людьми был тем временем уже под самыми стенами Дамьетты – первого аванпоста сарацин, павшего под натиском крестоносцев Восьмого похода за освобождение святой земли.

Дамьетта сдалась в тот же день почти безо всякого сопротивления.

Осеннее небо Египта было таким же синим, как в июне. На нём всё так же не было облаков, и один-единственный раз за пять месяцев, прошедших с тех пор, как крестоносцы высадились у Дамьетты, маленькая и быстрая чёрная туча налетела на раскаленное белое солнце, изрыгнула тёплый ливень и умчалась прочь, стремительная и неуловимая, как сарацинский наёмник, наносящий удар исподтишка и исчезающий без следа. Однако жара стала менее жгучей, к тому же от неё довольно надёжно защищали высокие стены, низкие навесы и густые оазисы Дамьетты.

Сама по себе Дамьетта, впрочем, не слишком впечатляла. Для многих молодых крестоносцев, выступивших за королём Людовиком в этот поход, в том числе и для Карла, она стала первым увиденным поселением сарацин. Карл и сам не знал, что именно ожидал увидеть, столкнувшись с неверными. Священники и бродяги, всегда толпившиеся при дворе его брата (Луи просто обожал этот сброд, именовавший себя нищенствующими монахами и пилигримами), были горазды порассказать о дьявольских ритуалах, проводимых неверными на той самой земле, где родился, творил чудеса, был распят и воскрес Христос. Они рассказывали об огромных кострах из человеческих костей, на которых сарацины сжигали живьём христианских младенцев, принося их в жертву своему лживому богу. Не то чтобы Карл верил в эти россказни (он подозревал, кстати, что Луи и сам не особо в них верит), но всё равно ждал, что Дамьетта встретит их ощерившимися на стенах пиками с насаженными на них головами христиан.

Действительность разочаровала его. Христиане не только носили головы на своих плечах в целости и сохранности, но даже жили в самой Дамьетте бок о бок с мусульманами, и жили довольно мирно. Их было, правда, немного – вся христианская община Дамьетты могла сгрудиться в одном-единственном доме, – и они отчего-то не выглядели осчастливленными, встречая армию своих избавителей. Хотя глава общины, какой-то простолюдин с дочерна загоревшим лицом, кланялся королю Франции в ноги и твердил, что именно он уговорил местного эмира оставить сопротивление и сдаться на милость крестоносцев. Людовик поднял его с колен и говорил с ним со своей всегдашней ласковостью, неизменно выводившей Карла из себя. Право слово, этот двуличный ублюдок не сделал ничего, чтобы заслужить такую милость от короля Франции! Так же как и эмир Дамьетты, всё время облизывавший толстые губы и бегавший маленькими глазками, пока шли переговоры о сдаче города.

В конечном итоге мусульманам позволили уйти, а христианам, жившим в Дамьетте, разрешили остаться, хотя у Карла закралось чувство, будто не все они были этому рады. Впрочем, об этом он подумал много позже, когда успел загрустить и заскучать в окружении песчано-жёлтых, на удивление гладких городских стен. Всё здесь было песчано-жёлтым и гладким, и закруглённым, и обманчиво сонным, будто большую часть своей жизни местные жители проводили в ленивой праздности. Впрочем, как ещё можно было здесь жить, когда зной выпивал все силы, стоило лишь утром продрать глаза? Дамьетта удивляла не только круглыми очертаниями крыш, дверей и арок над террасами, но и тишиной, столь отличавшей её от тесных и суетливых европейских городов, где постоянно толпились люди, стучали колёса карет и повозок и чавкали в уличной грязи копыта коней. Здесь же не было даже грязи – слишком было для неё сухо, земля выпивала влагу, и грязь застывала на утоптанных песчаных улицах шершавой коркой, которую солнце высушивало до желтизны. Худощавые, смуглые люди тихо сидели вдоль стен домов, и, казалось, двигались единственно для того, чтобы перейти к другой стене, когда солнце переползало через зенит, унося с собой благословенную тень. Песок шелестел да журчал ручей в оазисе – вот и всё, что нарушало неподвижную и безмятежную тишь сарацинского городка.

Хотя когда Дамьеттой завладели крестоносцы, надо сказать, она весьма оживилась.

Король со своей семьёй и свитой занял дворец, ранее принадлежавший эмиру. Впрочем, с большой натяжкой можно было назвать дворцом невзрачный, хотя и обширный дом с единственной открытой террасой, скрытой в сени пальм, и огромным количеством запутанных коридоров и крохотных комнатушек. Три из этих комнатушек достались Карлу, и Беатриса начала своё пребывание в святой земле с того, что вся изнылась и всего Карла изгрызла, гневаясь, что здесь и места возмутительно мало для неё с тремя её дамами, и сундуки толком поставить негде, и тень бывает лишь до пяти часов пополудни, а тогда хоть в песок зарывайся. Карл немного урезонил её, отведя на склад, где хранились отобранные у сарацин ткани, и предложив выбрать что-нибудь для обновления гардероба – ибо даже для самой Беатрисы было уже очевидно, что тяжёлые и пышные наряды, привезённые ею из Франции, здесь ей совершенно не пригодятся. Это ненадолго утешило её, и Карл, сочтя свой супружеский долг на время выполненным, с наслаждением предался любимому развлечению утомлённого славным боем крестоносца – грабежу и кутежу.

Правда, грабить оказалось некого, так как большинство отпущенных с миром мусульман благоразумно увезли свои главные ценности с собой, а обирать местных христиан Людовик строжайше запретил. С кутежом также не особо сложилось: мусульмане, как выяснилось, не пили вина, а взятые с Кипра запасы истощились очень быстро. Причём не менее половины их поглотил в одиночку Робер, старавшийся, как обычно, брать от жизни всё. Луи укорил его за невоздержанность и написал послание на Кипр, стремясь наладить бесперебойную доставку припасов – это было тем более необходимо, что Дамьетта должна была стать перевалочным пунктом нынешнего похода при дальнейшем продвижении вглубь святой земли. Однако сбор и доставка припасов были делом долгим, и Карл совсем приуныл. Альфонс был ему в этом – как и во многом другом – не товарищ, так как большую часть времени проводил, составляя письма своей ненаглядной Жанне. Карл немного развлёкся, приволокнувшись за дочерью главы христианской общины, но потом и это ему наскучило: здешний климат дурно влиял на женщин, делая их сухими, тощими и слишком загорелыми. Хорошеньких христианок можно было пересчитать по пальцам, а мусульманки покинули город. Так что Карду в конце концов пришлось вернуться в резиденцию своего брата и коротать ожидание так же, как коротал он его в Эг-Морте.

Людовик ждал осени, чтобы выступить на Каир – во-первых, из-за жары, во-вторых, желая понадёжней укрепить позицию в Дамьетте и дождаться всех своих кораблей. Он был, разумеется, рад успешному началу похода – так же, как были рады ему все крестоносцы, восхищенные и воодушевлённые быстрой, лёгкой и блестящей победой. Но только радость Людовика, как и прочие его чувства, мало походила на радость всех остальных людей. Он радовался тихо, безмолвно, лишь светлой улыбкой выражая не торжество, но трепетную благодарность Всевышнему за благой знак, ознаменовавший начало похода. На пиру в честь одержанной победы он пил столько же, сколько и всегда, – несколько кубков сильно разбавленного вина, – и даже не надел, вопреки торжественности момента, свою корону. Он вообще не любил её носить и большую часть времени ходил, словно простолюдин, с непокрытой головой. Робер сказал тост, где прославлял мужество короля и его славный пример, которым тот подвигнул французское рыцарство на стремительную и сокрушительную атаку. Он был очень красноречив, но Луи в ответ на его хвалу лишь, по своему обыкновению, густо порозовел и сказал, что, и верно, поддался опьянению боя, но не был рад ему.

– Вы же знаете, брат мой, как я не люблю убивать. Просто это были сарацины, и… – Он пожал плечами, весьма неловко окончив тост Робера, и раздавшиеся после этого крики во славу короля и войска Христова были куда тише и разрозненнее, чем могли бы быть.

Карл тогда едва сдержался, чтобы не выразить своё негодование. Не любит убивать – ну, подумать только, что за вздор! Не для того ли они пришли сюда, чтобы сеять среди неверных страх и гибель во славу Христову? Тем же вечером он спросил об том Луи, улучив минуту, когда смог застать его наедине. Король лишь посмотрел на него со странным, едва понятным Карлу выражением, напоминающим смесь гнева с состраданием. Луи очень часто так на него смотрел, и Карла это всегда выводило из себя.

– Страх и гибель? – переспросил он. – Да, если не будет иного средства. Но если найдётся – о, если бы я только мог найти такое средство, брат мой, я бы…

Он замолчал, по-видимому, снова уйдя в себя, и Карл оставил его в покое.

В следующие две недели он успешно избегал своего блаженного братца, в обществе которого, при всём искреннем уважении, не находил не только удовольствия, но и смысла. Луи всегда был себе на уме; поговорить он любил, но неизменно с таким видом, будто ему было ведомо и доступно нечто, сокрытое от умов ограниченных и несовершенных, к коим, без сомнения, относился и ум Карла. Карл и в самом деле едва понимал половину из того, чем руководствуется его брат при принятии решений, в том числе и политических. Да вот взять хоть этот поход – в нём в самом деле не было никакой необходимости. Лучше бы помог Карлу приструнить прованские города, тосковавшие по недавно умершему Раймунду, отцу Беатрисы, и никак не желавшие покоряться своему новому графу. Но Луи полагал, что Карл и сам может управиться со своими провансальцами, что тот в конечном итоге и сделал. Однако сколь проще это было бы при поддержке короля! Луи мог быть упрям, как баран, и отстаивать какие-то немыслимые принципы и идеалы там, где от него этого никто не ждал и не требовал – как в деле города Бове или вот теперь, с этим крестовым походом. А там, где доходило до интересов его семьи, его родных и любимых братьев – так нет, не допросишься… нечего было и пробовать, ибо король Людовик терпеть не мог, когда его о чём-то просили, и в таких случаях словно нарочно поступал наперекор.

Карл, зная за ним эту особенность, даже не пытался выпросить у него разрешение на то, чего ему в действительности хотелось, – на кутёж, например, или интрижку с хорошенькой дамьеттской христианкой. Проще уж было делать это тайком, даже рискуя быть пойманным и получить от короля выволочку. А вот Беатриса, ещё не успевшая как следует изучить своего деверя, сполна познала на себе эту неприятную черту Людовика, когда стала просить выделить ей более просторные и удобные покои. Маргарите, конечно, стоило предупредить сестру о том, что не следует этого делать. Однако та либо не знала о намерениях Беатрисы, либо не сочла нужным предупреждать, решив, что Беатрисе не повредит единожды испытать норов короля на себе, чтобы впредь не понаслышке знать о нём. И верно, как следовало ожидать, Луи встретил просьбу невестки с таким ледяным отпором, что окружающая жара разом спала.

– В городе тысяча рыцарей, мадам, а с ними их жёны, слуги и сопровождающие, – отрезал он, даже не дослушав жалобу Беатрисы до конца. – Ваша сестра и моя супруга, королева Маргарита, занимает покои меньше ваших, тогда как число её дам превышает число сопроводительниц вашей милости. И ежели вам угодно облегчить условия вашего бытия, извольте просить мадам Маргариту, чтоб указала вам те псалмы, которые помогают ей самой обрести должное в святом походе смирение и умерить гордыню.

Беатриса Прованская и до того не особо жаловала короля Людовика, но после этого и слова не могла сказать о нём, не обозвав гнусным, несносным, невыносимым деспотом и тираном.

– И за что его только так любят в вашем Иль-де-Франсе! – возмущалась она, ворочаясь на скользких шелковых простынях и то припадая к плечу Карла, то в гневе отталкивая его от себя, будто желая выместить на нём злобу. – С нищими и грязными монахами здоровается за руку и милостыню им раздаёт золотом, а для собственных родственников пяди не уступит, не удавившись. И что ни скажешь, на всё один у него ответ: молись да молись. Ах, как всё это выносит бедняжечка Маргарита!

И Карл даже не одёргивал жену, потому что, во-первых, стояла ночь и никто их не слышал, а во-вторых, в целом он был со своей супругой вполне согласен.

– И это неправда, – продолжала кипятиться Беатриса, – что места в городе мало – места хватит на всех! Если б он только выгнал следом за сарацинами этих недохристиан, этих двуличных мерзавцев, спокойненько живших бок о бок с неверными. Но он не хочет! Нет, пусть уж лучше истинные, верные христиане ютятся в трёх комнатушках и изнывают от зноя, чем эти двуличные пошевелят хоть пальцем. – Беатриса быстро перекрестилась, стремясь показать, что уж она-то точно самая верная и истинная изо всех христианок. – О, Пресвятая Дева! Шарло, ну скажите мне, и зачем вообще ваш брат отправился в этот поход, раз он потворствует лживым христианам и отпускает на все четыре стороны сарацин? Зачем же было сюда идти, что, отвоёвывать этот песок и камни? Много ли с них будет толку!

Карл задумчиво водил пальцами по её обнажённому, белому плечу, столь сладостно чистому и гладкому после загрубелой, обожжённой солнцем плоти его недавней подруги, и, слегка покусывая губы, глядел в низкий потолок их опочивальни. Теперь, две недели спустя после высадки, когда эйфория первой победы растаяла под лучами африканского солнца, он вспоминал странный поступок Луи при взятии берега, его строгую, сдержанную радость на первом пиру и странный взгляд, которым глядел он на пустыню, расстилавшуюся за стенами покорённого города. Думая обо всём этом, Карл задавался теми же вопросами, которые задавала ему его жена, и не мог найти на них ответ. И он знал, что сам Людовик был тем, кто менее прочих мог бы ответить ему на эти вопросы.

Так протекли пять месяцев. Размякшие и разленившиеся крестоносцы потихоньку жарились на солнцепёке, ожидая приказаний от своего предводителя и потягивая гашиш – местное зелье, не заменявшее вина, но хоть отчасти скрашивавшее тоску. Король тем временем строил планы, молился и беседовал со своими друзьями, среди которых, как и всегда в последние годы, первым вечно торчал Жак Жуанвиль, этот шампанский выскочка, преданно заглядывавший королю в рот и только что песчинки из его рукавов не выбиравший. Альфонс помогал Людовику в ведении дел, писал письма жене и, листая здешние книги, пытался учить арабский. Робер умудрялся где-то добывать выпивку и большую часть времени был мертвецки пьян. Карл отчаянно пытался выяснить, где он берёт вино, и изыскать какое-нибудь развлечение повеселей игры в кости – что было сложной задачей, ведь двух любимых его развлечений (охоты и женщин) здесь не было и в помине. Поэтому он был счастлив едва ли не больше всех, когда наконец в конце октября король приказал трубить сбор.

Святая земля звала в равной мере и простого крестоносца, и его своенравного, чудаковатого короля. Тысячи лье тихой жёлтой пустыни лежали перед ними, словно неподвижное, никогда не знавшее бурь море, которое требовалось теперь пересечь и которое готово было без боя сдаться могучей орде христианского войска. Так они думали, выступая из покорённой ими Дамьетты в сторону Каира, и кони их бодро, свирепо вонзали копыта в ленивую толщу египетского песка.

* * *

В первую из осенних ночей, встреченных крестоносцами короля Людовика в пустыне, за много дней пути от них, в белокаменном дворце с башней, точившей шпиль о ночное небо, ходила и не спала красивая, нестарая ещё женщина с открытым лицом. Лунный свет озарял комнату, по которой ходила она от стены до стены, и лишь шуршание туфель о ворс напольных ковров нарушало тишину. Холодный ночной воздух – о, крестоносцы не знали ещё, как холодны бывают ночи в пустыне, – просачивался в окно, открытое настежь. Пустыня отдавала разгоряченному телу женщины свой безмятежный холод, забирая взамен из комнаты душную вязь благовоний и трупный смрад, исходящий от тела мужчины, распростертого на роскошном ложе. Вокруг этого ложа ходила женщина, словно тигрица, запертая в тесной яме, и сжимала зубы, словно тигрица, и низкий, звериный рык вырывался из её горла время от времени, когда она останавливалась и, заламывая свои длинные голые руки, кидала на мертвеца взгляд, помутневший от горя и гнева.

– Негодяй! – стонала женщина, стоя лицом к ложу и в бессильной ненависти глядя на скорченное тело мертвеца. – Как ты мог, как посмел, старый ты негодяй, как ты только посмел умереть! Раздери шайтан на тысячу клочков твою жалкую, трусливую душу!

Женщина эта была Шаджараттур, первая и любимая жена султана Наджима ай-Дин Айюба, а мертвец был сам султан Наджим ай-Дин Айюб, который этой ночью отправился в объятия Аллаха, нимало не заботясь о том, что на пороге его дома стоит орда крестоносцев.

Султан Наджим не был ни блестящим воином, ни мудрым правителем, ни хотя бы рачительным хозяином и умным человеком. На своё счастье, двадцать лет назад он встретил у колодца прекрасную Шаджараттур, гибкую, вкрадчивую, хищную и прекрасную, как египетская кошка, – и столь же мудрую; достаточно мудрую, чтобы притвориться глупой и этим развеять последние сомнения молодого Наджима. Она стала его первой женой и оставалась ею все эти двадцать лет, не уступив место ни одной из более юных и даже более прекрасных его жён. И все эти годы её советы, предостережения и подсказки позволяли султану Наджиму править мирно и славно, беря наибольшую выгоду от друзей и никогда не дразня излишне врагов. Как и подобает правоверной мусульманке и порядочной женщине, Шаджараттур была скромна и не жаждала для себя ни почестей, ни величия: довольно ей было того, что непутёвый её, туповатый, ленивый, но горячо любимый Наджим жил и правил, не позоря себя, и чтобы было счастливое и благополучное будущее у детей их (как подобает правоверной мусульманке, Шаджараттур была плодовита и родила мужу шестерых сыновей, а также несколько дочерей, столь же красивых, как мать, но, к счастью, гораздо более глупых). Больше ничто не заботило её, и она никогда не могла подумать, что настанет такой день – такая ночь, – когда она проклянёт своего супруга за то, что всю жизнь ей пришлось жить в его тени.

Ибо нынче ночью Наджим умер, а с севера надвигалось войско христианских захватчиков, грозивших стереть Каир с лица земли. И не было больше у правоверных предводителя, который мог бы спасти их и отвести угрозу. Ибо умер султан; а кто есть жена султана? Женщина, рожающая детей, наследников.

При этой мысли Шаджараттур вновь остановилась, обхватив дрожащие плечи руками. Да, у Наджима остался наследник – Туран-шах, старший из её сыновей, смелый, умный, благочестивый мальчик, её любимец, которому этим летом миновал восемнадцатый год. Со временем, с помощью и советом мудрой и опытной матери, из него вырос бы прекрасный правитель, способный противостоять врагу даже втрое более мощному, чем захватчики, грозившее сейчас их порогу. Но на то требовались годы; а их не было ни у Туран-шаха, ни у Шаджараттур. Сильная рука должна была сейчас подхватить знамя Пророка, сильный голос должен был прозвучать над головами правоверных, большая часть которых была напугана и растеряна из-за неожиданной, ничем не предвещаемой атаки христиан. Узнав о смерти Наджима, увидев во главе своего войска юного, неоперившегося мальчика, они ударятся в панику, и Шаджараттур даже не могла их в этом винить. Она сама едва сдерживала крики ужаса, меряя быстрыми шагами спальню, где на одре лежал её мёртвый муж, и лишь гневом и яростью душила в себе этот страх. Для страха было не время. Никто пока ещё не знал о смерти султана. Надо было либо сообщить о ней и позвать слуг, чтобы омыть его и оказать ему почести, либо…

Мысль, мелькнувшая в мозгу Шаджараттур, едва она поняла, что Наджим не дышит, была слишком страшна, и женщина в первый миг отогнала её, но теперь возвращалась к ней снова и снова. Это было чудовищно и граничило с богохульством – но, о Аллах, что ещё можно было сделать? Шаджараттур знала, что стоит вести о смерти султана выйти за пределы дворца – и войско Наджима в панике разбежится, а крестоносцы, прослышав о смерти правителя Каира, ещё быстрей пойдут на приступ. И никто не станет для них серьёзной преградой, ибо смятение и страх лишают сил и разума так же надёжно, как отравленная стрела.

– Негодяй, – вновь простонала Шаджараттур, опускаясь на колени у постели своего супруга. – Как ты мог, как ты мог? Что мне теперь делать без тебя? Что будет теперь, Наджим, о мой бедный Наджим…

Сказав так, она прижала его холодную вялую руку к своему лбу и дала волю слезам, ибо она была прежде и больше всего женщина и все эти годы искренне любила своего непутёвого султана. Наплакавшись, она утёрла подолом всё ещё прекрасное, хотя и покрытое уже ранними морщинками лицо, и, поднявшись и поправив волосы, подошла к двери. Уже начинало светать, и небо подёргивалось серовато-розовой дымкой.

За дверью стоял ночной стражник, тут же склонившийся при виде всесильной жены султана: в стенах дворца ни для кого не было тайной, кто на самом деле правит Каиром. Шаджараттур вышла с неподвижным, спокойным лицом, на котором не было и следа недавних слёз, и сказала:

– Великий султан проспит до полудня. Никто не смеет тревожить его ни по какой причине. Твоя голова будет залогом его покоя.

Стражник поклонился в ответ, и Шаджараттур вернулась в спальню. Подойдя к постели мужа, она уложила его на подушках ровно, выпрямила его скорченные предсмертной судорогой руки и ноги, расчесала и разгладила всклокоченную бороду, поцеловала в лоб и укрыла с головой шелковым покрывалом. Потом она закрыла окно, опасаясь, что запах привлечёт раньше срока внимание слуг, которые с рассветом выйдут подметать внутренний дворик дворца. Затем она зажгла благовоние и поставила его в изголовье смертного одра султана. Бросив на мужа последний взгляд и покачав головой с беззвучным «Упокой твою душу Аллах, бедный мой негодяй», первая жена, а теперь уже вдова султана Наджима откинула свисающий со стены ковёр и прошла через скрытую под ним дверь потайным коридором на женскую половину.

Её рабыня, не ждавшая, что госпожа вернётся из спальни мужа так рано, сонно и испуганно заморгала, валясь с подушки, на которой спала, под ноги Шаджараттур и начав лепетать оправдания – госпожа не любила заставать её спящей. Но Шаджараттур лишь пнула её носком туфли в согнутую поясницу и нетерпеливо сказала:

– Встань, Зульфия, и сходи за Фаддахом. Пусть сейчас же придёт ко мне, да захватит все свои… ну, словом, он знает.

Зульфия убежала, и Шаджараттур, вздохнув, принялась одеваться. Наджим был единственным из мужчин, при ком она когда-либо открывала лицо; даже сыновья её не имели такого права с тех пор, как им исполнялось шесть. Заправляя край шёлковой чадры перед начищенной медной пластиной и глядя на своё отражение, Шаджараттур подумала, что теперь никогда и ни перед кем не откроет лица. Муж её умер, и жена его, женщина по имени Шаджараттур, умерла с ним вместе. Теперь осталась лишь мать Туран-шаха. И долг её отныне – быть хорошей матерью так же, как была она хорошей женой.

Скрип двери заставил её обернуться. Тот, за кем она послала рабыню, входил, кланяясь и касаясь своего лба через каждый шаг. Шаджараттур торопливо повернулась к нему. Она не любила, когда кто-либо – и особенно Фаддах – подходил к ней со спины.

– Тысячи тысяч дней благоденствия и мирных ночей, о великая Шаджараттур-ханум, – проблеял Фаддах, и Шаджараттур, не двигаясь с мечта, смотрела, как он подходит к ней и простирается ниц у её ног. Как и всякий раз, когда она на него смотрела, сердце её сжалось смесью отвращения, любопытства и страха, в котором она сама себе не хотела признаться, но который был, пожалуй, сильнее всех прочих чувств, что она испытывала в присутствии этого старика.

Фаддах был грязный, дряхлый, оборванный и отталкивающий на вид дервиш, вот уже более десяти лет живший при дворе султана Наджима. Эти годы не облагородили его и не придали сколько-нибудь приличного вида: хотя Шаджараттур и осыпала его благодеяниями и золотом, всё это уходило как вода в песок жарким полднем. За все десять лет Фаддах ни разу не сменил того поношенного, изъеденного молью тряпья, в котором пришёл когда-то в Каир, и ни разу не вымылся, называя такое расточительство живительной влаги смертным грехом, а ванну – изобретением шайтана. О шайтане, впрочем, дервиш говорил без страха и даже весьма охотно, что никого не удивляло, ибо каждый, знавший его, был уверен, что он в сговоре и даже в дружбе с нечистым. Наджим терпеть его не мог, но, потакая слабостям любимой жены, смотрел на его присутствие во дворце сквозь пальцы. А Шаджараттур жизни своей без него помыслить не могла. Ведь именно этот мерзкий, вонючий, мелко трясущийся и противно хихикающий старик двадцать лет назад подошёл к ней, простой девушке, шедшей по базару, тронул её за локоть и сказал, что через четверть часа султан Наджим будет у городского колодца, и если она пойдёт туда сейчас, то станет его женой. Шаджараттур послушалась, и с тех пор слушалась Фаддаха во всём. Временами ей закрадывалась мысль, что он вертел ею так же, как сама она вертела Наджимом. Однако потом она себя ругала за эту мысль и думала, что она не вертит супругом своим, но направляет его, ибо вертеть можно веретено, а у человека – свободная воля, коей он наделён по милости Аллаха. Свободная воля Шаджараттур велела ей во всём слушать дервиша Фаддаха и спрашивать его совета в самых трудных жизненных обстоятельствах.