Текст книги "Легенда о Людовике"

В дни ожидания в Эг-Морте, когда они собирались вечером за столом, все вместе, Маргарита сидела с краю стола, глядя на раскрасневшееся счастливое лицо Робера, кислую улыбку Карла, подчёркнутую сдержанность на лице Альфонса и его супруги Жанны Пуату, на кривлянья Беатрисы, на усталое лицо Людовика – глядела и жалела, что Жуанвиль, так же как и её отец граф Раймунд, пускался в море не из Эг-Морта вместе с королём, а из Марселя. Именно Жуанвиля ей в те дни особенно не хватало – и ещё её детей, Изабеллы, Людовика и Филиппа, оставленных в Корбее на попечение их бабушки Бланки Кастильской. В последние четыре года Маргарита до того привыкла отдавать всю себя материнству, что теперь просто не знала, чем заняться. Людовик проводил дни и ночи то в молитве, то в решении множества предотъездных забот. И если во втором Маргарита решительно ничем не умела ему помочь, то в первом, даже присоединяясь к нему, всё равно постоянно чувствовала, до чего он далёк от неё. Потому ей не приносила радости даже их совместная молитва.

Дошло до того, что в начале августа Маргарите уже не терпелось поскорее тронуться в путь. Она с нетерпением вслушивалась в разговоры вокруг и негодовала о каждой новой отсрочке так же, как радовалась ей Беатриса, ужасно боявшаяся моря. Эг-Морт Беатрисе, впрочем, тоже не нравился – она находила его ужасающе скучным городом. Здесь было всего несколько улиц, примыкавших к порту, и даже не было площади, а в лавках и на торговом ряду продавали в основном мидий, дёготь и рыболовные снасти. Здесь не было общества, потому что аристократия не успела обжить едва возведённый город, а большинство рыцарей и баронов, присоединившихся к Людовику в походе, выступили в путь без своих жён. Общество немытых, дурно одетых и вечно полупьяных крестоносцев совершенно не нравилось Беатрисе, хотя весьма забавляло её мужа. Карл в свои двадцать лет уже был любитель покутить и побалагурить, чем вызывал неизменное неудовольствие Людовика. Всегда кроткий и склонный прощать любые промашки, король до странного раздражался из-за выходок младшего брата, оттого в доме, который занимала королевская семья в Эг-Морте, всё время было неспокойно: жалобы Беатрисы, неудовольствие Луи, парируемое насмешками Карла, шумливость и болтливость Робера… Ближе к концу августа Маргарита всё чаще стала уходить из комнат, где они собирались все вместе. Иногда она набрасывала на голову покрывало и украдкой выходила из дому, не осмеливаясь, впрочем, выйти за ворота. Она садилась на скамью во дворе, лицом к пенившемуся вдалеке морю, щурясь и глядя в лазурную даль, пыталась угадать, что уготовила ей та далекая земля и суждено ли ей пожалеть о том, что она покидает. Ей уже и хотелось покинуть поскорей этот берег – и не хотелось. Ей смутно казалось, будто что-то кончается в её жизни вместе с началом похода, – но что именно, она не знала сама.

Двадцать третьего августа наконец все люди и припасы, которых ожидал Людовик, прибыли. Корабли спустили на воду, началась погрузка, и отплытие было назначено на послезавтра. Маргарита перекрестилась, услышав об этом, и сказала: «Слава Богу».

Следующий день она провела, торопливо дописывая последние письма своим детям – последние, которые она могла отправить с французской земли. Пока что они ещё не смогут понять их, но, быть может, разлука продлится не один год, и они дорастут однажды до того дня, когда смогут распознать в торопливо начертанных строках голос своей матери. Маргарита думала об этом, смаргивая слёзы и стараясь не закапать ими пергамент, когда к ней подошла одна из её дам и, низко к ней наклонившись, быстро и взволнованно зашептала ей на ухо. Маргарита выпрямилась, роняя перо и даже не заметив, как разжались её пальцы.

– Да может ли… – начала она. – Вы уверены? Вы это сами видели?

– Нет, мадам, но мне передала мадам де Шанту, а ей рассказала её горничная, которая, простите меня, мадам, прелюбодействует с хозяином той таверны… Мадам, не должны ли мы сообщить королю?

– Нет, – немедленно отозвалась Маргарита, поднимаясь из-за стола. – Ни в коем случае не говорите ему… не говорите ничего, пока я не приду. Подайте мне плащ.

– О мадам, вы хотите идти туда? Позволите ли мне сопровождать вас? В такое место…

Маргарита поколебалась.

– Вы говорили кому-нибудь ещё об этом?

– О нет.

– А мадам де Шанту говорила?.. Впрочем, не важно. Пойдёте со мной, да накиньте тоже плащ понеприметнее.

– Сию минуту, как будет угодно вашему величеству.

Четверть часа спустя Маргарита и её дама, обе в тёмных плащах и с покрывалами на головах, быстрым шагом пересекали узенькие грязные улочки Эг-Морта, осторожно ступая по доскам, перекинутым через самые непроходимые места. О местоположении таверны, упомянутой мадам де Шанту, обе не знали, но после осторожных расспросов быстро нашли дорогу, ибо заблудиться в юном и неряшливом городке было едва ли возможно. Таверна оказалась двухэтажным зданием, воздвигнутым на столбах в пяти кварталах от дома, занимаемого королевской семьёй. Неподалёку была верфь, на которой ещё продолжали сооружать последние лодки для перевозки поклажи на суда, и воздух вокруг таверны полнился стуком молотков и визгом пил – не было более беспокойного и суматошного места в Эг-Морте, разве что кроме самого порта.

«Как странно, – подумала Маргарита, – что здесь… что именно здесь… да какая же это, в самом деле, нелепость. Наверняка просто досужий слух, а я имела глупость поверить…»

– Горничная мадам де Шанту говорила про комнату на втором этаже, – сказала дама Маргариты, понизив голос. Маргарита вскинула голову, глядя на окна таверны, но второй этаж был занавешен портьерой, и она ничего не смогла рассмотреть.

– Останьтесь здесь, – велела она и толкнула скрипучую дверь таверны.

Хозяин, не привыкший приветствовать в своём заведении дам, взглянул на вошедшую с удивлением, а потом низко склонился до самой земли – должно быть, он видел въезд королевского кортежа в город и узнал королеву. Маргарита тихо попросила его не выдавать её присутствия, опасливо глядя на сидящих за грубыми дощатыми столами мужчин, а когда хозяин, вняв её просьбе, выпрямился, ещё более тихим голосом задала интересующий её вопрос. Хозяин удивился, но ответил утвердительно.

Маргарита поблагодарила его и, вложив ему в руку серебряную монету, тихонько поднялась по полутёмной лестнице наверх.

В таверне была только одна постоялая комната, и дверь в неё оказалась приоткрыта, так что, подойдя ближе, Маргарита ощутила на своём лице прикосновение влажного морского воздуха, проникавшего в комнату через окно. Тронув дверной косяк, Маргарита заглянула внутрь – и замерла, изумлённая, несмотря на то, что пришла сюда именно в ожидании увидеть эту картину. И всё же самый вид её породил в Маргарите чувства, которых она или вовсе не знала, или успела давно забыть.

В маленькой, тесной комнатке почти безо всякой мебели, у затянутого портьерой окна, под большим деревянным крестом, боком к двери сидела женщина, которую Маргарита узнала бы в любом месте и обличье. На ней было серое платье и серое покрывало, совершенно скрывавшее волосы, подбородок и лоб, надвинутое почти на глаза, и напоминавшее одеянье монахини, хотя и не бывшее им. С первого взгляда можно было принять её за знатную даму, отправившуюся в паломничество в святую землю вместе с крестоносцами. Но лицо её, чёткий и строгий профиль, обращённый к окну, отражало сосредоточенную холодную скорбь, которой никогда не предаются уезжающие за море – о нет. Ей придаются только остающиеся на берегу.

– Двадцать лет, – сказала Бланка Кастильская, не поворачивая к Маргарите лица; в мерцании солнечного света, пробивавшегося сквозь портьеру, Маргарита видела, как движутся её тонкие губы над линией покрывала. – Двадцать лет мы прожили с ним вместе, правя. Вместе сражались с баронами и англичанами, вместе строили дороги и храмы, вместе молились и упрочивали благоденствие. Двадцать лет – долгий срок. И никогда не было между нами размолвок. Никогда не было так, что один считал другого неправым. Никогда не было между нами споров, и что было хорошо для одного, то было хорошо и другому. Даже вы, его жена, – продолжала она тем же бесстрастным, отсутствующим тоном, по-прежнему не глядя на Маргариту, – даже вы не смогли между нами встать, и даже в том, что касалось вас, всегда он слушал меня, а не вас и не зов своей грешной плоти. И вот теперь…

Она замолчала, не оборвав фразу, но как будто сказав всё, что хотела и собиралась сказать. Маргарита стояла у порога молча, не решаясь подойти к этой странной женщине, гордой настолько, что лишь её собственная гордость, прежде не раз спасавшая ей жизнь и душу, оказалась теперь способна её сломить. Она была одна здесь теперь с этой гордостью, заключена с ней вместе в этой маленькой, тесной и душной тюрьме, в жарком и грязном городе, который она наверняка ненавидела всей душой. И это мешало Маргарите сейчас развернуться и просто уйти. Ибо слишком велика, слишком тяжела была гордость королевы Бланки Кастильской, чтобы позволить ей и дальше ломаться под тяжестью этой ноши.

– Давно ли вы здесь… мадам?

– Два месяца. Как и вы. Мой глупый сын, мой наивный Людовик решил, что сможет оставить меня за своей спиной в Корбее. О, дурно же он знал свою мать! Он не хотел, чтобы я за ним шла, – так что ж, и я не хотела, чтобы он от меня уходил. Коль уж мы поссорились с ним в этот раз, так будем ссориться до конца.

– Но отчего вы не пришли? – не выдержав, Маргарита все же подалась вперёд. – Отчего вы сидите здесь, прячетесь от него… Вы ведь приехали за ним потому, что не можете с ним расстаться, так почему вы не рядом с ним…

– О, я рядом, – сказала Бланка, и тень улыбки легла на её безжизненное лицо. – Я рядом с моим сыном. День и ночь я гляжу на него. И вы – подите сюда, ну же, смелей. Посмотрите.

Маргарита подошла, и Бланка, не вставая со стула, откинула занавешивающую окно портьеру.

За окном простирался порт.

Десятки судов, сотни лодок, тысячи людей, коней и повозок запрудили его. Гомон от их толкотни долетал до самой верфи, едва заглушаемый доносящимся с неё стуком молотков. Погрузка была в самом разгаре – к завтрашнему вечеру её надлежало закончить, и песчаный берег, наскоро упроченный бревенчатым настилом, шевелился и двигался, вздрагивал и дышал, как живой. Рыцари, паломники, нищенствующие монахи, авантюристы, прибившиеся по дороге, наёмники всех мастей (король не побрезговал даже ими, стремясь сделать свою армию как можно многочисленней и сильнее) – весь этот разнородный люд пестрел и шумел, занятый погрузкой коней, древесины, осадных машин, ячменя, вина и собственных небогатых пожитков. Маргарита знала приблизительное число крестоносцев, собранных её мужем, но не сознавала до этой минуты, до чего это число велико и сколько мощи, сколько неукротимой силы в этом числе, рвущемся за море в едином всеохватывающем порыве, заданном одним человеком – тем, с кем она венчалась много лет назад в Сансе. Что должна была чувствовать Бланка Кастильская, глядя на это? Маргарита не знала и не смела спросить, но догадывалась, что страх, испытанный в этот миг ею, был лишь бледным подобием чувства Бланки. Королева-мать и раньше собирала армии и толпы со своим сыном, и раньше вершила их руками судьбы тысяч. Но делала она это с ним вместе, рядом, плечом к плечу. Эта толпа, эти люди, этот поход, собранный её сыном, был первым, что Людовик сделал без неё и против её воли. Это было его оружие – но Бланка, должно быть, видела в этом оружие против себя самой, и одновременно – порождение себя самой.

– Вот, – сказала она, глядя в окно, с непередаваемым сочетанием страха, печали, гордости и силы. – Вот мой сын.

И столько любви было в этих словах, пусть и смешанной с горем, что Маргарита кинулась к её креслу и, забыв себя, схватила бледную неподвижную руку королевы-матери, безвольно лежащую на коленях.

– О мадам! – воскликнула Маргарита, мучительно вглядываясь в повернувшееся к ней лицо. – Мадам, вы должны пойти к нему! Господь знает, вернёмся мы или нет и что застанем, когда вернёмся, – так отступитесь же, Девой Пресвятой заклинаю вас, отступитесь хоть единожды в жизни от вашей гордыни, пойдите к нему! Он страдает без вас, уже теперь страдает в разлуке, хоть вы и не виделись недолго и он пока что не покинул родной земли, – но помните, как он сам говорил, что душа его уж за морем, и тело теперь тоскует по душе… но так же он и по вас тоскует, матушка! Молю вас, в последние эти дни, когда неведомое простирается перед всеми нами, – пойдите же и будьте хоть раз к нему милосердны…

Когда она только начала говорить, Бланка слегка повернулась к ней, и в её неподвижных чёрных глазах мелькнуло удивление, словно она никак не ждала от своей невестки столь сильного и искреннего порыва. Но пока Маргарита говорила, удивление это сменилось недоумением, а недоумение – гневом, вспыхнувшим в чёрных глазах Кастильянки в тот самый миг, когда Маргарита упомянула гордыню. Маргарита заметила это сразу же и поняла, что ошиблась: непомерное самолюбие и властолюбие этой женщины и застарелая, древняя её нелюбовь к самой Маргарите слишком сильны. Они нерушимой стеной окружали сердце Бланки Кастильской, и даже в этот тяжёлый миг, когда она, быть может, рисковала никогда больше не увидеть своего любимого сына, стена эта не дрогнет и не поддастся. Ибо было в жизни и душе этой женщины нечто, властвовавшее над нею больше её материнской любви.

Однако даже понимая это, Маргарита договорила до конца всё, что рвалось из её губ, – договорила и встала, отстраняясь, в то время как Бланка тоже поднялась, видимо еле дождавшись окончания этой речи. Теперь она смотрела невестке прямо в глаза взглядом столь прямым и полным такой неприкрытой, всепоглощающей злобы, какую она ни разу не выпускала наружу за все эти десять лет. Лоб её и щёки, открытые покрывалом, пошли красными пятнами; она слегка задыхалась.

– Ах ты… ты… – выговорила Бланка Кастильская, и Маргарита невольно отступила от неё на шаг. – Ты, гадкая змея, ничтожное, подлое существо! Ты смеешь меня поучать, ты смеешь мне говорить о гордыне?! Десять лет ты пыталась меня обманывать своей лживой скромностью и показным смирением, и думаешь теперь, что обманула, что победила? Как смеешь ты так говорить со мной…

– Как смею! – воскликнула Маргарита горестно и изумленно, чувствуя вдруг, как нарастает в ней странное, неведомое ей доселе чувство. Когда Бланка назвала её змеёй, яркий образ женщины, растянувшейся на ложе её супруга, вспыхнул перед Маргаритой: как наяву увидела она суженные глаза той женщины, её белое тело, её острые зубы, и кончик змеиного хвоста, исчезнувший под кроватью. Все те чувства, что долгие годы Маргарита давила в себе, вся та ярость, которую она в себе сокрушила, проломив собственную рыжеволосую голову медным подсвечником и ощутив тепло собственной крови на пальцах, – всё это хлынуло вдруг из неё, словно прорвавший нарыв. Был последний день её на французской земле, перед отходом на святую войну, – последний раз она видела свою свекровь, последний раз говорила с нею, и часть её знала об этом.

Больше она не могла терпеть.

– Как я смею, вы говорите! О Господи, а я-то искренне считала себя в чём-то повинною перед вами. Я думала, вы меня невзлюбили за то, что я не рожала вам внуков. Думала, вы полагаете, будто я отнимаю у вас Людовика – оттого и не любите меня самоё… Сколько раз мне хотелось пасть к вашим ногам, взять ваши руки – вот как я сделала это сейчас – и сказать: «О, мадам! Мы же обе любим его, обе им больше всего на свете дорожим – так отчего же нам ссориться?» Но я боялась, я робела, стыдилась какой-то вины перед вами, о которой не знала сама. А не было во мне вины! Была только ваша гордыня и ревность – да, ваше величество, жгучая ревность женщины к женщине и желание властвовать безраздельно над тем, кого вы почитаете своим и ничьим больше – вот что вами движет, Бланка Кастильская! Пока вы растили его, вы привыкли себя считать его владычицей, королевой. Но вы не его королева больше, вот уже десять лет как нет, мадам. Десять лет как у него есть другая королева, своя! И за это вы меня ненавидите!

– Королева? Ты? – с бесконечным презрением сказала Бланка, кривя губы и глядя на Маргариту так, будто и впрямь пред нею была ползучая гадина или наглая рыжая потаскуха, бесстыже раскинувшаяся голой посреди кровати. – Вот в чём всё дело? Хочешь быть королевой – впрочем, я так и знала. Но я скажу тебе, милочка, что ты такая же королева, как дворцовая бельевщица. Только одна королева может быть во Франции, только одна, слышишь? И пока я жива, не тебе ею быть!

– Видите? – подхватила Маргарита в каком-то диком, сладко-желчном восторге. Её унесло, и влекло всё дальше, и она не противилась больше порыву, долго, слишком долго зревшему в ней. Если бы она увидела себя сейчас, в это миг, со стороны, если б вспомнила облик суккуба, изгнанного ею из спальни Людовика годы назад, – ей стало бы страшно. – Видите, что я вам говорю? Это снова ваша гордыня! С чего вы решили, что я хочу быть королевой Франции? Не нужна мне эта корона – забирайте её себе, вы всегда её так хотели! Но мужчину, что её носит – о, мужчину трогать не смейте больше. Меня, меня, а не вас, он взял в помощь нести с ним крест! Я люблю его, я всегда только его одного любила, я его жена перед людьми и Богом. И если бы был он не королём, а нищим крестьянином – мне всё равно, я любила бы его так же, а то и во сто крат сильнее, потому что ни одна крестьянская мать не встанет меж своим сыном и его законной женою так, как вы, Бланка Кастильская! Вы тут стенали и жаловались, что он ослушался вас – но не то ли он сделал, на что вы его всегда готовили? Вы растили из него короля, растили из него святого – так забирайте себе короля и святого, а мужчину оставьте мне! Вам он не муж!

И, бросив победный взгляд на серое, как её покрывала, лицо Бланки Кастильской, лишь беззвучно шевельнувшей губами, Маргарита повернулась к ней спиной и вышла – вышла в тёмном, яростном торжестве, пыша тем неистовым гневом, что делает человека демоном, а христианина – крестоносцем.

Больше Маргарита Прованская никогда не видела Бланки Кастильской. Так Господу было угодно, чтобы жили они в неприязни и расстались в ненависти, большей, чем когда-либо прежде. Следующим днём королевская семья переправилась на корабль, отбывающий на Кипр. Шлюпка уже отчалила и преодолела половину пути до корабля, когда Маргарита, сидя на корме и пытаясь удержать волосы, которые резкий ветер забрасывал ей в лицо, увидела одинокую серую фигурку, появившуюся на причале. Фигурка стояла на самом краю, будто готовясь упасть с него в мутную зелёную воду; ветер рвал подол её платья и покрывало. Людовик, сидевший в шлюпке с Маргаритой рядом, заметил, что она смотрит на берег, и мягко сказал ей что-то, что должно было, по мысли его, её ободрить и утешить, – что дело их ждёт благое, что не следует идти в море с печалью в сердце, что однажды во славе они вернутся…

«Скажи, – шепнул чей-то тихий и слабый голос в глубине сердца Маргариты Прованской, – скажи ему, чтоб оглянулся и посмотрел туда, что она там, что она пришла с ним проститься. Скажи…»

Долго, долго глядела Маргарита на фигурку, сереющую на краю опустевшей пристани; а потом её скрыло волной.

Часть третья
Король-крестоносец

Глава девятая

Дамьетта, 1249 год

На небе не было облаков. Даже самая малейшая тень, хотя бы столь же крохотной, как птичье перо, не нарушала девственной синевы, что простиралась от самого края мира и упиралась в мутную желтизну, маячившую вдали. Здешнее небо было душным лазоревым балдахином, изредка вздрагивавшим на ветру, прожжённым в самом центре раскалённым глазом солнца, которое стояло так высоко, как никогда не посмело бы взобраться на христианской земле. Здешнее же солнце, казалось, хотело стать выше мира; выше самого Бога.

– Лилий не хватает, – проговорил Альфонс. Он стоял рядом с Карлом и, так же как тот, глядел в небо.

Карл не повернулся к нему – движение требовало слишком много сил, а он и так тратил их все, чтобы оставаться на ногах и не слишком часто отирать пот, обильно струившийся из-под подшлемника по лбу и шее. Альфонс тем не менее понял, что его слова прозвучали не слишком очевидно, и кивнул Карлу на небо, указывая в него своим длинным пальцем.

– Не хватает лилий, – спокойно повторил он, – чтобы это небо стало знаменем Франции.

Карл взглянул на него с удивлением и уже открыл было рот для насмешливого ответа, но его опередил Робер, который гаркнул на всю галеру так, что к ним разом повернулись несколько голов:

– Да ты никак поэт, братец, – и охота же тебе ещё стишки карябать на такой-то жаре! То ли шкура у тебя слишком толста, то ли тонка, не разберу… а какая б ни была, одолжил бы мне её на часок-другой, а?

Рыцари Робера, сгрудившиеся вокруг него, громыхнули хохотом, а Альфонс улыбнулся, глядя на брата без обиды. Он никогда не обижался ни на грубоватые солдатские шутки Робера, ни на менее грубые, но подчас более колкие подначки Карла. В этом отношении он был почти как Луи: его ничем невозможно было пронять. И, сам себе дивясь, Карл даже никогда на него за это не досадовал.

– А ты, братец, я погляжу, не в своём уме, – проговорил Карл, обращаясь к Роберу и вновь утирая со лба градом струившийся пот. – Я тут только о том и мечтаю, чтобы выпрыгнуть из собственной шкуры, а тебе ещё и шкуру Альфонса подавай. Живьём свариться не боишься?

– Чего я боюсь, – проворчал Робер, – так это что проклятое море выкипит и мы сядем на мель, прежде чем доползём до этого чёртова берега и до чёртовых сарацин.

– Тише, – шикнул Альфонс, и Робер, опомнившись, замолчал.

Все озабоченно покосились на короля, стоявшего на носу – достаточно далеко от них, однако Роберу не поздоровилось бы, услышь Людовик, как тот поминает чёрта, да ещё в такую минуту, когда всем надлежало молиться и готовиться к скорому, долгожданному воплощению своих священных обетов. Палуба галеры была заполнена людьми: все, плывшие на королевском судне, вышли из трюмов и кают, где в сырости и духоте пытались укрыться от палящего зноя, и, сгрудившись на покачивающейся и поскрипывающей палубе, в нетерпении наблюдали за тем, как мучительно медленно приближается, то вспыхивая, то вновь исчезая из виду, пока что далёкая полоска жёлтой земли – земли Египта, той, с которой они начнут свой победоносный поход на Иерусалим. Они вышли из порта на Кипре шестнадцать дней назад, проведя там более полугода в ожидании, пока стянутся затерявшиеся и заблудившиеся по дороге из Эг-Морта корабли, и все эти шестнадцать дней ужасная жара и мёртвый штиль были их неотступными спутниками. Гребцы надрывались и без сил сползали под лавки, сражаясь с чудовищной массой неподвижной воды, в которой корабли вязли, словно в болоте; продвигались они невыносимо, мучительно медленно, так что чем дальше, тем больше это напоминало пытку. Но вот нынче утром вперёдсмотрящий наконец закричал из своей корзины: «Земля!» – после чего всем было приказано облачиться в доспехи и встать к бортам с мечами в руках, ибо никто не сомневался, что бой начнётся, едва судно коснётся килем песка. В первый миг это всех воодушевило, и галера вскоре ощерилась копьями и мечами, направленными к сарацинскому берегу, словно в надежде немедля и прямо отсюда достать неверных, встречи с которыми все ждали так долго. Однако уже час спустя, когда стало ясно, что до берега плыть и плыть, мечи с копьями убрались, а воодушевление воинов растаяло тем быстрее, что оно плавилось нынче под их доспехами, словно кусок масла в котелке над жарко горящим костром. Король, однако, запретил своим рыцарям разоблачаться, ибо берег теперь был с каждой минутой всё ближе, а поднявшийся наконец ветерок оказался попутным и надувал пузырями паруса, увлекая галеру к цели. Чтобы хоть немного отвлечься от изматывающей жары и не менее томительного ожидания, прочитали молитву: сперва епископ Шартрский, потом сам король, потом снова епископ. А потом опять стали ждать, жарясь под небом, на котором только лилий не хватало, чтобы оно стало их собственных знаменем.

Всего на королевской галере плыло около сотни рыцарей, среди которых и трое братьев короля со своими жёнами. Вернее, из жён были только королева Маргарита, неотступно следовавшая за Луи, куда бы тот ни направился, и её сестра Беатриса, ставшая два года назад женой Карла. Карл поморщился, подумав о ней, лежащей сейчас в каюте в полуобмороке и, должно быть, осыпающей его самого, его венценосного брата и весь этот поход такими проклятиями, что это стоило бы ей языка, услышь её король. До чего же завидовал Карл Людовику, супруга которого переносила лишения и неудобства с истинно королевской твёрдостью. Или овдовевшему Роберу… Но больше всех – о, больше всех Карл завидовал Альфонсу, который догадался обрюхатить свою ненаглядную Жанну за несколько месяцев до начала похода, и тем самым получил законное право бросить её дома. Как корил себя Карл за то, что не додумался до этой уловки сам! А теперь, по своей неосмотрительности, он вынужден был терпеть непрестанное нытьё Беатрисы, жаловавшейся то на жару, то на влажность, то на морскую болезнь, то на несварение желудка. В конце концов Карл был даже рад сбежать на палубу, препоручив её заботам Маргариты, которая и сама без особенного восторга выслушивала жалобы сестры, но хотя бы относилась к ней с христианским состраданием. Карл же, после шестнадцати дней пути через мёртвый штиль, а главное, после более чем полугода бесцельного торчания на Кипре, этом скучнейшем месте на земле, был к состраданию совершенно нерасположен. Так что теперь он, как и другие, стоял у борта и вглядывался в горизонт с таким усилием, что слезились глаза – или то пот заливал их так сильно, что почти выедал? Как бы там ни было, Карл грезил о твёрдой земле и о берегах Дамьетты так, как не грезил даже о графстве Прованском, даваемом в приданое за Беатрисой, когда ездил свататься к ней три года назад. Позже он, как и многие другие, с удивлением спрашивал себя, отчего в ту минуту ему казалось, будто прибытие в Египет положит конец их страданиям? Хотя, должно быть, они просто мечтали о конце своего пути, не подозревая, что он едва начался.

Людовик стоял на носу галеры, спиной к остальным, выпрямив плечи и скрестив руки на груди. Полное боевое облачение, казалось, нимало не тяготило его – он ни разу не утёр с лица пот, хотя Карл со своего места видел, что тот обильно покрывает лоб и виски его брата, смочив волосы и сделав их из золотистых тёмно-русыми. Поверх доспеха на короле была котта с нашитыми на груди и спине крестами – очень простая, ничем не выделявшая его среди прочих. Единственное, что отличало Луи от остальных, – корона на шлеме, который он держал на сгибе локтя, явно готовый в любую минуту надеть его и ринуться в бой. Он вглядывался в расстилавшееся перед ним море так, словно ждал, что из воды прямо перед ним вот-вот выскочит сарацин и с воплем замахнётся на него своей кривой саблей – и, без сомнения, король успел бы с блеском отразить атаку. Карл слегка улыбнулся этой мысли и тут же скривился, когда дрожавшие над верхней губой капли пота скатились в уголок рта. Карл сплюнул себе под ноги, в раздражении подумав, что ни разу не видел, чтобы это делал Луи. И как, чёрт возьми, ему удаётся постоянно сохранять такой царственный вид? Наверняка же солнце шпарит его не меньше, чем остальных! Хотя временами Карлу закрадывалась мысль, будто нет. Он и прежде об этом иногда думал – например, когда его брат собственноручно таскал камни на строительстве аббатства Ройомон. Тогда было так холодно, что собственное дыхание замерзало на губах, руки коченели и не слушались, а Людовик знай себе бегал в одной сорочке, улыбаясь работавшим монахам, и всё ему было нипочём! Карл ещё тогда решил, что его брат просто-напросто блаженный, а может быть, даже юродивый. Разумеется, вслух он этого никогда не говорил, тем более что все – и прежде всего их мать – предпочитали относиться к Людовику как к святому. Что ж, юродивый, святой – для Карла особой разницы не было. Не важно, юродивый или святой заставлял его тогда работать на морозе, словно какого-то нищего батрака (Карл был, что греха таить, довольно злопамятен, и даже годы спустя всё ещё досадовал на Людовика за это). И не важно, юродивый или святой привёл его к этим раскалённым берегам, за которыми начиналась святая земля.

Карл поднял голову и снова взглянул на небо, которое теперь, после слов Альфонса, так и видел сплошь покрытым облаками в форме лилий французского дома. Лилии плыли к берегу, колышась на ветру, то ли убегая от взгляда, то ли показывая путь. Карл смотрел на них, чувствуя, как в груди поднимается волна, горячей, чем солнце, раскалявшее его кольчугу чуть не докрасна. «Я иду в святую землю, – подумал Карл в сотый раз с тех пор, как они покинули Эг-Морт. – Я иду за тобой в святую землю, Луи, а, чтоб тебя… и это хорошо. Мы укроем весь Египет синим знаменем с лилиями Франции, и это будет, чёрт подери, хорошо!»

– Вижу! Вижу сарацин! – завопил вперёдсмотрящий. Все разом вздрогнули и беспокойно зашевелились, словно потревоженный муравейник, – так, будто сию минуту предстояло ринуться в бой. Гийом Шартрский, исполнявший в походе обязанности исповедника короля (старый Жоффруа де Болье умер незадолго до начала похода) и неотлучно бывший возле него, что-то сказал, и Луи повернулся к своим людям. «Сейчас опять заставит молиться», – подумал Карл, но Луи вместо этого вдруг рявкнул во всю мощь своих лёгких:

– Эй, на вёслах! Резвей грести! Быстрее, братья мои, быстрее! Господь наш с берега тянет к нам руки и молит нас о спасении Гроба Его!

Голос Людовика шквалом прокатился над палубой, отдавшись дрожью в стонущих досках судна и болящих костях гребцов, проникнув в самое нутро каждого воина, истекавшего по´том в ожидании схватки. Карл ощутил, как и в нём этот голос отдаётся какой-то глубокой, пронзительной дрожью, и вскинул свой меч в едином порыве с сотней рыцарей. Кто-то кричал «За Гроб Господень!», кто-то «Смерть сарацинам!», кто-то «Монжуа и Сен-Дени!» (это громче всех орал Робер), и Карл не помнил, что кричал именно сам. Луи опустил меч, обводя своих рыцарей взглядом, и Карл не смог бы сказать, что отразилось на его лице. Было там облегчение оттого, что он уже совсем скоро сможет выполнить свой обет, и радость потому что воины его разделяют это облегчение с ним, и предвкушение схватки… Но было и что-то ещё за всем этим – что-то, напоминающее глухую тоску и скорбь, и при виде этого Карл вновь ощутил вспышку досадливого раздражения. «Какого чёрта, братец?! – хотелось ему завопить на ухо Луи, подскочив к нему и хорошенько встряхнув за плечо. – Вот мы, а вот сарацины, и воды между нами всё меньше и меньше, уже так мало, что можно разглядеть их чёрные лица – так чего же ты недоволен?!» Но даже если бы Карл и рискнул поступить так в запале и дурмане подступающего сражения, то не успел.