Текст книги "Легенда о Людовике"

Султан замолчал, и Людовик промолчал в ответ. Конечно, так бывало, и весьма часто, особенно в мелких графствах или спорных землях, не желавших признавать над собой королевскую власть.

– Так не проще ли, – продолжал Туран-шах уже мягче, – оградить себя от подобного и спасти множество невинных жизней, раз навсегда уничтожив саму возможность подобных распрей?

– Братоубийством? – спросил Луи с такой болью в голосе, словно его ставили перед выбором: немедля умереть самому или принять в своей стране этот варварский закон.

Туран-шах пожал плечами, откидываясь на подушки.

– А. Да. Я слыхал, что вы, христиане, считаете это ужасным грехом. Один из ваших мифических героев убил своего брата и был проклят вашим богом, верно? Ваш бог вспыльчив и не мудр. Он ценит одну жизнь больше, чем тысячу жизней. Это ли – не тьма, застилающая разум?

В Карле всё так и кипело. Надо же, а казался-то с виду наивным и великодушным! Вести такие речи с Людовиком в присутствии его собственного брата… Проклятый варвар!

– Это следует понимать так, что ты, Туран-шах, тоже сам убил всех своих младших братьев? – резко спросил Карл, и его отрывистый голос грохотом прокатился по сонно гомонящей зале.

Зала опять утихла. Туран-шах повернул голову и посмотрел Карлу в лицо – в первый раз. Луи тоже повернулся, слегка вздрогнув, и Карл понял, что до сих пор брат не замечал его присутствия. Карл упёрся ногами в пол крепче, выпрямляя спину и изо всех сил стараясь, чтоб поза его выглядела непринуждённой и самоуверенной.

Облегчение, мелькнувшее в лице Луи, который, судя по всему, тоже до сего момента не был уверен в судьбе брата, пролилось на душу Карла бальзамом. Но он не позволили себе отвести взгляд от лица Туран-шаха, посмотревшего на него с ленивым интересом.

– А, Карл Анжуйский, брат короля. Я не приветствовал тебя; прости мою неучтивость, но беседа с владыкой франков слишком захватила меня. Ты слышал наш разговор? Это очень хорошо: быть может, ты нас рассудишь. Ты ведь тоже считаешь наш обычай сохранения покоя и мира варварством?

– Ещё бы, – выпалил Карл, и Луи покачал головой. А султан, улыбнувшись, добавил:

– Тогда скажи: неужели тебе никогда не хотелось самому быть королём? Только не лги.

Карл на миг растерялся. Он никогда не задавался этим вопросом – не задавался им всерьёз, хотя множество раз ему приходили мысли о том, что он сделал бы или чего не сделал бы на месте Людовика. Он открыл было рот, чтобы ответить, потом понял, что в таком ответе будет ложь, пусть не слишком большая, но безусловная, и даже если её не почует этот хитрый и склизкий сарацинский король, то непременно почует Луи. Тот смотрел на брата столь же пристально, как и Туран-шах, и, кажется, так же нетерпеливо ждал ответа. И на миг Карла пронзило диким, нелепым чувством, будто эти двое – на одной стороне и оба против него.

Он вскинул подбородок и надменно сказал:

– Хотелось. И я им стану. Но не обязательно править Францией, чтобы быть королём. С этим-то уж точно никто не справится лучше моего брата. Зато в мире полно и других королевств. Да вот хотя бы Иерусалим.

Туран-шах широко распахнул свои большие, блестящие глаза – и вдруг расхохотался, заливисто и звонко, захлопав в ладоши, как мальчишка.

Смех его был таким счастливым, что толпа вельмож довольно загомонила.

– Ты слыхал, о владыка франков? Брат твой, сидя вместе с тобой в плену в самом сердце моей земли, говорит мне, что собирается стать королём Иерусалима! Воистину, я понимаю теперь то, что мне говорили мои многомудрые визири. Именно так вы, христиане, и приходите к нам, и так побеждаете нас – не доблестью и не силой, но беспредельной наглостью и верой в свои права. Вы восхитительны в этом даже более, чем смешны.

Карл побагровел от гнева – и Людовик, к его изумлению, покраснел тоже. Вот только через миг Карл понял, что это не от злобы, а от смущения. Луи смутился, будто неслыханное оскорбление сарацина его пристыдило.

– Наша вера ведёт нас так же, как и вас ведёт ваша, – тихо сказал он. – Ты упрекаешь нас в чрезмерности, сарацинский король, в том, что в стремлениях наших мы не знаем границ. Но как же ты не поймёшь, что это только потому, что любовь к Господу движет нами? А мера любви к нему – это любовь без меры. Ты называешь это наглостью, но для нас это единственно возможный путь, и идти по нему – это так же легко, как дышать.

«Нашёл время и место проповедовать», – в бешенстве подумал Карл, стискивая кулаки. Однако на Туран-шаха, похоже, кроткий голос Людовика произвёл впечатление. Он перестал улыбаться (улыбка всегда появлялась на его лице и исчезала с него очень резко, заставляя окружающих настораживаться и вздрагивать) и сказал уже совсем другим тоном, умиротворяюще кладя ладонь Людовику на плечо:

– Прости. Я забылся в горячке нашего спора и допустил то, в чём только что обвинил твоего брата, – превысил меру. Давай оставим пока что этот разговор, я вижу, что тебе он неприятен. Мне хотелось бы провести этот день в мире, насколько возможен он между нами. Будем же пировать.

Он хлопнул в ладоши и отдал приказание по-арабски, и слуги, до сих пор тенями стоявшие у колонн, задвигались и засуетились. Карл, ещё не отдышавшись от припадка ярости, мутным взглядом посмотрел на восточные яства, расставленные перед ним на серебряных подносах. Идя сюда, он чувствовал голод, и теперь от злости есть хотелось ещё сильнее. «Да какого чёрта», – подумал Карл и, схватив с подноса какую-то птицу, в раздражении разорвал её пополам и жадно вгрызся в нежное розоватое мясо. Он чувствовал, что сарацины глядят на него и тыкают пальцами, как на зверя в клетке, но ему было всё равно. Он был зол как сто чертей – сам не зная, на кого больше, на сарацин или на Луи, за то, что тот совсем не злится на сарацин, – и голоден. Остальное было неважно.

– Шарло, Шарло, – услышал он голос Людовика, полный горького упрёка. Король говорил по-французски, и Карл замер, не донеся до рта кусок мяса. – Что вы делаете? Сейчас же великий пост…

Карл мысленно чертыхнулся. И правда! Но в последние недели ему и так не выпадала возможность отведать мяса, так что он совсем забыл.

– Исповедаюсь в этом грехе при первой возможности, – угрюмо ответил он, откладывая птицу. К счастью, на подносе было множество других яств, в том числе каких-то местных овощей и фруктов. Луи снова покачал головой, глядя, как Карл со вздохом перебирает хурму и дыни, соображая, что насытит его получше.

Туран-шах, заметивший их короткую перепалку, и, очевидно, не понявший её, поглядел на Луи с любопытством и указал на кувшин, который расторопный слуга только что поставил у ног короля.

– Испейте вина, мой друг. Нам, мусульманам, закон запрещает его пить, но я знаю, что христиане пьют этот напиток столь же просто, как воду. Это вино мы взяли в захваченном нами обозе, что шёл к вам в Мансуру из Дамьетты. Должно быть, это хорошее вино; испейте.

Луи покачал головой, как показалось Карлу, с сожалением – оттого, что вынужден ответить отказом.

– Не могу. Сейчас великий пост – священное время для христиан, когда мы не един мяса и не пьём вина.

– Твой брат только что ел мясо, – живо откликнулся Туран-шах, и Карл едва не подавился хурмой. – Значит ли это, что он нарушил ваш закон?

– Брат мой измучен духом и поддался слабости, – внушительно сказал Луи, послав Карлу осуждающий взгляд. – Позже он понесёт епитимью и искупит этот грех. Наш Господь милосерден и всякому даёт возможность искупления.

– Удобно, – заметил султан. – Тогда отчего бы и тебе не поесть мяса и не выпить вина, а потом понести… то, что ты сказал, и очистить душу?

Луи нахмурился, и в его лице впервые за всё время разговора мелькнул гнев.

– С Богом не хитрят и не торгуются, сарацин, – сказал он тем резким, хлёстким тоном, от которого порой опускал взгляд даже архиепископ Реймский. – Грех невольный простителен, но смертен грех, совершённый по злому умыслу и от лживости души.

Карлу уже кусок в горло не лез. Оскорбительные выпады и провокации сарацинского короля с одной стороны, смешки и перешептывания его вельмож за спиной, да ещё и проповедь Луи – ну нашёл же время, чёрт его возьми! Всё это было слишком. Карл упёрся взглядом в поднос у своих ног и постарался погрузиться в трапезу, потому что ничего лучше всё равно не мог придумать.

– Вот как, – услышал он затем голос султана. – Теперь я лучше понимаю, почему ты отверг все те блага, что тебе пытались предоставить по моему приказу. Сказать правду, сперва я не мог этого постичь. Разве станет здоровый, крепкий телом и бодрый духом мужчина отказываться от мягкого ложа, красивых прохладных одежд, вкусных яств и умелых женщин, подобных гуриям? Разве предпочтёт им тюремный барак, одиночество и неумелого повара-христианина, как сделал ты? Но теперь я лучше понимаю тебя, о владыка франков. Лучше понимаю и уважаю больше.

Карл бросил на поднос недоеденную хурму и поднял голову, не смея, впрочем, встречаться с Людовиком глазами. Он не был удивлён услышанным – но всё же его потрясло то, что, как выяснилось, два дня блаженства, проведённые им во дворце египетского султана, были днями лишений и тягот для его брата, короля Франции. И хотя это был собственный выбор Луи, Карл всё равно ощутил себя таким слабым, грязным и недостойным, каким не был даже в те дни, когда его, оборванного и замученного, гнали в толпе пленников через пустыню.

– В этом нет ничего достойного уважения, сарацин. Я лишь делаю то, что велит моя вера. Христианин спасает свою душу противлением сатане – не тем, что делает, а тем, чего не делает.

Луи говорил спокойно, и хотя в голосе его звучали поучительные нотки, неизменно раздражавшие Карла, Туран-шаху, похоже, они нисколько не досаждали. Он сказал:

– Думаю, это не последняя наша беседа с тобой, о владыка франков. Вижу, в тебе больше веры и верности, чем я думал и чем меня пытались убедить некоторые из моих советников. Ты побеждён не потому, что ты варвар, как я думал прежде; должна быть другая причина. Мы ещё вернёмся с тобой к разговору о твоём боге.

– Искренне надеюсь на это, – живо откликнулся Луи, подавшись вперёд, и его глаза ярко, радостно заблестели. – Я рад, что ты не пал от моего меча в битве, и рад, что оказался с тобою здесь. Я рад говорить с тобой. Знаю, мои предки шли к вам, сарацинам, не для того, чтоб говорить, а чтобы убивать; но я хочу говорить с тобой. Я тебя заставлю услышать.

– Ты всё-таки невозможен, владыка франков, – смеясь, Туран-шах покачал головой. – Ты что, надеешься обратить меня в христианство? Ты, мой пленник, думаешь, что я стану слушать тебя?

– Надеюсь, – кивнул Луи. – Во всяком случае, ты скорее послушаешь меня сейчас, когда я у тебя в плену, чем если бы ты сам оказался в моих руках. Ведь победителю милосердие велит хотя бы выслушать побеждённого, не так ли?

Туран-шах качал головой и смеялся, и они ещё говорили – Карл больше не слушал, о чём. С него было довольно. Голова у него болела и гудела, он хотел уйти, но знал, что не может, пока не кончится пир. Понемногу всеобщее внимание, прикованное к беседе двух владык – пленного и захватчика – ослабло, зазвучала музыка, в залу вошли полуобнажённые танцовщицы. Карл смотрел на всё это как во сне, едва понимая, что происходит. В какой-то миг султан предложил ему то вино, от которого отказался Луи, и Карл покачал головой, даже не услышав вопроса. Он запутался и устал, он хотел, чтобы его поскорей отвели куда-нибудь и заперли – желательно не в той золочёной клетке, где держали последние дни, а в каземате под землёй, где было бы сыро и душно и не надо было ничего выбирать. Но когда пир кончился, далеко за полночь, Карла опять отвели в те же самые покои, не дав перемолвиться с братом ни словом на прощание. Зейнаб ждала его, и Карл сдался, ненавидя себя и презирая за слабость духа, но не в силах ничего с нею поделать. Он подумал, что жестокий обычай убийства младших братьев монарха, которым так гордился сарацинский король, был бы просто бессмыслен в цивилизованном христианском мире. Потому что во Франции, как и в Египте, владыкой становился более сильный – но не силой меча, а иною силой он доказывал своё превосходство. И Карлу в страшном сне не привиделось бы бунтовать против Людовика, потому что день за днём, год за годом он постоянно видел перед собой доказательство превосходства своего брата над собой.

Засыпая, он успел подумать о том, что какая-то мысль тревожила его весь тот день – и лишь теперь он вполне осознал, какая. Они были в плену уже несколько недель, но, насколько знал Карл, ни слова ещё не было сказано о выкупе. Можно было ожидать, что речь об этом зайдёт на пиру, но султан ни разу не подвёл разговор даже близко к этой теме. Означало это только одно: Туран-шах не собирался отпускать их, даже за выкуп. Он наиграется с ними, надивится на них, наглумится над ними вволю, сколько будет угодно его пакостливой сарацинской душонке. А потом убьёт, и головы их на крепостной стене станут лучшим свидетельством того, чей Бог сильнее и чьи рабы служат ему более верно.

Зейнаб растирала ему ступни, когда за ним снова пришли.

Карл размяк и раскис в равной мере от ласк сарацинской женщины и от собственных мрачных дум, вызванных чувством униженности и бессилия. Поэтому он даже не сразу заметил, когда дверь его золочёной клетки открылась, и на пороге вновь появился тот краснобородый сарацин, которого Карл уже видел вчера. Сегодня он, впрочем, был отнюдь не столь милостив и любезен. По отрывистому грубому говору Карл понял, что ему велят сей же час следовать за сопровождающими. Двое стражей, вошедших в комнату за рыжебородым, свидетельствовали о бессмысленности возражений. Карл понял, что поведут его отнюдь не на пир, и эта мысль странно взбодрила его. Он предпочёл бы драться и умереть в бою с неверными, чем пировать с ними и поддаваться дальше разлагающему действию их сонливой, медленной, сладкой жизни. Он торопливо поднялся и дал понять, что готов.

Его отвели в ту же самую залу, что и вчера. Но преобразилась она разительно, и совсем иные лица теперь наполняли её.

Подушки, покрывала, клетки с певчими птицами исчезли. Зала была холодной и пустой, и оттого казалась ещё более огромной, чем прежде, несмотря на множество заполнявших её людей. Карл с изумлением увидел, что не менее трети из них христиане – его собратья по оружию и плену. Вот Готье д’Экюре, вот Рауль де Божон, а вот и Гийом Шартрский, духовник Людовика, собственной персоной. Оглядев зал внимательней, Карл увидел также Альфонса и Жуанвиля. Все эти благородные, доблестные, знатные христианские рыцари походили теперь на нищих оборванцев, на сброд, промышляющий грабежом на большой дороге, но теперь пойманный и приведённый во дворец правителя на строгий суд. Худые заросшие лица с ввалившимися щеками, поджарые животы, на которых болтались халаты (большая часть пленников была одета по-сарацински), голодные, острые, недоверчивые взгляды – вот что осталось от Седьмого крестового похода, и здесь, в роскошном дворце египетского султана, Карл ощутил это особенно болезненно. Сам он выглядел, конечно, не столь откормленным и довольным жизнью, как неверные, но и явно лучше того же Жуанвиля, которого едва можно было узнать из-за неряшливой, сбившейся колтунами бороды, состарившей его разом лет на десять. Альфонс выглядел лучше (по крайней мере, судя по всему, он сумел вытребовать у сарацин бритву), но и в его облике была та болезненность, слабость и ничтожность, которыми веяло от всей толпы пленных крестоносцев.

Христиане стояли вдоль стен в окружении вооружённых мамелюков. В дальнем конце залы на широком помосте, устланном коврами, восседал султан Туран-шах в окружении дюжины своих приближённых. Карл смутно узнал некоторых из них, с кем вчера сидел рядом, но для него, в сущности, все сарацины были на одно лицо. А вот кто несомненно выделялся на помосте, и не только из-за чёрного, как смола, цвета своих одежд, – это маленькая, неодолимо притягивающая взгляд женская фигура, неподвижно стоявшая рядом с султаном.

Женщина на собрании мужчин – это было нечто настолько немыслимое для Палестины, что даже те из крестоносцев, кто знал об этом лишь по пьяным байкам в тавернах, не могли отвести от чёрной фигуры любопытных взглядов. Женщина, впрочем, была закутана в покрывала с головы до пят, лицо её скрывала плотная паранджа. И всё же Карлу почудилось, что она красива – удивительное изящество и грация скользили в её скупых движениях, когда она, наклонив голову к султану, что-то говорила ему. Туран-шах не смотрел на неё, но и не одёргивал, пристальным взглядом обводя собравшихся. Стражи тем временем продолжали сводить в залу пленников – всё больше и больше, так, что уже присутствовавшим приходилось тесниться к стенам, освобождая место.

Когда наконец появился Людовик, в зале яблоку негде было упасть. Лишь небольшое пространство перед помостом оставалось свободным – там стояли мамелюки, выставив перед собой пики, упиравшиеся в живот каждому, кто рискнул бы шагнуть вперёд. На это-то свободное пространство и вышел король Франции, сопровождаемый стражей. Карл волею случая оказался совсем близко от того места, где султан велел остановиться Людовику, и видел его спокойное, доброе лицо, в котором совсем не было тревоги. Как будто, показалось Карлу, он заранее смирился со всем, что его ждёт здесь сейчас, даже если это будет смерть.

– Молчать! – повысив голос, сказал султан по-арабски, и его поняли все, даже христиане. Тревожный гул, гулявший по зале, немедля стих. Туран-шах взглянул в глаза Людовику. Потом посмотрел поверх его головы.

– Я собрал здесь всех вас, – заговорил он, тяжело роняя слова в наступившей тиши, – дабы сообщить о преступлении, которое должно было свершиться вчера здесь, в этой самой зале, но не свершилось, ибо Аллах милостив и не допустил, чтобы дом его наместника на земле был покрыт чёрным позором.

Султан говорил по-арабски, и речь его переводил на латынь, громко выкрикивая каждое слово, маленький пожилой человек в сарацинских одеждах, внешне похожий на испанца. Карл его не помнил – возможно, это был один из бывших крестоносцев, попавших в Египет во время предыдущих походов и сменивший веру.

– Вчера, – продолжал султан, – в этой зале при ста свидетелях я предложил владыке франков Людовику, моему пленнику, испить вина – из уважения к нему и к обычаям его страны. Когда владыка франков, а следом и брат его, отказались от угощения, я повелел отдать вино другим христианским пленникам, ибо то был день мира и милосердия. Двое из них согласились принять дар. Сегодня же на рассвете тела их были найдены раздутыми и почерневшими, а вино вытекло из ртов их вместе с кровавой пеной.

Ропот прошёлся по зале, едва испанец успел перевести последние слова. Кто-то крикнул: «Предательство! Гнусные твари! Смерть неверным!» Но крики быстро сменились воплями боли, а затем стонами – мамелюки следили за порядком, жестоко карая тех, кто осмелился прервать султана. Туран-шах даже не взглянул в том направлении, откуда донеслись эти крики.

– Король Людовик! – обратился он к Луи, который, побледнев, смотрел на него снизу вверх, сжав руки в кулаки. – Мы враги, и я до сих пор не решил твою участь. Но вчера ты был моим гостем. И теперь я спрашиваю тебя перед лицом моих визирей и твоих людей: веришь ли ты, что я стал бы низко и подло травить побеждённого, пленного врага, улыбаясь ему и протягивая чашу с отравой собственною рукой? Веришь ты или нет?

Голос султана зазвенел на последних словах и едва не сорвался, когда тот смолк, чуть не задохнувшись. Его лицо было таким же бледным, как и лицо Людовика, взгляд потемнел, под левым глазом яростно дёргалось веко. Он был в страшном гневе, но гнев этот не был направлен на христиан. Луи понял это и, подняв голову и не отводя взгляда, ответил:

– Нет, сарацинский король. Я в это не верю.

Христиане опять загомонили, мамелюки вновь жестоко подавили волнение. Карл видел, как кусает губы Альфонс, как побледнел и тревожно глядит то на Людовика, то на султана Гийом Шартрский, как трясётся от ярости Жуанвиль. Последний, кажется, тоже был в числе крикунов, потому что Карл увидел, что по лбу его течёт кровь, а в грудь ему упирается древко копья стоящего рядом стража. Карл торопливо перевёл взгляд на султана. Тот, казалось, испытал невероятное облегчение от ответа Луи: он разом обмяк, его плечи опали, глаз перестал дёргаться. Карл услышал, как он шумно выдохнул сквозь зубы.

– Хорошо. Ты утешил меня, король франков, – сказал султан и, шагнув вперёд, ступил с помоста на пол.

Мамелюки задвигались, оттесняя собравшихся в зале людей к стенам. Вельможи Туран-шаха торопливо спускались с помоста – никому не позволено было стоять выше султана. Жирный высокий сарацин с тройным подбородком помог спуститься женщине в чёрном. Карл понял, что это евнух – только недомужчины могли касаться чужих жён.

Туран-шах подошёл к Луи и встал с ним рядом.

– Я оскорблён покушением на твою жизнь в моём доме, на моём пиру, – сказал он, обращаясь к Людовику, но достаточно громко, чтобы переводчик тут же подхватил его слова, обращая их ко всем. – И знай, что я жажду теперь правосудия и возмездия так же, как если бы покусились на меня. Ибо моя честь так же дорога мне, как тебе – твоя жизнь, и злоумышленник, – султан повысил голос, окидывая залу пронзительным взглядом, – не оскорбил бы меня сильнее, даже если бы попытался убить меня самого!

Никто не шелохнулся и не издал ни звука. Было слышно, как жужжат мухи.

– Итак, король франков Людовик, скажи, как думаешь ты, кто здесь может желать твоей смерти?

Луи помолчал немного, обдумывая ответ. Потом сказал, гораздо тише, чем сарацин:

– Прежде чем я отвечу, назови мне, пожалуйста, имена тех двух моих братьев, что погибли вместо меня.

Туран-шах недоумённо нахмурился, явно поставленный в тупик этой просьбой. Он оглянулся на переводчика, выгнув бровь, и тот торопливо перевёл слова Людовика одному из визирей султана – видимо, тому, кто принёс весть о гибели христианских пленников. Тот назвал два имени, безбожно их коверкая, но не настолько, чтобы нельзя было разобрать. Луи низко опустил голову.

– Славные воины, – чуть слышно проговорил он – Карл не расслышал бы, если бы стоял хоть немного дальше. – Добрые братья мои… простите. Простите меня. Да примет вас Господь в царствие Своё. – Он перекрестился, заставив поморщиться стоящих с ним рядом сарацин, и опять посмотрел на Туран-шаха. – Я не могу ответить тебе, султан. Но полагаю, что это был некто, не желающий более моего присутствия в Каире и не оставляющий тебе права решить самому, жить или умереть твоему пленнику.

– Но кто? – воскликнул Туран-шах тонким, мальчишеским голосом. – Кто мог осмелиться на такое? Кого я не разорвал бы на сто тысяч клочков за такую дерзость, за подобное своеволие? Кто взял право решать за меня?

– На это ты сам должен ответить. Не я. И сердце подсказывает мне, что ответ ты знаешь.

Султан сдвинул брови. Потом медленно повернулся, встав лицом к помосту.

И к женщине, чёрной тенью стоящей у него за спиной.

– Ты не могла, – проговорил султан. – Мать моя… ты не могла. Ты не посмела бы убить той рукой, которой качала мою колыбель… ты не могла!

– Иная рука не способна убить, но способна направить, сарацин, – отрывисто сказал Карл по-французски, и Туран-шах хлёстко обернулся к нему.

– Переведи! – закричал он, схватив Людовика за плечо. – Переведи, что он сказал!

Людовик перевёл его слова на латынь. Туран-шах кивнул раз, потом другой, не отрывая от Карла глаз.

– Да, – сказал он. – Теперь я понимаю, отчего вы, христиане, не убиваете своих братьев, взойдя на трон.

А потом под сводами зала прогремело, выстрелив яростью из распахнутых окон:

– Фаддах!

Мать султана («Так это молчаливое существо за спиной султана – его мать», – подумал Карл, и странное чувство, которое он не успел понять, шевельнулось в нём) вздрогнула так, словно от имени этого у неё подкосились ноги. Она издала странный звук, похожий то ли на стон отчаяния, то ли на гневный рык, но не сдвинулась с места. Из-за её спины выступил человек, которого Карл никогда раньше не видел – или думал, будто не видит, ведь он был здесь всё это время, а может, и на вчерашнем пиру… Человек этот был странен: в нём не было ничего с виду страшного или зловещего, обычный оборванец, из тех, кого сарацины зовут «дервишами» и зачастую почитают как святых. Но едва он ступил ближе, Карл ощутил дуновение холода, исходящее от него. И здесь, в адской жаре каирской весны, дуновение это не казалось благословением, не приносило облегчения, не остужало разгорячённую кровь. Это было холодное дыхание ночной пустыни, огромной, чёрной, пустой. Это был запах смерти.

И Карл не один ощутил его – другие, стоящие рядом с ним, и христиане, и сарацины, тоже слегка попятились. Один Луи остался стоять на месте, хотя и вздрогнул, пристально всмотревшись в морщинистое лицо дервиша. А Туран-шах, дождавшись, пока человек, называемый Фаддахом, падёт перед ним ниц, сказал, едва сдерживая гнев:

– Отвечай, собака: ты ли по приказанию или наущению моей матери пытался отравить короля франков?

– Нет! – глухо вскрикнула женщина в чёрном по-арабски, но все христиане поняли, что значил этот возглас.

И, словно вторя ему, дервиш сказал в пол, не отрывая лба от земли:

– Нет, не я, о светлейший из всех светлейших султанов.

Испанец не перевёл его слова, однако, хотя дервиш определённо не мог изъясняться на латыни, Карл понял его. Не так, как понимал отдельные возгласы прежде – интуитивно, на уровне чувств. Он понял каждое слово, словно оно было сказано на чистейшем ойском наречии, знакомом ему с детства. Как будто дервиш говорил не словами, но понятиями, сутью, мыслями в его голове.

Карл в беспокойстве оглянулся, пытаясь понять, один ли испытал это странное чувство. Все взгляды были прикованы к дервишу. Да это же тот самый, вспомнилось Карлу, тот самый сарацинский монах, которым запугивали друг друга крестоносцы ещё в Мансуре. Тот самый, что, по слухам, в сговоре с дьяволом.

– Лжёшь! – прошипел султан, пиная дервиша ногой в согбенную спину. – Ты лжёшь, собака! Знаю, что лжёшь!

– Опроси свидетелей, о светлейший султан, – проблеял дервиш, – обыщи меня и моё ничтожное жилище, обыщи, если гнев твой настолько велик, покои благословенной Шаджараттур-ханум – и узри, что нигде не найдёшь ты яда, или вина, или любого другого доказательства того преступления, в котором ты обвиняешь меня.

– Отсутствие доказательств не означает ещё, что ты невиновен.

– Но доказательства необходимы, чтобы установить вину, – сказал Людовик, и Туран-шах удивлённо обернулся к нему. – Так велит христианам их вера – а что велит тебе твоя вера, сарацин?

Туран-шах беспомощно посмотрел на него. Минуту назад он был готов на месте обезглавить Фаддаха, а потом, может статься, и отдать палачу свою собственную мать – до того он был взбешён. Однако сейчас ярость улеглась, и, похоже, юный султан начинал понимать, какую ошибку совершил, устроив разбирательство прилюдно, не только при своих вельможах, но и при христианских пленниках. Так требовало его чувство справедливости и оскорблённая гордость: даже перед лицом побеждённых врагов он боялся запятнать себя подозрением в низости и коварстве. Он юн ещё был, этот султан, совсем юн и неопытен, и Карл увидел это вдруг с тем более болезненной ясностью, что именно от этого неопытного юноши зависела теперь жизнь его, Луи и всех, кто находился с ними рядом.

– Даже если доказательства были, – проговорил султан, – то этот шелудивый пёс наверняка успел уничтожить их.

– Есть доказательства, которые отпечатываются клеймом в душе преступника. И клеймо это не смыть так просто, как кровь со своих рук, – слегка улыбнувшись, сказал Людовик.

Распластанный на полу дервиш, хоть и не мог видеть этой улыбки, вздрогнул и поднял голову, сверкнув своими выцветшими глазами без бровей и ресниц.

– О чём ты говоришь? – по-прежнему хмурясь, спросил султан.

Людовик как будто поколебался. Потом ответил:

– Я боюсь, что для тебя с твоею неверной религией это может показаться кощунством.

– Может ли быть кощунством восстановление справедливости? Говори, франк! Что ты задумал?

Людовик ещё раз посмотрел на него, а потом поднял руки к шее и, наклонив голову, снял с себя свой нательный крест.

По зале вновь пошла рябь, но волновались на сей раз сарацины, заподозрившие неладное.

– Мне нужна чаша воды, – сказал Людовик.

Получив просимое, он, держа крест за кожаный шнурок, к которому тот был прикреплен, трижды окунул его в воду, а потом поцеловал и надел обратно себе на шею.

– Это простая вода, – прояснил он в ответ на нахмуренный взгляд султана. – Хорошо было бы освятить её по обряду моей веры, и это мог бы сделать мой друг епископ Шартрский, находящийся здесь…

– Ты предлагаешь провести христианский ритуал здесь? В моём доме? На моих глазах? – отрывисто спросил султан, и Луи успокаивающе качнул головой.

– Нет, потому что я понимаю: тебя бы это оскорбило, а ты затеял всё это лишь для того, чтобы оградить себя от оскорбления. Поэтому я освятил эту воду сам… и, боюсь, друг мой епископ тоже не очень-то меня одобряет, – добавил Луи, послав Гийому Шартрскому виноватый взгляд. Бедный епископ, для которого, должно быть, сарацинский плен протекал тяжелее, чем для любого светского лица, лишь в изумлении смотрел на короля, не зная, что и думать о его поступке, подозрительно отдающем ересью. Но тем не менее он промолчал, и Людовик, воодушевившись его невмешательством более, чем мог бы воодушевиться поддержкой, продолжал: – Это только вода, Туран-шах, в ней нет ничего, кроме моей веры. Ты успел узнать меня и доверяешь мне, иначе не призвал бы на этот суд. Смотри, я выпью сейчас из этой чаши, – Луи отпил большой глоток, а потом протянул её султану. – А теперь прошу испить тебя.

Мамелюки, ринувшиеся на Луи прежде, чем тот успел договорить, толкнули его и схватили, оттаскивая назад. И он непременно выронил бы чашу, если бы Туран-шах не подхватил её прежде, чем на Людовика налетели стражи.

– Нет! Стоять! Назад! – крикнул султан, и Карл снова подумал, что понимает его – понимает, хотя Туран-шах говорит по-арабски, и Туран-шах понимает Людовика, хотя свои последние слова о вере и чистоте он говорил не на латыни, а по-французски. Совершая нечто, что никак не могло быть одобрено святой матерью Церковью, Луи оставил её язык и взялся снова за свой, тот, на котором думал. Карл не успел осознать, как странно, что все они, говоря на разных языках, так хорошо стали вдруг понимать друг друга. В следующий же миг, едва мамелюки, а с ними и все присутствующие в зале, застыли, не веря своим глазам, султан Туран-шах поднёс чашу к губам и быстро отпил несколько больших жадных глотков.