Текст книги "Легенда о Людовике"

– Довольны вы? – спросил наконец Людовик, вместив в этот короткий вопрос всю оскорблённость и всё негодование, которое ощущал в тот миг.

Бланка взглянула на него глазами, сверкавшими, как два чёрных алмаза, и то был весь её ответ.

– Подите вон, – сухо добавил Людовик, и на этом, казалось бы, все должно было наконец кончиться.

Но только Бланка, хрупкая бледная девушка в ярком роскошном платье, твёрдо сомкнула губы, а потом разлепила их и сказала:

– Нет.

Людовик обернулся на неё, и от изумления, сквозившего в этом жесте, у Жуанвиля сжалось сердце. Что ещё могла хотеть эта вздорная, дерзкая принцесса, не удовольствовавшаяся унижением своего отца-короля? Поймав взгляд Жуанвиля, Бланка на мгновение дрогнула, однако намерения своего не сменила. Она шагнула вперёд и вдруг присела перед Людовиком в глубоком, чопорном реверансе, так, как приседали просительницы знатных родов, решившиеся молить короля о милости.

– Что? – глухо спросил Людовик, глядя на склонившуюся перед ним дочь сверху вниз.

– Сир, – не поднимая глаз, ответила та, – вы лучший из королей и лучший из христиан, и вы прежде всегда мне были добрым отцом. Потому я молю Господа и верю, что вы не будете мстительны. Я верю, что вы истинно мне желаете счастья, просто я не в том его вижу, в чём вы его видите для меня. Я… я не знала, что мне ответит его святейшество Папа. И оттого… я боялась…

– Договаривайте, – отрывисто сказал Людовик, когда она запнулась.

И тогда Бланка, не поднимаясь и не прерывая реверанса, вскинула на него вновь свои глаза, в которые Людовик больше не мог глядеть, не вздрагивая, ибо видел в них совсем иную женщину, столь же волевую, столь же дерзкую и обладавшую такой же властью менять мир для себя.

– Позволите ли вы войти человеку, что ждёт за дверью? – спросила Бланка, и, когда Людовик, окончательно сбитый с толку, растерянно кивнул, вскочила и побежала к двери, чтобы вернуться рука об руку с мужчиной, которого и Жуанвиль, и, как было ясно по взгляду короля, сам Людовик никогда не видели прежде. Мужчина этот был, должно быть, ровесником Жуанвиля, а может, и старше, у него были черты, кожа и манеры испанца, хотя одет он был как истинный парижанин. Взгляд его был серьёзен и кроток, но осанка, походка и манера держать себя выдавали в нём очень высокий род. Приблизившись к королю, он встал на колени. Бланка последовала его примеру.

– Сир, – сказала она, – это Фердинанд, принц Кастильский, сын короля Кастилии Альфонса. Я знаю, вы думали меня сватать за него, хотя никогда про то не говорили вслух. Мне любопытно было, и я написала ему сама, первая – да, я знаю, что это дурно, но я ни о чём не жалею. Я его люблю, отец. Я никогда не пойду в монастырь, и замуж ни за кого не пойду, только за Фердинанда. Я писала в Ватикан, а потом ему, и просила приехать и выкрасть меня, если от Папы придёт отказ.

– А я, – проговорил Фердинанд Кастильский низким и звучным голосом, даже не делая движения, чтоб подняться с колен, – ответил ей, что трудно измыслить более недостойный и опрометчивый поступок, что воля отца её должна быть превыше любого чувства и любой мечты и что ваша дочь должна покориться, хотя я стал бы счастливейшим из мужчин и построил бы аббатство в честь святого Доминго, если бы она стала моей женой. Но она упорствовала, сир, оттого я дерзнул тайно приехать в Париж, чтобы быть вблизи и не позволить ей сделать ещё большей глупости, например, убежать самой. Теперь же, когда монастырское её заключение отменено волей его святейшества Папы, я пользуюсь несчастливым случаем, что привёл меня во Францию, и официально прошу у вас руку вашей дочери Бланки.

Людовик слушал их в полном молчании. Ничего нельзя было прочесть на его лице. Когда Фердинанд Кастильский умолк, король встал, придерживаясь за спинку кресла, и, слегка пошатываясь, словно пьяный или в бреду, пошёл прочь. Жуанвиль кинулся за ним, испугавшись, что ему станет по-настоящему дурно, и попробовал поддержать, но Людовик вялым, неживым движеньем отмахнулся от его руки. Двое влюблённых, видя всё это, тоже в испуге вскочили. Бланка воскликнула тонким, надломившимся, совсем детским голосом: «Батюшка!» Но он даже не велел им уйти прочь – он сам уходил, это было ему проще, просто уйти от места и от людей, которые причиняли ему такую сильную боль. Жуанвиль быстро сделал Бланке знак, чтоб оставалась на месте, и выбежал следом за королём, который брёл, как слепец, касаясь стен руками.

Когда они очутились в коридоре, Жуанвиль быстро шикнул на камергеров, чтобы оставили их одних. Его послушались. Тогда Жуанвиль сделал то, чего никогда бы себе не позволил в присутствии других людей: взял короля за плечи и прислонил спиной к стене, почти силой удерживая на ногах, а потом слегка встряхнул, молясь, чтобы не пришлось прибегать к более грубому средству.

– Сир. Сир, взгляните на меня. Послушайте меня. Сир!

Людовик поднял на него мутный взгляд. Его губы чуть заметно шевелились, и никто другой бы не понял, что он пытается сказать, но Жуанвиль разобрал.

– В монастырь… я в такой… я в такой её засажу монастырь, что она никогда не увидит света. Как она могла… переписку… сговор… сбежать… как она могла меня так унизить, Жан? И теперь… этот щенок… и стоят и глядят на меня, будто кроткие послушные дети, и это после того, как за моей спиной сговаривались сбежать… как… как… Мерзавка! – закричал он вдруг в полный голос. Жуанвиль никогда не слышал от него таких слов, и это вынудило его стиснуть плечи короля ещё крепче, изо всех сил, так, что пальцы зарылись в мускулы, ходуном ходившие у Людовика на плечах.

– Она Кастильянка! Слышите, сир? Она кровь от крови Бланки Кастильской! Вы ведь сейчас видели свою мать у неё в глазах, разве же нет? Видели ту же хитрость и ту же волю! Разве кто-нибудь когда-нибудь смог бы заставить королеву Бланку поступать так, как было противно её душе? Когда она была одна против баронов, которые оклеветывали её и, дай им волю, тоже бы засадили в монастырь и разлучили с вами, – разве тогда она позволила так поступить с собой? И не говорите мне, что тут другое! Ничего другого здесь нет! Вы не сломите воли Бланки Кастильской, она найдёт путь получить то, что хочет, и это вовсе не значит, что она вас не любит, сир, неужто вы этого в толк взять не можете?! Она хочет замуж за Фердинанда Кастильского. Так отпустите её, отпустите Кастильянку в Кастилию, раз её туда зовёт душа. Королева Бланка отпустила же вас когда-то туда, куда вас звала ваша.

Плечи Людовика, страшно напряжённые под руками Жуанвиля в самом начале его торопливой речи, под конец её почти совершенно расслабились. Король смотрел на своего друга прояснившимся, внимательным взглядом и, казалось, жадно ловил каждое слово. Жуанвиль понял, что всех ещё можно спасти – Бланку, Фердинанда Кастильского, самого Людовика, – и сказал, почти умоляя:

– Сир, помните, вы обещали мне, что не станете гневаться, если я вас о чём-нибудь попрошу? Так вот не гневайтесь, а просто сделайте это: простите и отпустите вашу дочь. Вы же любите её, вы вправду желали бы видеть её счастливой.

– Желал бы, – сказал Людовик. – Желал. Но теперь не увижу. Она отбросила всё, о чём я для неё мечтал.

– Для себя мечтали, сир, не для неё. Не для всех в отречении есть то же благо, что и для вас. О, сир, неужели ваше благочестие сделает вас чудовищем?

Он выпалил это и разжал руки. Людовик вздрогнул и отступил от него, неловко и почти боязливо, так, как никогда не отступал от наседающих сарацин, от мятежных баронов, от мертвецов в роще под Ланом и от когтей демона в Египте.

– Правда? – спросил он странным, срывающимся голосом. – Это правда? Я чудовище, Жуанвиль?

Тот не ответил ему – всё, что могло, было уже им сказано. Людовик стоял какое-то время напротив Жуанвиля, потом повернулся и пошёл обратно в покои, где, замирая, дожидались Бланка с Фердинандом Кастильским. Жуанвиль не последовал за своим королём – не на этот раз. Он знал, что есть время и место для безжалостной откровенности, а есть время и место для пустоты, и для того, что ты делаешь не по велению сердца, а потому что кто-то другой, кому ты веришь более, чем себе, просит тебя поступить правильно.

Через неделю Бланка Французская официально была помолвлена с Фердинандом, сыном короля Кастильского. Ещё через месяц сыграли свадьбу. Бланка уехала в Кастилию и там прожила свою жизнь – в любви, в красоте, в благоухании винограда и испанской розы, вдали от своего ужасного святого отца.

Глава пятнадцатая

Париж, 1268 год

В ночь перед днём святого Георгия Жуанвилю приснился сон.

Во сне он стоял в соборе Парижской Богоматери, в нескольких шагах от алтаря, и одновременно как бы и был, и не был там. Он ощущал себя очень остро: сон был цветным, и краски в нём казались сочнее и ярче, чем были взаправду, так, что от блеска стекла в витражах и сверкания золота на алтаре было больно глазу. Но в то же время Жуанвиль не был частью этого сна: он лишь наблюдал, внимательно, безропотно, не в силах ни вмешаться, ни отвести взгляд – так, как множество раз бывало с ним наяву.

В этом сне Жуанвиль видел короля Людовика, стоящего на коленях перед алтарём: босого, простоволосого, в рваной рубахе, и сквозь прорехи просматривались рубцы на его иссечённых кнутом плечах. Король стоял, сложив руки и уронив голову на грудь, а кругом него суетливо, шумно, перекрикивая друг друга, толклось великое множество прелатов в торжественном церковном облачении. Будь всё это наяву, Жуанвиль ни за что не заметил бы короля за их широкими рукавами, разлетавшимися, будто птичьи крылья. Но это был всего только сон, и Жуанвиль видел Людовика так чётко и близко, словно всех остальных вовсе не было здесь. Однако они всё-таки были, и все от короля чего-то хотели, а чего – Жуанвиль никак не мог взять в толк, как и того, почему Людовик стоит на коленях и молится, словно не замечая всех этих людей. Прелаты сердились, горланили, ни капли не смущаясь святостью места и момента, и Жуанвилю хотелось отогнать их от короля, словно надоедливую мошкару.

Потом, внезапно, как это часто бывает во сне, Жуанвиль осознал цель прелатов: они хотели заставить короля снять власяницу и надеть алую сорочку из реймской саржи. Они держали её в руках, передавая друг другу, и по очереди пытались натянуть на короля, но не могли – руки их проваливались сквозь ткань, как сквозь воду, а крик и суета становились ещё оглушительнее. Едва замеченным в нарастающем шуме стало появление какого-то человека, совсем не прелата с виду – на нём было засаленное зелёное трико и заломленная набок шапочка с покачивающимся пером. Он напомнил Жуанвилю менестреля, что пел в замке сира де Куси десять лет тому назад. Человек подошёл и что-то тихо сказал Людовику, и тот как будто очнулся и поднял голову, оборачиваясь и пытаясь глянуть ему в лицо. Но он уже отступил Людовику за спину, и алая сорочка, с которой столько намаялись прелаты, оказалась у этого человека в руках. Он подступил к королю со спины, и тот, поколебавшись, снова встал на колени и поднял руки над головой. Человек в зелёном продел руки короля в рукава алой сорочки прямо поверх власяницы, а когда Людовик опустил руки, то Жуанвиль увидел, что это не сорочка, а кровь, яркая алая кровь, льющаяся с его плеч к локтям и груди.

Он хотел закричать, но только вздрогнул и проснулся.

Жуанвиль встал с постели и зажёг свечу. В спальне его стояла полная тишина, и, ёжась и подгибая пальцы на босых ногах, Жуанвиль подошёл к окну и отпер ставни, впуская в комнату шорохи ночи и сумрачный лунный свет. Стояло полнолуние, и луна в эту ночь была как-то особенно огромна и бледна, и особенно низко спустилась к земле, словно смертельно бледный лик больного, с завистью и негодованием склоняющийся над постелью тех, кому суждено быть здоровыми и жить. Плохая луна, неспокойная ночь, да и сон дурной. Жуанвиль понял, что не уснёт, и, хотя до рассвета было ещё далеко, пошёл прогуляться по саду.

В саду было так же темно и тихо, как и в коридорах Лувра: лишь свет редких факелов да не менее редкие перекрикивания часовых нарушали эту темень и тишь. Король не любил тех, кто спали днём, чтоб ночью кутить; да и не было уже много лет в Лувре ни кутежей, ни пиров, оттого резиденция французского короля засыпала на ночь так же, как и какой-нибудь деревенский замок. Но Жуанвиль хорошо знал этот сад, знал в нём все закоулки, тропинки и укромные уголки. Он ощупью, при одном только свете луны, добрался до скамейки у стены и сел, вытянув ноги и чувствуя, как щекочет кожу роса.

А потом повернул голову и увидел в отдалении тень.

Он подумал: «Как странно, что мы пришли сюда вместе», – но в этой мысли на самом деле не было удивления, как не было и, в сущности, ничего странного в таком совпадении. Они с Людовиком часто отражали друг друга в мыслях и ощущениях, оттого им было всегда вместе так просто; вот только одна и та же мысль могла вызвать в Людовике радость, довольство и благоговение, а в Жуанвиле – страх, неловкость и стыд, и оттого им порой было вместе так трудно. Сейчас что-то привело их в одно и то же место в один и тот же час. Жуанвиль присмотрелся и понял, что они как раз под окнами покоев Людовика. Тот, видимо, спустился и дальше идти не стал, в Жуанвиль бродил, пока ноги сами не привели его на эту скамейку, где они с королём провели столько часов в беседе, молитве или уютном молчании.

Жуанвиль не знал, заметил его король или нет, и ещё меньше знал, нужно ли сейчас выдавать своё присутствие. Но потом он вспомнил о сне, который разбудил его и привёл сюда, и, закусив губу, шевельнулся на своей скамье.

Тёмная тень впереди повернула к нему голову и сказала:

– Жан, вы здесь? Не вставайте, не надо. Я иду к вам.

И он правда подошёл и сел, прежде чем Жуанвиль успел встать. От него веяло чадом факела, под которым он стоял, и теплом, как от человека, только что покинувшего постель. И ещё пахло кровью, но Жуанвиль был уверен, что это просто отголосок сна, такого яркого, что он до сих пор ощущал себя почти там, внутри.

– Какая странная ночь, – проговорил Людовик. Жуанвиль по-прежнему не видел его лица: луна ушла за башню, погрузив часть сада в кромешную тень, сквозь которую холодно проблескивали редкие звёзды. – Не спится, а до заутрени ещё далеко. Я думал поработать, но де Шателен уснул, и мне не хотелось его будить.

– Я видел сон, – вырвалось у Жуанвиля прежде, чем он успел подумать, стоит ли заговаривать об этом или нет. Случалось, он рассказывал свои сны Людовику (тот ему свои – никогда), но отчего-то именно этот сон Жуанвиль не то чтобы не хотел, а просто не мог раскрыть своему королю.

Он почувствовал в темноте, как Людовик глядит на него. Потом услышал его голос, невозмутимый, как всегда в те минуты, когда королём владели особенно сильные чувства:

– Правда? Я тоже.

Он замолчал, и Жуанвиль уже думал, что они не станут говорить об этом, когда Людовик добавил:

– Это был очень… тревожащий сон. Я был перед алтарём, на коленях, со мной архиепископ Реймский, епископы Шартрский и Тулузский и, кажется, вы… и ещё там был один человек, он надевал на меня сорочку из алой саржи.

– А потом? – чуть не задохнувшись, хрипло спросил Жуанвиль.

– А потом я проснулся оттого, что мне нечем было дышать.

Они сидели какое-то время молча. В траве стрекотали сверчки, в деревьях – цикады, ветер шелестел в кустарниках и цветах. До рассвета было ещё очень далеко.

И когда Жуанвиль, поняв, что не выдержит больше, раскрыл рот, сидящий рядом с ним Людовик вытянул руку вперёд и сказал:

– Жуанвиль. Смотрите.

Луна опять была перед ними, как будто сделала полный круг. Жуанвиль не успел толком подумать о том, как такое возможно, – он понял лишь, что вдруг стало очень светло, почти как днём, и мертвенно-бледный лик ночного светила, ввергший его в смятение четверть часа назад, теперь нависает над ним ещё ниже, и ещё больше, чем прежде, исполнен угрозы. А поперёк этого лика темнела, понемногу увеличиваясь и приближаясь, чёрная точка, которую Жуанвиль сперва принял за бабочку, потом – за птицу, и лишь когда порыв ветра донёс из темноты ещё далёкий, но стремительно приближающийся свист и хохот, понял, что это такое.

Он вскочил, хватаясь за меч, – и вспомнил, что не взял его, выходя из своей спальни. Но король оказался предусмотрительнее, хотя никогда не имел привычки ходить с оружием по собственному дворцу. Прежде чем Жуанвиль понял, что происходит, Людовик был уже на ногах, обнажив меч и широко расставив ноги, выставив вперёд плечо – так, как встречал сарацин. Жуанвиль теперь видел его лицо – худое, с ввалившимися щеками, с полукружьями синяков под глазами – и взгляд, напряжённо всматривающийся во тьму.

Из тьмы к ним, визжа и хохоча, летела ведьма.

Она перевернулась в воздухе несколько раз, уже совсем перестав походить на птицу. Она росла, приближаясь, и вместе с нею, будто стремясь её проглотить, росла и луна. Юбки ведьмы и её длинные распущенные волосы яростно трепетали на ветру, так же, как длинные, гибкие прутья её метлы. Ведьма снова сделала круг и зависла над Людовиком и Жуанвилем, в нескольких футах над их головами.

– А-а! – завопила она, хохоча прямо в лицо двум мужчинам, в потрясении застывшим под ней. – Я вижу, король Людовик, что ты меня ждал! Славный мой, славненький королёк заждался меня, верно? Уже и оружие своё из ножен достал, но не то, не то, ах, где второе, где другое, самое сладкое? Мне надо его!

Людовик попытался ударить её снизу вверх, наотмашь, но она увернулась, вильнув на метле, и взмыла выше, не переставая хохотать. Теперь стало видно, что она совершенно обнажена: между стройными длинными ногами, сжимающими метлу, темнел треугольник волос, а упругие, полные груди дёргались и болтались, когда ведьма дрыгалась и носилась в воздухе.

– Пойди прочь, нечестивая! Что тебе надо? – загремел Людовик, поняв наконец, что не сумеет достать наглую тварь.

– О, как славно, что ты спросил, мой сладкий король. Тебя-то и надо, – рыкнула ведьма и, наклонившись вниз, схватила короля Франции за шиворот когтистой лапой и рванула вверх.

Жуанвиль не успел не то что подумать, а даже понять, что делает: времени не было ни на раздумья, ни на крик, ни на то, чтобы выпростать и сжать нательный крест. Поэтому сам он ничего не сделал, а сделали лишь его руки: они сами собою дёрнулись вверх и ухватили короля за щиколотки за миг до того, как ведьма подняла его ввысь вне досягаемости.

Жуанвиль почувствовал, как ноги его отрываются от земли, а воздух, оглушая, со свистом звенит в ушах. Он глянул вниз и увидел, как стремительно отдаляется маленькая скамейка и луврский сад. У него закружилась голова. Он зажмурился.

Ведьма над ними хохотала так, что чуть не падала со своей метлы.

– Ну и ну! И этот-то уцепился, гляди-ка! Двое славных красавчиков вместо одного, ну, повеселимся сегодня! Славно повеселимся!

Она рванулась вперёд со скоростью доброго коня, пустившегося в галоп. Жуанвиль, задыхаясь и давясь сырым воздухом, судорожно стискивал ноги короля обеими руками, боясь открыть глаза. Его собственные ноги болтались, словно штаны, вывешенные для просушки, он беспомощно дёргал ими, инстинктивно пытаясь нащупать опору, и дурел от страха. Одна рука соскользнула, и Жуанвиль тут же панически вцепился ею в правую ступню Людовика, ту, которую успел удержать – теперь не чтобы помочь ему, а чтобы не упасть самому.

– С-сир, – пролепетал он. – Сир!

Над ним послышалась какая-то возня, звуки борьбы, а потом – возмущённый крик ведьмы.

– А ну-ка тихо сиди, твоё величество! Ты не думай, мне тебя хоть и живым велено, а с меня станется вас с дружком твоим о камни внизу шарахнуть. За тобой должок!

«Да хоть бы и впрямь шарахнула!» – в отчаянии чуть не завопил Жуанвиль, которому смерть уже казалась всяко лучше продолжения этого ужасного полёта, от которого у него крутило нутро, не говоря уж о том, что попросту колотило от ужаса. Ему казалось, ещё чуть-чуть – и его вывернет наизнанку.

И когда он действительно был готов уже молить о позорной смерти как избавлении от ещё более позорных мук, две сильные горячие руки сжали его запястья и знакомый голос сказал: «Держитесь, сенешаль». А потом его потащило вверх, и он сам не заметил, как оказался на метле верхом, за спиной у Людовика, который как-то умудрился усесться позади ведьмы и, кажется, вовсе не собирался падать.

Жуанвиль был в таком страхе, что, совершенно забывшись, прильнул к королю и обхватил его руками за талию. Он всё ещё не смел открыть глаза, сердце стучало у него в горле так, что он не мог говорить.

– Опусти нас, проклятая тварь, – потребовал Людовик.

Ведьма фыркнула через плечо.

– Опущу, опущу – или сей же час башкой оземь, или мягонько и ласково в нужный срок. Выбирай, мой славный король.

– Я сверну тебе шею, – невозмутимый тон Людовика не оставлял сомнений в серьёзности его намерений. – Ты упадёшь и умрёшь вместе с нами.

– Ха! Шею он мне свернёт! Да не ты ли вместе с твоей святой инквизицией порешил, что ведьм только жечь надо, а никак не шеи сворачивать? А всё знаешь почему? Вот почему – гляди!

Тут Жуанвиль, не удержавшись, открыл глаза – и сразу же пожалел об этом, ибо ведьма, выпустив метлу, схватила сама себя за голову и дёрнула её набок. Отчётливо захрустели сломанные позвонки, растрёпанная голова ведьмы завалилась назад, словно голова марионетки, болтающаяся на ниточке, – и тут же встала обратно, как ни в чём не бывало.

– Я душу дьяволу продала, французский король, так что не убьёшь ты меня. Так-то! – закричала она и захохотала опять своим воющим, безумным смехом, и опять схватила метлу обеими руками, так что та ещё пуще рванулась вперёд.

Они летели, кажется, целую вечность – над городом, над полями, над деревнями и лесом, и ветер подгонял их, хлеща Жуанвиля по спине, мокрой от холодного пота. И за ними неотрывно следовала луна, огромная, бледная, злая и торжествующая, ибо это была ночь Большого Шабаша, когда никакая нечистая сила не боится Бога.

В конце концов непроглядная тьма под ними стала развеиваться. Жуанвиль решил сперва, что это рассвет, но не успел возблагодарить Господа за избавление – ибо то был не солнечный свет, а лишь блеск огромных костров, разведённых на вершине холма, к которому они подлетели. Дым и вонь от этих костров доставали, кажется, до самых небес – или по крайней мере пытались достать, как когда-то вавилоняне.

– Прилетели! Вот оно, вот оно! – заорала ведьма, и Людовик успел только крикнуть своему другу: «Держитесь крепче!» Жуанвиль крепче обхватил короля за талию, и как раз вовремя – метла круто накренилась и, содрогнувшись в последнем рывке, понеслась вниз, к земле, словно камень, пущенный из пращи. Жуанвилю, все последние часы мечтавшему о твёрдой земле, не достало мужества глядеть, как эта самая земля молниеносно приближается к ним: он снова закрыл глаза, а когда раскрыл их, всё было уже кончено.

Или только начиналось – это уж как посмотреть.

Они опустились наземь посреди большой поляны, венчавшей высокий лысый холм. Вокруг было полной людей – верней, существ, походивших на людей, но напрочь утративших человеческий облик. Были они взлохмаченные, немытые, полуобнажённые или совсем в чём мать родила, глаза их блестели дикой, первобытной радостью, и свирепый их хохот оглушал и потрясал среди ночной тишины, в которой умолкли все остальные звуки. Все эти люди двигались, танцевали, пели, обнявшись, пили зелья, которые зачерпывали из огромных котлов, булькавших и пенившихся на кострах; выпив, они начинали хохотать ещё громче, двигаться ещё стремительнее, а некоторые срывали с себя остатки одежды и, схватив первого, кто попадался под руку, не разбирая ни пола, ни возраста, совокуплялись на голой земле под гиканье и свист остальных. То были мужчины, женщины и существа, казавшиеся бесполыми; были старые, молодые, были даже совсем ещё дети – помутневшим взглядом Жуанвиль выхватил мальчика не старше десяти лет, сидевшего на высокой связке поленьев и весело наигрывавшего на дудочке. Мальчик перехватил взгляд Жуанвиля и, озорно подмигнув ему, заиграл быстрее – и только тогда Жуанвиль заметил, что на каждой руке у него по десять пальцев. И он не один был такой: на каждом из тех, кто плясал в ту ночь на лысой горе, стоял отпечаток проклятия, наложенного на него или принятого им на себя добровольно в тот день, когда он продал душу свою и жизнь посвятил служению сатане.

Нескольких мгновений хватило Жуанвилю и Людовику, чтобы окинуть взглядом место шабаша и ужаснуться ему. Над поляной стоял густой, дурманящий запах колдовских трав и винного пара, и от этого запаха очень быстро начинали слезиться глаза, плыть ноги и туманиться разум. Пытаясь найти опору в этом аду, Жуанвиль протянул руку и почти вслепую вцепился Людовику в плечо, так же отчаянно, как цеплялся за него, пока они были в воздухе. И Людовик накрыл его руку своей ладонью, тёплой и твёрдой.

– Х-ха, какие гости у нас! Ну-ка, ну-ка в пляс, покажи, на что способен, французский король! – закричала ведьма, притащившая Людовика с Жуанвилем в это жуткое место.

Их тут же обступили: десятки лиц, перекошенных, исказившихся, скалящихся, точно звери – в некоторых ртах виднелись даже клыки, с которых клочьями падала жёлтая пена. По толпе тварей пошёл шепоток, мигом превратившийся в крик: «Король! Король! Здесь французский король! Французский король пришёл с нами плясать!» – и твари придвинулись ближе, потянули к королю длинные волосатые лапы, на которых прямо на глазах, прорывая кожу, вырастали и удлинялись острые загнутые когти.

– Прочь.

Голос, сказавший это простое слово, был тихий, ровный и мелодичный, мягкий, исполненный достоинства и чистоты. Действие, которое он произвёл, было поразительным и мгновенным: тут же втянулись клыки и исчезли когти, отдёрнулись руки, отодвинулись лица, и твари, за миг до того едва не растерзавшие короля Франции и его несчастного друга, хлынули в стороны, словно отлив, уносящий с берега смрадные трупы утопленников.

Вокруг короля с Жуанвилем образовался островок, в котором осталась только та ведьма, которая их похитила, – и даже она отступала, пятясь, а потом рухнула ничком и распластала руки по земле. Жуанвиль обернулся – и увидел человека, идущего к ним. Совсем обычного человека, не взлохмаченного, не клыкастого, и на обеих руках у него было, как и у всякого доброго христианина, ровно по пять пальцев. Ничего страшного, зловещего или даже попросту подозрительного не было в этом человеке – и все же Жуанвиль содрогнулся с головы до пят, потому что уже видел этого человека совсем недавно, пару часов назад.

Именно он, этот человек, надел на Людовика кровавую сорочку во сне, привидевшемся Жуанвилю. Он был в том же самом зелёном трико, и шапочка его была точно так же заломлена набок, и перо покачивалось при ходьбе, словно он вот только что вышел из сна и как ни в чём ни бывало вступил в явь, где у него тоже было какое-то дело.

«Да уж не сплю ли я? Может, я вовсе не просыпался, а мне просто так показалось?» – с надеждой подумал Жуанвиль, и с силой ущипнул себя за тыльную сторону запястья. Увы, ничего не изменилось: он по-прежнему стоял рядом со своим королём на лысой горе, среди костров, вокруг которых больше не танцевала нечисть – теперь она стояла поодаль и, по примеру ведьмы, тоже падала на колени.

Жуанвиль перевёл взгляд на того, перед кем преклонялись колдуны. У человека (было проще и легче называть его человеком хотя бы в мыслях) оказалось молодое, простое лицо, не красивое и не уродливое – обычное лицо среди тысячи прочих лиц. Тёмные волосы аккуратной мягкой волной падали из-под шапочки. Человек улыбался.

– Ты пришёл всё-таки на мой праздник, король Людовик. Я рад. А за тобою, – добавил он, переводя взгляд на Жуанвиля, – увязалась, я вижу, и твоя тень. Впрочем, так оно обычно и свойственно тени. Так что я, по правде, вас обоих и ждал.

Он смотрел на Жуанвиля один только миг, но за этот миг на голове у Жуанвиля ощутимо прибавилось седых волос. Он хотел отвернуться и не сумел, хотел поднять руку и нащупать на теле крест – и не смог, такой свинцово тяжёлой стала вдруг его собственная рука. Дым колыхался, затуманивая красноватый блеск костров, и казалось, что время застыло, остановилось, стало вязкой тягучей массой, которую можно лишь разрывать руками или рубить мечом, если, конечно, сил достанет его поднять.

– Встань, Ангелина, – сказал между тем человек в зелёном трико ведьме, распластавшейся у его ног. – Ты хорошо выполнила приказ. За это получишь награду, какую просила.

Сказав это, он поднял руку и щёлкнул пальцами. В тот же миг земля у ног его забурлила, взрыхлилась, плюясь песком, камешками и червями, и разверзлась наконец ямой, из которой, извиваясь, потянулась чёрная скрюченная рука.

– Ангерран! О, Ангерран, мой дорогой Ангерран! – вскричала ведьма, в которой Жуанвиль с бесконечным изумлением узнал вдруг Ангелину де Куси – женщину, которую видел только один раз много лет назад, но которая и тогда поразила его своей неподвижной, искусственной красотою, природа коей открылась сполна только лишь теперь.

Упав на колени перед разверстой могилой, ведьма схватила руку, тянувшуюся из земли, и стала покрывать её поцелуями. Рука извивалась и загребала воздух костлявыми пальцами, пытаясь нащупать опору. Человек в зелёном трико улыбался, глядя, как она хватает за волосы женщину, в безумном порыве никак не перестававшую её целовать.

– Бери своего мужа на эту ночь. Нынче он твой, – сказал человек и, подняв голову, произнёс громче: – Нынче все веселятся и в радости. Ну, веселитесь же! Что ж вы? Ну!

И твари встали с колен, и, будто опомнившись, снова побежали к кострам, и вновь загремел хохот, и вой, и визг, и странная, дикая музыка понеслась над поляной, сопровождаемая столь же диким пением на неведомых языках.

Человек в зелёном отвернулся от своих подданных, вновь рассыпавшихся по поляне, и сказал:

– Пойдём, король Людовик. О многом нам с тобой надобно поговорить.

– Я не пойду с тобой, – сказал тот, и это были первые его слова с того мгновения, как ведьма де Куси опустила их на лысой горе. – Не стану ни говорить с тобой, ни слушать тебя. Сейчас мы с моим добрым другом уйдём, и ты не посмеешь нам помешать.

– О нет, ты не уйдёшь, король франков. Не сразу, – улыбка человека в зелёном стала немного шире, но в ней – так, во всяком случае, почудилось Жуанвилю, – внезапно скользнула грусть. – Если б ты вправду так сильно хотел уйти, ты бы сам бросился наземь с метлы, на которой тебя привезла сюда эта рабыня. Ты бы в смерть пошёл радостней, чем сюда. Но ты же не мученик, нет? Ты всего только святой. А святому не должно страшиться нечистого – к тебе же грязь не пристанет, хоть сверху донизу тебя ею облей. Чего же тебе страшиться?