Текст книги "Легенда о Людовике"

– Марго, Марго, – сказал Луи куда мягче, чем прежде, – и Маргарита осеклась, в ужасе поняв, что всё-таки устроила истерику. О Господи, нет, ей было так стыдно… она…

– Марго, – повторил Луи в третий раз, шагая к ней ещё на шаг и останавливаясь, стоя теперь так близко, что мог бы коснуться её груди. – Вы всегда были немножечко слишком нетерпеливы, дорогая моя жена. Тогда как терпение – благо, и не Христос ли нам завещал его как одну из прекраснейших добродетелей? Я же сказал, что не виню вас. Я полагаю, что в нашей беде повинны мы оба. Мы согрешили, Маргарита, мы нечисты и преступны пред Господом, и от грехов надлежит нам очиститься… Я говорил с преподобным аббатом Ройомонским, и с архиепископом Реймса, и, конечно же, с братом Жоффруа, и все они подтвердили мои сомнения. Я позвал вас, чтоб мы подумали, как нам вместе искупить перед Господом свою вину. Вместе, слышите, Маргарита? Вы не примете постриг одна. Я вас не отпущу.

Маргарита кивнула, глядя на него расширившимися глазами и ничего не видя сквозь слёзы. Ей почудилось, будто Людовик потянулся было, чтобы накрыть ладонями её плечи, но потом убрал руки снова. Он исправно ходил к ней три раза в месяц, в те дни, когда им велел мэтр де Молье, и почти никогда не касался её в иное время. Даже наедине.

– Думаю, – медленно проговорил Людовик, – необходимо паломничество. Быть может, нам следует просить заступничества святого Тибо или же…

Договорить он не успел. Речь короля, которой Маргарита внимала с трепетом и надеждой, была грубо прервана торопливым и громким, как барабанный бой, стуком в дверь. Бой этот и Маргарита, и Людовик знали так же крепко, как «Pater noster».

– Ваше величество! – донёсся из-за закрытой двери приглушённый голос Жуанвиля. – Ваше величество, королева!

– Боже! – вырвалось у Луи. Он редко поминал Господа всуе, столь редко, что уже по одному этому можно было сполна судить о степени его растерянности, смятения и досады. Он метнулся к двери, чуть не сбив Маргариту с ног, и откинул полог так порывисто, что Жуанвиль едва не упал из прихожей в спальню, неловко взмахнув в воздухе канделябром, которым только что барабанил в дверь.

– Королева! – выдохнул он.

– Далеко?!

– Едва вышла из своих покоев – мне только что постучали снизу по трубе.

– Успеем! – воскликнул король и, выхватив у Жуанвиля канделябр, бросился к столу, чтоб запалить свечу от тех, что уже горели – день стоял пасмурный, и Луи читал при огне.

Маргарита тем временем уже была у стены, за которой скрывался потайной ход. Жуанвиль определил её на шаг и, отбросив со стены гобелен, передвинул рычаг, запиравший дверь. За дверью был узкий ход, в который мог пройти один человек, а за ходом спиралью уходила вниз винтовая лестница – одна из многих лестниц, к которым питал явную слабость зодчий Понтуазского дворца.

И некоторые из них бывали весьма удобны – так, как тайная лестница между покоями Людовика и Маргариты, о которой знали они оба и не знала Бланка Кастильская.

Далее Луи, Маргарита и Жуанвиль действовали быстро, молча и слаженно, как подобает сообщникам, давно состоящим в преступном сговоре и не раз проворачивавшим свои тёмные делишки. Луи откинул гобелен и держал его на весу, пропуская вперёд Жуанвиля, шмыгнувшего в проход с горящей свечой. Маргарита подобрала шлейф и ступила за Жуанвилем следом – весьма уверенно, ибо не в первый раз пользовалась этой лестницей. Свет от свечи выхватывал три ступеньки, и Маргарита шагнула на верхнюю, а потом ниже и ниже, по мере того, как спускался Жуанвиль, которому следовало, помимо того, чтоб освещать ей путь, ещё и следить, чтоб Маргарита не оступилась. Они проделывали это уже такое множество раз, что не говорили друг другу ни слова, двигаясь возможно быстрее, шумно дыша сквозь сжатые зубы, пока не спустились на половину пролёта. Тогда они услышали тревожный перестук, гудевший в каминной трубе и звучавший точь-в-точь так же, как и тот стук, что прервал разговор Людовика с Маргаритой.

Жуанвиль, едва заслышав этот стук, споткнулся и чуть не выронил свечу.

– О дьявольщина! – воскликнул он – и слава Богу, что Людовик не мог его слышать.

По трубе стучала, должно быть, Филиппа де Суассон – одна из немногих придворных дам Маргариты, которым та доверяла и которая должна была послать сигнал, если Маргарита была у Людовика в то время, как Бланка Кастильская направлялась к своей невестке.

– Вы же сказали, она идёт к королю! – выдохнула Маргарита, задирая юбку ещё выше и перепрыгивая через ступеньку.

– Стало быть, передумала по дороге. Быстрее!

Оставшиеся ступеньки они преодолели чуть ли не кубарем и ворвались в спальню Маргариты так стремительно, что у Жуанвиля погасла свеча. Филиппа де Суассон тут же кинулась им навстречу.

– О, ваше величество, слава Богу! Королева…

– Знаю! Возьмите мою шаль, быстро! Дайте молитвенник! Жан, туда, за дверь… о нет… – Маргарита чуть не задохнулась, и какое-то мгновение все трое в ужасе слушали голос Бланки Кастильской, вопрошавший, у себя ли её невестка.

Маргарита первой вышла из оцепенения и почти в бешенстве махнула рукой на свой будуар. Филиппа, ни слова не проронив, схватила Жуанвиля за руку и потащила за собой. Маргарита захлопнула дверь потайного хода, одёрнула гобелен и едва успела схватить со стола молитвенник, когда Бланка вошла в её спальню.

– Мадам? – Маргарита повернулась к свекрови, нарочито медленно, как надлежит женщине, которую потревожили во время молитвы.

Бланка окинула её с головы до ног таким взглядом, каким мать-аббатиса окидывает послушницу, подозреваемую в преступной беременности.

– Вы здесь? – проговорила она, утверждая очевидное, однако с таким недоумением, будто меньше бы удивилась присутствию в этой спальне Девы Марии.

– Да, мадам, – ответила Маргарита. Больше она ничего не сказала, боясь, что убыстренное дыхание выдаст её с головой.

После сей воистину содержательной беседы прошло никак не меньше минуты, в течение которой Маргарита болезненно вслушивалась в биение своего сердца, одновременно ловя каждый звук, доносившийся из будуара. Там было тихо.

– Что ж, – сказала наконец Бланка Кастильская. – Хорошо.

И, повернувшись, вышла прочь.

Только тогда Маргарита выпустила из рук молитвенник, который всё это время держала раскрытым кверху ногами. Она едва заметила, как из будуара выскальзывают Филиппа и Жуанвиль, потому что глаза ей, во второй раз за день, заволокла пелена.

– Ушла? – прошептал Жуанвиль, пугливо косясь на дверь. – Королева ушла?

И это уж было слишком.

– Королева! – воскликнула Маргарита, бросая молитвенник на пол и разражаясь звонким, пронзительным смехом. – Королева! Бегите скорей, к вам идёт королева! А кто тогда я? Кто тогда я?!

Она рухнула в кресло и разразилась слезами, столь же истеричными, как и только что рвавший ей горло смех.

Она плакала с минуту или около того, едва заметив, как Филиппа де Суассон, что-то прошептав, выскальзывает из спальни, оставляя Маргариту с Жуанвилем: должно быть, пошла удостовериться, не надумает ли королева-мать вернуться с полпути. Жуанвиль же, обогнув кресло, опустился перед Маргаритой на колени и стоял так, пока она наконец не подняла на него опухшие глаза и не увидела, что он протягивает ей платок.

Было странно жене короля Франции остаться в своей опочивальне наедине с коленопреклонённым мужчиной, и ещё более странно было бы ей принять от него утешение. Однако Маргарита это сделала, не задумываясь, поскольку мужчиной этим был Жан Жуанвиль. Она взяла у него платок и утёрла глаза, низко опустив голову, запоздало и тщетно пытаясь скрыть свою слабость.

– Кто же тогда я? – прошептала она, уже без прежнего неистовства, но с горечью и отчаянием, которые часто вспыхивали в ней и редко остывали.

– Вы – супруга короля Франции, мадам, – отозвался Жуанвиль, и Маргарита взглянула ему в лицо.

Она помнила его совсем мальчиком. Он был представлен ко двору Людовика шесть лет назад, в день их свадьбы, и был тогда ещё только оруженосцем: невысоким, нескладным, худощавым юнцом с горящими от восторга глазами, которыми он жадно окидывал всё то, что являло собою новый для него мир. Он был Маргарите ровесником, и так же, как она, приехал в прославленный Иль-де-Франс из отчего дома, чтобы вступить в неизведанный, желанный и манящий мир. Семья его была не особенно знатной, и сперва юный Жан получил какое-то незначительно место при одном из рыцарей короля. Но вскоре Людовик заметил его, по чистой случайности, и, как это часто бывало, приблизил к себе. Жуанвиль провёл подле него пять лет; он нравился Людовику, и – это было самое главное и, быть может, самое ценное его качество – Людовик искренне, страстно нравился ему самому. Среди огромного множества придворных лизоблюдов и прихлебателей, льстецов и корыстолюбцев простая человеческая приязнь была ценнее мудрости, остроумия и даже верности, ежели верность эта зиждется на честолюбии либо слепом чувстве долга. Жуанвилю король Людовик нравился не потому, что был королём, а потому, что был Людовиком. У Луи было множество верных подданных, но, как и у любого монарха, не так уж много друзей. И среди них – Жан Жуанвиль, потому-то именно он караулил в прихожей во время дерзкого свидания Людовика с собственною женой. И потому сейчас не было ничего предосудительного в том, что он стоял на коленях в ногах Маргариты, а та утирала глаза его платком. Ибо не было ни в одном движении, взгляде и слове Жуанвиля ни намёка на подобострастие или тайную истому. Было одно только сочувствие.

И говорил он всегда только то, что думал.

– Да, – медленно сказала Маргарита, отвечая на его прямой и открытый взгляд столь же прямым. – В державе франков жена короля – ещё не есть королева… не так ли?

– Похоже на то. Но вспомните, ваше величество, ведь и королева Бланка не пользовалась властью до той поры, пока не стала регентшей, – заметил Жуанвиль, произнеся имя Бланки весьма почтительно, так что нельзя было заключить из его слов, что он порицает её властолюбие – как, впрочем, и то, что он это властолюбие одобряет.

– В самом деле. Полагаете, вся суть в том? Как вы думаете, когда я рожу Людовику сына… что-нибудь переменится?

Жуанвиль пожал плечами.

– На всё воля Господня, мадам.

– Стало быть, думаете, что нет, – мягко сказала Маргарита, и он слегка вздрогнул, бросив на неё немного смущённый взгляд. Милый Жуанвиль… Уже совсем успокоившись, Маргарита смотрела на него теперь с такой нежностью, с которой, пожалуй, не рискнула бы глядеть в присутствии королевы-матери. – Может быть, вы и правы. Но мне всё кажется, что королева Бланка… что её величество ненавидит меня. О Господи, я знаю, что ненавидит, и она права, права! Я сама ненавижу себя. Мы как раз говорили об этом с Людовиком, когда… о том, отчего у нас нет детей, и о паломничестве…

– Поверьте, мадам, это не поможет! – горячо воскликнул Жуанвиль, и Маргарита воззрилась на него с обидой. Он тут же понял, что сказал невпопад, и затряс головой, став похожим на большого щенка. – Ох, нет, нет. Вы не так поняли меня. Я только хотел сказать, что её величество не оттого невзлюбила вас, что вы покамест не подарили его величеству наследника. Она вас не любит, потому что вы вообще стали его женой. И родите ему хоть дюжину детей – она к вам не потеплеет.

Милый, добрый Жуанвиль… невинно жестокий порою в своей прямоте. Маргарита в который раз поймала себя на том, что испытывает к нему чувство, похожее на материнское: временами ей, как сейчас, хотелось взять его лицо в ладони, провести пальцами по его гладкому высокому лбу, убирая непослушные пряди, вечно выбивающиеся то из-под шапочки, то из-под берета, то из-под подшлемника. Никогда она не слышала, чтобы кто-нибудь так просто и прямо говорил о королеве Бланке – а впрочем, может быть, никто не говорил так об этом с ней, с Маргаритой…

От этой мысли она тут же ощутила укол стыда, до того сильный, что встала, заставляя и Жуанвиля подняться с колен.

– Ну будет. Полноте, – сказала она, растерянно теребя кожаный переплёт отброшенного молитвенника. – Я дурная, злая невестка, неблагодарная и склочная, а вы потакаете мне, выслушивая мои малодушные жалобы. Его величеству это бы не понравилось.

– Вот уж верно, – согласился Жуанвиль. – Да только это не потому, что вы злы на королеву Бланку, а потому, что сам он к ней слишком добр.

– Жуанвиль! – с укором сказала Маргарита, чувствуя себя чудовищной лицемеркой, но Жуанвиль лишь упрямо вздёрнул свой маленький острый подбородок.

– Ох, ваше величество, не одергивайте меня хотя бы сейчас. Уж после того-то, как мы с вами набегались по этой лестнице, черт бы её побрал! В один солнечный день вы на ней шею свернёте, и как-то это понравится его величеству? Ну, в самом деле, прячетесь, ровно воры, в собственном доме – а все оттого, что её величество королева Бланка не любит, когда вы уединяетесь с её сыном, своим законным супругом! И что же тут удивляться, что у французской короны досель нет наследника – откуда же ему взяться с такими порядками?!

Оборотной стороной открытости Жуанвиля была его запальчивость: раз начав говорить всё, что думает, он не умел вовремя остановиться. К счастью, рот он открывал редко: разве что в присутствии Людовика, которому эти выходки Жуанвиля ужасно нравились; или с Маргаритой наедине, что, впрочем, случалось нечасто.

Потому, быть может, они и сошлись так коротко, что оба могли говорить друг с другом безо всяких обиняков, не чувствуя ни вины, ни стыда.

И всё-таки Маргарита сказала:

– Тише, Жан, не бранитесь. И уж тем более не поминайте нечистого под одною крышей с его величеством.

– Простите, – пробормотал юноша, потупив взгляд и заливаясь краской до самой шеи, отчего Маргарите вновь захотелось, чтоб он вправду был щенком и его можно было бы сей же час потрепать за ухом. – Вот только, – проговорил он после недолгого молчания, – думаю, в глубине души его величеству нравится всё это не больше, чем вам. Просто он никогда и в мыслях не пойдёт наперекор своей матушке…

– И это не так уж дурно, не правда ли?

– Временами – ужасно дурно. Да только попробуйте ему об этом сказать.

Маргарита вздохнула, покачав головой.

– Знаете, Жан, а ведь ни с кем другим я не могла бы вести такой разговор.

Он вскинул голову и улыбнулся ей почти шаловливо.

– Знаю, мадам. Я тоже.

– Моим дамам, – продолжала Маргарита медленно, не ответив на его улыбку, – я до конца доверять не могу. Ни одной из них, даже Филиппе… я порой думаю, что она лишь делает вид, что не предаёт меня королеве Бланке. А та, в свою очередь, делает вид, будто знает меньше, чем ей ведомо на самом деле… И только в вас я уверена, потому что, – тут она слегка улыбнулась, – я знаю, что вы и Людовику говорите всё то же, что мне.

– Не всё, что вы! Если б я ему всё сказал, да теми же самыми словами, он бы меня в паломничество услал аж в самый Иерусалим.

– Не надо про Иерусалим, – попросила Маргарита, встревожившись при воспоминании о том, сколь часто в разговорах Луи стал поднимать тему возможного крестового похода.

Жуанвиль замолчал. Маргарита протянула ему платок, и он принял его с учтивостью, но без благоговения, за малейшими признаками которого Маргарита зорко следила, дабы вовремя их пресечь. Она подумала вдруг, что, будь Филиппа де Суассон и впрямь наушницей Бланки, та давно не преминула бы обвинить Маргариту в любовной связи с Жуанвилем… Хотя, впрочем, Бланка слишком хорошо знала своего сына, чтобы понимать: в подобный навет Луи никогда не поверит.

– Знаете, – сказала Маргарита, обращаясь скорее к себе, чем к Жуанвилю, – а ведь может статься, она сейчас приходила нарочно для того, чтобы проверить, у себя ли я. А если не у себя – чтоб заставить меня уйти от Людовика… если бы я вдруг была там.

Жуанвиль помолчал мгновенье, будто обдумывая такую вероятность. После чего ответил тихо:

– Да, ваше величество. Такое очень может быть.

– Боже! – Маргарита всплеснула руками и снова почти что упала в кресло. – И как, как мы с Людовиком можем… когда она… когда так… вправду, Жан, вы только что всё так верно сказали, и я совсем, совсем не знаю, что делать!

– Идите к нему, – сказал Жуанвиль, твёрдо, решительно и резко, и Маргарита вскинула голову от изумления, думая, что не вполне его поняла. Но нет: он вправду указывал на гобелен, за которым скрывалась дверь и лестница… лестница, по которой Маргарита всегда спускалась беглянкой, но по которой ни разу не шла наверх.

– Нет… нет, что вы… сейчас?

– А когда же? Он ведь звал вас, и вы не окончили разговор. А завтра мы вернёмся в Париж, и там вам вообще не станет от неё спасу! Когда же, если не теперь? Она только что проверила вас; сейчас она не ждёт, что вы снова уединитесь. Мадам Маргарита… – Жуанвиль хотел что-то добавить, но потом опять покраснел и, отвернувшись, стал торопливо зажигать свечу. Маргарита следила за ним будто в тумане, всё так же безвольно обмякнув в кресле. Под носком у неё было что-то твёрдое. Ах да… её молитвенник. Она наклонилась и подняла его, а когда выпрямилась, Жуанвиль уже стоял у двери, откинув гобелен, и нетерпеливо манил её за собой.

– Быстрей, ну! – нетерпеливо прошептал он. – А потом я спущусь опять, выйду и скажу Филиппе, что вы прилегли вздремнуть. Даже если она и шпионит в самом деле, то ничего не сможет сообщить королеве Бланке. Ну же, мадам Маргарита, сейчас! Пока он ещё у себя.

«У себя ли?» – подумала Маргарита, но тут же отбросила эту мысль. Она встала, подошла к стене и, когда Жуанвиль открыл дверь и шагнул было вперёд, забрала у него свечу, а потом махнула ему на дверь из спальни.

Он посмотрел на неё быстро и пристально, а потом выпустил подсвечник и отступил от двери. Маргарита шагнула на сырой пол тайного хода и остановилась, слушая, как позади неё закрывается дверь, оставляя её одну в темноте. Взгляд её был неотрывно прикован к огоньку, трепетавшему на кончике фитиля.

Потом она стала подниматься по лестнице.

Дойдя доверху, Маргарита толкнула дверь, надеясь, что та отперта, а когда дверь не поддалась, нерешительно постучала и прислушалась. Ход, без сомнения, был устроен не только и не столько для тайного сообщения нижней и верхней опочивален, но скорее для безопасного подслушивания. Стенная кладка здесь была тоньше, чем в остальных частях замка, и, прислушавшись, можно было разобрать разговор, который вели ничего не подозревающие собеседники. Подслушивать Маргарита вовсе не хотела, потому слегка вздрогнула, разобрав доносящееся сквозь стену приглушённое бормотание. Людовик был там и, кажется, молился, так погрузившись в это обычное для него занятие, что даже не расслышал стука.

Маргарита отступила от двери и уже собиралась вернуться, решив, что не следует беспокоить его в такой час – он очень этого не любил, – но потом поддалась внезапно захватившему её чувству, что она должна, во что бы то ни стало должна войти и закончить всё же их прерванный разговор, и непременно сейчас. Она и позже не могла понять, откуда взялось это чувство, это предчувствие, это наитие – но сила его была такова, что одолела робость и страх.

Дверь хода, соединявшего их с Людовиком спальни, запиралась и отпиралась нажатием на камень, приводивший в действие потайную пружину. С внутренней стороны тоже был такой камень, и хотя Маргарита не раз видела, как этим хитрым замком пользуется Жуанвиль, сама она никогда его не отпирала. Слабый огонёк свечи едва рассеивал кромешную тьму. Маргарита поднесла канделябр поближе к стене и тронула её чуть взмокшей ладонью. С виду все камни были совершенно одинаковы… а хотя, кажется, вот этот чуть-чуть выпирает меж других…

Холодная сырая глыба дрогнула под её ладонью и подалась.

Маргарита нажала сильнее, утапливая камень внутрь, и услышала отчетливый щелчок, заставивший её вздрогнуть. Бормотание из-за двери не умолкало, и Маргарита вновь подумала, что не следует… Но было уже поздно: стена перед ней сдвинулась в сторону, открывая дверной проём, и лёгкое прикосновение сквозняка, коснувшись лица Маргариты, задуло её свечу, в коей не было больше никакой необходимости. Ибо Маргариту озарил свет дня, куда более яркий, чем она ожидала, и поразивший её глаза, успевшие привыкнуть к тьме.

В первый миг Маргарита не могла взять в толк, отчего так светло, – ведь вход на лестницу должен был преграждать гобелен. Но гобелен был поднят – в точности так, как четверть часа назад, когда Маргарита с Жуанвилем спешно покидали покои короля. У них был уговор немедленно опускать гобелен и прятать потайную дверь сразу же по уходу того из них, кому приходилось бежать от сурового ока королевы-матери. Отчего же Луи…

Мысль эта оборвалась у неё в голове, едва начавшись, когда Маргарита шагнула из тайного хода в комнату и увидела…

Сперва она увидела Людовика, стоящего на коленях спиною к ней, уронившего голову на грудь, крепко сцепившего руки в том неистовом молитвенном порыве, который был ему свойственен и который почти напугал Маргариту в их первую брачную ночь. Он читал вслух «Anima Christi», быстро и сбивчиво, путая слова, будто бы пугаясь этого и от того начиная путать ещё сильнее. Это было ужасно странно: у Людовика была превосходная память и красивая, плавная речь, он знал наизусть больше молитв, чем иные монахи, и никогда не путал слова. Он был сейчас, похоже, в сильном волнении, и причин этого волнения Маргарита не понимала, но тут же это волнение передалось и ей, как это бывало всегда: его заботы не были её заботами, но сама его озабоченность всегда вызывала в ней сострадание и тревогу. Она шагнула вперёд, тихо, чтоб не тревожить его, потом снова вперёд и немного боком, так, чтоб попасть в поле его взгляда, чтобы он увидел её и, если захочет, обратился бы к ней, прогнал бы или велел подождать… Сделав этот шаг, она оказалась перед кроватью и тогда увидела то, отчего ноги у неё подкосились и она едва не рухнула на колени, так, как, должно быть, рухнул Людовик – рухнул и теперь не мог подняться, мог лишь молиться, путая слова.

На ложе Людовика среди смятых подушек и размётанных простыней лежала сама Маргарита.

Она не поняла сперва, кого видит перед собой. Одна лишь мысль ожгла её адским пламенем: женщина, обнажённая женщина лежит на постели её супруга, бесстыже улыбаясь и глядя ей прямо в лицо. Откровенная и шокирующая нагота этой женщины, едва прикрытая разметавшимися по телу длинными волосами, до того потрясла Маргариту, что она словно бы не увидела её лица – да и какое значение имеет лицо, когда… Но мгновение спустя вспышка ужаса, изумления и негодования миновала, и Маргарите почудилось что-то знакомое в этом молочно-белом теле, в покатых плечах и тёплой мягкости живота, в длинных стройных ногах, небрежно закинутых одна на другую, в холмиках грудей, не очень больших, но сочных, и в крупной родинке под основанием правой груди…

У неё самой была точно такая же родинка. И плечи. И ноги. И живот. И волосы.

И лицо.

Теперь она смотрела в лицо, поражённая настолько, что совсем не ощущала страха, – смотрела и узнавала в нём то мутное отражение, что видела в кадке с водой и итальянских бронзовых зеркалах. Но ни вода, ни бронза не могли показать ей её саму столь точно и беспощадно, как то, что лежало распростёртым на кровати её мужа. «То», – подумала она ещё раз, утверждаясь в этой мысли всё больше. Существо, бессовестно растянувшееся перед ней и её супругом, было похоже на неё, как две капли воды (и лишь теперь Маргарита в полной мере смогла оценить, как выглядит со стороны, – вот её самое честное и самое беспощадное зеркало), существо это, тем не менее, не было и быть не могло Маргаритой, королевой Франции; не было оно и земною женщиной… не было человеком.

И существо это, не бывшее человеком, но бывшее двойником Маргариты Прованской, глядело своему оригиналу в глаза, развязно и похотливо улыбаясь без тени смущения и стыда.

– Ab hoste maligno defende me, – бормотал Людовик, не поднимая головой. – In hora mortis meae voca me…

– Как я рада, что ты пришла, – сказала женщина голосом Маргариты. – Теперь-то этот дурачок поверит наконец, что не безумен. Мне он не верит, надо же, жалость какая. Ты-то ему хоть скажи! Ты меня видишь?

И именно этот голос, то, что каждая нота в нём и каждый звук были отражением Маргариты, хотя и не были Маргаритой, – именно это окончательно завершило ужасающую картину, развернувшуюся перед ней, и тем вернуло ей способность мыслить и двигаться. Ибо на смену ужасу пришло возмущение – возмущение честной женщины, которую наглый художник изобразил в непотребном и гнусном виде на потеху толпе. Сколь ни похоже изображение на оригинал, оно всё равно было лживым в самой своей сути. Не Маргарита лежала на ложе Людовика, своего законного мужа, – но насмешка, пасквиль, клевета на Маргариту. Гнев сдавил ей горло с такой силой, что она задохнулась.

– Кто вы такая? – выговорила она, не замечая, что судорожно стискивает в руке канделябр с погасшей свечой. – Как вы здесь оказались… и как посмели?

– Кто я? Что за вопрос, или ты совсем ослепла за вышиванием? Я – это ты! А оказалась я тут так же, как ты: тайной лестницей поднялась, как только ушла эта чёртова ведьма Бланка. Мы ведь не закончили беседу с моим дорогим муженьком, – нежно добавила демоница, наклоняясь вперёд и запуская руку в волосы сгорбившегося Людовика. Тот вздрогнул и забормотал громче – хотя теперь это было не столько бормотанием, сколько стоном. Однако он не отстранился, и Маргарита снова задохнулась – на сей раз от сострадания к нему. Зажатый в её руке канделябр покачнулся.

– Не тронь его! Не смей к нему прикасаться, ты… ты… – выдохнула она, дёргаясь всем телом вперёд. Лже-Маргарита вскинула на неё надменный взгляд и презрительно расхохоталась, убрав руку с головы Луи.

– Отчего ж нет? Он мой законный супруг. Хотя не слишком-то рьяно исполняет супружеский долг, ты не находишь? Ну же, моя дорогая, давай, мне ты можешь сказать без обиняков. Я-то знаю не хуже тебя! Как он приходит к тебе под покровом ночи, гасит все свечи и тогда раздевается до сорочки – спасибо, хоть изволит спустить штаны, проклятый ханжа! Потом велит тебе лечь на спину и забирается на тебя, стыдливо отводя свой ханжеский взор даже во мраке, чтоб, не приведи Господь, не увидеть очертания твоей груди. А когда он к тебе прикасается, то только затем, чтобы ввести в тебя свой…

– Замолчи! – крикнула Маргарита, бросая канделябр на пол и зажимая уши.

Это не заглушило, однако, нового взрыва смеха ужасной женщины.

– Что за робость, право слово, между мной и тобой – зачем стыдиться самой себя, моя радость? Я знаю всё, что знаешь ты, знаю все твои горести и печали, и знаю ещё кое-что такое, что тебе неведомо. К тебе он приходит сколько? Трижды за месяц? А в остальные двадцать семь дней к нему прихожу я. – Она откинулась на подушку и улыбнулась улыбкой довольной кошки, разводя колени в стороны и небрежно проскальзывая белой рукою себе между ног. Маргарита закрыла глаза, но не могла заставить умолкнуть этот голос, звеневший слащавой трелью. – Я прихожу к нему вот такая, тобой, лучшей частью тебя, которую глупая девочка-маргаритка, робкий цветочек, душила в себе ещё с детских лет. Я – это ты, но я краше, чувственней, лучше тебя. Я жадна до того, что ты никогда ему не осмелишься дать, – то, что ты, робкая девочка из Прованса, ни одному мужчина дать не можешь, так же, как и детей. Я вожделею его, этого сильного и красивого тела, – о, как красив наш Луи, не правда ли, дорогая? Я молю его снова и снова о том, о чём никогда не взмолилась бы ты: возьми меня, мой господин, мой повелитель, жизнь моя и услада моего ненасытного лона, ВОЗЬМИ!

Она прокричала последнее слово, вопя, как одуревшая кошка, и никогда, ни до, ни после, Маргарита не слышала ничего омерзительней этого крика. Он смог даже пробиться сквозь стену защитной молитвы, которой окружил себя скорчившийся на полу Людовик. Маргарита увидела, как он вздрогнул, судорога прошла по всему его телу, выкручивая сжатые в замок руки, и он прохрипел, по-прежнему не отрывая глаз от земли:

– Изыди, нечистый… прочь… я не дамся… прочь…

«О мой дорогой», – подумала Маргарита, чувствуя, как горячие слёзы обжигают глаза. Она ждала нового взрыва наглого смеха, но существо на постели на сей раз не засмеялось – напротив, прервало свои сладострастные стенания и взглянуло на Маргариту почти с отвращением, так, как та сама смотрела на своего двойника.

– Слыхала? – сварливо сказала демоница и гневно тряхнула гривой рыжих волос, отбрасывая их за плечи и ещё сильней обнажая качнувшуюся грудь. – Изыди, нечистый – вот и всё, чем он отвечает на мою любовь. Законная супруга алчет его объятий, а он гонит её, словно уличную потаскуху. Он такой же дурак, как и ты. Оба вы – жалкие дураки, и муки ваши оба сполна заслужили!

– Так уйди, как он велит тебе, прочь, – сказала Маргарита. – Уйди и оставь нам наши муки. Мы с ним сами избрали их.

Демоница фыркнула, словно услышав лепет неразумного дитяти.

– Избрали! Выбор! И до чего ж вы кичитесь этим вашим свободным выбором! Тогда как выбора у вас никакого нет – вы с рождения верите в то, что вдолбили в ваши глупые головы ваши не менее глупые попы́. Сильного, трепетного, живого в вас нет – в вас и жизни-то нет, вы одурманены манией мучить плоть, и свою, и чужую, то бичуя её, то не давая ей то, чего она так отчаянно хочет. И плоть, ваша собственная плоть мстит вам, не желая рождать потомство, – слышишь меня? Ну нате, ешьте свою добродетель – хоть подавитесь, – а детей ты ему не родишь! Не родишь! Не родишь! – провизжало существо Маргарите в лицо, брызжа слюной, и, глядя на её перекошенные, злобные черты, искривлённый рот, раздутые ноздри, багряные пятна гнева на лбу и щеках, Маргарита изумилась, как сперва могла подумать, будто они похожи. Но в то же время…

В то же время именно теперь, именно в этот миг, когда двойник предстал перед ней не в греховном и обольстительном, а в самом мерзком и гадком своём обличье, Маргарита поняла, что в действительности это существо ей не лгало – ни словом своим, ни самим своим обликом. Это действительно была она, Маргарита Прованская, дочь графа Раймунда, жена короля Людовика, миропомазанная королева Франции. Это была она – та из великого множества Маргарит, что крылись в ней, дожидаясь своего часа, из тех, что никогда, быть может, этого часа не дождутся, ибо никогда она не утратит своего разума, своей чести, своего стыда, и никогда не даст волю ни одному из тех демонов, что пожирают её всю жизнь, незримо и тайно от неё самой. Сегодня одна из тайн стала явной – только и всего. Сегодня Маргарита видела ту себя, что крылась в ней и которой… даже думать о том было дурно, но – да: которой она, быть может, однажды могла бы стать. И эта часть её не стала бы сносить тиранию Бланки Кастильской, не стала бы прятать взгляд и закусывать губы, когда крик рвётся из горла, не стала бы отпускать от себя своего мужа во мраке и отворачивать от него лицо, когда он склонялся над нею во тьме… И на миг, на краткий и обжигающе страшный миг Маргарите захотелось такою стать, и она пожалела, что лежащее на кровати пред ней существо – не она сама.