Текст книги "Легенда о Людовике"

– Да я что, я ж ничего, – торопливо забормотал кузнец, косясь на угол, где замерли, сцепившись, две чёрные тени. – Я ж не то чтобы бунт затевать, было б серебро – я б и заплатил… да только нету ж.

Молчаливая борьба в углу наконец завершилась, и не в пользу Жана. Его спутник, оттолкнув от себя цеплявшуюся за него руку, встал и вышел из тени, явив бледное, вытянувшееся обветренное лицо с острым, колючим взглядом светло-голубых глаз. Глаза эти выражали такой гнев, что кузнец в страхе отпрянул и засуетился, ища свою шапку и явно собираясь дать стрекача. Однако через миг он – да и все остальные – замер, когда в свече факелов блеснул, ложась на стол, золотой безант.

– Бери, кузнец, – хриплым, словно сорванным голосом сказал рыцарь. – Бери и заплати этому ненасытному кровососу, что служит Господу в вашей деревне, чтоб окрестил, а коли придётся, так и отпел твоё дитя. И если будет на то воля Господня, это станет последним, что сделает этот недостойный священник, прежде чем лишится своего сана. Епархия Бон-Блесси. Я запомню.

С этими словами рыцарь вернулся в свой угол и сел там, погрузившись в прежнее, ещё более угрюмое молчание.

Кузнец, закончив хлопать губами, нахлобучил шапку и ушёл так поспешно, что забыл доесть свою дармовую похлёбку и поблагодарить нежданного благодетеля – что в лице трактирщика, что в лице неизвестного рыцаря. Оставшиеся же, оправившись от удивления, принялись обсуждать бесчинства священников, на которых всё больше было нареканий в последнее время. Поступок рыцаря убедил присутствующих в его благородстве, и, не боясь более доноса, они развязали языки. Досталось даже ланскому епископу, который, как поговаривали, брал взятки за снятие данных обетов. Дело это, говорили, было для епископа тем более прибыльное, что нынче водилось множество таких, кто дал обет пойти в крестовый поход следом за королём, да так и не собрался исполнить – а теперь уж и некогда было, ведь король вернулся.

– Может, хоть порядку наведёт, – вздохнул кто-то, а другие замахали руками.

– Да где! У него, поди, знаешь сколько дел теперь-то будет, и в Париже, и в землях своих? Да и королева-матушка его померла, ещё больше забот станет, всё на одного… Где уж ему до нас!

– А я пожалуюсь! – крикнул какой-то бойкий пастушок из угла. – Вот войду прямо в Венсенн и скажу королю, что сир де Куси…

На него яростно зашикали, и пастушок чуть не подавился, похоже, совсем забыв о присутствии в зале лесничего этого самого сира де Куси. Тот мрачно поглядел из своего угла, встал, расплатился с трактирщиком и ушёл.

– У, тварь, – прогудел пастушок ему вслед, но разговор уже замяли, и больше возмущаться не стали. Все понимали, что таких вот обиженных всякими сирами да пасторами нынче много потянется в Венсенн. Слишком много, чтобы король мог выслушать их всех. Даже если это самый лучший из королей.

Двое беарнских рыцарей просидели в трактире ещё час. Когда они попросили своих коней, трактирщик тихонько сказал тому мрачному светловолосому, который пожалел кузнеца:

– Если позволите, мессир… Видать, вы люди хорошие, а потому вот я вам скажу чего: вы ежели в Лан, то не езжайте дорогой прямо, а лучше пропустите два лье и сверните через поле на Суассон. Там ещё дорога будет, вот ею на Лан и поедете.

– И зачем нам делать такой крюк? – спросил тот, кого звали Жаном.

– А затем, – многозначительно выгнув бровь, вполголоса сказал трактирщик, – что иначе вам надобно будет ехать через рощу Сен-Николя-о-Буа, ту, что во владении аббатства. А там… словом, не езжали б вы туда.

– Отчего? – упрямо продолжал расспрашивать черноволосый.

Трактирщик крякнул.

– Экие вы, ещё упрашивать надо! Ну слушайте: в этой роще сир де Куси уморил трёх фландрских юношей, что в аббатство учиться приехали. И бродят они там теперь по ночам неспокойные. Уже и аббат ездил рощу освящать, а не помогло. Воют и воют, ажно, бывает, тут у нас в ночи слышно. Не езжайте вы там, говорю, целее будете…

– Благодарю тебя, добрый трактирщик, – сказал белокурый рыцарь, и от звука его голоса трактирщик, сам не зная почему, замолчал. – Тебе зачтётся твоя доброта и забота о ближнем, так же как другим зачтётся творимое ими зло.

Рыцари покинули трактир «Меч и молот». Когда хозяин вернулся в зал, качая про себя головой, то увидел ещё один золотой безант, лежащий на том столе, где только что сидели беарнские рыцари.

Те же, отъехав от трактира на половину лье, не свернули к Суассону.

– Мы поедем этой рощей, Жуанвиль, – сказал Людовик тоном, не допускающим возражений.

И тот лишь вздохнул в ответ, пуская коня следом.

Роща аббатства Сен-Николя-о-Буа с виду ничем не отличалась от дюжины прочих рощ, через которые лежал путь Жуанвиля и короля в последние дни. Отделившись от кортежа в Сен-Пурсене, Людовик двинулся по своим землям инкогнито, так, как, говорят, любил ездить когда-то король Ричард Львиное Сердце. Ещё в Провансе, едва сойдя на берег и увидев толпу нищих, сгрудившихся на пристани, Людовик понял, сколь вредоносным было его долгое отсутствие. Ибо нищие эти были жителями города: матросы, рыбаки и плотники – честный люд, живший ныне на грани голода и носивший расползающиеся лохмотья. То были земли Карла Анжуйского, родного брата Людовика, то были его люди, и до такого состояния довело этих людей упрямство его короля, слишком, о, слишком долго искавшего свою обетованную землю.

Нищету, разруху, запустение, жестокое своеволие землевладельцев и прочие беззакония – всего этого вдоволь навидались Людовик и сопровождавший его Жуанвиль. Их никто не узнавал. Даже те, кто видели когда-то короля, не признали бы его теперь в этом постаревшем, худощавом, мрачном человеке с обветренным и сильно загоревшим лицом, с добела выцветшими волосами, в которых, несмотря на нестарые ещё годы – королю было всего тридцать пять, – уже поблескивала седина. Одет он был более чем скромно, и не только потому, что скрывал своё имя, но и потому, что считал непозволительным рядиться в парчу и бархат, когда бедняки продают последнюю рубаху с плеч, чтоб накормить детей. Жуанвиль еле-еле уговорил его взять подбитый каракулем плащ, потому что в северных землях, куда Людовик непременно хотел наведаться, ночи в марте были ещё очень холодными.

Одна из этих ночей уже вступала в свои права, когда рыцарь Жан со своим господином въехали в рощу, не слишком густую, но перечерченную зигзагами оврагов и завалин, через которые кони перебирались с трудом. Ещё не совсем стемнело, и в сумерках сквозь переплетённые ветви берёз и осин виднелось поле, с которого совсем недавно сошёл снег – а здесь, в роще, он ещё лежал кое-где грязноватыми куцыми пятнами, едва скрывая прошлогоднюю прелую траву.

Жуанвиль с Людовиком ехали шагом, осторожно направляя коней и следя, чтоб те не ступили ненароком в предательскую ямку, оставленную в земле растаявшим снегом, или в опустевшую за зиму кроличью нору. Было тихо, лишь несильный ветер шевелил верхушки деревьев с набухшими почками да изредка, треснув, падала всадникам под ноги отмёрзшая ветка.

«Нету здесь ничего. Сказки, – с облегчением подумал Жуанвиль, когда они углубились в рощу больше чем наполовину и далеко впереди забрезжили огоньки аббатства Сен-Николя-о-Буа. – Да мало ли чего чернь наболтает. На то она и чернь, чтоб болтать, да и со скуки-то, небось, дохнут теперь, когда все, кто мог, ушли встречать короля…»

По правде, Жуанвилю сперва даже нравилось их путешествие. Он обрадовался, когда две недели назад Людовик сказал ему, что хочет отстать от кортежа, и спросил, поедет ли с ним Жуанвиль. Будто было на свете такое место, куда Жуанвиль бы с ним не поехал! Да только безрадостной оказалась эта дорога. Король был непривычно молчалив, и даже для молитвы уединялся, а раньше любил ведь, когда Жуанвиль молился с ним вместе. Что-то неладное делалось в бедной его голове, корона на которую давила слишком сильно, даром что Людовик надевал её лишь на больших торжествах.

«И что сейчас делается в этой голове?» – думал Жуанвиль, искоса поглядывая на Людовика, молча покачивавшегося в седле в такт шагу своего коня. На миг Жуанвилю почудилось, что король задремал, и он, потянувшись, тронул Людовика за плечо, боясь, как бы тот во сне не вывалился из седла. И в тот самый миг, когда Жуанвиль коснулся его, низкий, протяжный вой разлился перед ними, словно поток кипящего масла с сарацинских стен. Жуанвиль замер. Людовик застыл тоже, не пытаясь стряхнуть его руки со своего плеча. Оба они посмотрели вперёд.

Там, где мгновенье назад был лишь терявшийся во мраке подлесок, теперь парили три вытянутые бледные фигуры. От них исходило мутное, желтовато-белое свечение – такое, какое, как говорят, можно увидеть над могилой на девятый день после похорон; а ещё говорят, что увидевший это сияние умрёт в течение года. Фигуры не стояли на земле, а словно бы висели в воздухе, как спущенные знамёна, колышась, тая и загустевая вновь. И вой, от которого кровь застывала в жилах, шёл не из ртов их, ибо у них не было ртов, а изливался из самого этого сияния, будто выморочный потусторонний свет перетекал в столь же потусторонний ужасный стон.

Жуанвиль неистово перекрестился, едва сознавая, что всё ещё держит короля за плечо и сжимает его изо всех сил. Король перекрестился тоже, но не панически, а медленно и величаво: так, как крестятся над могилой. В лице его, обращённом к белой воющей мгле, не было страха.

– Ежели вы – те неспокойные души, про которые мне рассказали под Ланом, то покажитесь, – сказал Людовик. – Я пришёл, чтоб с вами поговорить.

В лицо Жуанвилю пахнуло ледяной волной. Он содрогнулся, и Людовик тоже, ибо тело человеческое, даже если в нём селится отважный дух, не может без дрожи принять прикосновение смерти. Жуанвилю почудилось, будто холодные пальцы трогают его лицо, и невольно отпрянул, пытаясь избежать этих рук, но они последовали за ним, словно прилипнув к его коже. Он почти видел их, эти пальцы, трогавшие его черты так, как если бы с ним пожелал познакомиться слепец.

– Пресвятая Дева, – хрипло сказал Жуанвиль и опять перекрестился дрожащей рукой. Но призрак не отступил. Холод вновь колыхнулся у Жуанвиля перед лицом – на сей раз не просто дыханием, но полным печали вздохом.

Жуанвиль моргнул – и понял, что мгла переменилась. Теперь в ней ясно угадывались человеческие фигуры, с мутными лицами, с расплывающимися, колеблющимися чертами. Но теперь у этих лиц были и губы, и глаза. Губы могли говорить, а глаза – смотрели.

– О чём вам, живым, говорить с нами, мёртвыми? – спросили хором три слабых, глухих, прерывистых голоса. – Мы ничего не знаем. Нечего вам сказать.

– Расскажите о себе, – попросил король Людовик, осаживая под собой заволновавшуюся лошадь. Конь Жуанвиля тоже волновался, пучил глаза, раздувал ноздри, и Жуанвиль похлопал его по холке подрагивающей рукой, не зная толком, кого призывает к мужеству – своего коня или себя самого.

В ответ на слова Людовика три белые тени колыхнулись, сливаясь в одну, и голос их, когда они ответили, звучал как единое целое:

– Что нам рассказывать? Мы мертвы. Нас нет. Нечего говорить.

– Отчего вы неупокоены? Отчего бродите здесь, сбивая с дороги доброго путника? Отчего стонете по ночам?

Ответом была новая волна холода, пробиравшая не только до костей, но и до самого сердца. Однако, как ни дивно то было, Жуанвиль ощутил, что страх его становится меньше. Ибо в холоде этом не было зла, одна только боль и горе.

– Правда ли, – спросил Людовик, – что вас убил сир де Куси?

– СИР ДЕ КУСИ!

Вопль, исторгнутый белой мглой, был так пронзителен и ужасен, что Жуанвиль отшатнулся, зажимая ухо левой рукой и правой пытаясь совладать с лошадью, истошно заржавшей и поднявшейся на дыбы.

Король же лишь прикрыл глаза своего коня ладонями, крепче сжимая коленями его бока и бормоча ему на ухо успокаивающие слова.

– Ваше величество, не повторяйте больше это имя, – простонал Жуанвиль, когда его конь немного унялся. Людовик кивнул, не глядя на него. Успокоив свою лошадь, он вновь обратился к призракам:

– Я знаю лишь то, что вы – трое фландрских юношей, которых приютили в аббатстве Сен-Николя. Правда ли это?

– Аббатство Сен-Николя… – зашелестела дымка. – О да… добрый аббат Фукье… дал нам кров… дал нам книги… дал нам слово Божие…

– Разве могут призраки выговаривать имя Господа? – шепнул Жуанвиль Людовику, но тот не ответил. Он внимательно слушал своих бесплотных собеседников.

– Что же случилось с вами потом?

– Мы охотились… добрый аббат позволил нам подстрелить в роще кролика, и охота увлекла нас… мы были молоды… кровь в нас была горяча… мы верили, что весь мир добр, как добр был аббат Фукье…

С этими словами призраки заплакали. Плач этот совсем не походил на тот бессловесный, не человеческий и не звериный, потусторонний вой, которым они отпугивали людей от места своего неупокоения. Теперь это был плач детей, потерявшихся ночью в тёмном лесу.

– Мы не заметили, как наши лошади вынесли нас из рощи в соседний лес. Мы не знали, что это лес сира Ангеррана де Куси. Мы не думали, что совершаем беззаконие, охотясь на кролика в его лесу. Мы подстрелили кролика. Мы были очень рады. Мы смеялись и веселились, мы спешились, мы искали кролика в траве. Мы не поняли, что случилось, когда на нас налетели лесничие де Куси, связали нас и повели к господину. Мы не ведали, в чём провинились, мы звали аббата Фукье, чтобы он оправдал нашу провинность. Но сир де Куси не пожелал нас слушать. Он сказал, что мы браконьеры, и велел тотчас без суда повесить нас. И мы были повешены. Мы до сих пор висим на толстом суку в том самом лесу. Мы бы хотели быть там, но мы боимся сира де Куси. И потому мы здесь. Мы останемся здесь, и наши бедные матери никогда не узнают, что с нами стало.

К концу этой печальной повести лица призраков окончательно проступили из мглы, оформились, и стало видно, что они очень молоды и полны тоски. Печать невинности – обречённой остаться вечной – была на их лицах, и недоумение их от слишком суровой кары было так очевидно, а горе так велико, что тронуло бы даже самое жестокое сердце.

Что ж, похоже, сердце сира де Куси было более чем просто жестоко.

– Как – без суда? – спросил Людовик, и Жуанвиль слегка вздрогнул от его голоса, звучавшего столь же низко и тяжело, как несколько часов тому назад в таверне, где он слушал про бесчинства бон-блессийского священника. – Этот сир схватил и казнил вас безо всякого суда?

– Безо всякого суда… – эхом откликнулись привидения. – Без лишнего слова… без лишнего взгляда… Так делает сир де Куси. Сир де Куси!

Они заплакали снова, и несколько минут в притихшей, замершей роще не было слышно ничего, кроме этого плача. Даже ветер стих, и ветки больше не трещали и не падали наземь. Людовик какое-то время молчал. Потом сказал:

– Я обещаю, что, если сказанное вами – правда, сир де Куси понесёт наказание. Позволите ли вы нам ехать?

Ещё один вздох, ещё одно прикосновение холодных пальцев к липкой от пота коже – и всё пропало. Король тронул коня шагом, и тот, тряхнув головой, пошёл вперёд, по тому самому месту, где только что плавали привидения. Жуанвиль торопливо толкнул пятками лошадь, нагоняя короля. От волнения он не мог говорить.

– А ведь не врал трактирщик, – возбуждённо сказал Жуанвиль, когда они наконец выехали за пределы рощи и оказались на дороге, проходившей мимо аббатства Сен-Николя-о-Буа. – Ну надо же! И кто бы подумать мог? Чтобы и впрямь…

– Попросимся заночевать в аббатстве, – перебил его король. Жуанвиль понял, что Людовик даже не слышал его слов, целиком погрузившись в собственные мысли. С ним иногда такое случалось. – Заодно расспросим аббата о том, правда ли это. И если правда, то разузнаем, как ехать к замку Куси. Я выслушал жертв, – добавил он в ответ на молчаливый вопрос Жуанвиля. – Теперь хочу послушать свидетеля. Ну а потом должно нам послушать убийцу. Едемте, Жан.

Замок сира де Куси столь же мало отличался от прочих пикардийских замков, как и роща Сен-Николя-о-Буа – от прочих рощ Северной Франции. Было это старое, дряхлое, некрасивое строение, возведённое ещё в прошлом веке не слишком даровитым зодчим и успевшее дать такую сильную осадку, что камень ушёл в землю едва не до нижней границы окон, превратив первые этажи в погреба. Местность тут была влажная, болотистая, и узкий, хотя и довольно глубокий ров вокруг крепостной стены был полон затхлой воды, покрывшейся ряской и пахнущей разложением. Говаривали, что дно этого рва хранит немало трупов, ибо далеко не каждого своего недруга владетель замка удостаивал повешения в лесу. Обычно всё обходилось гораздо проще – ударом кинжала в затылок и тихим всплеском мутной воды во рву.

Подъезжая к этому замку, Людовик оглядывал его пристальным, сосредоточенным взглядом полководца, обдумывающего план штурма. От Жуанвиля этот взгляд не укрылся, и тем не менее он снова, не в первый уже раз, попытался отговорить короля от этой безумной затеи.

Но Людовик был неумолим.

– Стой, кто идёт! А не то по стреле всажу между глаз! – закричали со стены, когда до рва оставалось расстояние, как раз необходимое для претворения угрозы в жизнь.

Людовик с Жуанвилем остановились. Король примирительно вскинул руку.

– Двое рыцарей-крестоносцев просят крова у хозяина замка! – крикнул он, и мощь его крика ничем не отличалась от той, что воодушевляла воинов при Дамьетте и Мансуре. Жуанвиль закусил губу, думая, что, если сир де Куси был в крестовом походе и вернулся во Францию раньше, то он может узнать короля по этому крику. Людовик настоял на том, чтобы и дальше оставаться инкогнито; впрочем, в том, как он представил себя и Жуанвиля дозорному, не было ни единого слова лжи.

После небольшой заминки дозорный крикнул: «Входите!» – и от ворот замка через ров со скрежетом опустился мост. Его крепость, чистота и блеск железных заклёпок говорили о том, что мост этот совсем недавно заменили на новый; старый, следовательно, был разрушен, что почти наверняка стало следствием междоусобной распри, обернувшейся нападением на замок.

Людовик, без сомнения, тоже подумал об этом, поэтому, проезжая по мосту, помрачнел пуще прежнего.

Внутри замок оказался столь же невзрачен и неуютен, как и снаружи. В центре его высился, по обычаю старых замков, громоздкий донжон, служивший одновременно и главным постом обороны, и жилым помещением. К внутренней стороне крепостных стен жались приземистые сарайчики и амбары, из которых доносилось тоскливое мычание скотины да выглядывали чумазые лица слуг. Не было толкотни и суеты, обычной при появлении нежданного гостя в уединённых замках. Здесь все как будто боялись, столь привыкнув к страху, что робея даже выказывать любопытство.

Путников встретил грузный, толстый человек в потрёпанном старомодном блио и шляпе с узкими полями, надвинутой на кустистые брови. Он выполнял, видимо, обязанности мажордома, распорядителя и начальника свиты. Кликнув слуг, чтобы увели, напоили и вычистили коней, он одновременно окинул путников оценивающим взглядом, пытаясь понять, не разбойничьих ли лазутчиков пускает на двор. Жуанвиль у него особых сомнений не вызвал, а вот на короля он смотрел дольше и гораздо более подозрительно.

– Сир де Куси просит прощенья великодушного, что двор соломой не стелен, – буркнул наконец мажордом, завершив осмотр, который Людовик вынес с обычным своим смирением. – Уж не ждали никак, что гости пожалуют. Их милости ужинают как раз. Спрашивают, не угодно ли господам присоединиться.

– Мы принимаем приглашение с благодарностью, – сказал Людовик, и мажордом взглянул на него с возросшей неприязнью, словно надеялся, что гости откажутся от угощенья и, удовлетворившись миской супу, подобру-поздорову отправятся спать в сарай. Его раздражение было таким явным, что Жуанвиль открыл было рот от возмущения, но Людовик незаметно тронул своего друга за руку, приказывая молчать. Жуанвиль стиснул зубы и последовал за мажордомом тесной винтовой лестницей в главную залу донжона.

Ужин сира де Куси столь же мало отличался от любого другого ужина сеньора средней руки, как и описанные выше замок и роща – от любого другого замка или рощи. В просторном, тёмном, дымном от чадящих факелов зале напротив огромного камина (дрова в котором, впрочем, едва тлели) стоял стол на козлах, покрытых нестругаными досками. Стол был уставлен множеством широких мисок и блюд, в основном глиняных и деревянных, наполненных ещё дымящимся красным мясом – ужинать, видимо, только что сели. Вдоль стола стояли скамьи, на которых сидела свита – человек шесть или семь рыцарей с рожами заправских разбойников, одетых грязно и безо всяких отличительных знаков на коттах; по правде, сброд этот более походил на наёмников, чем на верных вассалов своего господина. Во главе стола, в единственном кресле, восседал сам хозяин замка – столь же мало отличный от любого хозяина любого подобного замка, собирающего вокруг себя подобных людей и затевающего подобные пиры. Был он примерно одних лет со своим мажордомом, то есть около пятидесяти; бородат, плечист, скуласт и, вероятно, высок ростом, хотя это трудно было сказать, пока он сидел. Могучую грудь его обтягивала котта с вышитым родовым гербом, и, судя по неопрятности этого парадного платья, сир де Куси использовал его в качестве повседневной одежды. Выражение лица и весь облик сира де Куси были таковы, что Жуанвиль мгновенно убедился в правдивости как свидетельства замордованных юношей, так и слов аббата Фукье, с которым они расстались два дня назад и который подтвердил всю историю. Такой самодовольный, свирепый, ограниченный головорез, каким выглядел сидящий во главе стола человек, вполне был способен на любое зверство.

– А, вот и наши незваные гости пожаловали! Милости просим! – пробасил хозяин замка, скорее весело, нежели сварливо. Он не привстал, чтобы приветствовать гостей, однако сделал знак рукой, и сидящие по левую руку от него рыцари потеснились. Это было несложно, учитывая, что огромный стол с лёгкостью вместил бы тридцать человек, тогда как за ним не сидело и дюжины.

– Вы уж простите безыскусность нашей трапезы, – добавил сир де Куси, пока его гости занимали указанные места. – Мы тут всё как всегда, для своих, для домашних. В нашу глушь редко кто заглядывает с добрыми намерениями – проходят, бывает, да в какого ни плюнь, тот либо плут, либо вор, либо браконьер, либо ещё какой проходимец.

Говоря это самым простодушным тоном, сир де Куси крутил ус и поглядывал на своих гостей тем же хищным взглядом, которым давеча их одаривал мажордом и которым – что следует упомянуть для полной откровенности – сам Людовик перед тем окидывал замок. У Жуанвиля появилось неприятное ощущение, словно они с королём были пташками, по неосторожности влетевшими в клетку.

Однако через миг он вдруг увидел то, чего не видел прежде, – райскую птицу, которая уже сидела в этой клетке.

Птица эта запела нежным, серебристым голоском, едва окончилась басовитая речь хозяина замка.

– О, мессиры, воистину ужасающе жаль, что мы не были осведомлены о вашем прибытии заранее! Если бы знать, что дом наш почтят славные рыцари-крестоносцы, я бы отыскала по такому случаю скатерть.

Сии благородные слова, являвшие собой образчик северного радушия, изрекло дивное создание, сидевшее по правую руку от сира де Куси. До сей минуты создание это оставалось незамеченным Жуанвилем, поскольку он слишком пристально изучал самого хозяина и его потасканную свиту, не забывая приглядывать за королём, чтобы тот, по своему обыкновению, не сделал вдруг чего-либо неуместного. Только поэтому Жуанвиль, слишком озабоченный всей этой сомнительной авантюрой, затеянной его сюзереном, не сразу заметил то, на что немедля обратился бы взгляд любого другого мужчины, которому случилось бы войти тем вечером в главную залу замка Куси.

Он не заметил единственного и главного украшения этого замка, его светоча и зари – мадам де Куси.

Было это хрупкое, тонкое, белолицее, синеглазое – словом, будто со страниц романов Кретьена де Труа сошедшее видение, своей пронзительной красотой поразившее Жуанвиля в самое сердце. Поражало в этой даме также и то, как роскошно и богато была она одета в сравнении со всеми остальными в зале. Платье её из зелёной парчи было расшито золотой нитью, низкий вырез на груди кокетливо, едва не бесстыдно открывал нижнюю сорочку красного бархата, густо украшенную вышивкой и жемчугами. Жемчуг же увивал её шею, запястья и длинные золотистые косы, затейливо уложенные на аккуратной, гордо сидящей на длинной красивой шее головке. Губы красавицы были особенно красны от карминовой краски, а ресницы – особенно черны от с умом использованного угля. Она сидела по правую руку от мужа не на скамье, а на придвинутом к столу сундуке, покрытом меховым покрывалом – что, бесспорно, свидетельствовало об её особом месте в этом доме: ведь в большинстве таких замков жёны сеньоров сидели на голых скамьях вместе со свитой, а то и вовсе на соломенных тюфяках, брошенных прямо на пол. Однако следует признать также и то, что далеко не у каждого сеньора была такая жена.

Мадам де Куси оказалась единственным среди всех этих замков, рощ, ужинов и сеньоров, что совершенно не походило на тысячи им подобных в здешних краях.

Жуанвиль поймал себя на том, что пялится на неё во все глаза – он понял это по ухмылкам рыцарей, сидящих рядом и заметивших его изумление так же, как, бесспорно, заметил его и сам де Куси. Однако хозяин не разгневался, напротив, благодушно рассмеялся, бесспорно зная, каким обладает сокровищем.

– А, дурная моя башка, забыл представить вас моей дорогой супруге. У нас-то тут все свои и давно без церемоний. Ангелина, радость моя, не стесняйся, приветствуй благородных крестоносцев в нашем доме.

– Рада приветствовать благородных рыцарей, – сказала мадам де Куси своим певучим голоском и премило зарделась, что явило очаровательный контраст с её слишком откровенной нижней сорочкой. Блуд и целомудрие именно тогда наиболее успешно разят сердца, когда сливаются воедино.

Жуанвиль опомнился наконец, поняв, что его восхищение, хоть и искреннее, неучтиво. Он потупил глаза и украдкой взглянул на короля, любопытствуя, как тот отзовется на прелести хозяйки замка. Увиденное нисколько не удивило Жуанвиля, ибо он знал короля хорошо и давно.

Людовик отозвался на прелести местной царицы сердец так же, как отзывался на женские прелести всегда – то есть никак.

На приветствие мадам Ангелины король ответил поклоном, встав с места и тут же сев обратно. Жуанвиль торопливо последовал его примеру. По лёгкой морщинке, появившейся меж бровей прекрасной дамы, Жуанвиль понял, что она ожидала большего. Однако морщинка быстро разгладилась, и прелестное личико хозяйки вновь оживилось улыбкой. Жуанвиль гадал, сколько ей может быть лет: в первый миг он не дал бы ей больше семнадцати, но эта мимолётная морщинка каким-то непостижимым образом вдруг состарила её в один миг лет на двадцать.

– Ну расскажите же нам! – попросила мадам де Куси весёлым и звонким голосом, всплеснув руками и лукаво поблескивая своими голубыми очами. – Вы ведь только что воротились из святой земли?

– Да, недавно, – ответил за Людовика Жуанвиль, видя, что король не расположен к застольному любезничанию. – Мы вернулись из-за моря одновременно со свитой короля Людовика.

– О, король Людовик! – оживившись ещё больше, воскликнула мадам де Куси. – Вы знакомы с ним? Видали его вблизи? Говорят, он хорош собой, словно ангел Господень!

Людовик низко наклонил голову при этих словах, и Жуанвиль заметил, как крепко сжимаются его губы. Сказанное этой женщиной для него было близко к богохульству, и Жуанвиль, спасая положение, торопливо сказал:

– Нет, мы его видали только издали. Да не так уж он и хорош, по правде говоря, это всё людская молва.

Людовик бросил на него быстрый взгляд, в котором вместе с признательностью угадывалась насмешка. Жуанвиль вспомнил, как, рассказывая кому-то в гарнизоне о короле в бою при Дамьетте, с восторгом называл его «прекраснейшим из рыцарей»… или как-то так. Людовику, видимо, донесли. Жуанвиль почувствовал, что краснеет. К счастью, тут в разговор вновь вступил хозяин замка.

– Да ну, забот других нет – слушать про короля, – хмыкнул он. – Простите мою супругу, мессиры, она слишком много слушает менестрелей да болтунов. А одних только и разговоров теперь, что про этого короля. Король да король. С месяц назад проходил тут у нас пилигрим один… ну, сперва-то думали, что пилигрим, а потом оказался шпиком сира де Блузье, с которым я цапаюсь уж лет этак восемь за пруд между Шьенским лесом и полем; ну да что уж! Ладно пилигримишка этот языком чесал, тоже сказался, что из святой земли – и все король да король! И сарацин тот король бил, и христиан-то он защищал, и веру-то истинную проповедовал – а толку? Где стоял Иерусалим, там и стоит! Шесть лет псу шелудивому под хвост. А хотя как по мне, – добавил сир де Куси, видя, что гости слушают его очень внимательно, – так бы и сидел там, в Палестине этой своей, хоть до Судного дня – славно бы было. Что есть король, что нет короля – а как по мне, так лучше, когда нет!

Подобные речи могут показаться на удивление вольными, особенно если учесть, что велись они в присутствии чужих людей, воевавших вместе с королём. Однако не стоит забывать, что сир де Куси был в своём родовом замке, в окружении своей свиты и челяди, при поддержке своего гарнизона. Речи эти он вёл, вероятно, из вечера в вечер, если только ужинал дома, а не грабил соседей и не вешал на суках фландрских юношей. Все его домашние успели от этих речей порядком устать, и оратор, безвинно погибший в сире де Куси, был рад и горд возможности изложить свои умозаключения, так сказать, свежим ушам, не особо заботясь о том, что о таких речах подумают обладатели оных ушей. Ежели гостям вдруг не понравится, ежели проявят не к месту излишнюю преданность безалаберному королю, забывшему свою родину на долгие годы, что, по мнению таких, как сир де Куси, родине пошло только во благо, – что ж, если так, то во рву ещё много места, а в лесу – много свободных сучьев. Он был хозяин, в своём праве и своей силе, а эти двое бродяг были только двое бродяг.

Людовик выслушал сира де Куси очень внимательно, а потом спросил:

– А отчего вы, благородный мессир, не ступили в святую землю вместе с королём?

Вопрос был задан столь спокойно и даже смиренно (Людовик всегда задавал так вопросы, за которыми следовала страшная буря), что сир де Куси благосклонно улыбнулся и снизошёл до ответа:

– А оттого, что мне, мессир мой, и дома хорошо. Чего я там не видал, в этой святой земле? Песка да сарацин? Так и без них обойдусь! Кто у нас крест-то берёт обычно – безземельные рыцари и младшие сыновья, на которых наследства не остаётся. Думают там награбить того, на что дома охотников слишком много. Кое-кому, может, и удаётся, да мне-то оно на что? Я и дома тут – сир де Куси! У меня, вон, замок, угодья, лес и поля, шесть деревень мне платят оброк, а ещё пруд этот у Блузье отобью – не хуже барона стану. Да и домосед я, скажу по совести, добрые мои мессиры. Люблю я нашу французскую землю, как никакой другой не возлюблю никогда. И её одну, родную, жирную, мне грабить стократ милей, чем какую-то засранную Палестину!