Текст книги "Легенда о Людовике"

Ничего не случилось. Султан постоял с минуту, в трепете прислушиваясь к собственным ощущениям, не зная, чего ожидать. Потом его губы разочарованно скривились, и он утёр их рукавом халата.

А Луи улыбнулся.

– Вода как вода, – сказал Туран-шах, очевидно, сердясь на самого себя за то, что почти успел испугаться. По его знаку мамелюки отпустили Людовика. – Не понимаю, что ты хотел доказать, христианин.

– Только то, что святая вода христианина безвредна для мусульманина, если оба они чисты душой, – сказал Людовик. – Но если душа человека покрыта сажей… что ж… поглядим!

И внезапно он прыгнул с места вперёд, выхватил почти опустевшую чашу из рук султана и, оказавшись рядом с дервишем Фаддахом, вцепился ему в загривок и запрокинул ему голову, вливая остатки воды в его распахнувшийся от изумления рот.

Дервиш забился, забулькал, но Людовик держал его крепко, стиснув пальцы стальной хваткой у Фаддаха на шее. Длинная судорога прошла по телу дервиша, пронзив его от макушки до пят, глаза выпучились, а потом закатились, изо рта пошла пена. Тогда Людовик наконец отпустил старика и повернулся к султану. Глаза его светились восторженным торжеством.

– Ну вот, – сказал он, – теперь ты видишь, что…

И тогда случилось нечто, чего никто – и меньше всех сам Людовик – никак не ждал.

Новая судорога, ещё страшней предыдущей, прошла по телу Фаддаха, выгибая его спину дугой и подкидывая старика над полом. А потом… потом он начал меняться. Карл был так ошеломлён, что не сумел уловить момент, когда именно это началось. Только что дряхлый, жалкий старик бился в конвульсиях на полу – так, как бьются одержимые, когда из них изгоняют дьявола. Но старик не упал бездыханным, как падают люди после удавшегося экзорцизма. Его продолжало бить и бросать по полу, даже когда глаза его остановились и остекленели и когда его переломанные кости захрустели, пронзая кожу. Отовсюду раздались крики ужаса, и они усилились, когда руки и ноги дервиша стали вытягиваться, а потом изгибаться, меняя размер и форму, и жёсткие курчавые волосы стали стремительно проступать сквозь окровавленную, порванную сломавшимися костями плоть. Затрещали лохмотья, служившие твари одеждой, пока она была человеком; и под всеобщие крики и панику с земли поднялось, медленно распрямив спину с образовавшимся на ней гребнем, чудовище с клыкастой мордой и когтистыми лапами, покрытое чёрной шерстью, испускающее зловонное дыхание между гнилыми, смертельно опасными зубами. Чудовище выпрямилось и завыло, вскинув морду к небу, и бешено замолотило по полу длинным, как у быка, и могучим, как у крокодила, хвостом.

Люди с криками кинулись от помоста в разные стороны; лишь трое из тех, кто оказался рядом с оборотнем, остались на месте: король Людовик, султан Туран-шах и мать его Шаджараттур. Последняя и вовсе не шелохнулась, только подняла голову, застыв, как изваяние, и смотрела на дьявольское отродье, которому верила и которого слушала, воображая, будто оно послушно ей, тогда как она сама была его послушной рабой. Глаза её сверкали сквозь паранджу, и единственный крик, который она издала, когда чудовище занесло над ней когтистую лапу, был криком гнева, а не страха. Ибо был Туран-шах истинным сыном своей матери, и его ненависть к оскорблениям была в нём от неё.

Но оборотень, прикидывавшийся дервишем Фаддахом, не успел расправиться со своей сообщницей. Воздух со свистом рассекла летящая сталь – и тварь рухнула, захлебнувшись кровью, когда Туран-шах пронзил её клинком, вырванным из руки остолбеневшего от ужаса мамелюка. Зала содрогнулась, когда оборотень рухнул на пол огромной неподвижной тушей. Большинство визирей султана к тому времени уже с криком разбежались, а мамелюки его стояли, стискивая свои копья и не решаясь ступить вперёд, рядом с такими же растерянными и испуганными христианскими пленниками. Карл и сам чувствовал, как бешено колотится в горле сердце, и боялся оглянуться на епископа Шартрского. Всё, что свершилось только что, никак не укладывалось у него в голове.

Туран-шах стоял какое-то время с дымящимся от крови мечом над поверженным чудовищем. Мать его стояла по другую сторону туши. Они были разделены ею, и Карл, глядя на них, понял тем самым своим смутным знанием, которое столь редко позволяло ему ошибаться, что так было и прежде: что многие годы тварь в облике дервиша стояла между сыном и его матерью, и что чувств, и непонимания, и тайн во дворце Каира между будущим владыкой и его матерью было не меньше, чем между владыкой и его матерью в Луврском дворце.

– За что? – только и смог спросить Туран-шах у женщины, перед которой стоял с мечом.

Та задрожала вся, словно туго натянутая тетива, закипела яростью, и отчаянием, и той странной любовью, что толкает иных матерей на поступки, которых ни одному мужчине никогда не постичь.

– За то, что он враг! – воскликнула она, и голос её был так же прекрасен и выдавал в ней ту же запрятанную под покрывалами красоту, что и малейшее из её движений. – За то, что смутил и оплёл твой разум сладкими речами о своём лживом боге! За то, что вызвал жалость в тебе, в тебе, кому надлежит быть жестоким к врагам Аллаха! За то, что ты хотел его отпустить! Но ты не должен его отпускать, Туран, ты не должен, слышишь? Это схватка его и твоя, и вы ещё в битве, вы в битве, и жить лишь одному из двоих! Так мне сказал Фаддах! И лишь любовь матери положит вашей битве конец – так мне сказал Фаддах!

Она кричала, забыв, где находится и с кем, забыв о дьяволе, советов которого слушала и который лежал сейчас мёртвый, поверженный её сыном, забыв о своём месте в этом мире. Туран-шах смотрел на неё, и выражение юности, уязвимости, растерянности от нежданного предательства вновь проступило на его молодом лице. «Что было бы с Луи, если бы наша мать поступила с ним так, как эта женщина со своим сыном?» – подумал Карл – и возблагодарил Бога, что ему никогда не придётся отвечать на этот вопрос.

– Горе мне, – проговорил султан. – Горе, что Аллах проклял меня такой матерью. Горе мне от такой материнской любви. Уходи. Я не хочу больше видеть тебя.

Шаджараттур пошатнулась, словно он ударил её мечом, а не словами. Евнух подхватил её под руки и увёл из залы, прочь от людей, всё ещё испуганно гомонивших и не решавшихся подойти к мёртвому телу оборотня. Туран-шах бросил наземь меч, покрытый чёрной кровью зверя. Потом посмотрел на своего врага, короля Франции.

– Вижу, дом мой не гостеприимен для тебя, а смертельно опасен, франк, – хрипло сказал он. Всё, что было в его лице юного, по-детски самоуверенного, запальчивого и надменного, ушло. – Ты будешь отпущен на волю за выкуп в двести тысяч безантов. Твои братья, кузены и все твои воины также смогут выкупить себя и уйти.

Людовик склонил голову в молчаливом изъявлении благодарности.

– Увести всех, – приказал султан, и, когда стражи встали с обеих сторон от Людовика, добавил: – Я не могу услышать голос твоего бога, как и ты моего. Но мы оба способны увидеть дьявола и отвратить от него наши сердца. Нашим богам обоим ненавистно одно и то же зло. Так, быть может, друг другу они не враги?

Если Людовик что и ответил на эти слова, то Карл уже не услышал – его тоже увели прочь из высокой огромной залы, пропахшей кровью, смертью и серой так, словно тысячи воинов пали здесь и души их теперь кричали и плакали на неизбежной дороге в ад.

Милосердие египетского султана было милосердием в хитром и изворотливом духе всех сарацин. Согласившись отпустить короля за выкуп, он назначил сумму, бывшую по тем временам огромной. Таких денег не нашлось ни у самого короля, ни даже в казне, оставленной им во Франции. Все доступные средства были истрачены на подготовку крестового похода. Дело осложнялось также тем, что Людовик запретил собирать выкуп за него самого до тех пор, пока не будут освобождены его братья, епископ Шартрский и некоторые другие высокопоставленные лица. Жуанвиля среди них не оказалось, и Карл не знал, было ли это проявлением беспристрастности, на которую Луи оказался способен даже в таком щекотливом деле, или же Жуанвиль сам отказался покидать Каир без короля. Скорее всего, и одно, и другое сыграло свою роль.

По счастью, королева Маргарита, оставшаяся в Дамьетте на положении предводительницы крестоносцев, оказалась весьма предприимчива и сноровиста в том, что касалось сбора денежных средств. Она немедля отослала десятки гонцов во Францию, в Лион Папе Римскому и по всей Европе: она не просила, но требовала, чтобы христианский мир позаботился о короле, единственном среди правителей Запада не забывшем свой христианский долг. Призыв этот был столь же пылок и искренен, как и сама Маргарита, и поэтому (а также потому, что требовалась сумма в десятки раз меньшая, чем было ранее истрачено на сам поход) выкуп за короля собрали в довольно короткий срок. Однако прошло два месяца, прежде чем письма Маргариты и помощь, к которой она взывала, достигли места назначения. Вместе с выкупом королева прислала письмо своему мужу, полное слов любви и тоски, а также радости, ибо, как сообщала королева, пока король был в плену, у него родился ещё один сын, названный Жаном Тристаном.

Эти два месяца Людовик провёл в Каире в беседах и встречах с Туран-шахом, который после вероломства своей коварной матери не знал, кого теперь слушать и кому доверять. Людовик не оставлял безумной, как мнилось Карлу, идеи обратить Туран-шаха – это была бы та победа, за которой он шёл в святую землю, это был бы его Иерусалим, его Грааль. Он восторгался библиотекой султана, полнившейся не только религиозными текстами как мусульманской, так и христианской веры, но также многочисленными трактатами арабских, китайских и европейских учёных мужей, рассуждавших об истории, медицине и природе вещей. Особенно заинтересовала Людовика обширная картография, хранившаяся у султана; и султан даже подарил ему карту Северного Египта, одну из самых последних и наиболее точных. Он как будто совсем не боялся, что Людовик воспользуется этими сведениями против него, когда выступит в новый поход. С невинной самоуверенностью победителя Туран-шах не сомневался, что, едва обретя свободу, Людовик вернётся во Францию и навсегда забудет о той мании вторгаться, захватывать и подчинять, что составляла самую сущность философии крестоносцев и которая, по наблюдениям Туран-шаха, так не вязалась с нравом и ценностями французского короля. Не захватывать и подчинять он хотел, но нести мир, благоденствие и то особое тихое счастье, которое даёт человеку вера. Одного он не хотел и не мог понять: что мусульмане были уже счастливы своей собственной верой, и им не надо было другой. Увы, странная близость, установившаяся между двумя владыками – северным и южным, мусульманином и христианином – после их совместного изобличения и уничтожения демона, мешала им обсудить этот вопрос с той жёсткостью и прямотой, которая одна лишь и могла породить между ними ясность. Так вот и провели они эти два месяца – одновременно понимая и не понимая друг друга, близкие и далёкие, уважающие друг друга за то общее, что было между ними, и жалостливо презирающие за то, что их всё же разнило. Карл сразу понял, что никакого будущего у этой схватки разумов нет, как не было её и во время схватки при Фарискуре. Но Людовику он этого не говорил, так как виделся с ним за эти два месяца от силы несколько раз, и так и не смог заставить себя смотреть ему прямо в лицо.

Когда выкуп за короля и его приближённых был наконец доставлен, пришла пора возвращаться. Дамьетту, по условиям перемирия, крестоносцам надлежало оставить, отступив к Акре, и, как предполагалось, оттуда возвратиться на родину. Передача выкупа состоялась, и ничто больше не держало бывших пленников в Каире. Однако Людовик и тут нашёл способ показать себя. Один из казначеев, отвечавших за передачу выкупа, похвастался королю, что сарацин сумели обсчитать на двадцать тысяч франков, чего те даже и не заметили. Король, услышав об этом, пришёл в такую ярость, что казначей убежал на другую сторону комнаты и прятался за столом, пока гнев короля не утих. Людовик отправился прямиком к султану, самолично сообщил ему о случившемся и заявил, что не двинется с места, пока злосчастные двадцать тысяч франков не будут выплачены сполна. Туран-шах был столь же тронут этой выходкой, сколь были изумлены ею крестоносцы, считавшие мгновенья до той поры, когда наконец выступят из громоздких стен Каира в жаркую и жестокую, но хотя бы свободную пустыню. Туран-шах и Людовик расстались почти друзьями; и это было тем более странно, что, кажется, один лишь Туран-шах сомневался в том, что сделает Луи, как только окажется в Акре и сможет снова собрать войска.

Карл простился с Зейнаб, которую, несмотря на её мольбы, наотрез отказался забрать с собой. Не то чтобы сам он был против – он привязался к девочке, да и она, кажется, влюбилась в него не на шутку. Но он слишком хорошо представлял себе сцену, которую закатит ему Беатриса, если он привезёт ей из Каира такой гостинец. Потому он просто поцеловал Зейнаб – о, как долго, как глубоко и нежно он её целовал… – и, сказав ей, что теперь она свободна, взобрался в седло и шагом тронул коня к воротам Каира, следом за кортежем французского короля, медленно и угрюмо двигавшегося полупустыми улицами прочь от дворца.

Глава двенадцатая

Акра, 1250 год

Король прибыл в Акру одним из последних. Покидая побережье, он возглавлял свою армию; возвращаясь, он шёл позади неё, словно пилигрим или проситель, прибившийся к толпе таких же сирых, но сильных хотя бы тем, что они толпа. Трудно определить с точностью, как именно встретила его Акра. С радостью? Да – сотни людей высыпали на улицы, размахивая пальмовыми ветвями и приветствуя своего короля. С грустью? Без сомнения – ибо не было в этих криках и сотой доли того ликования, с которым когда-то встречали парижане юного монарха, возвращавшегося из ссылки. С надеждой? Разумеется, ведь все знали, что король Людовик – святой, и если может ещё быть надежда для разбитой армии, загнанной в самый дальний угол края, который она шла отвоёвывать, то надежда эта может быть только на чудо; а святые творят чудеса. Да, именно надежды на чудо было более всего в жителях Акры, встречавших Людовика по возвращении из плена.

И Карл, бывший среди этих людей и знавший Людовика лучше их всех, хотел и не мог им сказать, что надежды напрасны. Что его брат, святой или нет, не способен творить чудеса.

Карл прибыл в Акру на несколько недель раньше Людовика, и, встречая его вместе со всеми у городских ворот, чувствовал себя более частью ожидавших, чем возвращавшихся. Месяцы сарацинского плена вспоминались как сон, а о некоторых днях Карл и думать предпочитал словно о сне, навеянном душным и низким небом пустыни. Снисходительная доброта сарацин, развязное гостеприимство их султана, ласки проворной Зейнаб – всё это при воспоминании вызывало в нём стыд и смятение, тем более сильные, что он сознавал полную закономерность и уместность такого чувства. Оказавшись в плену, он не смог проявить стойкость, жертвенность, аскетизм, на которые оказались способны другие. И если Карл и был рад чему-либо, то только тому, что никто, кроме Луи, не знал о его позоре. А Луи уже простил; это Карл знал твёрдо, хотя ещё и не виделся с ним. Луи всегда прощал грехи своим близким, тем более охотно, чем сильней они этими грехами мучились. Ему нравилось страдание, и в себе, и в других, – он видел в нём искупление и приветствовал его, как наивысшее благо.

Карл почти всерьёз ждал, что его брат явится в Акру верхом на осле, и никак не мог решить, смеяться ли ему, если догадка подтвердится, или нет. Впрочем, позже он понял, что таким поступком Людовик продемонстрировал бы непомерное тщеславие, которого не то чтобы был лишён совсем, но которое никогда не был склонен проявлять прямолинейно и грубо.

Он въехал в Акру сообразно со своим саном: верхом на прекрасном арабском скакуне, подаренном ему Туран-шахом на прощанье, в окружении свиты, остававшейся при нём до конца. Он улыбался людям, приветствовавшим его, махал рукой, останавливался через каждые десять шагов и спрашивал, наклоняясь к тем, кто стоял к нему ближе других, есть ли у них в чём нужда. Словом, он вёл себя так, будто въезжал в один из своих французских городов во время путешествия провинциям, как иногда делал.

Тогда-то Карл подумал, что брат его совсем непохож на человека, собирающегося завтра же сесть на корабль и отплыть домой.

Когда они поравнялись, Людовик спешился и обнял его, а потом Альфонса, стоящего рядом, а потом обнял Беатрису (он никогда не целовал руки дамам, но тех из них, кого считал сёстрами, заключал в объятия столь же крепкие и бесстрастные, как и мужчин). Потом он преклонил колени перед епископом Шартрским, приветствовал толпящихся тут же рыцарей и баронов, и, никого этим не удивив, ласково поздоровался с Жуанвилем. Тот вспыхнул, словно юная дева, и, встав на колено, припал к руке Людовика; но Карл успел заметить мелькнувшее на его лице хмурое, сердитое выражение, которое он поспешно спрятал, склонившись у ног своего короля.

Церемонии – как это всегда бывало с нерелигиозными церемониями при дворе Людовика – закончились быстро, и король повелел всем отправляться во дворец, служивший христианам Акры собором, на торжественную мессу по случаю благополучного возвращения крестоносцев. Все разом засуетились, зная, как не любит король проволочек. Поднялся шум, мужчины разбирали своих лошадей, женщины устраивались в паланкинах. Людовик тоже хотел вскочить в седло, когда густой от зноя полуденный воздух прорезал звонкий и отрывистый крик Жуанвиля:

– Сир! Вы ни о чём не забыли?

Король с удивлением обернулся. Некоторые из его свиты обернулись тоже, глядя на шампанского выскочку с любопытством. И что он затеял на этот раз?

– Ах, да, – сказал Людовик, наморщив лоб и выглядя разом и пристыженным, и благодарным. – И правда. Спасибо, что вы мне напомнили, сенешаль. Сир де Бриссак, велите раздать людям милостыню…

– Не только милостыней утешится душа любящих вас, сир, – так же отрывисто, не сводя с короля глаз, сказал Жуанвиль. – Но и милостью вашей.

И, шагнув в сторону, он открыл взгляду удивлённого короля женщину, держащую за руку мальчика лет пяти и прижимавшую к груди свёрток, в котором без труда угадывался спящий младенец. Женщина была одета почти как сарацинка – в тёмные, плотно замотанные шерстяные одежды, прикрывавшие её тело и волосы, выгоревшие на солнце до цвета ржаной соломы. Глаза она держала опущенными долу, а когда подняла их и встретилась с глазами Людовика, король вздрогнул.

Эта женщина была Маргарита, королева Франции.

Карл мысленно выругался, увидев её. За несколько недель, проведенных в Акре, он почти не виделся со своей невесткой: она всё своё время проводила во дворце, разбирая насущные дела оставленного на её попечение войска и мирных жителей, а редкие минуты отдыха отдавала своим детям. Как успел понять Карл, бегло изучив за это время положение дел, по части управления королева Маргарита своей свекрови Бланке Кастильской и в подмётки не годилась: хлеба и пресной воды всегда было мало, болезней и грабежей – много, все были недовольны и никто не знал, что ему надлежит делать. Карл спросил Альфонса, отчего тот, приехав в Аккру прежде них всех, не принял на себя управление и не отстранил королеву от дел, которые так досадно у неё не спорились. В ответ на что Альфонс посмотрел на него своим спокойным, умным взглядом и спросил: «А разве это не было бы узурпацией власти нашего брата, Шарло?» Карл не нашёлся, что на это сказать. Он попытался дать Маргарите несколько советов, но она отвергла их с внезапным упрямством и холодностью, дав ему отпор, которого он от неё совсем не ждал. Карла это обидело, тем более что прежде он считал себя её другом, и с тех пор он помощи королеве не предлагал, да и почти что не видел её – до этого самого дня. Впрочем, даже немногочисленных и почти что случайных встреч было достаточно, чтобы Карл отметил про себя, до чего не к лицу ей одеяние сарацинки.

– Так уж охота строить мученицу – сразу бы власяницу и нацепила, – фыркнула Беатриса, с которой Карл поделился своим наблюдением. И Карл понял, что месяцы соломенного вдовства не примирили сестёр между собой и не сделали их ближе.

И вот теперь Карл смотрел на неё, на эту женщину, которая была и трогательна, и жалка в своей слабости и в том, как, несмотря на слабость, хотела казаться сильной. Только теперь, разглядывая её серую фигурку, согнувшуюся у ног королевского скакуна, Карл подумал, что Маргарита, должно быть, восприняла эти месяцы без Людовика как время своеобразного регентства. Она ненавидела Бланку, Карл это знал – Господи Боже, да все это знали, – но Карл лишь теперь подумал, до чего же Маргарита на самом деле мечтала заменить Кастильянку не только в сердце Людовика, но и на престоле рядом с ним. Она видела, что Людовик готов делить свой трон с женщиной, если та будет достаточно верна ему и достойна. Бедняжка, как жестоко она заблуждалась, думая, будто Людовик когда-либо видел в Бланке Кастильской женщину.

Впрочем, он и в Маргарите её не видел.

«А ведь и правда, он о ней даже не спросил», – осенило Карла, пока он наблюдал эту немую сцену: молчащая Маргарита, удивлённый Людовик, украдкой переглядывающаяся свита. Действительно, с той минуты, как король ступил в Акру, он ни словом не обмолвился о жене. Карл не помнил даже, чтобы Луи упоминал её во время плена, чтобы беспокоился о ней и о своём ребёнке – пятилетнем Филиппе, которого они взяли в путешествие с собой, ибо Людовик хотел, чтобы второму сыну его запала в душу святая земля, которой ему, быть может, предстояло когда-нибудь править в качестве короля Иерусалимского. Теперь же этот мальчик, худой и болезненный, сильно загоревший и ещё сильней истощавший под жгучим солнцем Палестины, смотрел в испуге и удивлении на мужчину, к ногам которого, словно плакучая ива, клонилась его мать. В таком возрасте дети быстро забывают и отвыкают быстро: полугода хватило, чтобы отец превратился для Филиппа в незнакомца, который – детское сердце должно было это чувствовать – не любил ни его, ни его матери так, как любят мужья и отцы.

Жуанвиль, стоя между ними и королём, словно водораздел, понимал всё это лучше других. Лицо его выражало такой гнев, словно он был ревнивым супругом, заставшим свою неблаговерную с рыцарем её сердца. Многие улыбнулись, глядя на этот гнев, и Карл в первый миг – тоже: очень уж забавно выглядел Жуанвиль, упрекнувший короля в невнимательности к супруге. Но сам Людовик не улыбался. Смущенное выражение быстро исчезло, и его лицо стало непроницаемым, холодным, почти надменным. Карл мгновенно понял, что в душе король разозлился на своего бестактного друга за то, что тот устроил ему публичную сцену. Однако Луи был не из тех, кто выказывал своё недовольство, зная, что сам виноват в сложившемся положении. В присутствии его подданных и всех жителей Акры Жуанвиль сказал ему, что он плохой муж; и Луи не смел гневаться за это на него, потому что сказанное было правдой.

И никто, кроме Жуанвиля, не посмел бы сказать её королю.

Пауза начала затягиваться и едва уже не стала гнетущей, когда Людовик наконец опомнился и, спешившись, подошёл к своей жене. Он остановился в шаге от неё, будто бы не решаясь обнять так, как обнимал только что её сестру. Затем взгляд короля упал на ребёнка, которого держала его жена, и Луи ухватился за эту возможность, как утопающий за соломинку.

– Это… – начал он, нерешительно занеся ладонь над головкой посапывающего в ворохе одеял младенца.

– Ваш сын, – отозвалась Маргарита. – Родился четыре недели назад. Я назвала его Жаном Тристаном, в память о той печали, что снедала меня, пока его отец был вдали.

Людовик опустил свою загрубевшую в боях ладонь на макушку ребёнка и осторожно погладил её. Ребёнок заворочался и захныкал, и Маргарита, испуганно шикая, прижала его к себе тесней. Людовик убрал ладонь.

– Хорошее имя, – сказал он и посмотрел на белокурого мальчика, молча держащего за руку королеву. – А это мой сын Филипп? Как он вырос.

Карл глядел на них и испытывал странное чувство, которое ему случалось переживать очень редко, почти никогда: чувство неловкости за чужую неловкость. Видит Бог, более чем часто Людовик вынуждал Карла то мысленно стонать, то сквернословить, а смущение Луи столь же часто вызывало в Карле торжествующее злорадство. Но не сейчас. Сейчас ему было стыдно за стыд этих двух людей, мужчины и женщины, соединённых браком, но – теперь это ясно видели все – совершенно чужих друг другу, несмотря на детей, долг и корону, объединявшие их. И в Карле проснулась жалость к этой поникшей, потухшей, уже начинавшей стариться женщине, которая изо всех сил старалась быть Людовику хорошей женой, не зная, что задача эта невыполнима, ибо мужу её не нужна была хорошая жена. Ему нужна была его мать, и Иерусалим, и его смиренная святость.

Дьявол бы его побрал.

Луи положил конец этой тяжкой сцене, взяв свою супругу за плечи и запечатлев целомудренный поцелуй на её лбу. Губы его чуть дрогнули, задев её некогда прекрасные, а теперь слишком сильно выгоревшие рыжие локоны. И Карлу на миг почудилось, что, может быть, для них всё же не всё потеряно… Хотя у него самого дрогнули отнюдь не губы, когда он в первый раз после долгой разлуки сжал в горячих руках тугую плоть Беатрисы.

Король провёл королеву к её паланкину, помог забраться туда ей и её сыновьям. Жуанвиль, не сказав ни слова, вскочил в седло и молча поехал следом за королём, который не посмотрел на него ни разу с тех пор, как подошёл к жене. Свита Людовика снова задвигалась, собираясь в дорогу. Процессия тронулась, и, обернувшись, Карл увидел, как Маргарита отодвинула рукой занавесь и выглянула из паланкина, глядя вслед своему мужу, уже смешавшемуся с толпой придворных. И не было больше в её лице той кротости, того многотерпения, той скромности и тихой мольбы, которыми была пронизана она вся, стоя перед королём. Теперь в лице её был лишь горький, едва не желчный упрёк. Потом она отдёрнула руку и задвинула занавесь, и Карл подумал, что ни желчи этой, ни упрёка его брат Людовик не видел, не видит и не увидит никогда, даже если посмотрит ей прямо в глаза.

* * *

Через три дня после возвращения из плена король держал совет, целью которого было определить дальнейшие действия. Уезжать ли, а если да, то как скоро уезжать, а если нет, то зачем оставаться – ведь Людовик заключил с египетским султаном перемирие на десять лет.

Все были за то, чтобы вернуться домой. Один Людовик был против.

Карл и дома, во Франции, обычно помалкивал на советах, если только они не касались его шкурного интереса – пусть-ка лучше почешут языки башковитый Альфонс да болтливый Робер. Но Робера не было больше, а Альфонс присоединился в мнении к остальным: немедля начать строить корабли и ещё до осени покинуть Палестину. Седьмой крестовый поход провалился, как и большинство тех, что были до него, и тут уж ничего не попишешь.

Людовик сказал:

– Нет. Я останусь.

«Я останусь» – так мог бы сказать монах, пришедший в святую землю босым. Так мог бы сказать рыцарь, отдавший всё своё состояние за выкуп из плена. Так мог бы сказать любой, но только не король Франции, потому что «я останусь» короля Франции означало «мы все остаёмся здесь».

Разумеется, они пытались его переубедить. Все, даже епископ Шартрский и Жуанвиль, не говоря уж об Альфонсе. Совет продлился до глубокой ночи, и все разошлись в негодовании, досадуя на очередной приступ упрямства из тех, что накатывали время от времени на Людовика. Карл оказался одним из немногих, кто не был особенно удивлён. Луи едва ли не с боем вырвался в этот поход, в который его не хотели пускать; теперь же его только силой можно было бы увезти, пока он не получит то, за чем пришёл.

Вот только что именно это было, Карл уже больше не знал.

Людовик всё-таки повелел строить корабли, но это был отвлекающий маневр, чтобы не вызвать у сарацин подозрений. На деле он просто выжидал, ведя при этом активную переписку с Туран-шахом. Она была сугубо духовной и не содержала в себе никаких конкретных дипломатических предложений: только любовь Людовика к своему христианскому Богу. Туран-шах сперва отвечал на эти письма с любезностью и дружелюбием, как будто тронутый порывом Луи. Но вскоре письма от него стали приходить реже, а затем он умолк совсем. Шпионы, разосланные Людовиком, доносили, что в среде сарацин зреет беспокойство, возможно, даже смута. Святая земля представляла ныне собою то, на что походила Франция лет двести назад: много владык над малыми землями, и великая алчность в каждом. Они нападали друг на друга и прежде, но с приходом крестоносцев обычно объединялись против них (величайшим из мусульманских князей, совершивших это, был Саладдин, и Людовик наверняка был втайне рад, что никого подобного не водилось в сегодняшней Палестине). Перемирие вновь расслабило их, отвлекло – они прогнали христиан на побережье и, не дождавшись, пока те погрузятся на корабли, вновь принялись рвать глотки друг другу. Не столь уж сильно и отличались они от христиан.

Карл понимал, что Людовик выжидает именно по этой причине, а не потому лишь, что наивно надеется силой пера и пергамента обратить египетского султана в христианство. Гораздо больше он надеялся, что сарацинские князья ослабнут, грызясь между собой, и он сможет нанести удар в обход Египта, не нарушая перемирия с Туран-шахом.

И он оказался прав. Междоусобица действительно разразилась, и действительно сарацины пролили реки крови своих единоверцев. Вот только сделали это не владыки далёких княжеств, а некогда верные и, как прежде, свирепые воины египетского султана – кровожадные мамелюки.

Это были рабы, с ранних лет тренированные в ненависти и искусстве убийства. Они были страшным оружием в бою против крестоносцев, тем более страшным, что сами не ведали ни страха, ни чести – один лишь звериный гнев. Ненависть их к христианам была столь велика, что, по слухам, султан каждый день выдавал им одного христианского пленника из бедноты, чтобы они растерзали его, утолив свою жажду крови, и от них не было бы опасности для оставшихся. В Каире Карл видел этих воинов с грубыми и жёсткими, будто камни, лицами, со спутанными бородами и глазами словно уголья. Не были ли эти создания оборотнями, демонами, продавшими душу дьяволу за мощь и бесстрашие? Отчего ж нет – после того, что случилось в Каире на глазах у Карла и его товарищей, никто не посмел бы высмеять эту мысль.