Текст книги "Жажда снящих (Сборник)"
Автор книги: Юлия Остапенко
Жанр: Научная фантастика, Фантастика
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)
И он не мог уйти. Не мог отобрать всё это у себя.
Со временем Алиса это поняла.
Иногда ему казалось, что его судьбой руководит некий злой гений…. трам-пам-пам. Или бла-бла-бла, как говорят американосы. Хей, йо. What the fuck is going on. Какой мудак писал этот текст?
И снова грёбаный стук в эту грёбаную дверь. Этот стук, мать вашу, шум, грохот, ненавижу, да хватит уже колотить, я и так уже почти сдурел от этого грохота! От всего этого грохота!
– На х…! – уверенно заорал он, пытаясь удержать листки с партитурой в дрожащий руках. – Щас я выйду, мать вашу! Щас только приведу себя в ФОРМУ!
– Родя, это я. Открой, пожалуйста.
Листки посыпались на пол.
Он никогда этого не хотел.
– Как рука? Болит?
Родион вздрогнул, отвёл взгляд от злой бабы на обложке «Современной работницы», уставился на свою руку. Бинт немного сполз, пальцы начинала точить далёкая тупая боль.
– Не-а, – сказал он и неловко поправил повязку левой рукой. Алиса обогнула стол, присела на корточки, вздохнула.
– Дай я…
Пока она возилась с бинтом, Родион рассматривал пробор в её волосах. Белый-белый на фоне отросших тёмных корней, немного сальных, хотя она вроде бы не так давно мыла голову. У Алисы жирные волосы, хотя она предпочитает называть их «проблемными», и ей нужен какой-то особенный шампунь, на который у них, само собой, нет денег. Родион снова почувствовал мимолётный укол вины и тут же разозлился на себя. Сама виновата. Пошла бы с ним на Фабрику, как он звал. Там у неё был бы какой угодно шампунь. И косметика, и одежда, и красивая мебель… И даже большой белый рояль. С позолоченными педалями и фигурным пюпитром для нот. Её тайная мечта.
– Ты никогда не думал, что можешь потерять работоспособность? – Алисин голос звучал ровно, но Родион слышал в нём затаенный страх. – На вашей Фабрике ведь не выдают пособий по инвалидности. И что тогда? – она перевернула его забинтованную руку ладонью вверх и уставилась на кончик бинта, выглядывающий из-под повязки.
– Да ничего такого не будет. Это всё не так страшно, как ты думаешь.
– Чем ты там занимаешься? – она понизила голос до шёпота, всё так же сидя на корточках у его ног и держа его руку в своей. Глаза у неё были как будто заплаканные. – Чем ты там всё время занимаешься?
– Это промышленная тайна, – неловко пошутил Родион. С каждым разом придумывать новые шутки было всё сложнее и сложнее.
Алиса закусила губу, поднялась. Стала собирать грязную посуду, гремя чашками о раковину. Родион видел, что она сердится, но молчал. Всё, что мог, он уже давно ей сказал.
Он взял журнал, тупо полистал, разглядывая плечистых широкоскулых женщин, рекламирующих хозяйственное мыло и новейшие противозачаточные средства. Ребёнка они так и не завели. И, наверное, уже не соберутся – обоим за тридцать. Он-то ничего, но Алисе просто поздно рожать, к тому же она такая слабенькая, – может и не выдержать. Хотя, наверное, оно и к лучшему – они и вдвоём-то едва вытягивают.
«Попросить ребёнка, что ли? Там», – мелькнула вдруг мысль. А что? Ему бы хотелось почувствовать себя отцом. Может, потом увидеть своего сына во сне. Это было бы… интересно.
– Сыграй мне на пианино, – попросил он.
– Эли-ис! – протянул он. – Ну а мы с такими рожами возьмём да и припрё-ёмся к Элис!
– Родя, выйди, пожалуйста. Там публика ждёт.
– Пошли они…
– Так нельзя. Ты же подводишь всех. Можешь представить, какая будет неустойка, если ты сорвёшь концерт?
– По хрен. Ты мне одолжишь. Немножко. Впервой, что ль?
Она как будто заколебалась, потом покачала головой.
– Родя, я… Я не смогу больше.
– А?
– Я уезжаю. В Рим. Мне предложили контракт… «L`Oreal». Они Клаудию Шиффер раскручивали. Я… такого шанса может никогда больше не представиться. Я попрощаться… пришла…
– Ну и иди, – сказал он.
Она закусила губу. Покачнулась, будто вот-вот упадёт. Вдруг развернулась к синтезатору, оставленному этим пацаном одноглазым, как его… Заправила белокурую прядку за ухо, взяла несколько аккордов, чисто и светло.
– А я и не знал, что ты играешь. Пойдёшь ко мне клавишницей? Плачу натурой.
Белокурая прядка выбилась из-за уха, скользнула по щеке.
Алиса снова вздрогнула. Чёрт, да поставь ты уже эту джезву, с внезапной злостью подумал Родион. Ухватилась, блин, как за белый флаг.
– Я не помню ничего, – помолчав, ответила Алиса. Сзади её волосы, большей частью светло-жёлтые, выглядели очень даже неплохо. Если б не тёмные корни, совсем хорошо было бы.
– Ну, так уж совсем и ничего. Что-то должна помнить.
– Да не помню я.
– Ладно, кончай ломаться.
– Да ну…
Она поупиралась ещё немного, потом сдалась. Вытерла руки о фартук и пошла в комнату. Родион остался на кухне – рассматривать эту бабу на обложке и мечтать об Алисе-манекенщице.
Из комнаты донёсся один нестройный аккорд, потом другой.
– Оно такое раздолбанное! – громко пожаловалась Алиса.
– Давай-давай! – крикнул Родион в ответ. – Всё равно у меня слуха нет.
Она опять взяла аккорд, ещё один. Потом заиграла какую-то мелодию – медленную и очень грустную. Что-то громко звенело каждый раз, когда Алиса нажимала на педаль, и это ужасно мешало. Родион послушал немного, потом снова стал листать журнал. Педаль звенела и звенела, громко так, противно. У Родиона начала болеть голова.
Алиса вдруг сбилась, после паузы попыталась продолжить, снова сбилась. Музыка смолкла, Родион облегчённо вздохнул. Он услышал, как захлопнулась крышка пианино, и положил журнал обратно на стол. Алиса вошла, виновато улыбаясь.
– Я ж говорила, не помню.
– Очень красиво, – сдержанно похвалил он и протянул к ней руки.
Любовью они занялись прямо в кухне – Родиону почему-то не хотелось идти в спальню, видеть сейчас это пианино… Алиса не спорила. Когда они закончили, было уже без пятнадцати восемь.
– Пойду я, – сказал Родион. Алиса молча возилась с пояском халата. Родион смотрел на неё какое-то время, а потом вдруг сказал: – Я рок-музыкант.
Она вскинула голову. На её лице было такое изумление, что Родион тут же пожалел о своей несдержанности. Не запрещалось рассказывать о судьбе, которую ты выбираешь для двойника, но он как-то стеснялся признаться в своих амбициях. Даже ей. И, как оказалось, не напрасно.
– Что?! – вид у Алисы был такой, словно он сообщил ей, что выступает в шоу трансвеститов.
– Рок-музыкант! – Родион немного повысил голос, чтобы скрыть замешательство. Чёрт, не надо было даже заговаривать об этом. – Что тут такого?
– У тебя же нет ни слуха, ни голоса!
– Только слуха! Голос… можно сделать голос! Все так говорят!
– Боже! Родя! Но ты же… – она сжала руки и смотрела на него, а глаза у неё были большие-большие, почти вытаращенные, так, что это становилось некрасиво. – Какая из тебя рок-звезда?! Ты ж двух слов связать не можешь! И выглядишь, как…
– При чём тут два слова связать? – Родион чувствовал, что краснеет. – Тексты мне пишут профессиональные… кто там… писатели, поэты. Музыканты тоже, известные композиторы. А что внешность… так это… можно всякий грим наложить и всё такое… Эти, как их… имиджмейкеры есть для этого! Словом, ты ничего не понимаешь, есть люди, которые всё там продумывают. Это ж серьёзное дело!
Теперь у него пылали даже уши, а звучало всё ужасно глупо. Алиса села ему на колени, обняла за шею, серьёзно посмотрела в глаза.
– Прости. Да, конечно. Ты прав. Ты просто не реализовал свои возможности. При… доле везения кто угодно может стать знаменитым.
– Вот именно, – кивнул Родион. Он всё ещё немного злился за смущение, в которое его ввергла Алиса, но она глядела так серьёзно, что он расслабился.
– Если это и правда случилось с тем… тем другим тобой, значит, в тебе в самом деле есть… задатки. И если ты успешен там … как рок-музыкант, значит, ты этого заслуживаешь.
Вот за это он её и любил.
– Алиса, – сказал Родион. – Я… я запаковываю бритвенные лезвия.
Она чуть отстранилась и посмотрела на него как-то странно. Родион закусил губу и сказал:
– Извини.
Кажется, со временем он совсем разучится шутить.
– Родион! Я последний раз тебя предупреждаю!
Иногда у него возникало чувство, что это всё неправильно. Всё слишком просто, слишком легко. Всё, мать твою, так невыносимо легко. Невыносимая лёгкость бытия, ха-ха. Кстати, а может, спеть дуэтом с Летовым? А что? Ему бы только захотеть. Или даже не хотеть, по хрен – он никогда ничего не хотел… а они считают, он должен быть счастлив. Вроде бы только это и надо для счастья. Невыносимая, твою мать, совершенно невыносимая лёгкость. Бытия.
Слишком.
Он завалился в кресло, по-прежнему игнорируя ор по ту сторону двери. Когда там завопили «Да ломай уже!», закрыл глаза. В голове шумело, тело словно подбрасывало, как будто в вагоне поезда, мчащегося в подземке метро.
Бритвенное лезвие в его пальцах было почти тёплым.
Он думал о её словах, трясясь в вагоне метро по дороге на Фабрику. В воскресенье вечером мало кто едет в рабочий квартал – только такие же, как он сам. Не меньше трети народа в вагоне были в синих фабричных костюмах. Но они не переговаривались и не переглядывались – просто покачивались в такт движения поезда, уткнувшись себе под ноги и грезя о том, что могло бы быть.
«Я заслуживаю, – думал Родион, глядя в заплёванный пол вагона. – Алиса права, я заслуживаю это – каждую ночь вот уже третий год я заслуживаю это снова и снова, стоя у необъятного конвейера с… нет, мне нельзя говорить, с чем, нельзя даже думать, с чем. Конвейер гудит и подрагивает, и я снова и снова снимаю с него то, о чём нельзя даже думать, и иногда оно режет мне пальцы, даже сквозь перчатки из пластика, и я не всегда замечаю это сразу. Потому что я на Фабрике Грёз, и я грежу. О том, что где-то там мне не надо стоять у этого конвейера ночи напролёт, чтобы заслужить сладкую долю. Я заслуживаю её здесь. Я делаю это для того, чтобы там, в другом мире, не думать и не знать о цене».
Вахтёр сменился, и теперь на проходной сидел дядя Гоша, неразговорчивый приземистый здоровяк непонятного возраста. Ему бы в охранники или на завод, так нет же, расселся на проходной. По блату, не иначе. В лицо ему этого никто не говорит, но за спиной… Дядя Гоша чувствует это и поэтому всех ненавидит. Но с Родионом у них полное взаимопонимание: дядя Гоша делает дырку в графе «Смену принял» и отдаёт Родиону трудовую книжку, не сказав ни слова, не предложив чаю и не покачав головой с укоряющим «Опять!». Родион так же молча суёт растолстевшую книжку в задний карман брюк и идёт в здание Фабрики. Там он поднимается на шестой этаж, заходит в свой отдел, перебрасывается парой слов с начальником смены, надевает перчатки из пластика. Потом заходит в грохочущий цех с высоким, как небо, потолком, и становится к широченной серой ленте, лениво ползущей из ниоткуда в никуда. И девять часов подряд снимает с неё то, что нельзя называть, о чём лучше не думать, если хочешь видеть во сне другого себя, успешного, богатого, знаменитого, счастливого, а не то, что не стоит видеть во сне. Родион исправно не думает об этом и поэтому завтра утром, во время быстрой дрёмы между сменами, увидит огни, и услышит свой голос, и почувствует сладкий запах дыма, и ощутит влажное тепло красивой Алисы… У Алисы будут чистые волосы, и она будет сниматься для обложки «Современной работницы», а когда она уйдёт, будут другие. Не важно – здесь или там.
Вот об этом Родион и мечтает, беря с конвейера первое то, о чём лучше не думать. Первое, а потом будут ещё сотни и тысячи. Это трудно. Порой ему кажется, что слишком трудно.
Но ведь никто не обещал, что будет легко.
Дорога в Баэлор
Я пришла
Фэнтези – это мой жанр. Не любимый. Просто – мой. Мне комфортно в нём, и, что намного важнее, в нём комфортно моим героям. Они там могут делать всё, что захотят. Абсолютно всё, понимаете? Потому что там, в «фэнтезийном» мире, совсем другие законы. Там всё намного проще, но вовсе не потому, что мои герои живут в волшебной стране и чуть что – бросаются за подмогой к могущественным магам. Вот уж нет. Совсем даже наоборот: миры, которые они населяют, трудно назвать сказочными, да и магии в них почти нет. Какое же это в таком случае фэнтези, спросите вы? Ну, может, нам с вами будет проще, если мы на время договоримся воспринимать слово «фэнтези» буквально – как «фантазия». Правда, фантазия далеко не всегда радужная, весёлая или добрая. Но именно в свободном, диком, искреннем мире фэнтези, где чувства сильны и первобытны, а поступки решительны и необратимы, люди могут быть такими, какими им хочется быть, и такими, какими они боятся быть… Может, это и есть свобода.
А может, и нет.
Шум я услыхала, ещё не дойдя до горницы: крик, потом отчётливый звук пощёчины, снова крик и приглушённое всхлипывание. Я приостановилась на миг – немного неловко стало: «В конце концов, кто я ему такая?..» Он снова что-то сказал, уже потише, а женщина опять всхлипнула. «Служанку лупит? Не похоже. Жену или дочь, наверное».
Я подошла к низкой двери вплотную, стукнула, деликатно кашлянула.
Шум стих.
– Кто там?
В голосе было столько раздражения, что я снова засмущалась. Захотелось развернуться и уйти – впрочем, мне всегда этого хочется, ничего нового. Такая вот я трусиха.
– Я.
– Кто – я?!
Вопрос, конечно, хороший, только ответа на него у меня нет. Пока, во всяком случае.
Поэтому отвечаю просто:
– Я… пришла.
Он выругался, довольно грязно, я даже поморщилась – не выношу брани. Подошёл к двери, громыхая шпорами, с силой распахнул.
– Кто такая? Что за чёрт! Стража где?!
Я быстро окинула его взглядом, слегка подбоченясь. Невысокий, крепко сбитый, немного за сорок, а может, и моложе – опрятная борода придавала ему солидности. Одет вульгарно – шёлк и золото. Не люблю мужиков, что выряжаются, словно девки на засватанье.
– Там где-то стража, – говорю, а сама смотрю на него, смотрю, как краска медленно сползает с румяного широкоскулого лица.
Женщина слабо всхлипнула за его спиной. Он вздрогнул, будто плетью его хлестнули, слабо шевельнул посиневшими губами.
Вечно я смущаюсь в такие минуты. Откашлявшись, говорю:
– Йед Аленски?
Он кивнул – так странно, словно голова у него на верёвочке. Я улыбнулась ободряюще: ну, ничего же страшного, что ты так… Только он ещё сильнее побелел от моей улыбки – и когда я уже научусь с людьми общаться? Непутёвая я…
– Пустишь меня?
Он помотал головой (нет, нет, не пущу!), продолжая пятиться. Я пожала плечами и вошла, наклонив голову, чтоб не удариться о низкую притолоку.
Заплаканная женщина в простом домотканом платье стояла посреди горницы, поминутно всхлипывая и не поднимая глаз от пола. Жаль, жаль – мне любопытно было, как бы на меня она-то смотрела.
– Ашка, вон, – прохрипел Йед Аленски, и женщина трусцой выбежала во внешние палаты, путаясь в подоле платья. Дверь прикрылась беззвучно – вышколена девка.
Я прошла мимо трясущегося Йеда, плюхнулась на широкую скамью, спиной к забранному витражами окошку, закинула ноги на стол.
– Ну что, князь, нальёшь мне, или как?
Он засуетился, забегал, хватая кубки неуклюжими пальцами, белея с каждой минутой всё больше. Я смотрела на него с интересом: понять пыталась, что же это. Чего он так боится.
Он поставил передо мной дубовую чашу, до краёв полную густого чёрного вина, поклонился до земли. Я хохотнула от волнения, схватила чашу, перевернула над раскрытым ртом. Сладкое, как первый поцелуй, вино полилось в моё пересохшее горло. Я выпила залпом до дна и, со стуком поставив чашу на место, посмотрела на осоловело моргавшего Йеда Аленски.
– А что, князь, – сказала весело, – исповедаться станешь?
Он задрожал, как мышка, едва не рухнул на колени, уцепился за край стола, потянул парчовую скатерть.
– Куда! – прикрикнула я, хватая ползущий кубок. – Успокойся, князь, сядь-ка лучше.
Йед сел, схватился за голову волосатыми руками. Я потянулась к кувшину, подлила вина ему и себе, легонько чокнулась с его бокалом.
– Пей, пей, полегчает. Ну, пей, говорю.
Он схватил кубок, словно только и ждал приказа, судорожно отпил. Потом, несмело глянув на меня и увидев мою улыбку, прохрипел:
– Так ты… пришла…
– Пришла, ну да, – не видно, что ли?
– Уже… Так… скоро.
Я хмыкнула, поднесла чашу к губам, пряча замешательство.
– Когда велели, тогда и пришла. Я не выбираю, князь, не в воле моей. А ты не ждал?
Он подскочил, распрямил на миг могучие плечи, взглянул на меня почти с негодованием.
– Да как же такое ждать можно!
– И то верно, – пробормотала я, уже, кажется, понимая, что к чему. Он как будто заметил что-то, развернулся ко мне, в глазах полыхнуло надеждой.
– А может… отсрочить… хоть на годик, хоть на полгодика…
– Побойся бога, князь! Куда уж отсрочивать? Пора.
Он снова сник, снова уронил голову на руки. Я потягивала вино, молча разглядывая Йеда. Только сейчас увидела плеть за поясом и невольно поёжилась.
– Расскажи-ка мне, князь.
Я всегда так говорю – мне интересно. Я их собираю. Судьбы эти, сказки-рассказки. Такого, бывает, нагородят. Потом хохочем с подружками. Особенно здорово, когда они пугаются. Тогда сказки самые интересные.
Йед Аленски вздохнул тяжко, проговорил:
– Да что там, сама знаешь… Убил…
Ай, ну, скукотища. Спрашиваю уже из чистой вежливости:
– Кого убил?
– Братьев… старших… Я ж меньшой был в семье, и пятеро братьев. Им войско, власть и хоромы, а мне – бык да корова… Ну и…
– Зарезал? – уже опять интересно.
– Зарезал младших… Старшего, Витта, отравил… Он крепкий был, его сталью не убьёшь…
– Чем отравил? Ярью-медянкой?
– Полынью…
– Напрасно, ярь-медянка лучше берёт.
Снова его затрясло, часто-часто. Крупные, как горох, слёзы покатились по круглым небритым щекам.
– Ну, а ещё что?
– Сестрица…
– Сестра? А она что?
Уже ревёт в голос, как дитя малое, слёзки размазывает, захлёбывается.
– В жёны… взял…
– Лупцуешь?
– А то…
– Это та, что ли, зарёванная?
Кивает, а плечи трясутся, меня аж саму трясти начало. Не люблю мужских соплей.
– Это ты, брат, зря! Баба – она ведь тоже человек! Какой-никакой, а человек!
– Я… я исправлюсь… я правда… я так не… буду… больше-е… Милая, милая моя госпожа, ну позволь мне ещё… разочек…
Поигрываю чашей, задумчиво поджимаю губы…
Йед Аленски вздрогнул, выпрямился, перестал реветь. Утёр вспотевшее лицо рукавом кафтана, снова посмотрел с надеждой.
Вздохнув, ставлю бокал.
– Прости, князь. Никак.
Толкаю ногами стол, кубки летят, тарелки, вино чёрным фонтаном брызжет на стены и скатерть…
Йед Аленски поник плечами, покачнулся, попробовал встать, но не вышло. Посмотрел на меня пустыми глазами, охнул, схватился за сердце. Плётка у него за поясом слабо шевельнулась, словно сама по себе.
Я встала, перевернула обмякшее тело, пощупала пульс на шее. Ну, хорошо хоть быстро. Не так уж плох человек. Братоубийца и тиран, но не так чтоб совсем душегуб. Я и хуже видала. Немного, но видала.
Я подняла с пола куриную ножку, задумчиво впилась в неё зубами. Всегда мне после этого есть хочется, просто до ужаса. Особенно когда мне приходиться стать смертью. Часто что-то в последнее время. Когда я любовью становлюсь, очень хочется пить, особенно, если любовь последняя. Вообще у каждого пришествия свои чудачества. Когда я свобода, смешинка почему-то нападает. Хохочу и хохочу, и остановиться – никаких сил.
А больше всего я люблю быть надеждой. В плохие места, правда, прихожу тогда – всё тюрьмы, и больницы, и виселицы, – но только скажу: «Я пришла», и на душе так легко становится, ярко. И не надо мне ничего больше, лишь эту яркую лёгкость. Только в последнее время всё реже и реже я становлюсь надеждой. Люди циничные пошли, напуганные, злые. Всё смерти своей ждут, погибели, предательства. Как вот этот бедолага. А добра ждать – не решаются. Невдомёк ведь им, что, ступая за порог и говоря «Я – пришла», не знаю я сама ещё, кем пришла. Кем вы видеть меня решите, тем я для вас и стану. И не в моей это воле – в вашей. Всё, что я могу – прийти.
Я догрызла ножку, швырнула кость в угол, лихо гикнула. Скрипнула дверь, потом половица. Я вскинула голову. Увидела огромные красные глаза и опухшее от слёз треугольное личико.
Ощутила удар под сердцем, вот тут…
Встала.
– Ашка Аленски?
Она слабо кивнула, тоненько тихо охнула.
– Я пришла.
Интересно, кем я буду для неё?
Рыцарь печального нейтралитета
– Вот что они там обсуждают, а? Что там можно полтора часа обсуждать? – изводился Антип, нервно затаптывая в землю окурок.
– Условия сдачи, естественно, – с ангельской невозмутимостью ответил наш монсеньёр и, поплевав на кончик пальца, принялся сворачивать новую самокрутку. Вообще-то это мне полагается выполнять почётную обязанность – делать для монсеньёра кустарное курево, но уж больно он любит процесс.
– Сдачи! Ага! Разбежался! – бросил Антип. – Ты видишь там белый флаг? Я не вижу!
– Парламентёр мог одуматься по ходу дела, – оптимистично предположил наш монсеньёр. – Я верю в Георга.
– Спорим? – встрепенулся Антип.
– Если опять на щелбаны – то запросто. За мной, кстати, должок с прошлого раза.
К счастью (как оказалось через минуту), принять пари Антип не успел. Парламентёры, топтавшиеся уже битый час посреди чистого поля, ровнёхонько между нашим войском и стенами осаждённого города, наконец прекратили махать конечностями и целенаправленно устремились каждый в свою сторону. Георг приближался неуверенной рысью и вид имел не слишком довольный.
– Опять тебе повезло, – вполголоса сказал Антип. – А то увеличился бы должок.
Лорд Себастиан не ответил. Его пальцы по-прежнему вертели самокрутку, хотя папироса была готова, и я в который раз подумал, что на самом деле он так просто успокаивает нервы.
Взмыленный Георг оказался возле нас, спешился, побрёл к монсеньёру, на ходу отирая мокрую шею. Я невольно тоже почесал загривок. Жара стояла страшная, солнце кулаком дубасило по головам, кругом, как назло, ни деревца, ни кустика – голая равнина, а мы шкваримся тут уже вторую неделю. Лорд Себастиан сидел без рубахи, остальные, и я в том числе, только рукава закатали, а Георг решил выпендриться и отправился на переговоры при полном параде, в боевом облачении, и теперь, похоже, мысленно крыл себя, монсеньёра, лорда Родрика и треклятое солнце самыми неприличными словами, которые знал.
– Ни хрена, да? – спросил лорд Себастиан.
– Нет! Именно что хрен! Хрен вам, это дословное послание лорда Родрика! – просипел Георг. – Теперь казните меня, что ли, монсеньёр?
– Да ну тебя, возиться лень, – хмуро ответил тот. – Жак, дай огня.
Я выбил искру, лорд Себастиан прикурил, опустив отяжелевшие веки. Я никогда не мог понять в такие минуты, то ли он напряжённо думает, то ли, напротив, пытается дать мозгу краткую передышку.
– Аргументы те же? – помолчав, спросил он.
– Если ты это называешь аргументами – ну да, пожалуй. Мой город, моя земля, а вы тут хоть вкрутую сваритесь.
– К этому всё идёт, – замогильным голосом вставил Антип. Ничего нового он не сообщил. Я посмотрел влево, туда, где мы разбили основной лагерь и где изнывала под жгучим солнцем армия лорда Себастиана, которую он вёл победным маршем всё дальше и дальше на юг. Пока не упёрся в город этого наглого типа, лорда Родрика, который и бой принять не хотел, и сдаться отказывался. Впрочем, его тактику понять было легко: он рассудил, что за недельку-другую торчания на открытом солнцепёке войско испечется заживо в собственных доспехах. И вполне резонно рассудил. А дожди тут случались раз в год, и прошли как раз за месяц до нашего появления. В общем, выражаясь культурным языком, положение критическое, если не сказать удручающее.
– Ты ему говорил, что мы убьём всех жителей, если войдём в город силой? – спокойно спросил лорд Себастиан, попыхивая папиросой.
– Да я чего только ни говорил, – вздохнул Георг. – А он: сперва войдите.
– Войдём.
– Как? – не выдержал Антип. – Вот скажи мне, Себ – как? Тебе тот первый штурм ничего не показал? Не взять их с налёту.
В его голосе звучало раздражение, и я понимал, почему: поход продолжался уже больше года, мы все жутко устали и хотели домой, праздновать многочисленные победы, но наш монсеньёр упрямо шёл всё дальше, кажется, не собираясь останавливаться.
– У них в городе тиф, – проигнорировав тон Антипа, спокойно возразил лорд Себастиан. – Они не смогут долго держать осаду.
– А мы сможем? Предлагаешь проверить, у кого все люди раньше перемрут?
– Я не уйду, – сказал наш монсеньёр и бросил недокуренную папиросу на землю. Антип тут же с воодушевлением её затоптал. Похоже, его это успокаивало в той же степени, что и лорда Себастиана – производство самокруток. А стюард монсеньёра, которому полагалось делать то и другое, то есть я, мог продолжать чесать шею в своё удовольствие.
– Нам бы сейчас пушку плазменную, – мечтательно произнёс Георг. – Или нейронную боеголовку…
– Я бы не отказался и от вульгарного файербола, – сказал лорд Себастиан. – Ещё конструктивные предложения есть?
Я лихорадочно зашарил по карманам в поисках карандаша. Порой с уст монсеньёра и его старых боевых товарищей слетали очень любопытные слова, при этом, кажется, абсолютно цензурные, что делало их ещё более удивительными. В молодости монсеньёр с ещё десятком таких же юных сорвиголов изрядно помотался по параллельным мирам, принеся оттуда, помимо безусловно полезных идей вроде папирос, часов и водопровода, множество странных и непонятных слов, от которых веяло тайным могуществом. К сожалению, попытки стырить то, что этими дивными словами называлось, привели к неприятным последствиям. Параллельные миры произвели одностороннее закрытие проходов, и моё поколение оказалось навеки лишено простой человеческой радости совать нос куда не следует. Когда на монсеньёра накатывало лирическое настроение, он говаривал, что это к лучшему, но в такие минуты, как эта, думаю, он сам бы с собой не согласился.
Какое-то время все молчали, подавленные беспросветностью ситуации. Потом Антип вздохнул.
– Ты, конечно, не захочешь, но в сложившихся обстоятельствах я бы попробовал Репейника…
– Чего-чего? – переспросил монсеньёр.
Все, включая меня, воззрились на него с удивлением. Даже я знал про Репейника, о нём ходило множество анекдотов, в основном неприличных. Ну, оно и понятно, те, кто разносили о Репейнике сплетни, его никогда не видели, а следовательно, боялись, а раз боялись, то поливали грязью – так было не страшно.
– А-а, – вдруг протянул Антип. – Ну да, ты же в восточной кампании был, когда он появился. Народ поначалу много судачил, потом поутихло…
– Ближе к делу, – посоветовал лорд Себастиан и, сняв с пояса меч, поставил его между ног.
Я вздрогнул. Сколько я знаю лорда Себастиана, он не расстаётся со своим мечом, ест, спит и курит с ним под боком, хотя меч самый обычный, не из лучших, так, железяка, вряд ли достойная столь великого завоевателя. Но монсеньёр и слышать не хочет о его замене, а когда держит вот так, лицо у него делается очень странным… а если он ещё сейчас на рукоять обопрётся и голову на руки положит…
Вот проклятье. Так и сделал. Не нравится мне это…
– Ну, если коротко, – начал Антип, – Рыцарь Печального Нейтралитета, сокращённо РыПеНей, в народе Репейник – блуждающий арбитр. Время от времени разбирает споры и стычки самой разной степени сложности и важности, от семейных драк до претензий на корону.
– Междумирец? Небось, из Малахитии? – улыбнулся лорд Себастиан. Междумирцами именовались жители других миров, продолжавшие временами шастать по нашему, чем несказанно раздражали тех, кто двадцать лет назад шастал по их мирам. Поэтому ничего удивительного, что улыбка монсеньёра вышла очень нехорошей.
– Говорят, оттуда. Как ты догадался?
– Это на них похоже. Вечно они не в своё дело лезут. Ещё и мнят себя эстетами, сволочи, так что само название вполне в их духе. И идиотское сокращение тоже, – лорд Себастиан приподнял голову, но меч из рук не выпустил. – Ладно, давайте теперь серьёзно, какие варианты действий.
– А чем тебе не нравится Репейник? – вдруг спросил Георг. Монсеньёр взглянул на него. Я поёжился, а он, дубина – нет. – Ты ведь ещё не знаешь, как он разруливает конфликты.
– И знать не хочу, – ласково сказал лорд Себастиан. – Я возьму этот город и точка. Никаких компромиссов и уж точно никаких грёбаных арбитров, которые будут навязывать мне свою волю.
– Они ничего не навязывают, – сказал Антип. – Вы сами решите. Ты и Родрик, оба. По собственной совести. Себ, ты и правда подумал бы, а то ведь наши ребята действительно понемногу дуреть начинают на этой жаре…
Кажется, только я заметил, как изменилось лицо лорда Себастиана при слове «совесть». Он ещё крепче стиснул меч и дальше уже не слушал.
– Ну и? – перебил он. – Как же он это делает?
– Он встаёт между вами – тобой и твоим противником, и смотрит в глаза вашей совести. Каждой, поочерёдно. И вам обоим становится очень стыдно. Ужасно, жутко стыдно, так стыдно, что вы уже начинаете спорить за право уступить больше. И в конце концов уступает тот, чья совесть на самом деле знает, что он должен уступить. Так что всё честно, как видишь.
– И правда! – развеселился монсеньёр. Его руки на рукояти меча были сжаты всё так же крепко. – Честнее некуда! Мне нравится! Давайте попробуем. А как его позвать, Репейника этого вашего? Коллективную заявку в какой-нибудь комитет подавать?
– Ну… – протянул Антип, кажется, немного настороженный столь быстрым согласием. – По слухам, надо просто договориться с другой стороной, и тогда он сам появится. Ты же знаешь этих, малахитовых, они умеют быть одновременно в нескольких местах…
– Знаю, – кивнул лорд Себастиан, и улыбка сбежала с его губ, будто он вспомнил что-то не слишком приятное. Он наконец выпустил рукоять меча, полез в карман за новой порцией табака. – Георг, дуй обратно. Вызови лично Родрика и передай ему весь этот бред. Будем договариваться как цивилизованные люди. Раз уж не достались нам их нейронные бомбы, будем использовать их дипломатов. Такая у нас натура, Жак, – добавил он, обращаясь ко мне. – Лишь бы чужое попользовать, будто своей башки на плечах нет. Чего встал? – бросил он всё ещё топтавшемуся рядом Георгу. – Бегом, арш!
Георг отсалютовал и уже через минуту, всё такой же взмыленный, снова мчался к стенам города, трубя вызов парламентёра. Лорд Себастиан проводил его взглядом, задумчиво сворачивая самокрутку.
– В глаза моей совести взглянет, значит, – проворчал он. – Поэты хреновы. Никогда мне эти малахитчики не нравились. Антип, а помнишь…
– Помню, – сказал Антип, и они оба умолкли.
А мне стало неуютно, как будто сейчас их стоило оставить наедине. Но я не ушёл, потому что блики беспощадного южного солнца всё так же полыхали на лезвии меча, всаженного в землю между колен у монсеньёра.
…Мне всегда было интересно, почему он Печальный. Ну, Рыцарь то есть. А в народе говорили: увидишь – поймёшь. То есть толком никто не знал.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.