Текст книги "Жажда снящих (Сборник)"
Автор книги: Юлия Остапенко
Жанр: Научная фантастика, Фантастика
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)
«Значит, не расстояние», – думаю я, а за спиной уже четверть мили, отделяющие меня от замковых стен, и птички-сестрички уже взмыли со своих жёрдочек в низкое небо… Сегодня не ясное, но это не важно. Всё это ерунда. Небо никогда не имеет значения. Но что же, если не расстояние? Время? Тоже нет: я иду всегда примерно с одинаковой скоростью. Или она привязала меня магией к какому-то предмету в замке, удаление от которого вызывает кровотечение?.. Нет, нет, это тоже расстояние, оно ведь всегда разное… Не предмет, не в замке, нет…
Не в замке?
Тогда где?
Я останавливаюсь, прислушиваюсь к гулкому биению сердца. Оно всегда бьётся немного сильнее, чем обычно, примерно на этом участке пути к горам: ничего я не могу поделать со своим телом. Нерина говорит, что я романтик. Глупая сука. Хрен останешься романтиком, чёрт знает сколько лет проведя в украшенном цветочками гробу без малейшей надежды вырваться. Я не романтик. Я идеалист. Я всегда беру в расчёт идеальные условия. Теорию, чёрт её подери. Чувствительные женские мозги плохо приспособлены для таких вещей: Гвиневер только вздыхала, когда я пытался ей объяснить, что нельзя сажать её любимые хризантемы в каменистую почву, даже если она перед этим освящена водой из источника святого Лодвига. Она их всё равно сажала, цветы не всходили, и Гвиневер считала, что святой Лодвиг на неё сердит. Женщины, даже любимые, почти всегда дуры в таких делах. Но я-то чётко знаю, что, пока я жив (то есть – вечно), теоретически есть вероятность, что однажды стигматы не откроются. Иногда ведь они открываются чуть позже… почему бы этому «чуть позже» в один прекрасный день не отодвинуться до бесконечности?
Потому что… потому что. Нет, Нерина не глупая сука. Она весьма умна. Она сделала так, что у меня не осталось ни малейшей лазейки. Почему? Где может находиться то, от чего я никогда, никогда, никогда не смогу убежать?
«Что так поздно вернулся, лорд Рэндал, мой сын…»
«Лучше поздно, чем никогда, ма», – вот как надо было ответить лорду Рэндалу из этой песенки, тогда и песенки бы не было, и остался бы жив дурак.
Конечно. Лучше поздно, чем никогда.
Во мне, вот где это находится. Удивительно, как долго порой не замечаешь самой очевидной вещи.
Нерина привязала меня к самому себе. Это самый верный способ: от себя-то я сбежать не смогу, вне всяких теоретизирований. Что-то происходит со мной, когда я покидаю Зимнюю Агонию. Что-то, вызывающее стигматы. Что же?..
Я замираю, уже почти машинально проверяя, далеко ли птички-сестрички, и отшатываюсь, когда Мизариэль взмахивает крыльями прямо у меня над головой и тут же взмывает выше.
– Какого чёрта? – кричу я им и поднимаю ладони, пересечённые косыми линиями вечно свежих рубцов: видите? рано ещё, валите пока! Но они не улетают, тревожно кружат над головой, словно коршуны, готовые напасть. Кажется, они чем-то взволнованы…
А ведь в самом деле. Так далеко я не заходил уже пару лет. Странно… Задумался, не заметил, как прибавил шагу. Замок почти утратил очертания, расплылся сплошной чёрной громадой, зато с гор сошла дымка, уже видны контуры нижних пиков… Когда же я видел эти контуры в последний раз?.. И воздух совсем другой, морем больше не пахнет, стал острее, прохладнее… давно я им не дышал, да, это приятно… это почти как…
Ну вот. Не зря мои птички беспокоились. Долго им ждать не пришлось. Кровь потекла по пальцам, закапала в сухой песок, выедая в нём маленькие тёмные кратеры. Почему? Почему? Что произошло – только что, секунду назад? Я почувствовал запах… увидел очертания скалы… подумал о перевале, о том, что я сделаю, когда доберусь до него… Когда – а не если.
Когда – а не если.
Я уже действительно думал, что на этот раз удалось – я всегда так думаю. И всегда именно в этот момент мои ладони начинают кровоточить. В тот момент, когда я начинаю чувствовать себя свободным.
Вот оно.
– Ну что вы там возитесь?! – круто развернувшись, кричу я и яростно машу птичкам окровавленными ладонями. – Мне надо назад! Быстро!
Когда они снижаются, на их продолговатых улыбчивых лицах читается удивление. Обычно я иду, пока не потеряю сознание. Теперь же мне не терпится вернуться. Не хочется тратить лишние силы, не хочется потом долго их восстанавливать.
Они мне скоро понадобятся.
– Ну а где ты обедал, лорд Рэндал, мой сын?
Ну а где ты обедал, о мой паладин?
У любимой моей. Постели мне постель,
Я устал на охоте и крепко усну…
Нерина думает, что очень хорошо играет на арфе. Я не раз говорил, что играет она паршиво, дёргает струны, да и вообще у неё нет чувства ритма, хотя голос довольно приятный. Но когда она поёт эту песню – а она всегда поёт её после моего возвращения из очередного «загула», – я забываю даже о её бездарности. Как правило. Сегодня я не слышу не только рваных аккордов, которыми она мучает арфу, но и до смерти надоевших слов, коими моя девочка терзает меня уже столько лет. Я думаю. Я стараюсь понять.
– Что ты ел за обедом, лорд Рэндал, мой сын, что ты…
– Это свобода, не правда ли? – спрашиваю я, и Нерина немедленно умолкает. В её взгляде замешательство: давно уже я не выдерживал до третьего куплета.
Я лежу на кровати, закинув руки за голову и глядя в потолок, она сидит на резной скамеечке чуть в стороне, положив руки на струны, уже не играя. Мне почти не интересно, что она ответит. Я просто решил на этот раз заткнуть её каким-нибудь другим способом.
– Что? – переспрашивает Нерина, словно не понимая.
– Чувство свободы. Ощущение свободы. Ты на нём построила заклятье? Стигматы открываются, как только я понимаю, что свободен. Поэтому в самый первый раз это произошло так быстро. Я же тогда ещё не знал, какая ты дрянь. Думал, от тебя просто уйти.
– Перестань! – говорит она и чуть не плачет.
– Чего ты? – искренне удивляюсь я. – Разве это что-то меняет? Почему ты так долго мне не говорила?
– В самом деле, – с внезапной жёсткостью в голосе произносит она и поднимается. – Это ничего не меняет. И ты это прекрасно знаешь. Чем дальше ты пройдёшь, тем вероятнее, что ты подумаешь… подумаешь, что сбежал от меня. И именно поэтому сбежать не сможешь.
– Ну да, – я перекатываюсь на бок и, подперев голову рукой с ещё розоватым после недавней вылазки шрамом, смотрю на Нерину с восхищением. – Так и есть. Ты просто умница.
У неё начинают дрожать губы, но плакать она явно не собирается.
– Я же…. я просто люблю тебя, – шепчет она, и в этом шёпоте столько ярости, сколько наберётся не во всяком крике.
– Это я уже понял.
– Почему тебе плохо со мной?
– Потому что ты вечно поёшь эту чёртову песню про лорда Рэндала.
– Хочешь, я никогда её не буду петь?!
– Хочу.
– Ты же… – её руки безвольно падают вдоль тела, отчаянно теребят складки несуществующей юбки. – Так было бы проще для нас обоих.
– Нерина, ответишь мне на один вопрос? Только правду.
– Какой?..
– Правду, Нерина!
– Ладно, ладно! Какой?
Я пристально смотрю ей в глаза: почему-то зелёные, хотя мне всегда нравились карие. У Гвиневер карие глаза. Были. Она никогда не опускала их, когда я на неё смотрел. Зелёные глаза Нерины с трудом выдерживают мой взгляд.
– Сколько лет я уже здесь?
Она круто разворачивается, хлопает дверью. Я ложусь на спину.
Чувство свободы. Пьянящее, лёгкое, головокружительное: как от вина, впрочем, от вина так никогда не бывает. Свободу начинаешь ценить, только когда долго её лишён. Мне кажется, в моём случае прошло достаточно времени. Я рад, что не знаю точно, сколько именно. Если бы я думал, что Нерина ответит мне, я бы никогда не спросил её об этом.
Вечером того же дня мы лежим в чёртовой шестиспальной постели. Я жалею, что не прибыл к берегам Зимней Агонии немощным восьмидесятилетним стариком. Тогда она, наверное, убила бы меня, а если нет, я, во всяком случае, не смог бы удовлетворять её ненасытную плоть. И, главное, никакой изобретательности. Уже столько лет, и всё одно и то же. Только к кровати иногда привяжет, и то пугливо так, смущённо, а потом извиняется. Это довольно-таки отвратительно.
– Разве у меня некрасивое тело?
– Красивое, красивое.
– Я тебе совсем не нравлюсь.
– Ага.
– Ненавижу тебя!
– А говорила, любишь.
– Ненавижу!
– Так дай мне уйти.
– Никогда!
– Я спать хочу.
Вот такие постельные беседы. С Гвиневер мы вообще ни о чём не говорили, и это было замечательно. Гвиневер молчунья, за это я её и любил. Никто не умел так молчать, как она.
Я хотел бы вернуться к ней. В наш дом. Набрать горсть тяжелой сырой земли иссечёнными руками. Может быть, съездить туда, где родился. Заглянуть в колодец, крикнуть в него какую-нибудь глупость, послушать эхо. Внутрь уже не заберёшься: мой брат умер, а я больше никому не доверяю настолько, чтобы спускаться туда, вниз, и смотреть днём на звёзды.
Это – свобода?
Но разве об этом я думаю, когда у меня начинают кровоточить ладони?
Разве я вообще думаю в эти мгновения?
Нерина лежит рядом, тёплая, душистая, податливая. Она очень хочет, чтобы её любили. Наверное, хочет любить меня, надо просто ей позволить. Если задуматься, разве мне так уж плохо здесь? Она действительно может дать мне всё. И Гвиневер, если очень попрошу, и колодец в доме моего отца. Я смогу потрогать их руками. Свобода – это право обладать тем, чем хочешь? Или возможность взять это самому? Когда я начинаю думать об этом не как о мечте – как о завтрашнем дне, как о времени, которое придёт очень быстро – я становлюсь свободным? Да? Почему же сейчас, в эту минуту, когда я лежу с моей маленькой ведьмой в тёплой постели на измятых нами простынях, у меня не открываются стигматы?
– Отпусти меня, – говорю я одними губами, не глядя на неё, – отпусти.
– Не могу.
– Отпусти.
– Я не могу, Рэндал! Правда! Даже если бы хотела. Это заклятье нельзя снять. По крайней мере я не знаю, как это сделать.
– Ты просто умница. В такие минуты я тебя почти люблю.
– Ох, ты…
Она засыпает быстро, ткнувшись маленьким острым подбородком мне в плечо. Я осторожно глажу её длинные густые волосы. Такие же белые, как мои те, настоящие, которых я давно не видел. Может быть, мне не хотелось бы уйти так сильно, если бы я мог это сделать. Но я не могу – а потому не перестану пытаться. Муха бьётся о стекло, пока не погибает.
Или пока не исчезает стекло.
С донжона видно море.
Я стою на самом верху, у открытого люка, скрестив руки на груди, и смотрю на белые гребни, с неслышным здесь рёвом обрушивающиеся на прибрежные скалы. Птички-сестрички сидят на замковой стене, невдалеке. Мизариэль чистит перья Патоэль, та блаженно жмурится, не сводя с меня хищного улыбчивого взгляда. С тех пор, как я пытался сброситься с этого донжона, они ни на минуту не оставляют меня одного. Но сегодня я просто вышел подышать морем. Спёртый воздух замка плохо на меня действует.
Нерина беспокоится. Я не сбегал уже больше месяца. Сначала она радовалась, теперь разволновалась не на шутку. Ну что ж, хоть какое-то обновление отношений. Я не напивался ни разу за этот месяц, не бил её, не позволял ей бить себя (у неё порой случаются истерики, и их безопаснее молча терпеть – скорее успокоится). Семейная идиллия, одно слово. Она ежедневно пристаёт ко мне с расспросами, ахает, вздыхает, читает вслух рыцарские романы, быстрее насыщается в постели и не подходит к арфе. И – надо отдать ей должное – не поёт про лорда Рэндала. Но это и не нужно. Дурацкая песенка засела у меня в голове, прокручиваясь снова и снова, будто нож в ране. Что так поздно вернулся, лорд Рэндал… Что так поздно?
Это всё, что мне осталось. Нерина права: выхода нет, и это даже не её вина. Скорее моя. Всё моё чертово свободолюбие. Я не умею жить без этого чувства. Я ухожу снова и снова не потому, что в самом деле надеюсь сбежать из Зимней Агонии, а для того, чтобы ощутить его. Сначала я надеялся, что смогу просто заставить себя забыть об этом. Мне казалось, что это не так трудно. Я старался не думать, я уходил из замка с завязанными глазами, спасаясь от манящего зрелища далёкого хребта, брёл ощупью, твердил в уме таблицу умножения, гнал от себя это чувство, лишь только его первые искры вспыхивали в моей душе. И только вытирал мокрые ладони. Не знаю, от чего.
Бесполезно. Глоток горного воздуха, лишний десяток шагов – и всё начинается снова. Круг замыкается. Я становлюсь свободным, и это снова отнимает у меня свободу. И так – до бесконечности.
Остаётся донжон и рваные клочья серой пены далеко внизу, под ногами. Крыша круглая, как колесо, как порочный круг моего заточения. Я меряю взглядом расстояние до земли, потом до птичек-сестричек. Нечего и мечтать: реакция у малышек отменная. Я не успею пролететь и половину пути. Эта свобода мне тоже не дана. Хотя она другая. Может быть, лучше той, первой, которую – пора признаться себе в этом – мне никогда не вернуть. Круглая башня – шаг за неё – кремневый пол. Стены заклятья – шаг прочь – другая свобода. Что там, за теми воротами – мне всё равно. Что-то другое, этого достаточно. И ведь всего лишь шаг, чёрт подери, всего лишь шаг! Только не по кругу, не в круге этого чёртова донжона. В сторону, туда, где не будет опоры под ногой… И быстро, быстро – вниз, пока не успели подхватить… Сбежать, пока не успели догнать и вернуть обратно. Но у птичек слишком хорошая реакция. Если я упаду, они ринутся ко мне мгновенно. Выручить меня могла бы разве что неожиданность, которая выиграет мне несколько секунд. Но что может удивить птичек-сестричек? Ха, разве что если бы я упал вверх, а не вниз… Не рухнул наземь – а раскинул руки и взлетел.
Замкнутый круг. Шаг за него… И – взлететь, а не падать.
– Что так по-оздно вернулся…
Я вздрагиваю, содрогаюсь всем телом, как будто меня ударил скат, хватаюсь за крышку люка в попытке удержать равновесие. Птички поднимают головы, тут же успокаиваются. Звуки арфы льются из окна подо мной, из-под моих ног, из-под земли, из могилы. Играет кто-то другой, Нерина поёт. В голосе тревога и насмешка; не знаю, чего больше. Не знаю, зачем она поёт. Я ведь ещё не уходил.
Я только собираюсь.
– А кидал ли собакам, лорд Рэндал, мой сын?
А кидал ли собакам, о мой паладин?
Да, подохли они. Постели ж мне постель,
Я устал на охоте и крепко усну-у…
Шаг из замкнутого круга – и взлететь, а не падать.
Переброситься парой слов с привратником, выйти из замковых ворот, поднять воротник плаща, упрямо топтать истёртыми подошвами сухую землю, не сводя глаз с далёких горных вершин – и не думать о свободе, не думать, не думать, не думать!..
Остаться в этих стенах.
Расшнуровать воротник рубашки.
Молчать.
Слушать песню про лорда Рэндала, слушать, улыбаться, любить эту песню, любить ту, кто её поёт. Она ведь красивая. Песня и певица – они обе красивые. На самом деле.
– Я боюсь, ты отравлен, лорд Рэндал, мой сын,
Я боюсь, ты отравлен, о мой паладин…
Да, отравлен я, мать. Постели ж мне постель.
Я устал на охоте и крепко усну…
Слушать.
И… нет, не думать о свободе.
Ощущать её.
Здесь ведь дует ветер, правда? С моря. За горами мир, но он и за морем также. Здесь можно думать о Гвиневер. Можно думать о местах, в которые хотел бы вернуться. О них можно думать где угодно. Место не делает свободным. Возможность вернуться тоже. В отличие от возможности не возвращаться – и ничего не терять при этом. Потому что на самом деле из колодца не видно звёзд. Так говорят. Но это неправда. Романтическая чушь, а я не романтик. Никогда им не был.
Гвиневер это всегда расстраивало.
Нерина плачет. Она говорит: «Что я не могу дать тебе, Рэндал?» А ты можешь дать всё, девочка. Всё. Беда в том, что мне ничего не нужно. Ни от тебя, ни от мира, который ты у меня украла.
Мокро в ладонях… У меня в последнее время часто мокро в ладонях: издёргался совершенно. Измучила ты меня, Рин. Что, ты больше не поёшь? Уже допела? Спой ещё. Это ведь очень красивая песня. Она про меня. Я устал на охоте и крепко усну.
Птички-сестрички бросаются ко мне с каменных зубьев, словно ожившие горгульи, в панике треплют крыльями, сгущая насыщенный солью воздух. Их железные руки впиваются мне в предплечья. В чём дело, родные? И не надейтесь, я не собираюсь прыгать с донжона. Я не умею летать. В отличие от вас. Давно хотел спросить: вы-то летать умеете, почему же вы отсюда не улетите? Я знаю, что держит здесь меня – что держит вас? Тоже заклятие? Или неумение осознать себя свободными? Осознайте, вы ещё можете. Вы ещё успеете… Это проще, чем кажется. Вы, главное, запомните: свобода – это не возможность пойти туда, куда вы хотите. Это возможность признать, что вам некуда и незачем идти. Потому что днём в колодце не видно звёзд. Может быть, видно ночью, но я никогда не проверял.
Топот внизу, под ногами, из-под земли, из могилы… Грохот крышки люка, паутина тонких белых волос, полные ужаса глаза. Зелёные. А мне всегда нравились карие.
Почему-то так мокро в ладонях.
– Что ты… сделал?.. Рэндал, что ты сделал?!
Я беспомощно поднимаю руки, на которых повисли птички-сестрички. С ладоней что-то капает… с них что-то капает.
– Как ты… прекрати! Останови это! О Боже, ты ведь истечёшь кровью!
Да? Но кого в этом винить, Рин? Это ты, а не я, привязала стигматы к чувству свободы. Ты думала, его невозможно ощущать в этих стенах. Я тоже так думал. И до той поры нам ничто не угрожало. До той поры мы были почти счастливы. Ты и я. А теперь мои ладони треснули, и из них быстро вытекает жизнь, которую ты так долго держала на цепи. Я не могу остановить её, не могу, правда же. Пусть уходит. Если ты можешь, останови.
– Боже, Рэндал… Боже, Боже! Как же ты так, как же ты! Ну прекрати, прекрати, пожалуйста!
Ты опять плачешь? Перестань. Я ненавижу, когда ты плачешь. Лучше спой мне. Про лорда Рэндала. Про меня. Я устал.
И когда ты хватаешь вечно холодными пальцами мои руки, из которых по-прежнему течёт кровь, когда твои уродливые творения, так похожие на тебя саму, отступают, отворачиваются, взмывают в небо, когда внизу раздаётся истошное, умоляющее «Пшла-а!», вырывающееся из сухой глотки поломанной куклы, когда струны арфы рвутся где-то очень, очень далеко, мне на лоб падает первая капля дождя. Я хочу думать, что это дождь. Это моё право – решать, чьим слезам течь по моему лицу.
Погибель моя
Стань моей душою, птица,
Дай на время ветер в крылья,
Каждую ночь полет мне снится —
Холодные фьорды, миля за милей…
Шелком – твои рукава, королевна,
Белым вереском – вышиты горы.
Знаю, что там никогда я не был,
А если и был, то себе на горе.
Мне бы вспомнить, что случилось
Не с тобой и не со мною.
Я мечусь, как палый лист,
И нет моей душе покоя.
Хелависа.
Из ямы пахло страхом.
Ветки, топорщившиеся вокруг чёрного провала, пялились в небо. Надломы казались свежими: кто-то свалился вниз совсем недавно. К счастью для Дарта – потому что сейчас, осторожно осматривая развёрстую пасть ловушки, он думал, что наверняка угодил бы в неё сам, если бы куча поломанных сучьев не преградила дорогу.
Дарт шагнул ближе, старательно пробуя ногой болотистую почву. Его беспокоил запах, доносящийся оттуда, снизу. Запах страха. Дарт слишком хорошо его знал.
Он наклонился, безуспешно пытаясь разглядеть дно пропасти. Ему не хотелось думать, насколько она глубока. От одной мысли о том, что он мог упасть туда, ему становилось дурно. Это означало бы верную смерть. Очень долгую.
И кто-то, возможно, её принял.
– Эй! – вполголоса позвал он, сам не зная, на что рассчитывает. – Есть кто… живой?
Ни звука. Только запах – резкий, острый, пронзительный запах холодного пота. Такой знакомый.
Дарт подступил к яме так близко, как мог, ухватился за внушительного вида сук и потянул. Слизкая куча гнилого дерева заскрипела, расползаясь. Несколько веток упало вниз. Дарт разбросал сучья вокруг, расчистив подход к самому краю. Встал на колени возле сыпучей земляной кромки, придерживаясь за выступающий из земли корень.
– Эй! Есть тут… – громче позвал он и осёкся, услышав тихий, протяжный всхлип.
Дарт нагнулся ниже, проклиная темноту, залившую яму до краёв. Понял, что ничего рассмотреть не сможет, выпрямился, порылся в своей котомке, достал огниво, пошарил вокруг, с трудом отыскал сухую ветку, поджёг. Снова нагнулся. Тлеющий огонёк на миг высветил человеческую руку, безвольно лежащую в грязи, и мокрицу на тыльной стороне ладони.
– Вы живы? – спросил Дарт и тут же выругался сквозь зубы.
«Жив, жив, сам ведь знаю, хотя лучше бы ты был мёртв, приятель. Теперь мне придётся тебя вытаскивать. Если бы ты был мёртв, я прошел бы мимо, а так… В конце концов, я сам свалился бы в эту яму, не поспей ты прежде меня».
– Двигаться можешь?
Запах страха стал слабее. Во всяком случае, ему так показалось. Снова всхлип, а потом – голос. Тихий, сдавленный. Женский.
– Н-не… не знаю. У меня нога… болит… Наверное, сломала…
«Блеск», – отрешённо подумал Дарт, отгоняя мысли о том, как могла женщина попасть в эти леса, в самую глушь. Сейчас у него были другие заботы. Он встал, вынул из мешка веревку, снял пояс, связал вместе, сделал на конце ремня широкую петлю.
– Там глубоко? – спросил он.
– Н-не знаю… Глубоко… Футов десять…
«Превосходно. Просто превосходно. Как минимум два человеческих роста, с учётом того, что находящемуся на дне ямы расстояние до краёв всегда кажется меньше, чем на самом деле».
– Я брошу верёвку, – сказал он. – Наденешь петлю на пояс и туго затянешь. Справишся?
– П-попробую…
Он бросил веревку вниз. С минуту ничего не происходило, потом он услышал, как женщина задвигалась, вздыхая и всхлипывая. Запах страха стал сильнее, грубо ударил в нос. Дарта покачнуло от этого запаха, но он тряхнул головой, намотал свой конец верёвки на руку от запястья до локтя и бодро сказал:
– Теперь попробуй встать.
– Я не могу…
– Попробуй!
Она пыталась несколько раз, падала, вскрикивая от боли, но в конце концов сказала, что стоит. В её голосе слышалось удивление, и Дарт понял, что по крайней мере перелома там нет точно. Скорее всего, просто сильный вывих.
– Прислонись к стене. Грудью и животом. Сделала? Теперь вытяни руки вверх и крепко держись за верёвку. Я тебя вытащу.
– Вытащишь? – с недоверием переспросила она.
– Вытащу. Только держись крепко и, самое главное, не упирайся ногами. Поехали!
Она справилась отлично, ни на миг не осложнив Дарту дело. Ему показалось, что он тащит из ямы мешок с мукой. Маленький мешок, надо заметить.
Когда над краем ямы показались руки, судорожно стискивающие верёвку, Дарт перехватил тонкие женские запястья и без особого труда выволок её наверх. Потом сел на землю, переводя дыхание. Женщина какое-то время лежала у его ног, лицом вниз, по-прежнему вытянув руки над головой. Потом повернулась к Дарту, и он увидел разводы грязных слёз на её ввалившихся щеках.
– Спасибо, – еле слышно сказала она.
– Ох, чёрт, не стоит благодарности, – криво усмехнулся Дарт, пытаясь понять, хорошенькая ли она. Молодая – это точно… Совсем девчонка. Волосы до плеч, цвет не определить – вымазаны в грязи, как лицо и одежда. Одежда, кстати, мужская.
Они посидели ещё немного молча. Девушка с трудом приподнялась, опираясь на утопающие в грязи ладони. Заметила мокрицу на кисти, с визгом задёргала рукой, сбросила насекомое в кучу веток, облегчённо вздохнула. Посмотрела на Дарта – виновато, смущённо. И – он не поверил своим глазам – улыбнулась.
– Прости… Ты не думай, что я такая трусиха, просто ненавижу мокриц.
– Я и не думаю, – ответил он, оглядывая её с головы до ног. Она вздрогнула, должно быть, сообразив, в каком виде находится. Женщина всегда остаётся женщиной. Но Дарта гораздо больше интересовало, что делает в лесной глуши молоденькая девушка, коротко стриженная и одетая как мужчина. Он подумал, что наверняка успеет её об этом расспросить.
– Давай посмотрим, что там с твоей ногой, – предложил он, и она кивнула, как показалась Дарту, несколько напряжённо.
Дарт оказался прав: она всего лишь растянула связки. Несколько дней покоя поставили бы её на ноги, но на это рассчитывать не приходилось. Дарт не знал, сколько отсюда до ближайшего жилья, но подозревал, что не меньше недели пути. А нести её на закорках он не имел ни малейшего желания. Однако идти она всё-таки могла, хотя и с большим трудом. Дарт подумал, что спешить особо некуда, к тому же по таким местам, как этот лес, гораздо приятнее путешествовать в компании.
Поэтому пока он просто туго перевязал её щиколотку своим ремнём и показал, как нужно ходить, чтобы поберечь ногу. Девушка внимала молча, и Дарт всё отчётливее ощущал напряжение, росшее в ней с каждой минутой.
– Сколько тебе лет? – проворчал он, роясь в куче веток в надежде отыскать палку поровнее, которую можно было бы использовать в качестве посоха.
– Двадцать пять, – с неожиданным вызовом ответила она.
– Сколько?! – изумлённо обернулся Дарт.
– Что? Непохоже? – вызов прозвучал ещё отчётливее.
– Простите, сударыня, трёхдюймовый слой грязи на вашем сиятельном лике мешает мне точно установить ваш возраст, – раздражённый её заносчивостью, резко сказал он и протянул ей палку. – Держи.
Она взяла и, видимо, уже пожалев о своём тоне, послала Дарту извиняющийся взгляд, однако настороженное выражение лица не исчезло. Дарт подумал, что, похоже, невольно ударил её по больному месту.
– Ну, ладно, пошли, – вздохнул он и закинул котомку за спину. – Зовут-то тебя как?
– Этне. А… тебя?
– Дарт.
– Я гонец, – вдруг сообщила она со странной смесью гордости и смущения.
– Да? – усмехнулся он, пожалев про себя её адресата.
– А ты? Менестрель? – с интересом спросила она, кивнув на лютню за его плечом.
Дарт посмотрел на неё и сухо, невесело усмехнулся.
– Нет.
Они шли молча, экономя силы. Воздух был сырым, промозглым, от него драло горло и хотелось пить. Дарт время от времени посматривал на Этне, ковылявшую рядом. Она ни разу не пожаловалась, и почему-то это было ему приятно. Он рассудил, что за такое мужество она заслужила раннего отдыха и предложил остановиться на ночлег задолго до наступления темноты, благо они как раз проходили мимо ручья.
Дарт собрал хворост для костра, потратив на это немало времени и проклиная сырость болот. Когда он вернулся, Этне, умывшаяся и посвежевшая, уже разделывала какого-то зверька, напоминавшего большую крысу. Дарт отметил, что девчонка всё-таки хорошенькая, и даже маленький шрам под нижней губой её не портил, скорее наоборот. На изумлённый вопрос Дарта, где она взяла зверька, Этне спокойно ответила, что он пробегал мимо, и она запустила в него ножом. Дарту оставалось только возблагодарить провидение за столь находчивую спутницу. В этом чёртовом лесу вообще очень редко встречалась подобная живность. Одни пауки и мокрицы.
Этне проткнула освежеванную тушку заострённой веточкой, подержала над костром, надкусила, пожевала, протянула Дарту. Он принял свою долю с благодарностью. Мясо было терпким, но довольно вкусным.
– Долго ты в этой яме просидела? – спросил он наконец.
– Всю ночь, – опустив глаза, ответила она. – И часть дня… Я вечером свалилась.
– Повезло тебе. Сто против одного, что здесь никто не появился бы ещё долгие месяцы.
– Но ведь появился ты. И… – она вдруг осеклась и закончила – тихо и как-то странно: – …спас мне жизнь.
Дарт кивнул, разглядывая её лицо. «Не красавица, но вполне ничего… И никак ей не дашь двадцати пяти, никак. Наверное, врёт».
– Что так смотришь? – тихо спросила она. Мокрые волосы – как оказалось, светлые – небрежно спадали ей на плечи и лоб, и она казалась упрямым злым мальчишкой.
– Как ты здесь оказалась?
Этне пожала плечами, отвела взгляд. Ему не нравилась отстранённость, с которой она это сделала.
– Говорю же: я гонец, – пояснила она. – У меня было очень спешное поручение. Ну, теперь уже просрочено, конечно… Торопилась… вот яму и не заметила.
– Её немудрено не заметить, – пристально глядя на Этне, сказал Дарт. – Это старая волчья яма, Бог знает сколько лет назад её выкопали. Здесь ведь давным-давно никто не живёт. Даже лесников, и тех нет. И дорог тоже.
Она вскинула на него сердитые, но по-прежнему настороженные глаза.
– Ты на что намекаешь?
– Ни на что. Просто не понимаю, почему ты для доставки столь спешного поручения ломанулась через дикие болотистые леса.
– Послушай, но я ведь тебя не спрашиваю, что ты здесь делаешь, верно? – резко спросила она и откинулась назад, запрокинув лицо к небу.
Дарт ещё минуту смотрел на неё, потом откусил от прожаренной крысиной тушки. «В самом деле, она ведь не спрашивает. А если бы спросила, разве я сказал бы правду?»
– Хочешь? – он протянул Этне остаток.
– Доедай, – отмахнулась та, по-прежнему глядя в темнеющее низкое небо.
Дарт пожал плечами. Доел, стряхнул кости в огонь.
– Давай спать.
Этне не возразила. Дарт улегся на мягкую землю, подстелив плащ, снял с плеча лютню, положил под голову. Этне продолжала смотреть в небо.
Звезды моргнули и погасли.
Дарт проснулся рано, до рассвета – сказывалась выработанная за последние два года привычка. Костер догорел, сырые угли вяло истекали струйкой дыма, обвивавшей обугленный скелетик болотной крысы.
Этне поблизости не было.
Дарт приподнялся, схватился за лютню, вздохнул, то ли с облечением, то ли раздраженно. «И куда девчонку понесло? А впрочем, ее дело». Он даже чувствовал некоторое удовлетворение. Ему не нравилось, как она на него смотрела, не нравилось ее предположение, не пением ли фривольных куплетов он зарабатывает себе на жизнь. Хотя она была права. Почти.
Поэтому он с легким сердцем двинулся дальше.
Он догнал ее меньше чем за час, что, в общем-то, было неудивительно – Этне шла гораздо медленнее его, к тому же, похоже, она плохо ориентировалась в этой местности. Дарт, пробиравшийся сквозь леса уже больше месяца, чувствовал себя здесь почти как дома; кроме того, недавно он видел скелет собаки, значит, человеческое жилье не очень далеко. Этне же, что бы она там ни говорила, оказалась здесь случайно. Он видел растерянность на ее лице, когда она стояла, оперевшись о палку, и оглядывалась по сторонам.
– Все нормально, ты правильно идешь, – сказал Дарт.
Она порывисто обернулась и, как показалось Дату, слегка побледнела. Похоже, она полагала, что оторвалась от него на большее расстояние. «Странно, – подумал Дарт, ловя ее затравленный взгляд. – Такое впечатление, будто она меня боится».
– Почему ты ушла? – непринужденно спросил он, подходя ближе.
– Мне лучше идти одной, – резко ответила Этне.
– Уверена?
– Да!
– Как хочешь, – Дарт пожал плечами, демонстративно прошел мимо, бросив на ходу: – По скалам ориентируйся, они всегда должны быть слева.
– Я знаю! – вспыхнула она, словно он сообщал ей очевидные вещи.
– Ну хорошо, – кивнул Дарт и, запнувшись на миг, вполголоса сказал: – Слушай, зачем ты так?.. Я ведь ничего тебе не сделаю.
Она снова вспыхнула, снова мотнула головой. Дарт помолчал, опять кивнул и, развернувшись, пошел прочь. Его так и подмывало обернуться и посмотреть, глядит ли она ему вслед, но поборол искушение. В конце концов, какой в этом смысл? Но на самом деле ему просто не хотелось увидеть ее, бледную, маленькую, нетвердо опирающуюся на кривой грязный сук, такую одинокую посреди бескрайнего осеннего леса.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.