Текст книги "Асти Спуманте"

– Совершенно верно. А это – Анна Ярославна, французская королева и дочь Ярослава Мудрого…

– Вот этот портрет Анна Юрикова не взяла на выставку в Монжерон, представьте! – возмущенно пояснил Фомушка. – Можно подумать, что он занял бы много места…

– Но сначала она хотела его купить! Так что все-таки она его оценила…

– Во сколько? – быстро спросил Фомушка. – Ты не говорила, что она его оценивала!

– Она оценила качество работы, Фомушка! А о цене мы не говорили: я ведь ей так сразу и сказала, что продавать медальон не стану.

– Могу я взять в руки эту миниатюру? – спросила Апраксина. – Хочется рассмотреть поближе. Какая тонкая работа!

Ташенька взяла со стола бумажную салфетку, положила на нее медальон и протянула его Апраксиной. Та бережно приняла в руки миниатюру и долго ее рассматривала.

– Вы писали это со старинного портрета королевы Анны?

– Да. Почти все мои работы написаны по мотивам старинных портретов, а поздние я буду писать с фотографий: серия должна кончаться нашими современницами.

– Боюсь, Ташенька никогда эту свою серию не закончит! – почему-то недовольно заметил Фомушка. Его недовольство тут же объяснилось: – Если бы ты согласилась продать портрет Анны Ярославны Анне Юриковой, он бы уже сейчас был в Монжероне, и его купили бы в первый же день! И осенью я смог бы поехать на прослушивание в Ла Скала.

– Фомушка, ты же знаешь, что я хочу сохранить «Русских женщин» до окончания работы над серией! Мне так хочется когда-нибудь выставить всю серию разом, поэтому никак нельзя продавать миниатюры поштучно.

– А в результате на выставке в Монжероне, в местах, связанных с королевой Анной Ярославной, вместо твоей миниатюры демонстрируется бездарнейший портрет работы Иннокентия Каменева!

– Константина Каменева, Фомушка.

– Я не знаю и знать не хочу, как там зовут подобных типов!

– Фомушка, Юрикова все равно выставила бы работы Каменева во Франции! Чего не сделаешь ради любовника? Да еще если он к тому же лет на десять младше тебя…

– А вот сплетничать не надо, Ташенька! – сказал Фомушка и погрозил Ташеньке пальцем.

– Я не сплетничаю, я лишь излагаю факты. Каменев вертит своими женщинами как хочет, они перед ним обе стелются – и дура Наталья, и хитрюга Анна.

Апраксина слушала, боясь дохнуть.

– Ташенька, не надо никого осуждать, особенно вслух! – уже вовсе строго сказал Фомушка.

– Хорошо, я буду являть собой молчаливое осуждение. Но учти, что на выставке в Вене вместо меня опять будет выставлен Каменев. – На это Фомушка философически пожал плечами. – А на вернисаже вместо тебя, скорее всего, будет выступать Копелевич со своими дикими цыганскими романсами, – мстительно закончила Ташенька.

– Боже мой, Копелевич! Но она же кричит, а не поет!

– Вот ты и сам осуждаешь, Фомушка, – с чувством глубокого удовлетворения произнесла Ташенька. – Так что не защищай тех, о ком я говорю правду.

– Копелевич интриганка, Анна карьеристка, а вот тезка твоя Наталья – это просто несчастная женщина, и ее грех осуждать!

– Простите, это жену художника Каменева зовут Наталья? Говорят, с нею недавно случилось несчастье? – осторожно спросила Апраксина.

– Несчастье случилось с нею очень давно, когда она вышла замуж за своего Каменева! – отрезала Ташенька. Но фиалковые глаза ее загорелись: – А что еще случилось с Натальей Каменевой? – быстро спросила она.

– Я толком не знаю: какая-то авария или несчастный случай. Что-то такое показывали по телевидению.

– Вот видишь, Фомушка, все знают, а мы не в курсе! Надо все-таки купить телевизор.

– Нам с тобой есть чем заниматься, кроме того, чтобы проводить время у бесовского окна в мир.

– Фомушка очень несовременный человек! – с печальной гордостью сказала Ташенька.

– Пусть я ретроград и фанатик, ультраправославный ксенофоб и консерватор, но телевизора в этом доме не будет!

Графиня поняла, что она ненароком коснулась больного семейного вопроса. Она передала Ташеньке портрет Анны Ярославны и стала прощаться. Графиня положила на стол свою визитную карточку и взяла слово, что отныне ее будут приглашать на все концерты Фомушки и на все выставки Ташеньки, и слово такое было ей дано без всяких проволочек.

Инспектору Миллеру Апраксина позвонила уже из дома.

– Инспектор, какие у вас планы на конец недели?

– Мы собираемся с женой и детьми съездить навестить ее родителей в Альпы. Супруга на меня ворчит – я уже третий месяц откладываю эту поездку из-за работы.

– Дорогой инспектор, похоже, что придется отложить ее еще раз: мне почему-то кажется, что мы оба хотим провести выходные в Париже. – И она принялась рассказывать Миллеру о событиях этого дня.

Глава 4

По лесной дороге, между кустами кизила, осыпанными золотыми звездочками цветов, под прозрачным навесом весенних дубов скакала всадница в ярко-алом шелковом плаще. Перед нею бежала белая узкомордая поджарая собака с горбатой спиной и длинной волнистой шерстью – одна из русских борзых, вывезенных королевой из Киева. Как давно все это было: прощанье с Киевом, с любимым батюшкой и его двором, с милыми сестрами и братьями, с гостившими тогда при дворе родственницами греческими царевнами, образованными и благочестивыми; долгий и утомительный, но увлекательный и для познания полезный путь через Европу. Ее, киевскую княжну, сопровождающее посольство называло на европейский лад принцессой, и ей это льстило, хотя юная Ярославна сознавала, что Киевское княжество не уступало ни в политической силе, ни в богатстве большинству европейских королевств, из коих некоторые уступали по размеру Киеву с пригородами. И уж, конечно, ничуть не уступало отчее княжество европейским государствам роскошью и образованностью двора: недаром дети Ярослава Мудрого шли нарасхват, и киевского князя прозвали «тестем всея Европы». Сколько разочарований ожидало ее поначалу в Париже! Сам король ставил на государственных документах сигнум вместо подписи. Став королевой, Анна под королевскими документами расписывалась по-французски, но звуки изображала кириллицей – «Анна Реина»: она, разумеется, могла писать латинскими буквами, поскольку латыни ее обучали, но не всегда была уверена в правописании – вот тут кириллица ее и выручала. Она привыкла не только к неграмотности французской знати, но и к грубой вольности парижского двора и стала находить удовольствие в его развлечениях. И по-настоящему, пожалуй, она страдала лишь от отсутствия настоящей бани – с паром, с веничками из березы и мяты, с окачиваниями ледяной родниковой водой из бадейки. Разве могли заменить горячую парную баньку теплохладные королевские ванны?

А вот вера тогда была по всей Европе единая, и святые были общие, хотя службы во Франции и шли на латыни. Отпадение Римской церкви от Вселенской Церкви случилось как раз в середину ее царствования, но она, как и многие другие в то время, совсем не придавала значения неурядицам между церковными иерархами. Никто не мог предвидеть, что узкая змеиная трещина превратится в настоящую пропасть и отделит Римскую церковь от прочих церквей…

И по Киеву она скучала. После смерти короля Анна Ярославна стала подумывать о возвращении на Русь, но помешали дети. Двое младших умерли, но старшие оставались, и Филипп должен был наследовать престол после отца. Отрекаться от власти за себя и за детей Анне не хотелось, а вернуться в Киев без сыновей она не могла.

Скрывшись за поворотом лесной дороги, борзая сука подняла лай. Анна прислушалась и насторожилась: кто-то скакал ей навстречу. Крупный гнедой жеребец вихрем вырвался из-за кизиловых кустов, всадник в черном одеянии осадил его в нескольких шагах перед белой лошадью королевы.

– Ваше величество! – приветствовал ее граф Рауль де Валуа.

Анна придержала кобылу, граф развернул коня, и дальше они поехали рядом. Да, теперь у нее была еще одна причина не спешить с возвращением в Киев…

«Господи, ну что за глупости? – подумала Апраксина, обрывая свои фантазии. – Вошла в роль называется! О деле надо думать, о деле…» Ее интересует Монжерон сегодняшний, а не времен Анны Ярославны из рода Рюриковичей, не собирается же она и в самом деле писать о ней роман! Апраксина открыла глаза и покосилась на инспектора: тот дремал в своем кресле, откинув голову и слегка приоткрыв рот. Пусть отдыхает, им еще почти час лететь. Сегодня утром ему пришлось уладить массу формальностей, прежде чем он получил разрешение вылететь в Париж для встречи с предполагаемым мужем найденной в отеле «У Розы» неизвестной. Ему предложили передать это дело французской полиции, но он сумел убедить начальство, что в интересах следствия ему и «консультанту по русским делам» необходимо познакомиться с господином Каменевым в Париже, пока он еще не знает о происшествии, и самим сообщить ему о смерти жены.

У графини же все хлопоты накануне заняли не больше часа болтовни по телефону. Именно болтовни, потому что о деле они с Кирэн Сабгировой договорились в три минуты.

– Кирэн, у тебя есть знакомства в Монжероне?

– Сколько угодно. Причем есть очень давние: ты же знаешь, что в детстве я одно время жила там в русском приюте.

– Там сейчас проходит какая-то выставка…

– Не какая-то, а «Русский портрет». Удачная получилась экспозиция, я уже писала о ней в «Русской мысли».

– А ты можешь поехать туда еще раз и взять интервью у одного художника? Не для печати, а лично для меня.

– Если тебе это надо – могу.

– Но я должна быть рядом с тобой. Может, мне выдать себя за фотографа?

– Не получится, Лизавета. В Монжероне обитает классный фотограф Толь, он тебя с ходу разоблачит. Давай-ка мы лучше выдадим тебя за писательницу, которая собирается писать роман о королеве Анне Ярославне.

– Замечательная идея, так и сделаем! Ты можешь вырядиться поярче, чтобы я в твоей тени могла несколько стушеваться?

– Давно об этом мечтаю, Лизавета, и «затушую» тебя с превеликим злорадством! Мне как раз только что привезли из Средней Азии потрясающее платье из панатласа. Увидишь – обалдеешь.

Остальное время они обменивались новостями и перемывали косточки общим парижским и мюнхенским знакомым. Апраксина лишь предупредила Кирэн, чтобы та не сообщала о ее приезде внучкам.

– Если останется время, я сама их навещу, а то они примчатся в Монжерон и испортят мне всю мизансцену.

– Ой, мудришь ты, Лизавета, я люблю тебя за это!

– Взаимно, нерифмуемая Кирэн!

– Почему нерифмуемая? Рифмоваться никому не запретишь. Вот послушай:

 
Как скучен мир, – сказала Кира. —
Я не хочу такого мира!
 

– Очередной несчастный роман?

– А разве в моем возрасте роман может быть счастливым? У поздних романов только два конца: умирает или любовь, или любовник. Так вот и перебиваюсь…

– Когда же ты остепенишься, Кирэн?

– Когда-нибудь завтра! «Господи, сделай меня целомудренной, но только не сегодня!»

– Смотри не опоздай!

– Говорят, к Господу опоздать невозможно. Ты не бойся за меня, Лизавета, состарюсь – покаюсь. А ты, голубушка, не опоздай завтра на самолет: взгляни-ка на часы – завтра уже почти час как наступило, покуда мы тут лясы точили.

Ах, Кирэн, старинная подружка Кирэн! Она неисправима и любит радости жизни, как сама говорит, «до животного неприличия», но с «праздниками жизни» у нее чередуются самые провальные депрессии. Впрочем, она умеет из них вырываться самым невероятным образом. Апраксина вспомнила, как лет пять назад умер муж Кирэн, с которым она была в разводе. «Лизавета, срочно закажи сорокоуст в вашем монастыре: вчера скончался мой Алан. В крещении он Александр. Сделай это для него и для меня, дорогая. Ты же знаешь, по-настоящему я любила его одного!» – «Сделаю, – пообещала Апраксина (и сделала, конечно). – А как умер Алан?» Скорбный голос Кирэн неожиданно взорвался восторгом: «Он умер, как доктор Живаго, – от сердечного приступа, в трамвае! Нет, его смерть была ярче, чем у бедного Живаго, ведь трамвай вез Алана в ПЕН-клуб на представление его новой книги!» Ах, не надо осуждать непутевую и добрую Кирэн, оборвала себя Апраксина и снова попыталась задремать под гул двигателей.

Кирэн встречала их в аэропорту «Де Голль» и была ослепительна в полном смысле слова: на ней было длинное и широкое платье из блестящего шелка оранжево-красно-коричневых тонов, из-под платья виднелись туфельки – одна золотая, а другая серебряная. Макушку Кирэн украшала круглая красная шапочка с нашитыми в несколько рядов серебряными и золотыми монетками и какими-то висюльками, а ее короткие волосы, торчавшие из-под шапочки, обычно рыжие или фиолетовые, на этот раз были окрашены в жгуче черный цвет.

– Ох, Кирэн! – воскликнула Апраксина, оглядывая подругу после приветственных поцелуев. – Что за вид!

– Что-нибудь не так? – всполошилась Кирэн. – Ты же велела заслонить тебя зрительно.

– Все более чем так. А что это за шапочка на тебе?

– Это туркменская тюбетейка. Знаешь, что за штучки на нее нашиты? Это обломки серебряных и золотых украшений: у туркменских модниц ничего не пропадало! Оригинальные фенечки, правда?

– Нет слов!

– А платье – узбекское, это натуральный пан-атлас.

– С разными туфлями сама придумала?

– Нет, это я с Марьи Синявской слизала. Правда, она носит одну туфлю красную, а другую – черную. Но серебро с золотом тоже, по-моему, неплохо сочетается?

– Восхитительно сочетается! Жаль только, что каблуки явно разной высоты – ты заметно хромаешь.

– Нет в мире совершенства! Послушай, если ты собралась держаться в моей тени, так зачем ты надела эту грибную шляпку?

На Апраксиной была алая шляпа с широкими полями, украшенная мелкими белыми розочками.

– Это сигнальная шляпа, – пояснила она, и Кирэн понимающе кивнула:

– Ясно – под мухомор.

В Монжерон они добирались на электричке. Апраксина не часто бывала в этом городке, несмотря на его широкую известность среди эмигрантов. Зато Кирэн была тут частой гостьей, хотя у нее с Монжероном были связаны не очень приятные воспоминания детства. Замок Монжерон когда-то был куплен на средства семьи Зерновых, и в нем был устроен приют для русских детей-сирот; и в оном богоугодном приюте заведены были такие строгие порядки, что детей из благополучных семей пугали: «Будешь плохо себя вести – отдадим тебя в Монжерон! Там тебя выучат ходить по струнке!». И однажды непослушную Киру за какую-то особо выдающуюся шалость – за какую именно, Кирэн не признавалась даже Апраксиной – сослали на все лето в Монжерон. Перевоспитать ее там, конечно, не первоспитали, но по струнке ходить заставили. Зато в отместку Кирэн по ночам бродила по всему замку, закутавшись в белую простыню и тихонько подвывая. Так она породила легенду о «Белой даме», каковая просуществовала до пришествия третьей русской эмиграции: эти ни во что не верили, и легенда тихо скончалась.

Пригород был тихий, старинный, большей частью одноэтажный и двухэтажный и очень зеленый. Вот впереди показалась башня Монжерона, затем зубчатая стена с бойницами и воротами с горгульями и гербом над ними. Инспектор в ворота с дамами не пошел, оставшись прогуливаться за стеной, – его выход был позже.

Дамы вошли в ворота, пройдя под настороженно склонившимися мордами горгулий. Кирэн в своем панатласе полыхала как фазан, туркменские фенечки на ее тюбетейке звенели при каждом шаге, и, шествуя вперевалочку, «уточкой», рядом с затянутой в серый дорожный костюм Апраксиной, она совершенно затмила бы ее, если бы не алая шляпа графини с полями, спереди спускающимися на лицо почти до кончика носа.

Справа, за оградой, стояла небольшая церковь.

– Здесь где-то должна быть скульптура Анны Ярославны? – спросила Апраксина.

– Ну что ты! Статуя русской королевы Франции Анны находится у церкви Святого Винсента в Санлисе – это аккурат на другом конце Парижа, вернее, на север от Парижа.

– Красивая статуя?

– Ну, скажем, она вполне в жанре. Королева Анна величественна и скромна одновременно, на одной руке она держит высеченное из камня изображение монастыря – канонический атрибут основательницы обители. Подчеркнуто славянские черты грубоваты, но красивы. И надпись на пьедестале: «Она возвратилась на землю предков, чтобы умереть». У тебя никогда не было желания возвратиться в СССР, чтобы умереть на родине?

– Возвратиться в СССР, чтобы умереть? Кирэн, дорогая, ты же знаешь, что мои родители бежали из России, а не из СССР. Той России больше нет, а значит, нет и родины, где стоило бы помирать. Тебя что, ностальгия одолевает?

– Приступами. Это, знаешь, как старый больной зуб: когда схватит – готова все бросить и куда угодно бежать, лишь бы избавиться от невыносимой боли, а когда не болит – можешь жевать им говядину.

– Ну и сравнения, Кирэн! А еще поэтесса.

– А я весьма современная поэтесса, – скромно пояснила Кирэн.

– Ежели рассуждать в медицинских терминах, то я бы скорей сравнила ностальгию с морской болезнью: никто не знает, почему одни ей подвержены, а другие нет.

– Любопытно, что морской болезнью страдали даже некоторые адмиралы флота, – глубокомысленно заметила Кирэн.

Дамы оглядели двор в поисках живой души, чтобы расспросить о Каменеве. Живая душа как раз шла им навстречу в облике долговязого фотографа, увешанного несколькими сумками с аппаратурой.

– Толь, дорогой! – окликнула его Кирэн и пошла к нему, протягивая обе руки.

– Кира, солнышко! Здравствуй, моя самая любимая русская парижанка! Как давно мы не виделись! – фотограф бросился к ней, наклонился, согнувшись вдвое, и расцеловал ее в пухлые нарумяненные щеки.

– Да я всего неделю назад была здесь! – засмеялась Кирэн.

– Вот я и говорю – давно не виделись. Вы на выставку?

– На выставку мы тоже заглянем. А вообще-то я привезла мою старинную приятельницу, которая собирается писать роман об Анне Ярославне и приехала осмотреть место событий.

– Так представь меня, Кирэн!

– Мой друг Марио-Валентино Толь, фотограф.

– Точнее, фотограф-медитатор, – поправил он.

– Елизавета Николаевна, – представилась Апраксина, но руки не подала, потому что собственные руки фотографа были заняты. – А что это за профессия «фотограф-медитатор», можно поинтересоваться?

– Ну, это не столько профессия, сколько мое направление в искусстве. Так вы пишете об Анне Ярославне?

– Да, пытаюсь.

– О, королева Анна! Здесь вы кругом можете обнаружить ее следы!

– В самом деле?

– Если поискать как следует.

– Толь, ты не знаешь, Константин Каменев появится сегодня на выставке? – вмешалась Кирэн.

– Он уже давно где-то там бродит. А ровно через час он должен подойти ко мне в студию: я его пригласил на поздний завтрак.

– Чудно. В таком случае, мы с Елизаветой Николаевной тоже напрашиваемся к тебе. Не возражаешь?

– Да что ты, Кирэн! Тем более, что сегодня мне есть чем всех угостить: вчера ко мне заходил Алик Гинзбург, директор Русского центра, и принес мне в подарок шесть сосисок и пять кодаковских пленок – две мы с ним съели…

– Пленки съели? – ужаснулась Кирэн.

– Сосиски! Но четыре остались – как раз на всех! Удачно, правда?

– Ну, еще бы! Ладно, мы пока пойдем, посмотрим выставку, а через час жди нас у себя.

– Не забудьте посмотреть мою экспозицию – я добавил еще два новых портрета из серии «Мои диссиденты и диссидентки»!

– Чьи же?

– Двух Юлечек, Вознесенской и Вишневской. Не удивляйтесь, когда увидите под ними надпись «Продано»: обе Юлечки были вчера на выставке, и я их уговорил купить свои портреты.

– И хорошо они тебе за них заплатили? – живо поинтересовалась Кирэн.

– Полста франков за оба портрета – больше у них денег с собой не оказалось.

– Негусто…

– Зато красиво: подходишь к портретам, а под ними надпись – «Продано!». На монжеронских выставках такое не часто увидишь.

– Вот тут ты абсолютно прав, дорогой Толь! Ну что, Лизавета, пойдем на выставку?

– Да, конечно.

Выставка располагалась в основном здании на третьем этаже. У входа несколько художников что-то бурно обсуждали между собой.

– Ты иди смотреть выставку, а я пошла брать интервью у Каменева – вон он стоит рядом с Коленькой Любушкиным, – сказала Кирэн и потопала к художникам.

Апраксина не спеша прошлась по залам, с удовольствием отметив немало по-настоящему талантливых работ. Были представлены и две русские знаменитости – Оскар Рабин и Юрий Жарких. Но много было, на ее взгляд, и просто ерунды, рассчитанной на эпатаж публики. И вдруг… Королева Анна Ярославна? Апраксина не отрываясь глядела на портрет в простенке между окнами: на фоне молодой дубовой листвы, сплошь заполнившей оба окна, портрет рыжеволосой красавицы в зеленом платье и в узкой короне притягивал взгляд пылающей медью волос. Апраксина подошла ближе: сомнения не было – это был портрет королевы Анны. Лицо этой Ярославны было старше, чем на миниатюре Ташеньки Сорокиной, и носило явные следы страстей – но это определенно было то же самое лицо. Сбоку на карточке было написано «К. Каменев. Портрет Анны Ярославны, королевы французской». Вот, значит, как…

Минут через двадцать к ней подошла Кирэн.

– Интервью – взято! Хочешь послушать? Пошли в туалет, там нас никто не услышит – в такую рань дам на выставке обычно не бывает.

Они вошли в туалет, Кирэн поставила магнитофон на окошко и включила. Сначала разговор шел о том, что Каменев первый раз в жизни приехал в Париж и как ему повезло участвовать в этой выставке.

– Кто выдвинул ваш портрет к участию в ней?

– Коллекционер Анна Юрикова из Мюнхена.

– Вы тоже живете в Мюнхене?

– Да, с тех пор, как эмигрировал из СССР.

– А в каком городе вы жили на родине?

– В Ленинграде.

– Вы женаты?

– Да.

– Ваша жена приехала с вами в Париж?

– К сожалению, она не смогла поехать со мной и на этот раз осталась в Мюнхене. Но наша жизнь на Западе еще только начинается – так что все еще впереди!

– Помоги Бог. А как зовут вашу жену?

– Наталья.

Кирэн выключила магнитофон и вопросительно уставилась на подругу.

– Да, это он, – сказала Апраксина. – А голос приятный.

– Он и сам ничего, только не в нашем с тобой вкусе.

– Мой-то вкус тут при чем?

– Ах, прости, благочестивая вдовица! Ну, нам пора идти к Толю на кофе с сосисками по-монжеронски.

– И оттуда подать знак инспектору. Предупреди меня, когда мы подойдем к дверям его студии.

Кирэн повела Апраксину по каким-то полутемным коридорам и скрипучим лестницам и в конце концов привела в длинный мансардный коридор.

– Вот здесь – обитель муз фотографических, – кивнула она на одну из дверей.

Как раз напротив двери было окно. Апраксина подошла к нему – оно выходило во двор замка. Она подергала задвижку и растворила окно, потом сняла свою алую шляпу и вывесила ее за окно, обмотав резинку вокруг задвижки.

– Все ясно, – улыбнулась Кирэн. – Сигнал поднят!

Они постучались и вошли. Фотограф Толь обитал в узкой каморке со скошенным потолком и небольшим окном, выходящим в дубовую рощу за стеной замка. Комнатка была заставлена одинаковыми школьными столами, загроможденными фотоаппаратурой, коробками, ванночками, бутылками и банками с реактивами. Посреди комнаты громоздился диван со свернутой валиком постелью, застенчиво прикрытой синим купальным халатом, а перед диваном стоял круглый столик с несколькими разнокалиберными чашками, сахарницей и банкой растворимого кофе.

– Располагайтесь, – пригласил Толь. – Сейчас я поставлю воду для кофе и сосисок.

Дамы уселись на диван, а фотограф отправился хлопотать в угол, где находились раковина с тронутым зеленью медным краном, пожелтевший от старости холодильник и небольшая газовая плита.

– У вас замечательное ателье, – похвалила Апраксина. – Уютно и ничего лишнего.

– Да, и есть свет, газ и вода. Это ведь не только ателье, но и моя квартира. Между прочим, моя первая в жизни отдельная квартира! Вот только туалет на лестнице этажом ниже, а так все прекрасно, и я всем доволен. Но, вы знаете, в Париже во многих старых домах туалеты на лестнице, так что я не жалуюсь. Нет, я не в претензии – надо же чем-то платить за счастье жить в Париже! – патетически воскликнул фотограф.

– Недавно из России? – догадалась Апраксина.

– Уже четыре года, представьте себе! – радостно объявил Толь. – Но я влюблен в Париж, во Францию и, конечно, в Монжерон. Думал ли я когда-нибудь, что буду жить в таком легендарном месте – ну прямо как король!

– Скорее уж как граф Рауль Валуа! – улыбнулась графиня.

– А! Любовник королевы Анны! – радостно воскликнул Толь. – Как же, знаю, знаю.

Тощий и длинный фотограф принялся мыть кастрюльку для сосисок, сгибаясь над раковиной под прямым углом, но и в этом положении почти задевая потолок. Он при этом еще умудрялся выворачивать голову назад, чтобы одарить дам своей сияющей улыбкой в которой не хватало одного из боковых зубов.

И в этот момент в дверь постучали.

– Ага, это Костя! – ликуя, воскликнул фотограф. – Не опоздал ни на минуту! Входи, Костик!

Но в дверь вошел инспектор Миллер, в форме, застегнутой на все пуговицы, и в фуражке, надвинутой до самых бровей.

– Здравствуйте, дамы и господа. Я из полиции, мое имя…

Французский язык инспектора был так ужасен, что Кирэн фыркнула, графиня ахнула, а фотограф побледнел – но, кажется, вовсе не из-за скверного произношения инспектора, поскольку он тут же прошептал испуганно: – Ой! Полиция!

А инспектор продолжал как ни в чем не бывало:

– Я разыскиваю одного господина, и, по моим сведениям, вы можете помочь мне с ним связаться.

Бедный Толь обернулся к дамам:

– Этот человек говорит, что он из полиции, – перевел он дрожащим голосом. – Но я не понимаю, что от меня нужно полиции? Машину я не вожу, а документы все у меня в порядке.

– Успокойся, – сказала Кирэн. – Инспектор ищет кого-то другого, не тебя.

– А… Ну, тогда… В таком случае, может быть, он выпьет с нами кофе? А почему он так плохо говорит по-французски? Хуже меня…

Пришлось тут же объяснить ему, что инспектор приехал из Германии и что интересует его вовсе не фотограф Толь. Повеселевший Толь пригласила инспектора Миллера к столу, и Миллер присел на краешек дивана, потеснив постель, укрывшуюся под синим халатом.

– Я вас оставлю на минутку, господа, – сказала Апраксина и вышла за дверь. Она вернулась действительно через минуту и была теперь снова в своей мухоморовой шляпке.

Тем временем вода в чайнике закипела, и все принялись пить кофе. От сосисок дамы и инспектор отказались. За кофе быстренько договорились, что знающая немецкий Апраксина поможет инспектору вести беседу с хозяином. Она же согласилась вести запись беседы, чтобы по окончании ее Толь мог с этой записью ознакомиться и поставить свою подпись.

– Дело идет об одном несчастном случае, происшедшем в Мюнхене. По ходу нашей беседы вам станет понятно, о чем идет речь, – начал инспектор. – Ваше имя?

– Валентин Анатольевич Иванов.

Графиня удивленно подняла брови.

– Марио-Валентино Толь – это мой творческий псевдоним, – учтиво пояснил он Апраксиной.

– Марией, по-видимому, звали вашу матушку?

– О нет! Марио – это в честь ленинградского неофициального женского клуба «Мария».

– Он был у них единственным мужчиной в их подпольном феминистском клубе, – пояснила Кирэн.

– Совершенно верно, и меня даже арестовали за распространение женского самиздатского журнала «Мария». Но, может быть, это не надо записывать для полиции? Французские власти все знают о моем прошлом, а немецкой полиции это ведь знать не обязательно?

– В глазах немецкой полиции это только прибавит веса вашим словам, – успокоила его Апраксина. – Вы были в лагере?

– Нет, всего лишь в тюремной психиатрической больнице. Три года. А потом меня заставили эмигрировать.

– Из-за женского феминистского журнала?!

– Да, представьте. КГБ очень бесило, что нашелся хотя бы один мужчина, который поддержал наших феминисток. А мне их жалко было: такие смешные и ужасно смелые девчонки! И никто их не принимал всерьез, кроме меня и КГБ. Я делал для них фотографии, помогал собирать материал для журнала и распространял его. КГБ решило меня наказать – и вот я в Париже и счастлив!

– Фантастическая история, – сказал Миллер, когда Апраксина перевела ему историю счастливого фотографа. – Теперь я хочу спросить вас об одном художнике, который участвует в выставке «Русский портрет». Это некто Константин Каменев. Вы с ним знакомы?

– С Костей? Да мы с ним друзья!

– И что он за человек?

– Прекрасный человек! И очень талантливый художник, очень. Вы видели его портрет Анны Ярославны?

– Еще не имел чести. А его жену Наталью вы тоже знаете?

– К сожалению, нет. Мы ведь с Костей познакомились здесь, на выставке.

– Понятно. Вы можете и меня с ним познакомить?

– Нет ничего проще! Костик вот-вот подойдет. Хотите еще кофе?

Не успели гости выпить по второй чашке, как в дверь постучали, и в комнату вошел невысокий худощавый человек с аккуратной бородкой и большими зеленовато-серыми глазами.

– Господа, вот Константин Каменев! Костенька, это мои подруги Кирэн Сабгирова и графиня Елизавета Николаевна Апраксина и мой… а это инспектор полиции господин Миллер.

– Очень приятно, – мягким баритоном сказал вошедший.

– Вы говорите по-немецки? – спросил инспектор.

– Не очень хорошо, но официальную беседу вести могу.

– Тогда присядьте, пожалуйста. Разговор у нас с вами будет недолгий, но очень серьезный, – сказал Миллер.

Каменев сел на услужливо подвинутый фотографом стул.

Дальше беседа пошла по-немецки. Апраксина, Кирэн и Толь невозмутимо и молча присутствовали.

– Я здесь по поручению мюнхенской полиции.

– Здесь, во Франции?

– Да. По делу, которое случилось в Мюнхене.

– Что же там случилось?

– Вы все узнаете в свое время. Но сначала несколько вопросов. Скажите, когда вы последний раз виделись со своей женой Натальей Каменевой?

– С моей женой? Она провожала меня на мюнхенском вокзале, когда я уезжал на поезде в Париж.

– Когда это было?

– Утром пятнадцатого апреля.

– Жена говорила с вами о том, как собирается проводить время в ваше отсутствие?

– Как будто нет… Впрочем, вполне возможно, что она говорила о каких-то домашних делах, я не помню…

– Она не собиралась куда-нибудь выехать из Мюнхена? Например, за город?

– Нет. Впрочем, может быть, она собиралась поехать со знакомыми за город на выходные – я не помню. Я, видите ли, был занят мыслями о предстоящей выставке и не слишком внимательно ее слушал. Но в чем, собственно, дело? Надеюсь, с ней ничего плохого не случилось?

– Да, господин Каменев, случилось. Постарайтесь взять себя в руки. Вас постигло большое горе. Дело в том, что вашу жену Наталью Каменеву нашли мертвой в отеле «У Розы» возле австрийской границы.

Каменев побледнел и быстро-быстро заморгал глазами, растерянно глядя на инспектора.

– Что такое, не понимаю… Какой отель, какая роза?

– Отель называется «У Розы». Вам знакомо это название?

– Н-нет, – побелевшими губами прошептал Каменев. – Но, может быть, это ошибка? Почему моя жена вдруг оказалась в каком-то отеле? Это какое-то недоразумение!

– Взгляните на этот снимок. Это она? – Миллер вынул из портфеля и протянул Каменеву фотографию. Тот схватил ее, взглянул и, покачнувшись, стал сползать со стула. Толь бросился к нему с криком «Костенька!» и успел подхватить его под мышки, когда стул с грохотом опрокинулся на пол. Побелевший как мел Каменев повис у него на руках.