Текст книги "Поэты и джентльмены. Роман-ранобэ"

Пациент смотрел круглыми глазами. «Продолжайте», – прочел в его взгляде Даль.

– Переломы крестцовой и подвздошной кости…

– То есть раненый парализован ниже пояса?

– Нет. – Теперь настал черед Даля удивиться. – А должен был?

Но коллега уже перехватил вожжи:

– Анальное недержание? Непроизвольное мочеиспускание?

– Нет.

Пациент фыркнул, но успел прижать к губам салфетку. Отнял с кровавым пятном:

– Тогда крестец не переломан.

– Хм. Выходит, нет, – растерянно согласился Даль.

– Врач, я гляжу, вы тот еще… Ну? Что еще?

– Пульс сто двадцать. Вздут живот.

– Перитонит.

– Перебита бедренная вена!

На этот раз больной фыркнул, не успев прижать салфетку. Кровь веером обдала одеяло.

– Так он помер на месте!

– Вовсе нет! Нет. Его перевезли домой.

– Значит, бедренная не перебита, вы остолоп! Кровотечение из бедренной вены убивает в считаные секунды. Где вы учились медицине?

Даль был ошеломлен. Выходит, он ошибся? И Арендт, Спасский, Андреевский тоже? Все они ошиблись?

– В Дерптском университете, – пробормотал. Бокал нагревался в его руке.

– Шампанское, – напомнил пациент.

– Ах, простите!

Даль подал ему бокал:

– Так что же делать?

Тот пожал костлявыми плечами, с которых чахотка согнала плоть:

– Положить раненого под эфир. Нижний серединный разрез. Вынуть выпот и кровь. Иссечь поврежденную кишку, восстановить непрерывность кишечной трубки. Рассечь раневой канал. Извлечь пулю и осколки костей, кусочки ткани. Санировать и дренировать брюшную полость. Все.

– Он выживет?

Теперь пациент и сам забыл про бокал, который держал в руке:

– Сколько пациенту лет?

– Тридцать семь… С половиной.

– Физическое состояние? Анамнез? Имеющиеся болезни?

– Отличное. Великолепный. Никаких.

– Может, да. Может, нет. Уповать на антисептику и собственные силы организма. С кишками никогда не угадаешь. Бактерии, знаете, пресволочные создания.

За дверью в коридоре послышались голоса. Театрально взволнованный женский. Хриплый юношеский. Дородный мужской – очевидно, найденный доктор Швёрер. Время истекло!

– Но вы взялись бы?

– Оперировать?

– Спасти!

Ручку двери тряхнули. Потом сильно ударили ладонью в дверь. «Антон Павлович! Антон Павлович!»

– Ну? – схватил его Даль за острое плечо. – Взялись бы или нет?

– Взгляните на меня, – вяло отвел его руку Чехов. – Я сам почти труп.

– Пустяки! Я все вам объясню по дороге!

Черты лица сразу обмякли. Он снова закрыл глаза. Бокал в руке опасно накренился.

– Взялись бы или нет?

За дверью бушевало. Женщина: «Антон Павлович! Антон Павлович!» Мужчина: «Коридорный! Ключи! Принесите ключи!» Женщина: «Ломайте же! Ах!» Несколько раз бухнуло – видимо, доктор или студент боднул дверь плечом.

Даль в панике обернулся на дверь. На Чехова. На лице у того проступило легкое отвращение человека, которого никак не оставят в покое:

– Голубчик. Я умираю.

Даль ждать не мог:

– А если я вам скажу имя… этого пациента…

Даль в отчаянии прильнул к самому его уху, придерживая слова ладонями по обе стороны. Отпрянул:

– …вам решать! А ежели хотите дальше умирать, так вперед!

Чехов поднял бокал, посмотрел на пузырьки, тоненькими ниточками взбегавшие к поверхности:

– Давно не пил шампанского.

Пригубил, его губы оставили на хрустале кровавый полумесяц. Скривился:

– Теплое… говно.

Но по глазам его Даль прочел все. Теперь следовало спешить. Он щелкнул замочками саквояжа, окунул в его нутро обе руки, когда Чехов опять заговорил капризным тоном тяжелого пациента:

– Но только я хочу похороны.

– Что за ребячество.

– Я все для них уже придумал!

Времени спорить не было. Времени вообще не было.

– Как скажете.

Даль со вздохом покачал головой и покрепче схватился в саквояже за…

Петербург. Июль 1904 года

Пахло дегтем, углем, дымом – короче говоря, вокзалом. Под крышей порхали чумазые воробьи. Оркестр выдувал что-то медное. Встречал генерала Келлера – прямиком с театра военных действий в Маньчжурии. Гавкали команды. К запруженному перрону подползал, работая железным локтем, паровоз, как бы дотягивая вагоны из последних сил. Первый класс, второй.

Толпе на генерала было наплевать – толпа отхлынула к третьему классу.

Дамы начали смахивать слезы, одной рукой прижимая букетики. Студенты сняли фуражки. Все тянули шеи, подбородки. Студенческий староста торопливо взобрался на принесенный ради этого ящик. Вынул из-за пазухи листки. Начал речь:

– Россия встречает прах своего великого сына…

Его не слушали.

Наконец подполз последний вагон.

Траурных лент на нем не было. Не было ни венков, ни еловых лап.

Он был строг и опрятен. Как полагается рефрижератору. Крупно читалась деловитая надпись:

«СВЕЖИЕ УСТРИЦЫ».

Толпа ахнула. Дамы всхлипывали, закусив платочек. «Какая пошлость! О, какая страшная пошлость!» «Тому, кто всю жизнь клеймил пошлость!..» Юноши, сдвинув брови, переглядывались. Оратор маячил над толпой, забыв про листки в руке.

Сначала вынесли ящики со свежими устрицами – ибо товар был нежный, скоропортящийся, петербургские рестораторы не могли ждать. Тут же подскочили бравые молодцы в фартуках – грузчики. И еще более бравые – приказчики с накладными в сиреневых печатях. Этим устрицам предстояло быть съеденными сегодня и завтра. В основном сегодня, потому что по средам в Мариинском театре давали балет, а после балета все ехали ужинать, прихватив танцовщиц кордебалета, у которых после физических упражнений разыгрывался чудовищный аппетит.

Потом вынесли гроб. На него тут же упала маленькая черноглазая женщина в траурном платье и задорной черной шляпке с вуалеткой в мушках. Всхлипнула. Но не забыла быстро и ловко расправить ленты на венке, приколоченном к крышке. Теперь была видна надпись. «Чехову – от МХТ». Дама убедилась, что видна хорошо. Сжатое деловое выражение на ее лице мгновенно сменилось грустным, горестным. Она показала его толпе. Но лицо все равно напоминало мордочку ласки. Седовласый чернобровый господин поддерживал даму за локоть.

«Вдова! Вдова! А с ней сам Станиславский», – шептались в толпе. «Платье – от Пакэна», – заметила одна дама другой.

Даль покачал головой.

– Что, смешно? – раздался над его плечом голос.

– Идемте, – ответил Даль, не встречаясь глазами. Зашагал в сторону вокзала.

– Вам не понравилась даже моя шутка с устрицами? – не отставал Чехов.

– Вы попросили устроить похороны по своему замыслу, вот они.

– Дальше будет лучше! – весело любовался Чехов процессией. – Мой бедный прах упокоится подле праха некой мадам Кухареткиной.

Даль покачал головой.

– Вам не смешно? – удивился Чехов.

– Я не циник.

Тот прошептал – но Даль расслышал:

– Верно, вы болван в футляре.

Даль остановился, обернулся. Говорил он серьезно и мягко:

– Вам нет необходимости меня оскорблять, Антон Павлович, я все равно не обижусь.

Без известных всей России пенсне, бородки, пышно зачесанных наверх волос Чехова было не узнать, с облегчением отметил Даль. Но посоветовал:

– Наденьте все же шляпу. Гроб могли встречать ваши хорошие знакомые. Дамы особенно бывают наблюдательны.

– Вы святой? – поддел тот, но послушался: шляпу надел. Надвинул на глаза.

– Вовсе нет. Я давно смирился с тем, что самый высокий, чистый гений иной раз осеняет крайне, гм, сомнительную земную оболочку.

Чехова это развеселило еще больше.

– Забавный чудак! Как же вы себе это объясняете, позвольте узнать?

– Извозчик! – крикнул Даль, вскинув руку в перчатке.

Но от разговора не отделался.

– Нет, в самом деле, как? Вселенской несправедливостью? Игрой случая? Шуткой эволюции? – всё допытывался Чехов.

Извозчик лихо осадил рыжего конька. Экипаж блестел на июльском солнце медной дребеденью.

– Мойка, двенадцать, – приказал Даль.

Извозчик кивнул, и его «прошу» подоспело, когда Даль уже шмякнул саквояж на сиденье. Сели. Утвердили трости между колен. Одинаковым жестом положили руки в перчатках на набалдашники. Только перчатки различались цветом: у Даля бежевые, Чехов выбрал желтые. Извозчик чмокнул. Лошадь легко и плавно втянула экипаж в поток других.

– Вы не ответили, – опять завел Чехов. – Так что такое, по-вашему, гений в негодной оболочке? Вроде красоты в глупой женщине? Или миллионного приданого невесты-дурнушки?

Даль разглядывал изменившиеся дома – с надстроенными сверху этажами. Проспект остался на месте. Город рос вверх. Вширь, наверное, тоже…

– Нет, мне правда любопытно ваше мнение.

Далю пришлось обернуться.

– Вроде того, как радиоволне все равно, через какой телеграфный аппарат войти, лишь бы он чисто принимал и передавал, – терпеливо объяснил он. – …Если вас интересует мое мнение по какому-нибудь еще вопросу, спрашивайте, пока едем. На месте будет не до того.

Чехов откинулся на кожаную подушку. Губы его шевельнулись. Даль ясно прочел по их движению: «Дурак и есть». Немного задетый, уточнил:

– Что вы сказали?

Чехов безмятежно глядел по сторонам.

– Я сказал: пива бы сейчас. Холодного.

Даль в который раз лишь покачал головой. Отогнул полу пиджака, вынул из внутреннего кармана и нацепил синие очки. Передал вторую пару Чехову. Веско заметил:

– Не шутите.

Чехов надулся было, но послушался – нехотя. Надел очки, надвинул канотье на лоб. Лицо его теперь было в густой синей тени.

Окна и витрины отбивали друг другу подачи солнечными зайчиками. Единственные тени были образованы парасолями дам. Собаки трусили, вывалив розовые языки. Даже обычный ветерок с Невы и рек не охлаждал, а только взметал по мостовой жгуты пыли, коричневой от рассохшегося навоза. Остаток пути ехали в молчании.

Извозчик натянул вожжи у розовато-серого дома на набережной.

– Приехали, господа филеры! – обернулся. Рожа наиугодливейшая. – Охранка!

По плутоватому взгляду видно было: доволен своей догадливостью.

– Что? – возмущенно привстал Чехов. – В охранное отделение?!

Даль толчком усадил его обратно.

– Благодарю, – заткнул все расспросы извозчика свернутой пополам ассигнацией. Чехов не мог поверить, а потому и пошевелиться.

– Но вы…

Словно чтобы развеять последние сомнения Чехова, из парадной вышел жандарм. Прищурился. Блики, плясавшие по воде за оградой, больно жалили глаза. Вынул папиросу, закурил в кулак. И тут же про нее забыл. Так не понравились ему двое в дрянных, подозрительных очочках, замешкавшиеся в коляске. Саквояж привел его в ужас. Даль прочел в его волчьих зрачках: «Сука, бомбисты…» Оставалось полсекунды до того, как он поднимет тревогу. Даль быстро перегнулся через костлявые ноги Чехова, распахнул дверцу, прикрикнул:

– Вылезай!

И не сильно, но чувствительно ткнул между лопаток. Как он и ожидал, Чехов огрызнулся, а вся сцена сразу приобрела естественность. Жандарм сунул папиросу в рот. И даже кивнул сквозь дым – в ответ на кивок господина в синих очках, ибо тоже принял его за агента.

В дверях Даль еще раз дал Чехову тычка. Просто потому, что понравилось. И за прошлого «дурака», конечно, тоже.

– Я привел, как обещал! – подчеркнул шепотом.

В прохладном полумраке сняли и убрали очки, постояли, то ли привыкая к сумраку, то ли трепеща при мысли о том, что им предстоит. От самых их носков гулко восходила широкая лестница, крытая красным административным ковром. Со второго этажа доносились звонки, голоса, треньканье «ремингтонов». Чехов недоумевал. Даль слушал: не лопочут ли вниз шаги. Не стукнет ли дверь. Убедился: тихо. Сел над саквояжем. Быстро вынул два черных шелковистых свертка. Две черные шелковистые тарелки. Дал тумака одной. С хлопком раскрылась черная труба. Подал цилиндр-шапокляк Чехову. Тот вернул Далю канотье. Даль зашвырнул под лестницу: больше не понадобится. Свою шляпу отправил следом. Тоже надвинул цилиндр. Черными крыльями хлопнули по воздуху плащи. Оба закутались, покрыв летние костюмы. Прежними остались только трости. И саквояж. Даль стал подниматься по лестнице.

– Но… – зашептал вслед Чехов. Он был похож на пса, который напрасно старается забежать по ступеням впереди хозяина – суется то слева, то справа. – Как мы войдем?

Даль не повернулся:

– Так же как вышли из гостиницы «Зоммер».

– Но… то есть…

– То есть через дверь.

Он остановился. Чехов едва не налетел на него. В охристой стене, прямо на середине лестницы, была маленькая дверь, выкрашенная той же краской. Чехову пришлось бы сильно наклониться, чтобы в нее войти.

– Для прислуги, – пояснил Даль.

– Здесь же нет прислуги!

– Там есть.

Он взялся было за ручку, но Чехов заступил, закрыв дверь собой. На лице смятение.

– Нет! Куда ведет эта дверь? Я должен знать.

– В чулан, – спокойно ответил Даль, – оттуда в буфетную. Далее в комнаты… вела. Ведет. Неважно.

От последнего слова Чехов сузил глаза:

– Неважно? Очень даже важно. Это охранное отделение.

– Оно, – подтвердил Даль. Уточнил: – Сейчас… Пустите уже! – Терпение его иссякло.

– Так это все-таки охранка! – вскрикнул Чехов, будто до сих пор сомневался или надеялся на иное. – Какого черта!

– Нет никакого сейчас. Я же объяснил!

В лестничный пролет пролился свист. Залопотали вниз сапоги. Оба задрали головы. По перилам порхала вниз пухлая рука с перстнем на мизинце – как бабочка: присядет, перепрыгнет, присядет, перепрыгнет. Жандарм был в чудесном настроении и размахивал папкой – мелькала надпись «ДЕЛО».

– Ему теперь объясните! – зашипел Чехов. – Его – тоже нет?

Свист оборвался. Голова высунулась в пролет – щеки, усики, лакированный пробор:

– Эй!

Цепкий взгляд оценил двух субъектов в штатском, крайне подозрительно топтавшихся на лестнице. Жандарм гаркнул:

– Еремеев! Сюда! – и побежал вниз, прыгая через ступени.

Даль оттолкнул Чехова. Скользнул в дверь, втащил того за собой. Они оказались в темноте. Чехов потер ушибленный лоб. Слабо пахло солеными огурцами. Даль потянул было Чехова дальше. Но тот вжался в угол. Затаил дыхание.

– Шагов не слышно, – прошелестел Чехов. Глаза его блестели. Даль покачал головой. Теперь взор различал черенки лопат и метелок. Бочонок из-под огурцов с треснувшим ободом.

– Идемте! – позвал Даль.

Чехов вжался еще больше. Зашептал:

– Почему не слышно шагов жандарма на лестнице? Он мимо прошел?

Но жандарм, конечно же, не прошел мимо. Более того, сразу понял, что странные личности (цилиндры, боливары, уместные для смокинга, – но кто в таком виде разгуливает днем?) скрылись за маленькой дверцей. Когда в этом доме еще были квартиры, такие дверцы устраивали для прислуги. Жандарм наклонился к самой ручке, потянул носом из замочной скважины. Снизу топотал ротмистр Еремеев – в усах его еще стоял табачный дым от недокуренной папиросы.

– Что-с? – спросил он.

Жандарм распрямился. Тихо облапил пальцами ручку. Тихо повернул. Резко распахнул. Проем был заложен кирпичами. Серыми лохмами висела паутина.

Ротмистр Еремеев встал рядом:

– Чего звал-то?

– Извини. От работы по ночам скоро спячу совсем, – пожаловался жандарм. – Мне эсеры-бомбисты уже на лестницах у нас мерещатся.

– Лучше перебздеть, чем недобздеть, – утешил ротмистр. – Недобздишь – раскидает кусками по всей Мойке. Как Герасимова.

Похлопал по плечу. Поднял и подал оброненную папку.

Дверь закрылась.

А Чехов все не верил: почему же тихо? Ни шагов, ни голосов. Как так?

– Ну? Долго стоять здесь намерены? Идемте уже, – сердито дернул за рукав Даль. Чехов поплелся за ним.

В буфетной свет на миг ослепил их. Стояла масляная лампа. Стены были оклеены голубыми обоями. Остро пахло камфарой и каломелью. Запах болезни. За дверями кабинета позвякивало: отмеряли капли в стакан.

Рядом с лампой белела записка. Даль взял, одновременно скидывая плащ. Чехов заглянул через плечо:

«Напиши одно слово: лучше или хуже».

– Князь Одоевский изволили вам оставить, – раздался хрипловатый голос. Слуга мигал. Старался не глазеть на незнакомца, которого привел с собой доктор: высокого, с босым лицом и ссадиной на лбу. На доктора не похож. Бритый. «Актеришка?» – подумал с осуждением. И устыдился: неправильно это как-то – в такой момент и осуждать. Поспешил нырнуть обратно, в грусть, к беде – подумал о четверых детишках: а батюшка одной ногой в могиле. Помогло. Стало плохо, зато правильно: тоскливо, хоть вой.

Даль скомкал записку в кулаке.

– Лучше ему? – спросил.

Слуга всхлипнул:

– Хуже.

Даль подал слуге свой цилиндр. Шагнул к дверям в господские комнаты. И Чехову:

– Будьте любезны подождать здесь.

Тот кивнул. Цилиндр свой он держал в руках. Взгляд плавал по голубеньким обоям. Сел. Встал. Прошелся туда и обратно. Сердце колотилось, под мышками щекотало, зудело в мочевом пузыре.

Дверь приотворилась. Уже известный ему слуга.

– Скажите, любезный…

Тот строго глянул на «актеришку». Поставил поднос.

– Прошу.

И пятясь бесшумно, закрыл за собой дверь. На подносе стояла рюмка с водкой.

– …Где здесь уборная, – все же закончил фразу Чехов. Нетерпение превратилось в щекотку. Щекотка стала режущей. Она щипала, она колола. – Не беспокойтесь… Понимаю. Всем сейчас не до того… Черт возьми. Я сейчас лопну.

Он распахнул дверцы буфета. Стопки тарелок. Стаи чашек. Фаянсовая супница привлекла его жадное внимание. Он бережно вытянул ее за ручки. Зашуршал плащ. Чехов просунул супницу под полу. Зазвенела струя. На лице его проступило самозабвенное блаженство.

Но теперь возникла другая проблема. Он перевел ее в слова, и уши его заалели. Какой стыд! Вот так положение. Но краем сознания отметил: а смешно! Какой ужасный – или счастливый! – дар ему достался: везде он успевал заметить смешное. Даже здесь, сейчас. Идея родилась мгновенно. Она была ужасна. Но тоже смешна, и спасение от позора того стоило. Схватил супницу за ручки. Содержимое ходило ходуном. Следовало торопиться и двигаться плавно. Стараясь не расплескать, Чехов ногой отворил дверь в чулан. В желтеньком свете из буфетной блеснула медная ручка.

Он вспомнил пояснения доктора. Про сейчас, которого нет.

Либо получится, либо все это неправда.

Мизинцем оттянул ручку. И, от ужаса не глядя, выплеснул содержимое на лестницу охранного отделения. Захлопнул, точно жидкость могла кинуться обратно. Он понадеялся, что все рассказанное доктором правда. Проверять не хотелось. Сердце билось в горле, в висках, под языком. Поставил супницу на сломанный бочонок. Слуги разберутся. Проскользнул снова в голубенькую буфетную.

Его не хватились. Рюмка успела запотеть. Но кое-что добавилось: пахло табачным дымом. Облегчение после совершенной проказы катило по телу жаркими волнами. Придало любопытству храбрости. Чехов на цыпочках подошел к дверям, что вели в квартиру. Надавил на ручку, задержал. Ладонь вспотела. Он тихонько толкнул дверь. Не дыша, приник щекой к щели. Увидел изразцовую печь. А потом – женщину.

Она сидела на желтой кушетке, наклонив выбившиеся пряди к расставленным коленям, между которыми натянулось серое платье. И жадно, некрасиво курила.

Лицо ее опухло, губы обметало, глаза и нос были красны, под глазами набрякли мешки. Остановившийся взгляд смотрел в какое-то страшное никуда. Окурок обжег ей пальцы. Она дернулась всем телом, но не вскрикнула. А торопливо перехватила окурок. Другой рукой выщелкнула из портсигара новую папиросу. Сунула в рот, приставила тлеющий окурок к концу: скосив глаза к носу, несколько раз пыхнула. Убедилась, что занялось. Пульнула окурок в печь. И, вскинув подбородок, выпустила сизое щупальце дыма.

Дым рассеялся.

Взгляд дамы побелел. Она увидела щель, щеку и глаз – незнакомца.

– Бюллетень вывесят! – взвизгнула, как будто к ней прикоснулся не взгляд, а горячая кочерга. – Прекратите уже ходить!

И с пушечным звуком захлопнула дверь.

Чехов отпрянул.

Мысли его взметнулись. А выше всех, как пыль, – самая ничтожная. Впервые за много-много лет незнакомая женщина не улыбнулась ему. Не задержала повлажневший взгляд. Не кинулась за автографом – на книжке, на салфетке, на веере, на собственной ладони. Он вообще ее не заинтересовал. Это было так странно, так ново, так… Он шагнул к буфету, хлопнул водку одним глотком. Скривился: перестояла – теплая.

– Дерьмо.

Стукнул рюмку обратно.

Женщина вздрогнула и подняла голову.

Но не от маленького круглого звука из буфетной. Глаза ее были устремлены на дверь, за которой был кабинет. Странное чувство ударило, как ледяной кулак под дых. Что-то происходит. Неодолимое, неотвратимое. То, что навеки разделит ее жизнь на «до» и «после». «Умирает», – она переломила папиросу, не заметив, что обожгла пальцы. Шурша платьем, кинулась к дверям. Ворвалась, пиная коленями подол, и замерла на середине комнаты. Доктор Даль обернулся. Он стоял у дивана. Темный сюртук почти растворялся на фоне темных книжных полок. Лицо без кровинки.

Испуганное.

– Он будет жив! – крикнула она сдавленно. – Ему лучше!

Даль наклонился к лежащему:

– Что, Александр Сергеевич? Что?

Прошелестело:

– Скажи ей, Даль. Все.

Доктор Даль растерялся. Глянул беспомощно. На него. На нее. Снова на него:

– Но…

Губы ее затряслись. Озноб молниями пробегал по телу.

С дивана донеслось тихо:

– Я от жены ничего не скрываю.

В ушах ее загудел звон. Ничего не слышу. Что он говорит? Я ничего не слышу! Замолчите! Прошу вас. Уйдите. Зачем доктор? Не надо доктора. Ему же лучше! Лучше! Лучше! В висках бухало, сотрясая потолок, полки, диван, мир.

Доктор Даль робко глянул на лежавшего. Кашлянул в кулак:

– Но… я… Хорошо. Гм.

Повернулся:

– Наталья Николаевна… Ой!

Он метнулся – но женщина уже опала, как снежная лавина. Гулко стукнула об пол голова. Даль рухнул рядом на колени, сунул ладонь ей под затылок. Она была в глубоком обмороке. Приподнять ей голову Даль не успел. Тело ее вдруг вытянулось. Одеревенело. Потом выгнулось мостом. И вдруг изогнулось дугой, так что ноги коснулись растрепанного узла волос на затылке.

– Соли! Воды! Помогите! – закричал доктор.

Чехов выскочил из буфетной.

Из гостиной – слуга.

Втроем они хватали ее за руки. Поднимали ей голову. Старались удержать. Напрасно. Кое-как перенесли в спальню. Уложили на кровать. Тело бедной женщины сотрясали истерические конвульсии, которые – как и беспамятство – не прекращались еще несколько дней, после чего зубы ее, такие белые и ровные, остались навсегда расшатанными – так сильно она стискивала челюсти.

Глубокой ночью гроб, обернутый рогожей, вынесли.

У парадной стояли дроги с крепкой мохнатой почтовой лошадкой под дугой. Колокольчик был осмотрительно подвязан: глух и нем. Окна слепы. На набережную глядели только звезды. Снег пухло лежал на тумбах.

Гроб, кряхтя втроем, уложили на дроги, вдвинули. Навалили сверху солому.

Слуга привалился рядом, обнял сверху. Зарыдал.

Подождали, выказав уважение его скорби.

– Полно, Никита, – тронула его за плечо рука в перчатке. – Вдова больна. За ней уход нужен. А за домом – присмотр.

Подействовало.

Тот, хлюпая носом, сполз. Встал нетвердо на ноги, дрожа от горя и мороза. Лицо закрыл локтем – не в силах видеть гроб того, кого нянчил еще малюткой.

Два укутанных господина в шапках до самого носа сели позади гроба. Вожжи хлопнули. Полозья взвизгнули. Дроги полетели по пустынной набережной.