Текст книги "Бретёр"

На этом ее словарный запас кончился. Недостаток слов графиня возмещала улыбками и жестами. Мурин не стал ее мучить, поцеловал руку и прошел в гостиную. А графиня Вера принялась тревожно высматривать следующего приглашенного калеку: кавалергардского корнета Прошина. Как и Мурин, он прибыл в отпуск из действующей армии.

Мурин так давно не видел нарядных дам, что, когда он вошел в гостиную, все они сперва показались ему одинаковыми. На всех были длинные платья. На всех были розы. У всех были локоны. На всех – отражая свет свечей – сверкали алмазные диадемы, серьги, ожерелья. Темнели фраки мужчин. Гости уже разбивались на группки, беседуя. Гостиная была наполнена уютным журчанием разговоров. Лакеи с бокалами на подносах лавировали между гостями так ловко, что казались невидимыми. Мурин увидел княгиню Звездич по сиянию, которое исходило от нее, и дело было отнюдь не в бриллиантах. Ее кожа была такой белой, ресницы, брови и кудри – такими черными, а черты лица такими отчетливыми, что остальные дамы рядом с ней сразу тускнели, казались какими-то блеклыми, клеклыми, какими-то недопеченными. Нина – сияла. Мурин видел, что с ней разговаривает его брат Ипполит, сердце его ёкнуло от недоброго предчувствия: «Какие у этих двоих могут быть разговоры?» Но тут Нина и Ипполит заулыбались, а Ипполит даже и засмеялся. Поцеловал Нине руку. Мимо Мурина прошел лакей, обходительно качнул в его сторону подносом. Мурин отрицательно повел глазами. А когда лакей отчалил, Ипполита рядом с Ниной уже не было. Мурин похромал к ней, но так, чтобы истинная цель маневра не бросалась в глаза остальным.

– Ба! Мурин! – наперерез бросился к нему господин с русыми бакенбардами. Это был известный распорядитель балов Николушка Веригин, брат всем известной баронессы. Николушка на ходу снял с подноса два бокала, один протянул Мурину:

– Выпьем.

И не дал Мурину и рта раскрыть:

– …Господа, господа! – закричал он тем голосом, которым привык объявлять фигуры мазурки.

При звуках его голоса, как лошади при звуках полковой трубы, все привычно обернулись. Мурин не знал, куда провалиться. Он глядел поверх голов, но кожей чувствовал взгляды, и особенно взгляд Нины, от которого начал краснеть. Шелест разговоров стих.

– Господа, – глаза Николушки влажно заблестели. – Выпьем за славу русского оружия!

По-русски Николушка говорил хорошо и чисто, в детстве он много времени проводил в подмосковном имении, в мирное время оно давало тысяч двадцать чистыми в год, но теперь, как говорили, от него остались головешки: там стояли французские канониры. От этого Николушка сейчас был неподдельно взволнован. Его ненависть к французам дышала вполне искренним жаром, тост обрел некоторую кровожадность:

– Недалек тот час, когда неприятель унесет ноги с русской земли. Конечно, кроме ног, оторванных русскими ядрами и отрубленных нашими доблестными воинами. За тебя, друг Мурин!

Мурин решительно не помнил, когда это он с Николушкой настолько подружился, что перешел на ты. Но поднял бокал. Шампанское приятно холодило руку. Нина на другом конце гостиной тоже подняла бокал, опустив глаза. Мурин отпил глоток.

– Ура! – негромко грянуло в гостиной.

Вечер занялся. Каждый и каждая спешили подойти к «нашему герою». Тряхнуть его руку. Протянуть ему руку. Сказать что-нибудь на ломаном русском. То и дело порхало слово «отечество». Графиня Вера наблюдала все это, стоя у двери. Она была довольна.

Как раз пили за государя, когда об ее бокал стукнула своим графиня Ксения. Но не отошла. В глазах графини Ксении блеснул кошачий огонь:

– Многие наши барышни и дамы в восторге от раненых героев. Один лишь вид мундира иным кружит головы. Интересно, княгиня Звездич из их числа?

Графиня Вера обернулась:

– Не может быть!

– Понаблюдайте сами.

Обе несколько мгновений смотрели, как княгиня Звездич и Мурин словно двигаются по непересекающимся орбитам. Как только Мурин подходил к одной группе гостей, княгиня Звездич тотчас от нее откалывалась и устремлялась к другой, и через несколько реплик Мурин снова устремлялся за ней.

– Однако.

Обе дамы пришли к одному и тому же мнению. Выражение лица Мурина не оставляло сомнений.

– А мы удивлялись, зачем он притащился. Ищите женщину.

– Что ж, кажется, вечер обещает быть куда интереснее, чем я полагала.

– Князь Звездич, между нами говоря, такой простак. Никогда не видел, что творилось у него под самым носом.

– С тех пор он заказал себе очки.

Словно услышав ее, толстый князь Звездич и в самом деле вынул очки из замшевого футлярчика, приладил их на нос и зацепил за уши дужки.

Глаза обеих дам заблестели предвкушением. Но тут улыбка графини Веры несколько замерзла. Поодаль она заметила неладное. Если Мурин больше не внушал ей опасений, то другой славный герой отечества – корнет Прошин – их, наоборот, усиливал. Он не беседовал, не рассказывал о подвигах, не клялся уже завтра прогнать каналий французов с русской земли, не флиртовал. Он отбился от стада. Преградил дорогу лакею с подносом. И споро опрокидывал в глотку бокал за бокалом, стукая пустые обратно. Диспозиция полных и пустых бокалов на подносе быстро менялась. А цвет лица корнета становился все оживленнее.

Графиня Вера быстро шепнула подруге: «Попудрю нос, не спускай с княгини Звездич глаз, милочка, я хочу знать все» – и поспешила, но не прямо, а как бы по дуге, не сводя глаз с проблемы и примериваясь к ее решению.

Княгиня Вера видела, как к Прошину подошел граф Курский с бокалом в руке и о чем-то заговорил. Но Прошин махнул в глотку свой, стукнул его лакею на поднос и устремил взгляд на Мурина. «О, мундир! Наконец-то!» – донеслось до ушей княгини. Мурин обернулся. Граф Курский, что-то бубня, пошел следом за Прошиным. Прошин его не слушал, он подмигнул Мурину. Затем выхватил из руки графа Курского его собственный, полный бокал и отсалютовал им:

– Пр-ривет, бр-р-раток!

Получилось слишком зычно (у стоявших рядом улыбки не погасли, но плечи напряглись – это не ускользнуло от взгляда опытной хозяйки), Прошин покачнулся, взмахнул бокалом так, что плеснуло на пол, и, запрокинув голову, метнул все содержимое себе в рот. В глазах его мелькнули бесы. «Сейчас хватит бокалом об пол», – ужаснулась графиня Вера. Но тут небеса, видимо, решили вознаградить ее. Появился дворецкий. Стукнул жезлом и пробасил:

– Кушать подано.

Лакеи отворили двери. Нарядная толпа заструилась к накрытому столу, корнета Прошина смахнуло, затянуло и унесло потоком.

Только граф Курский двинулся против течения – к руке хозяйки и учтиво ее облобызал. Убедившись, что оба славных воина далеко и их чувства не могут быть оскорблены, он и она перешли на более привычный французский:

– Прошу меня извинить, дорогая графиня.

– Как, граф? Уходите? Не останетесь на ужин и вист? Я думала, уж карты вы не пропустите.

– Как от сердца отрываю, поверьте. Но обстоятельства неодолимой силы.

Граф Курский состроил гримасу: мол, вы и я понимаем. И хотя графиня Вера ничего не поняла, она игриво шлепнула графа Курского веером по рукаву:

– В этот раз прощаю. Но уж в последний!

Граф ответил поклоном. Мимо прохромал Мурин – он отстал от всех. Графиня приветливо и фамильярно продела свою руку под его:

– Дорогой Мурин…

Но тут русские слова у нее опять закончились. И она виновато добавила по-французски:

– Окажите мне такую честь.

«Принимает меня за немощного калеку, – с отвращением подумал Мурин, но выдавил улыбку. – Потому что я калека и есть».

Они вошли в пышно, но со вкусом убранную столовую, все свечи горели, но воздух был еще свеж. Бриллианты дам испускали разноцветные искры. Хозяйка тут же оставила Мурина и направилась к своему месту. Лакеи отодвигали стулья. Гости рассаживались подле табличек со своими именами.

Даже если корнет Прошин был уже очень пьян, теперь он хотя бы сидел на стуле, прижатый грудью к краю стола и надежно подпертый с одной стороны старухой Сорокиной, а с другой – толстым Звездичем, мужем прекрасной Нины. Подали первую перемену. Мурин смотрел на тарелку перед собой, на грибы в соусе, точно не понимая, что все это едят. Неужели Нина не заметила, что он направлялся к ней? Она не стояла на месте, а то и дело переходила от одной группы беседующих к другой, точно шахматная королева, которая кружит по доске. Настичь ее было так же невозможно, точно сам Мурин при этом был пешкой. Так вот кем он был для Нины на самом деле? Зачем тогда была записка? Неужели Нина только играла с ним? Он решил во что бы то ни стало подойти к Нине, когда общество сядет играть в карты. Решить судьбу.

Мурин снова уставился в тарелку.

– Вы что-то очень молчаливы, – приветливо обратилась к нему через стол старуха Сорокина. – Оба наших славных воина.

Мурин поднял от тарелки глаза. Но был так погружен в свои мысли, что не понял, кто с ним только что говорил: старая дама, чиновник с орденом, соседка справа, сосед слева? Напротив же него сидел корнет, уже красный, он саркастически фыркнул. И Мурин посмотрел на него. Корнет тотчас перегнулся к нему через стол, макнув шнуры в соус, протянул руку:

– Прошин. Дмитрий.

Мурин пожал:

– Матвей Мурин.

Он узнал во взгляде корнета эту плоскую тяжесть. Она была у всех, кто побывал в деле.

– Откуда?

– Эскадрон Воейкова.

– А, молодцы ребята. Лихо дрались.

Тот ковырнул от виска салют. Мурин понял, что Прошину худо и что он очень пьян.

– Будь я мужчиной, я бы сбежала в армию, – заговорила, волнуясь, некрасивая девица: веснушчатая и с длинноватыми зубами. – Мы каждый день, каждый день собирались и щипали корпию. Так окрыляла мысль, что мы полезны нашим храбрым воинам, которые…

– Мадемуазель, – как-то слишком гнусаво перебил Прошин.

Графиня Вера вскинулась, заморгала. Но что толку? Броситься на помощь по-русски ей мешал скудный словарный запас. А говорить по-французски она опасалась, чтобы ненароком не разбудить в корнете лихо. На ее счастье, весело затрещала толстая дама, которой тоже не терпелось рассказать:

– А мы вышивали. Кисеты. Скажу, сидишь иной раз, глаза устали, спина устала, пальцы уж исколоты, но говоришь себе: там наши храбрые воины в минуту отдыха нуждаются в том, чтобы остановить взгляд на чем-то прекрасном. Отдохнуть душой между битвами и ратными подвигами. Для отечества я…

– Подвигами?

Корнет Прошин крякнул и храпнул, издать смешок ему помешало количество выпитого. Слишком громко звякнул ножом и вилкой. Подмигнул. «Ах ты бедная», – сказал в полный голос. Мурин нахмурился. И покачал Прошину головой: не надо.

Тот отмахнулся. Стал гонять вилкой гриб. Движения Прошина были неточны и нетверды, гриб ускользал. Лакеи подливали. Прошин наколол гриб со словами «На тебе, каналья». Графиня Вера сжала губы. Всем стало ее жаль. Поднялся князь Чивиляев, на его фраке блестел бриллиантовый орден:

– Выпьем за Бородино! За нашу славную победу.

– Вашу? – Прошин поднял вилку и стряхнул гриб. Но тот не долетел до цели, шмякнулся на скатерть перед князем.

Графиня Вера смотрела с выражением загнанной газели. Но князь держался молодцом:

– Ура отечеству!

Дамы с шорохом стали вскакивать, точно ими выстреливали из бутылки. Лакеи не успевали отодвигать стулья. Вставали и господа: кто потоньше в теле – те чуть проворнее, кто потолще – с грохотом и морща скатерть. Мурин бросил взгляд на другой конец стола: а что Нина? Нина стояла, стройная, как пальма. Но тут ее заслонил бюст, огромный, как балкон. Мурина вдруг кольнула такая тоска, точно он потерял Нину навсегда. Он сердито прогнал эту мысль: «За картами. Все решится за картами. Иначе она бы не прислала записку, не пришла сюда». Повеселев от этого умозаключения, встал, опираясь на стол, и он. Все воздели бокалы:

– Слава русскому оружию! – прокричал князь Чивиляев.

Заверещали дамы:

– Слава!.. Воины!.. Ура!

Прошин оттолкнул тарелку. И тут все заметили, что он один остался сидеть. Графиня Вера побледнела. Ипполит Мурин нахмурился. Матвей увидел, что лицо Нины стало замкнутым. На лицах остальных сверкнуло восторженное ожидание скандала. И только Прошину все было нипочем.

– Ха! – многообещающе вытолкнул из глотки он. – Слава?

Было ясно, что вот-вот грянет. Решать надо было немедленно. Мурин нашел рукой трость, сцепив зубы, выскользнул из-за стола, заковылял к Прошину.

– Господа, господин Прошин немного отвлекся, – забормотала по-французски графиня Вера.

Опытный Чивиляев заговорил быстро и громко, перекрывая шум и сопение борьбы на том конце стола, где сидел Прошин:

– Наша доблестная армия одержала славную победу! Имя Бородино навеки войдет в летописи русской славы. Слава государю! Слава отечеству!

– Ха!.. Ха! – не унимался Прошин. – Слава… Слава? Позор! Ты, что ли, победил? Фетюк. Ты, фетюк!

Но Матвей Мурин уже навалился сзади, обхватил его, заставил подняться, повлек за собой, опираясь на Прошина, а тот в свою очередь наваливался на Мурина, но в целом они довольно надежно продвигались к дверям, которые издалека распахнули для них понятливые лакеи. Гости дружно не смотрели в их сторону из сочувствия к хозяйке дома. Стесняло и то, что Мурин-старший, человек влиятельный, тоже сидел за столом и по лицу его ничего нельзя было прочесть.

– Стерва… руки она себе исколола… между подвигами отдыхать… – невнятно бормотал Прошин, под которым пол кренился, как штормовая палуба.

«Если он свалится, упадем оба», – думал Мурин.

– Друг, друг, – шептал он. – Не здесь. Не им. Идем. Идем.

Лакеи неслышно закрыли за ними двери. Прошин издал утробный зов и надул щеки.

– Воды. Льда. Таз. Полотенце. Живо! – приказал Мурин.

Лакей кинулся на помощь.

Лакеи в вестибюле играли засаленными картами. Их ливреи странно не соответствовали расслабленным позам, сгорбленным спинам, веселью. Внезапное появление на лестнице двух господ посеяло суетливую рябь: бежать? Подать? Что? Карету?

Мурин привалил пьяного Прошина к перилам на верхней ступеньке и заговорил по-русски:

– Тихо, мужики. Спокойно.

От того, что барин обратился не как барин, лакеи переглянулись: нарушение понятных ролей озадачило.

– Чего, гм, изволите? – неуверенно попробовал вернуться к привычным ролям один.

Остальные тут же встрепенулись.

– Ничего, – осадил их Мурин. – Ничего. Сидите, где сидели.

В гробовом молчании они смотрели, как Мурин спустился на одну ступеньку. Остановился нерешительно. Перевалил на следующую. Они затаили дыхание. Всякую секунду можно было ждать, что барин кубарем покатится вниз. Мурин и сам этого ожидал. Но обошлось.

– …Слышь, мужики. Курево есть?

Лакеи оторопели. Один не сразу полез за отворот ливреи. Протянул.

– Спасибо. Если возьму две, не оголю?

Лакей помотал головой.

– Спасибо.

Он хватился, что оставил трость наверху. На миг его обуяла паника: предстоял подъем. А в руке – папиросы. Но, к его удивлению, без трости дело пошло куда ловчей. Он цеплялся за перила, подтягивал тело, в мускулах начало жечь, пот струился по спине.

Мурин задержал от усилия вздох, плюхнулся на ступеньку рядом с Прошиным. Помахал лакеям. Они недоверчиво сели. Зашептались, наклонив головы в пудреных париках и поглядывая на странных бар.

– Война меняет все, да? – сказал Прошин, глядя на лакеев и прижимаясь виском к железному литью перил. – И это тоже. В черни начинаешь видеть людей.

– Да, – просто ответил Мурин. – Все люди.

Раскурил, протянул Прошину. Закурил свою.

– Я извиняться не собираюсь, – предупредил Прошин.

– Ладно. Тут все свои.

Корнет вздохнул. Мурин добродушно попенял:

– Но вообще, зря вы на них напали. Ну пусть себе старуха похвастается. И девчонка тоже ничего плохого не имела в виду. Наоборот, – он стряхнул пепел себе под ноги.

– А фетюк?

– И фетюк. Уверен, он лишь хотел сделать нам приятное.

Прошин закуривал короткими затяжками, точно клевал.

– Вас это разве не злит?

– Даже умиляет.

Прошин отшвырнул папиросу. Оранжевый огонек пролетел по дуге и канул куда-то за лестницу.

– А если я не могу умиляться? Я не могу умиляться, Мурин. Что она несет? Зачем она несет? Пусть хоть помолчит. Почему они все просто не помолчат? Зачем им всем так надо вопить «слава» и «мы победили»?! Мы же не победили. Ведь вы там были? Вы там были? Много там было славного?

Мурин кивнул сквозь дым. Прошина затрясло:

– Это же было смертоубийство, взаимное истребление. И кончилось оно только потому, что все, и наши, и французы, просто устали, устали убивать друг друга и остановились, потому что стало тяжело топать по мертвым, больно уж скользко…

– Они там не были.

– Они не могут не знать! Ведь там сколько народу полегло. Там один только конногвардейский полк весь почти погиб: все эти франтики петербургские на тысячных лошадях, – он затряс пятерней в сторону столовой. – Это ж их, их братья, сыновья, кузены, любовники, женихи или хотя бы знакомые.

– Ну да.

– Как же они могут теперь вопить про славу и кричать «ура»?

– У всех свой способ не сойти с ума. У них – такой. Не сходите с ума и вы.

Прошин рассердился, но в голосе чуть не дрожали слезы:

– Чушь!

Встал:

– Ну и плевать.

Мурин поглядел на него снизу вверх:

– Вы куда?

– Не к ним, не беспокойтесь! Сюда я больше ни ногой. Хватит с меня светской жизни. Поеду к Катавасову, у него сегодня играют. Я вчера тридцатник выиграл. Вот и спущу, а то деньги руки жгут. Но, скорее всего, выиграю и сегодня! В любви-то не везет.

– Ехали б вы лучше к родным, Прошин. Ваше семейство в столице?

Тот кивнул.

– Сестра, тетка.

– Прекрасно. А говорите, в любви не везет.

Прошин фыркнул.

– Так то ж родня… Не хочу видеть сочувственные взгляды. Митюша, что тебе подать? Митюша, что желаешь к обеду? Митюша, сядь от окна, там дует.

– Они о вас пекутся.

– Она. Сестрица. То-то и оно. Не хочу рвать ей сердце своим видом.

Тут только Мурин понял, что за несколько месяцев войны так привык к увечьям и ранам, что лишь сейчас заметил огромный багровый шрам, который пересекал лицо корнета. Нос был несколько сворочен, а правый глаз помещался выше левого. Прошин, видимо, заметил его прояснившийся взгляд, отвернул лицо, оборвал разговор:

– Говорите, у всех свой способ, чтоб не сойти с ума? А у меня вот – карты… А то поехали со мной, Мурин?

Мурин представил перспективу провести остаток ночи у себя в номере, в Демутовой гостинице. Читать он не любил. Писем писать было некому. Он схватился за перила, выпрямил колени, когда позади потянуло сквознячком, пахнуло духами. Зашуршало платье. И остановилось.

Мурину не требовалось оборачиваться. Он громко сказал:

– Я лучше останусь здесь. Графиня тоже обещала карты.

– Здесь? – ужаснулся Прошин. – В вист со старичками?

– Чем плох вист?

– Тю! Вист! Кровь шевелить нечем.

– А мне и не надо ее шевелить.

– Вам что, в любви везет?

Мурин не ответил.

– Завидую, – признался Прошин. – Ну что ж. Каждому своя судьба. Бывайте, ротмистр.

– Счастливо, корнет.

Прошин ловко сбежал вниз. Лакеи вскочили, спрятали карты. Один побежал в гардеробную, где сваливали верхнее платье, за шинелью господина корнета. Прошин не стал дожидаться в вестибюле, все уже было сказано, торчать под взглядом Мурина ему не хотелось. Хлопнула дверь, впустив запах осени: печного дыма и дождя.

Мурин отошел в полумрак анфилады.

Шторы напоминали взбитое суфле. Свечи здесь еле горели. Окна выходили на реку. На паркете лежали лунные прямоугольники. Нинины глаза блестели. Сердце у Мурина забилось где-то в горле.

– Графиня Вера и остальные думают, что вы уехали, – торопливо заговорила она по-французски. – Все пошли к столам.

– Но вы ведь были уверены, что я не уехал.

Он шагнул к ней. Она отстранилась:

– Я сказала, что мне надо поправить ленты.

Мурин попробовал шуткой скрасить нежность:

– Все ленты обещаю вернуть на место.

Нинино лицо, которое Мурин знал таким подвижным и прелестным, стало каким-то плоским, кожа в темноте казалась бумажной. Он почуял холодок под ложечкой.

– Я решила, что лучше скажу вам все сама. Чем писать.

– Вы за этим мне прислали записку? – Мурин постарался говорить равнодушно и насмешливо, но услышал свой голос: не получилось.

Приподнялись и опустились банты и розы, приколотые на ее плечах.

– Я не обязана вести себя последовательно.

– О нет. Мне вы ничего не обязаны.

«Молчи, о, дурак же» – спохватился.

– Рада, что вы тоже так это видите, – сухо подтвердила Нина. – Потому что мне не хотелось бы, чтобы вы меня теперь шантажировали своими ранениями и подвигами и требовали жалости взамен любви, которую я не могу вам дать.

Мурин смотрел на нее во все глаза.

Он был поражен до глубины души.

– Вы за этим мне прислали записку? – тупо повторил.

– Я хотела, чтобы между нами было все ясно.

Мурин повернулся. Он дорого бы дал, чтобы уйти решительным размашистым шагом. Всей спиной выражая равнодушие и неуязвимость. Но ковылял прочь, как краб. Спасибо хоть, не упал.

Лакей распахнул дверь перед ним, крича другому: «Плащ господина ротмистра».

Прошин уже подбирал шинель, чтобы нырнуть в карету.

– Прошин! – окликнул Мурин с крыльца. – Стойте. Я с вами.

Тот просиял.

– Передумали? Что так? А и не говорите. Какая мне разница. Я рад. Едем, Мурин. Едем. Не везет в любви – повезет в картах!

На плечи Мурину опустился плащ. Мурин обернулся, чтобы благодарно посмотреть в лицо тому, кто помог. Лакей не отвел взгляд, кивнул.

…Нина стояла в полумраке, глотая слезы прежде, чем они выкатывались из глаз. Ей надо было прийти в себя, чтобы вернуться на всеобщее обозрение.

– Меня всегда поражало, – тихо просвистел у нее над ухом, заставив вздрогнуть, голос Ипполита Мурина, – как это прекрасный пол умеет найти те единственные слова, чтобы наповал. Вы были на высоте! Идемте к гостям, милочка. Графине Вере не хватает за столом пары для виста.

– Что-то, Мурин, вы молчаливы! – заметил Прошин. Сам он трещал без умолку: движение на мостовой занимало его, взгляд конногвардейского корнета даже в темноте и на скаку определял стати и недостатки:

– Вот это лошадка… гляньте, экий гигант: сразу видно – ганноверский жеребец, – без умолку комментировал Прошин. – Хороша, только тяжеловата, и бабки бы подлиннее… Гляньте! Ничего. Бока крутоваты, а так я бы взял… А этот наш, орловский, так и машет, так и машет, а? Неплох… Ух ты! Господи, ну и рыло, а экипаж – игрушечка, в таком бы актрисулю катать, а не эту мымру.

Мимо проносились лихачи, запряженные орловскими рысаками под синей сеткой. Тарахтели мужицкие телеги. Пролетали дорогие коляски. Попадались и рыдваны, зато с лакеями на задках: видно, внутри какая-то знатная старуха или подагрик-сенатор. Вокруг фонарей дрожали ореолы. По стенам домов ходили длинные тени прохожих. Изо рта Прошина вырывались фразы в облачках хмельного пара:

– Вот что, Мурин. А вы правы. Не буду я сегодня играть. Придержу удачу. Я, между прочим, обладаю силой воли. Когда дело важное. Тысячное! Эдакий куш! Тут ведь жизнь враз переменить можно. Тут я кремень. Запросто могу остановиться. В любой момент. Если захочу. И вот захотел! В руки эту дрянь больше не возьму, картишки-то. Все, стоп.

«Да уж», – подумал Мурин. Он видал таких не раз. Они бросают карты сегодня и навсегда, а назавтра – опять проигрались в пух и прах. Они начинают пить и просыпаются под столом. Начинают пререкаться – а затем валятся на землю с простреленной на дуэли грудью.

Но ответил:

– Уверен, у вас все получится наилучшим образом.

Прошин энергично кивнул.

– Тут вы правы, Мурин. Вы очень умны. Я как только вас увидел, понял: вот голова. А они идиоты. Дурачье. Плевать на них! Они только зенки закатывать умеют. Думают, надо мной смеяться можно. Пренебрегать. Думают, я трепло… А, Мурин?

– Уверен, вы не из таких.

Мурин изо всех сил пытался вспомнить, что сказала Нина, эти ее ужасные слова, одно за другим. Ему не верилось, что она это сказала. Ему начало казаться, что он как-то невнимательно слушал. А что? От волнения. Не уловил какой-нибудь причастный оборот или придаточное предложение, какую-нибудь игру предлогов и падежей, которая роковым образом меняла весь смысл фразы – на тот, который Мурину нравился больше.

– Да ты глаза разуй! – вдруг завопил Прошин, и даже привстал под полостью, грозя кулаком. – Ты смотри, он же, сукин сын, нас подрезал!

Хлопнул по спине кучера:

– А ну, гони. Вон тот. Догони. Трахнем ему в бочину. Чтобы знал в другой раз.

– Так уж приехали, – заметил Мурин.

Катавасов снимал дом у съезда на Фонтанку, почти у самого моста. Кучер стал замедлять ход.

– Гони ты! Что рот разинул! – взвился Прошин, глаза его были устремлены на удалявшийся задок экипажа, брызгала слюна. – Уйдет же, гад, уйдет!

И набросился на бедного кучера с кулаками:

– Оглох ты, что ли?

Тот едва успел выставить локти, закрыл голову.

– Прошин! Прошин! Вы что? Сядьте! – Мурин крепко дернул его за полу, так что Прошин опрокинулся на сиденье.

Лицо у него стало растерянным, точно он вынырнул из воды или только что проснулся.

Провести вечер в компании с Прошиным, его переменами настроения и вспышками гнева больше не казалось Мурину привлекательной идеей.

– Прекратите. В своем уме? Вы что? Приехали. Вот уж дом Катавасова.

Прошин заморгал, точно проснувшись. Подтянул край шинели.

– А, – сказал, – в самом деле.

Не отворяя дверцы, он одним движением перекинул ноги и выпрыгнул, притопнув, на тротуар. К нему тут же подскочил лакей. На бегу протянул руки к шинели:

– Пожалуйте и шляпу, господин офицер.

– Что ж сегодня? Игра большая?

– Весь Петербург. Граф Курский здесь. И князь Свистоплюев, и Мадаев, и Лоренц, все здесь.

– Ты смотри! И Курский уж здесь!

– У нас господам – и военным, и штатским – как медом намазано, всем благоугодно испытать фортуну, – в самом голосе лакея была сладость.

В дверях Прошин задержался:

– Что, Мурин, идемте. Или корни пустили? – весело поторопил.

– Вот что, корнет. Я передумал.

– Как?

– Поеду к девкам.

– А, – одобрил Прошин без вопросов. – Фортуне предпочли Амура, что ж.

– В другой раз.

– В другой раз.

Прошин кивнул кучеру:

– Отвези господина Мурина, куда он прикажет.

Подмигнул.

Прошин вбежал в двери. Лакей скрылся следом. В столь поздний час прохожих здесь не было. Кучер обернулся к ездоку:

– На Васильевский? В Коломну? К цыганам?

Ему улыбалось отвезти незнакомого барина кутить: ночи в Питере длинные – наверняка хорошо даст на водку. Но барин только вздохнул:

– К Демуту.

Ночью Мурин спал дурно. Мешало выпитое, мешало выкуренное. В нумере было слишком натоплено. Он отворил окно. Но теперь мешали звуки: как много их в городе! Он успел и забыть. Менее всего он думал о Нине. Ветер выл. Вода в Мойке плескала и чмокала. Луна то появлялась, то скрывалась за тучами. На душе у Мурина было мутно, приезд казался ошибкой. Может, Ипполит был прав, надо в деревню? Теперь эта мысль не вызывала отвращения. Там хотя бы тихо. Он вертелся в своей жаркой постели. Уже почти проваливался в сон, как ему начинал видеться Прошин, он махал руками, шлепал картами, Мурин никак не мог запомнить собственные ставки – и опять видел вокруг себя темный гостиничный нумер. «Нервишки, – ворочался Мурин, пиная душное тяжелое одеяло, – тьфу». Он решил, что завтра же выпишется из гостиницы и уедет. В деревню, в тишину, в одиночество. Вот только складную ванну у Ипполита захватит. И на этих хозяйственных мыслях сам не заметил, как уснул. Нина ему так и не приснилась. Может, и к лучшему.

Проснувшись, Мурин позвонил в колокольчик, и когда пришел лакей, чтобы раздвинуть шторы, сложить ширму, Мурин потребовал себе бритье, кофе, завтрак и велел лакею передать в людскую, где дул чай его слуга, что пора укладываться. В виске покалывало. Но кофе поправит.

У госпожи Петровой все было наготове. Лакей быстро вернулся с подносом. Серебряный кофейник, салфеткой накрыты теплый калач и масло. Поставил на стол.

– Госпожа Петрова покорнейше просила сообщить, куда изволите приказать прислать счетец-с?

– Эх-м, – внезапно Мурин ощутил, что ночная решимость растаяла с лучами солнца.

За окнами блистал день, который Петербургу был к лицу. Небо было точно эмалевое. Сизыми беличьими хвостами стояли дымы из труб. На набережной Мойки роились прохожие. Блестела, играя, вода. Все обещало какие-то интересные встречи – и что жизнь наладится. Точно спеша выполнить это обещание, в дверь постучали, и тотчас голос деликатно пояснил:

– К господину Мурину – дама.

Сердце тут же пустилось вскачь. Нина! Неукротимая, непредсказуемая, презирающая условности Нина, только она могла среди бела дня явиться в гостиницу и потребовать, чтобы ее проводили в номер к мужчине. Он был восхищен – и немного испуган. Даже по меркам Нины это было чересчур. Так сжигают за собой мосты. У Мурина загорелись щеки. Он хрипло крикнул:

– Прошу.

– Со счетцем успеется, – понятливо откланялся лакей, который принес кофе.

Мурин не слышал его и не видел. «Я не брит, – ужаснулся. – Зубы не чищены». Но в дверь уже стукнули, тихо приоткрыли. Лакей объявил:

– Мадемуазель Прошина.

– Что?!

Но она уже входила, шурша платьем и клоком.

Проклятый расторопный лакей уже убрал ширму, прятаться было некуда. Мурин вскинул руки, стыдливо прикрывая шею без галстуха.

– Ах, боже мой! – воскликнула мадемуазель Прошина. Смутилась, но взяла себя в руки: – Доброе утро, – она чуть присела в книксене. – Прошу прощения за этот необъявленный визит… Такое неудобное время…

Она не знала, куда глаза девать. Ее некрасивое лицо порозовело.

– Это так неучтиво с моей стороны. Простите ради бога. Я никогда… никогда бы… Но мой брат… Он прислал меня… К вам… Дело чрезвычайной важности… Сказал, вы все поймете. Вы во всем разберетесь.

Она чуть не плакала. Мурин легко выстроил картину событий. «Проигрался каналья Прошин, – подумал Мурин. – Вот тебе и новое знакомство. Вот тебе и новая жизнь. Теперь просит поручиться за него по векселю». А тем временем разглядывал посетительницу.

Девушка была горбунья. Мурин сразу почувствовал, что стыд за небритость, за нечищеные зубы, за непорядок в одежде сразу улегся, – и от этого стало еще стыдней: уже за самого себя. «Как будто горбунья – не дама!» Он решил немедленно это загладить: быть с ней особенно рыцарски учтивым.

– Дорогая мадемуазель Прошина. Я весь к вашим услугам. Немедленно готов уладить дело.

– Правда? – Она подняла на него глаза: серые, наполненные слезами, они были так трогательны. Но красивей не стали.

– Вы его единственная надежда. Митя сказал: ступай, Мурин страшно умен, он все поймет.

Да уж. Приручил на свою голову.

Мурин отошел к столу, на котором бросил вчера вечером свое портмоне. Чтобы ее успокоить, веселым тоном спросил:

– Что ж. Сильно он проигрался?

Тут слезы покатились по щекам, некрасивое лицо набрякло, сморщилось, мадемуазель Прошина сунула к носу платочек и громко, неизящно зарыдала, вскрикивая:

– Боже мой… Такой ужас… Такой ужас… Тетенька… Как жить?

Мурин удивленно обернулся, он был растерян. Даже летящие ядра не пугали его, но как все представители его пола, он впадал в панику при виде плачущих женщин.