Текст книги "Бретёр"

– Что вы… Дорогая мадемуазель, не стоит. Такое случается на каждом шагу. Со мной самим сто раз бывало. Это всего лишь деньги…

Она замотала головой, как лошадь:

– Нет… нет… Вы – никогда… Какой ужас…

Внезапно он подумал: вот дрянь этот Прошин, сестру прислал на жалость бить, а самолично явиться – струхнул, тряпка, слюнтяй. И еще жгла разбитая надежда: было так обидно, что это оказалась не Нина. Как ни сочувствовал Мурин бедной дурнушке, он все же спросил строго:

– Где ж сам ваш братец? Отчего сам не пришел?

Девица вскрикнула, передернула плечами:

– Ах! Он в караульной. Под арестом.

Мурин был поражен:

– Что?! За что?

– Он… он… – Мадемуазель Прошина начала икать. – О, прошу вас. Едемте скорей! Они говорят… он убил женщину.

Глава 2

Экипаж человека многое может сказать о самом человеке! Карета, в которой приехала мадемуазель Прошина, была явно не ее, а тетушкина: пожилые барыни обожают, чтобы было просторно, чтобы и моську посадить, и корзину с провизией под боком держать, и шкатулку с рукоделием тут же, и горничную, и приживалку. Но в Петербурге этот рыдван смотрелся громоздко и немодно. Мурин представил тетку Прошина похожей на бегемота и непременно с яркими лентами на чепце.

Швейцар сбежал с крыльца, опередив мадемуазель Прошину, распахнул перед ней дверцу кареты.

– Поспешим, – оборотилась дурнушка, уже схватившись за край дверцы рукой в замшевой перчатке.

Мурин неловко, скособочившись, шагнул за ней с крыльца. Отмахнулся от швейцара, который норовил со всей деликатностью поддержать его за локоть и с еще большей – подпихивал рукой, точно Мурин лез не в дверь, а в форточку. В самый последний миг – уже падая задом на сиденье – успел вильнуть, изменить траекторию, ибо в полумраке кареты заметил, что внутри сидел еще один пассажир.

– Это Егорушка, тетушкин управляющий, – спохватилась мадемуазель Прошина. В полумраке белела повязка на лице.

– Зуб разболелся, – ответил на взгляд Мурина Егорушка.

Блестели пуговицы его сюртука. А глаза – нет. Они были тусклые, маленькие. И цепкие. Мурин отметил, что Егорушка держался почтительно, но по-хозяйски.

– Мне следовало пойти вместе с вами, – принялся он пенять мадемуазель Прошиной, – негоже незамужней барышне одной появляться в таких местах.

Мадемуазель Прошина смутилась, открыла было рот, видимо, чтобы сказать, что дело семейное, но ничего не ответила.

– За этим я с вами и поехал, – все зудел Егорушка. – Чтобы вас оберегать.

«Строит виды на девицу», – определил Мурин. Ну и что, что горбунья? Для таких людей, как Егорушка, дело выглядит иначе: не горбунья, а – наследница. А красивых баб – вон, полные бордели. Рубль за пучок.

– Я всегда блюду ваши интересы и оберегаю ваш покой, не забывайте.

«Унылый хрен, – заключил Мурин. – И будущий деспот. На месте этой овцы мадемуазель Прошиной я бы держал его подальше».

– Как же забыть, когда вы мне так часто напоминаете, – учтиво ответила она.

«Браво», – подумал Мурин, мысленно похлопал ей, как приме, выдавшей особо высокую ноту, и тут же переменил мнение: отнюдь не овца.

Егорушка сжал губы, видимо, закусив слова, которые могли повредить его жизненным планам. Мадемуазель Прошина глядела на платочек, который комкала в руках. Некоторое время все трое молчали, покачивая головами, когда покачивало экипаж.

– Вам рассказали, что именно случилось? – спросил Мурин по-французски, он был уверен, что Егорушка не понимает. А если понимает, мадемуазель Прошина сумеет дать ловкий ответ.

– Не рассказали. Я не спрашивала.

– Простите, да. Это неподходящая тема для молодой девушки.

– Дело не в этом. Я знаю все, что мне нужно знать.

Мурин глянул ей в глаза удивленно.

– Он этого не делал. Я это знаю.

«Ну конечно», – подумал Мурин.

– Вы преданная сестра. Он счастлив, что он ваш брат.

– Не в этом дело, – ее ноздри затрепетали. – Я старше его на шесть лет. Я знаю его с рождения. Я знаю, на что он способен, а на что нет.

Мурин задумался, уместно ли ответить, что ошибались и не такие. Что любящее сердце – не всегда право. Вдруг карета затарахтела по грубо мощенному съезду. Мурин удивленно отвернул штору и выглянул в окно. Мелькнула полосатая будка. Мрачно нависала арка.

– Что? – глазам не поверил Мурин. – Его отвезли в Петропавловскую крепость?!

Но это точно была Петропавловская крепость – самая мрачная тюрьма столицы.

Мадемуазель Прошина осталась внутри. Егорушка сунулся было следом за Муриным, но тот как рявкнул: «Останьтесь!» – что Егорушка замер с согбенным станом.

– Останьтесь, – мягче добавил Мурин, рукой помог увечной ноге сойти со ступеньки. Оправил шинель. Сжал покрепче кивер и сомкнул брови, так как увидел в окне лицо с большими сивыми усами. Караульный, очевидно, выглядывал, кто едет, уж не начальство ли, и Мурин вознамерился первым делом нагнать на него шороху и хорошенько застращать. А там видно будет.

У него даже получилось взойти на крыльцо, пронести себя в сени и ввалиться в комнату начальственной походкой: плечи врозь, взгляд в пустоту поверх голов – орел!

– Кто таков? – рявкнул он тоном, от которого не то что солдат, а фельдфебель сам вытягивался во фрунт и вскидывал ладонь лопаткой к виску.

Но караульный остался стоять, куль кулем, только заморгал. От самовара на столе струйкой летел парок. В тарелке лежали баранки. На блюдце варенье. В клетке прыгала канарейка. Казалось, вы не в главной тюрьме столицы, а на провинциальной станции. Караульный засуетился:

– Ах ты, боже мой. Как раз чай собрался нести господину корнету. Какое несчастье. Вы его товарищ? Он все толковал… Пока снова не уснул. Присядьте, присядьте, голубчик. Самовар еще горячий.

Долдон на это заревел бы «Какой я тебе голубчик, сатана!». Но так как Мурин лишь играл эту роль, то при виде доброго старика тут же об ней забыл. Да и присесть ужасно хотелось. Он плюхнулся на подвинутый хозяином стул.

– Ах, какое несчастье… Сахар извольте тут, – старик подвинул ему дымящуюся чашку на блюдце, стукнул ложечку. Сел напротив, подпер кулаком сивую бакенбарду. – Вот бедолага…

Мурин не успел выяснить, кому адресована его жалость, и отклонить – если она была обращена на его увечье, как старик всплеснул руками:

– Покорнейше прошу меня извинить. Здесь нечасто… гм… обитатели. Визитеры. Отвык-с. По всей форме, – и начал поднимать зад, чтобы исполнить обряд приветствия.

Мурин только поморщился и ладонью показал – «сиди уж».

– Ладно, бог с ней, с формой. Расскажи, что произошло. Когда его привезли? Кто?

Старик задумчиво щелкал сахарными щипчиками:

– Так. Подняли меня, значит, стуком. Еще темно было. А, вот колокол потом ударил: пять. Значит, до пятого часу привезли. Точнее не скажу. А кто… – Он развел руками. – Господин офицер из кавалергардского полка, а с ним еще двое.

«Дежурные по полку», – сообразил Мурин.

– Это они его арестовали? А что ж на гауптвахту не посадили? Почему сюда привезли?

– Не могу точно знать.

– Ладно. Дальше.

– Так всё. Привезли, значит. Велели отпереть камеру. Меня за холодной водой отправили. А они его внесли и на пол положили.

– Положили?

– Ну да. Принесли, один за руки, другой за ноги, и на пол, значит, положили. Он и не ворохнулся. Во как убрался, – караульный щелкнул себя высоко по горлу, как бы показывая уровень крепкой жидкости, влитой корнетом в организм. – Сам точно мертвый. Я-то прошмыгнул, хоть фортку открыл. А то дух там – самому закусывать впору, чтоб не развезло от одного воздуха.

Мурин опустил баранку в чай и задумчиво полоскал. Это была одна из тех новых привычек, которые он перенял у солдат, знал, что перенял у солдат, но не спешил расстаться, потому что сам все еще был одним из них. Он вспомнил, как Прошин накидывался у графини Веры – а ведь вечер только начинался.

– М-да.

– Господин офицер принялся его по мордасам бить. Чтобы в чувство привести. А мне, значит: лей ему на рыло. Ну, я и окатил. Тут этот пацан… – караульный испуганно запнулся, – то есть господин корнет, вроде как малость очухался. А господин офицер давай кричать на него: ты, каналья, отвечай! А тот только бормочет. А он опять: ты человека, сволочь, убил! Тут господин корнет и велел за вами скакать.

– Говоришь, это затемно было? А ко мне явились, когда уж белый день на дворе.

– Этого знать не могу. Господин офицер ответил господину корнету, что здесь ему не гостиница и поручений его выполнять никто не будет. Но потом смягчился и разрешил господину корнету написать записку его домашним. Я знаю это, потому что подал перо, бумагу. Господин корнет сказал: виноват, вы будете смотреть через мое плечо в мое письмо? Господину офицеру это не понравилось, но он все же отошел: мол, я рассчитываю на остатки вашей чести.

– М-да. Благодарю за чай, – Мурин положил размокшее колечко на блюдце рядом с чашкой. – Ладно, потолкую с ним сам.

Караульный замялся.

– Господин офицер приказал не отпирать ни под каким предлогом.

– Вот как?

– Дело уж больно серьезное, сказал. Зверское.

– Он рассказал, как было дело?

Караульный пожал плечами:

– Укокошил кого-то. Господин офицер меня остерег. Буйный, мол. Солдаты держали его, пока я матрас принес да одеяло с подушкой стелил. Господин корнет с досадой так: боитесь, что я на людей, как зверь, бросаюсь? А господин офицер ему: я таких, как вы, не боюсь, а считаю, что их надо пристреливать, как собак бешеных. Господин корнет от этих его слов, как от удара, весь потемнел. Дернулся было. Но сам был еще пьян, на ногах зашатался. Тут они его положили на койку, и через минуту он уж храпел.

Мурину стало тошно. Он пытался сопоставить эти сведения с образом Прошина, который успел у него сложиться. В том, что жизнь способна опередить фантазии самым ужасным образом, Мурин уже успел убедиться не раз, поэтому только покачал головой:

– Господи… Ну, мне-то опасаться нечего. За себя постою, если что. Да и проспался он уже, это совсем другое дело.

– Так-то оно так.

Но старик и с места не двинулся.

– Что ж еще?

– Приказано не отпирать, – повторил он. И прибавил извиняющимся тоном: – Я ведь не по вредности, господин ротмистр. Барышня, вон, та умоляла, бедная, даже плакала. Аж сердце разрывалось. Но приказ есть приказ.

– Какая барышня?

– Горбатенькая. Сестрицею сказалась. Видать, записку получила и примчалась.

Эту часть истории Мурин уже знал.

Старик вздохнул:

– Вот бедолага… Сам попал в ощип, и семейству беда.

Мурин поднялся, цепляясь за стол.

– Ладно. Приказ так приказ.

Взял кивер.

– Как же ты чай ему подавать собирался? Ежели отпирать не велено?

– А тут, ваше благородие, не извольте беспокоиться. На такие случаи в двери есть оконце, вроде поддонца. Выдвигаешь в коридор, ставишь туда еду и питье, а потом задвигаешь арестанту – пожалуйте. Очень удобно и никакой опасности.

С корнетом Прошиным отныне обращались как с диким животным. Нет, не диким. «Взбесившимся», как сказал офицер.

Мурин подошел к окну кареты. Мадемуазель Прошина встревоженно всматривалась в его лицо, силясь прочесть по нему, что рассказал ее брат.

– Вот что, мадемуазель, – заговорил Мурин, не дожидаясь вопросов. – Ваш человек сейчас отвезет меня в кавалергардский полк. Затем отправляйтесь домой и ждите известий там.

– Но что сказал брат? Как он? Ему что-нибудь нужно?

– Мне не удалось с ним поговорить.

– Боже, он ранен? Он болен?

– Он уже проспался? – не слишком тщательно прикрыв язвительность, встрял за ее плечом Егорушка.

Мадемуазель Прошина сжала губы.

– Я не знаю, – Мурин решил не поддаваться на Егорушкины экивоки. – Меня не пустили к нему. Таков приказ.

– Но к чему такие строгости?

– Возможно, приняли во внимание тяжесть обвинений. Убийство.

– Да, но его родные, его друзья…

«Здорово, – подумал Мурин. – Глазом моргнуть не успел, а уж в его друзьях хожу». Но он не стал еще больше расстраивать мадемуазель Прошину.

– Это несправедливо и жестоко.

– Я намерен выяснить все в кавалергардском полку.

Мурин, хромая, обошел карету. Неприступная ступенька. Мурин полез, упал, стукнулся коленом, испачкал рейтузы. Кучер проворно спрыгнул, отворил дверцу, наклонился, поставил руки замком, Мурин наступил здоровой ногой, оттолкнулся и приземлился на сей раз благополучно. Прикрыл шинелью испачканные рейтузы.

Егорушка, благоразумно молчавший, пока карета тарахтела по грубой булыжной мостовой, заговорил, как только перестало трясти.

– А где, извольте узнать, вы служили?

Мурин помедлил, чтобы показать, что отвечает неохотно. Охоты болтать дорогой у него и в самом деле не было. Ему хотелось обдумать услышанное в крепости. А еще лучше – обсудить бы. Но и мадемуазель Прошина, и Егорушка казались равно неподходящими собеседниками.

– В армии.

– У Кутузова или?..

– Или.

– Понимаю. Военная тайна-с, – кивнул, не обидевшись, Егорушка. – В «Северной Пчеле» была прелюбопытная статейка про французских шпионов, не читали-с? Извольте-с. – И так как Мурин не ответил, а когда карету тряхнуло, пассажиры кивнули головами, Егорушка принял это за знак согласия и пустился пересказывать статейку своими словами.

Карета преодолела мост, но до казарм на Шпалерной еще было прилично. Колеса стучали. Тарахтели телеги. Мужики перебегали дорогу прямо перед мордами лошадей. Мимо с шорохом пронесся лихач. «Сволочь ты драная!» – пустил ему вслед кучер, ошибочно полагая, что в шуме большого города пассажирам ничего не слышно. Ругательство пролетело, как змей с хвостом. Помолчали. Егорушка опять заговорил.

– Сей подвиг русского воинства войдет в анналы исторические.

Мурин скрипнул сиденьем. Он не слышал, о чем говорил Егорушка.

– Какой подвиг?

– Бородинское дело! Ах, даже сейчас обмираю, как вспомню. Мы с замиранием сердца ждали реляций. Я за газетами посылал лакея чуть не затемно: поди, Прохор, все говорил, может, уже продают, каждое русское сердце сейчас трепещет в ожидании новостей. Едва я узнал о нашей славной победе, я прослезился. Наши герои бились с мужеством, достойным римлян. Французишки, поди, поняли, что не на тех налезли, да поздно было. Славно им надавали! А вы ранение, позвольте полюбопытствовать, не в Бородинском ли деле получили?

– Нет.

– А в Бородинском деле были?

– Да.

– Господину ротмистру могут не доставлять удовольствия воспоминания о ранении, – заметила мадемуазель Прошина тихо, но отчетливо. В ее интонации была досада. Глаза смотрели на Мурина умоляюще.

– Поверите ли, совершенно равнодушен, – заверил ее Мурин.

Егорушка смутился:

– Ах, – и добавил: – Прекрасное имение Давыдовых, это Бородино. Было.

Но на сей раз умолк надолго.

Мадемуазель Прошина клюнула вперед, Мурин и Егорушка откинулись назад. Карета встала. Мурин поглядел – в окошке желтело здание кавалергардских казарм. Однообразно белели колонны, казалось, унтер-офицер только что рявкнул им «Cмир-на!». Мурин неловко полез из кареты, стараясь не разразиться бранью при барышне. Солдат в полосатой будке смотрел перед собой. Мурин готов был убить себя, только не звать на помощь.

– Умоляю, – неожиданно певуче заговорила ему в спину мадемуазель Прошина.

Мурин обернулся, и точно – в ее голосе собралось рыдание, в глазах тоже.

– Не держите нас долго в неведении.

– Не стану, – пообещал он. – Я сам знаю, как мучительна неизвестность.

Мадемуазель Прошина просияла взглядом сквозь слезы и кивнула.

Его проводили к дежурному офицеру. Им оказался невысокий полковник. Белый кавалергардский мундир делал его похожим на подушку. Бросалось в глаза, что ноги кривые, коренастые. Полковник был явно не тем человеком, благодаря которому кавалергарды олицетворяют в сознании петербургских обывателей молодость, богатство, стать. Он приветливо показал Мурину на кресло. Открыл и толкнул через стол коробку с папиросами:

– Прошу прощения, трубок не держу. Чем могу быть полезен?

– Я хотел бы поговорить с офицером, который сегодня ночью доставил арестованного ротмистра…

– Это я, – перебил полковник. – Рахманов, к вашим услугам. Вы Мурин? Я догадался. Он все требовал вас.

– А вы ему отказали.

– Разумеется. Он был пьян в зюзю. Может, еще папу римского ему вызвать? Вы его товарищ?

Мурину стыдно стало сказать «нет», даже если это было правдой. Выглядело бы, как будто он открещивался от арестованного. И он ответил:

– Да.

Полковник покачал головой.

– Влип ваш дружок. По самые бубенцы.

– Вы его арестовали?

– Да. Разумеется. Разве может быть иначе?

– Почему же его не посадили на гауптвахту здесь? – Мурин начал закипать. – Почему отвезли в Петропавловскую крепость? Почему такие строгости? Как прикажете понимать?

– Вы знаете, что он сделал?

– Он убил. Женщину.

– Вы довольно обдуманно выбрали слово.

– Низкое положение этой особы не меняет дела. Это ужасно. Ужасно. Он сначала ее избил. Зверски. Подсвечник, которым он орудовал, погнулся. Бронзовый подсвечник. А потом проломил несчастной голову.

– Боже правый.

– Да. Боже. Правый.

– За что? То есть я хотел сказать, почему?

– Вы его товарищ, вам видней.

– Не представляю.

– Умоляю, только без всей этой лицемерной чуши: он, мол, сущий ягненок, он мухи не обидит.

– Я этого и не собирался говорить. Он не ягненок. Но и не чудовище.

– Бог, вернее, дьявол знает, что у пьяного на уме. Он был мертвецки пьян, когда мы туда приехали и увидели все своими глазами. Мертвое скотское бревно. Да и потом я от корнета толку не добился. «Не знаю» да «не знаю» на все вопросы. Решил играть в молчанку? Его дело, что ж. Но я догадываюсь. Ее платье было изорвано. Кто знает, что именно там произошло… Отпустила замечание по поводу его физиономии. Заартачилась. В таких делах может вспыхнуть от малой искры.

– Боже мой. Но… Вы сказали, он сильно ее избил. Неужели во всем борделе никто не услышал драки? Не прибежал разнять? Мамашки не любят, когда портят товар: пока синяки заживут, им убыток.

Рахманов удивился:

– А кто говорит про бордель? Дело было в игорном доме. У Катавасова. Там все заняты игрой. Могли не слышать.

Мурин почувствовал, как кровь отлила от лица. «В игорном. Там, где я его бросил… Если бы я его там не оставил… Если бы я пошел тогда вместе с ним. Ничего этого бы не было. Если бы не я». Комната плыла по дуге.

– Все случилось у самой черной лестницы, в буфетной, где прислуга разливала напитки.

– Как ужасно, – только и смог вымолвить Мурин.

Рахманов увидел его шок, смягчился. Он постучал папиросой по столу, сунул в рот. Теперь его голос, возможно, из-за папиросы во рту, звучал не так официально:

– М-да. Ужасно. Но понятно. Я сам ветеран турецкой кампании. Я такое уже видел. Ох, мальчики-мальчики. Бедолаги. Кто повидал войну, не может этого изменить. Это как печать. Вы сами это знаете. И я это знаю. Этот случай не первый, не последний. Эта волна сейчас придет с войском домой. За каждой войной всегда идет волна злодейств и преступлений. Война приучает, к сожалению, что все можно развязать убийством. Что жизнь – копейка…

– Мадемуазель Прошина уверена, что ее брат не мог так поступить. Положим, вы можете не верить моему суждению, да я и сам, положа руку на сердце, не берусь настаивать и клясться. Но ведь она знает своего брата с рождения.

Рахманов выпустил дым:

– Они все это говорят.

Помахал рукой перед лицом, разгоняя клубы:

– Все эти жены, матери, сестры сами не знают, кто возвращается к ним с войны в облике близкого им человека. Пожалуйста, не думайте, что в моем лице вы столкнулись с равнодушной машиной, это совсем не так. Я говорю сейчас с вами как человек, и мне неспокойно и тревожно. Мой опыт подсказывает мне, что таких прискорбных случаев, как с корнетом, скоро будет еще много. К сожалению.

На лице полковника Рахманова мелькнула, однако, не тревога, а нетерпение – на место человека уже заступал офицер, и этого офицера ждали другие дела. Мурин понял это и поспешил свернуть разговор. Он оперся руками на подлокотники, выжал тело вверх, ловко подставив здоровую ногу, подтянул ущербную, встал:

– Что ж. Благодарю за прямоту. Всего хорошего.

– Иного не мыслил, – полковник поклонился. – Я могу вам еще чем-то быть полезен, ротмистр?

– Я могу с ним сам поговорить?

– Не стану препятствовать. Скажите адъютанту, что я распорядился пропустить вас к арестованному, он выправит вам нужную бумагу. Будем надеяться, вам как другу этот оболтус расскажет, как все случилось. Прощайте.

Но Мурин задержался:

– Простите. Не понял.

– Прошу прощения?

– Вы сказали, что надеетесь, что он мне все расскажет.

– Да. Боюсь, ничего, кроме надежды, у меня нет. Как это случилось и почему, я не знаю.

– Как так? Ведь вы его арестовали. Слышали очевидцев.

– Никто ничего не видел и не слышал.

– Игра уже была окончена?

– Напротив, в самом разгаре. Полна коробочка. Лакеи, прислуга, банкометы, игроки, буфетчики. Дым коромыслом.

– Не может быть, чтобы никто ничего не заметил.

– Вижу, вы не игрок, – ухмыльнулся полковник. – Когда шарик скачет по кругу или банкомет мечет банк, сама судьба решается, в горле сухо, сердце стучит, все взгляды прикованы к столам. Весь мир становится этим самым шариком или заветной картой.

– Нет, – покачал головой Мурин. – Я не игрок.

Полковник мечтательно подкрутил ус:

– Да… Тут хоть по голове хлопнут, ничего не заметишь.

– Как же все обнаружилось?

– Лакей отправился в буфетную. В страхе побежал позвал буфетчика. Буфетчик сам струхнул, побежал к господину Катавасову. Тот явился, тотчас велел запереть буфетную и послал слугу в кавалергардский полк.

– За вами.

– За мной. Когда мы с дежурными адъютантами прибыли, господин Катавасов отомкнул дверь, и я увидел истерзанное убийцей тело. И самого убийцу. Он был так пьян, что я сперва подумал, что там два мертвеца. Только что дышал, вот и вся разница. Привели его малость в чувства, а он только: не знаю, не помню.

В дверь деликатно постучал и тотчас просунулся адъютант, показал Рахманову что-то глазами, тот кивнул, махнул рукой.

– Простите, дорогой Мурин, дела. В общем, не помнит он ничего. Может, это не так. А может, и так. Беспамятство по пьяни – обычное дело.

– Обычное… – машинально повторил Мурин.

– Боюсь, в этом деле все – обычно. Вы вот качаете головой, вы еще молоды. А я уже не удивляюсь ничему. Хоть мне по-человечески и жаль мальчишку, но вина корнета кричит, как библейские камни.

– Почему его держат не на гауптвахте? Почему отвезли в крепость?

– Война. Дисциплину в армии требуется поддерживать особенно твердо. Государь и великий князь, который командует гвардией, сейчас крайне строги в отношении офицеров, каковы бы ни были обстоятельства, а тут еще такое – убийство!..

Стук в дверь повторился, на сей раз менее деликатно. Мурин поспешно поблагодарил полковника за время, которое тот уделил ему, и за разрешение посетить арестованного.

– Не смею вас задерживать, ротмистр.

Мурин вышел в приемную.

Адъютант при его появлении учтиво приподнялся. Сам Мурин был мелкой сошкой, но его брат – нет, и хороший адъютант не мог не придавать значения таким нюансам. Мурин передал распоряжение полковника, при имени Прошина юноша не изумился, не нахмурился, а невозмутимо взял перо и бумагу. Мурин смотрел, как перо скользит, выписывая слова. Адъютант наклонил лист, стряхивая песок, которым посыпал написанное, чтобы скорей подсохли чернила. На вид ему было лет двадцать.

– Вы с ним знакомы? – спросил Мурин. – С Прошиным.

– Как все в полку знакомы, не больше. Ужасное несчастье.

– Что он за человек?

– Я его знаю поверхностно. К тому же он отправился в действующую армию, а я был здесь. Мы несколько месяцев не видались.

– Какое об нем мнение в полку?

Юноша пожал плечами. Скосил глаза на лист, дунул, постучал краем о стол.

– Малый честный. Что еще можно сказать?

– Много чего о человеке можно сказать. Он застенчивый или наглый? Смирный или буйный? Задиристый или ровного нрава? Много ли пьет? В долгах или нет? Любим ли товарищами?

Юноша задумчиво принялся сгибать лист, выглаживая его ногтями. Он все делал аккуратно, и сам был такой чистый, аккуратный. Мурин невольно засмотрелся на его розовые овальные ногти, они были отполированы и напоминали маленькие морские ракушки. Но не стоило судить по ним. Юноша служил адъютантом, с мозгами и наблюдательностью у него, скорее всего, был порядок.

– Крайностей я в нем не приметил. Дурного не слыхал. Пил, как все. Куролесил, как все. Играл, это да, но кто не играет? Ссор не припомню. Про долги не знаю. Поэтому думаю, что тоже серединка на половинку. Никаких громких историй или проказ. И вдруг на тебе. Немыслимо! Кровь, повсюду! Настоящее изуверство.

– Откуда вы знаете про кровь повсюду? Вы были с полковником там, когда его арестовали?

Юноша вскинул глаза с прелестными ресницами, стал медленно краснеть.

– Нет. С полковником были ночные дежурные. Они уже сменились.

«А молву пустить успели, – подумал презрительно Мурин. – Болтливые бабы».

– А кто дежурил ночью?

– Березов и Шухов.

Адъютант протянул Мурину опрятный конверт:

– Прошу.

И внезапно добавил:

– Так забавно! Оба – большие любители бильярда. Настоящие ку-ку. Каждый вечер стучат киями у Шухова на квартире. Большая Морская, в доме Чаплиных.

Как все хорошие адъютанты, он обладал способностью быстро соображать, не говоря лишнего. Мурин поэтому тоже воздержался от ненужных слов, подмигнул только, чтобы показать, что сообщение понял, и вышел.

На войне то и дело кого-то убивали и кто-то был убит. Но в мирной, партикулярной жизни Мурин ни разу не сталкивался с преступлениями. Буза, дуэли, шутки, которые оканчивались на гауптвахте, пока семейство посаженного не отыщет нужные рычаги, чтобы похлопотать, замолвить слово, заступиться, это да, это сколько угодно. Но настоящее преступление! Мурин никогда в жизни не видел тюрьму. И только когда караульный с сивыми усами провел его коридором равелина, остановился у двери, сунул массивный ключ в замочную скважину, отпер, толкнул: «Извольте, ваше благородие… Господин ротмистр, к вам посетитель», и Прошин поднял лохматую голову, – только тогда Мурин понял, насколько его представление о тюрьме было почерпнуто из французских и английских романов.

– Мурин! – cипло поприветствовал узник.

Кандалов на нем не было. Чулки на щиколотках собрались гармошкой. Сапоги стояли в углу, свесив набок голенища.

Это была опрятная светлая комнатка. Бедная, но сухая и чистая. На кровати шерстяное покрывало. На столе – чернильница с пером. Блестел медный умывальник. Менее всего ей соответствовали сам Прошин – опухший с бодуна, небритый, да сивушный дух, который он источал всеми порами. Графин на столе был пуст: корнета мучила жажда. Комната была такой узкой, что Мурин и Прошин стояли друг напротив друга, точно собирались танцевать кадриль. Оба молчали.

Караульный протянул руку между ними, не глядя ни на того, ни на другого, взял за горло пустой графин, качнул им:

– Ну-с, схожу пополню.

Мурин был благодарен ему за деликатность.

Когда он вышел, Прошин неловко указал:

– Стул один, берите вы. Я сяду на кровать.

Но не сел. На лице его было смятение. Он стал ходить по комнате: три шага, поворот, три шага.

– Какой ужас… Я думал, вы не придете. Как вас благодарить? О, какой ужас… Что же это все такое…

– Сядьте, Прошин, не маячьте. От вас морская болезнь начинается, ей-богу.

И сам сел на стул. Прошин послушно упал задом на кровать, его острые колени чуть ли не притерлись к коленям Мурина. Он сухо сглатывал, кадык дергался вверх-вниз. Руками схватился за край кровати, точно сидел на жердочке над пропастью.

– Выкладывайте, Прошин. С того момента, как мы с вами расстались. Если соврете, начнете финтить или играть со мной в молчанку, как с полковником, я сразу встану и уйду.

Сразу встать у него не вышло бы. Но в голосе была угроза, которая подействовала. Прошин кивнул, дернув кадыком. Глаза его умоляюще смотрели на Мурина: красные и воспаленные. Губы были сухие, Прошин облизнул их. Он медлил.

– Итак, – строго начал Мурин.

– Я сам не знаю.

– Вашу ж мать! Я только что сказал…

– Но это правда! Я не знаю!

Мурин растерялся. До сего момента он был уверен, что Прошин прибегнул к тактической уловке. Но сейчас видел непритворный ужас. Колени Прошина дергались, разило острым потом, на лбу выступили капли.

– Я не знаю… Я сам – не знаю. Когда я пришел в себя, я был тут, тут. Арестованный! И все твердили: убил. Какой ужас. Мурин, почему я ничего не помню? Я что – спятил? Я сумасшедший? Ты должен мне ответить. Они правду говорят? Я убийца?

Мурин молчал.

Он крикнул:

– Тогда я конченый человек! Мне не место среди живых!..

И заплакал, по-детски, упав лицом в колени, закрыв лицо локтем. Тонкая шея с выемкой дергалась от рыданий. Она была мальчишеская, не мужская.

«Вся семейка горазда рыдать в три ручья». Мурин принялся сердито стучать пяткой по полу. Он смотрел на умывальник. В горле стоял ком. Ему было до смерти жаль Прошина. «Ничего не помнит… Убил – и даже этого не помнит. Спятил. Немудрено – от всего пережитого. Как все мы там. Проклятая война».

Мурин протянул руку, похлопал его по плечу:

– Дружок… Я знаю только то, что мне сказали.

Прошин вдруг выпрямился. От слез его серые глаза стали зелеными.

– Так узнай, Мурин. Узнай все. Выясни, что случилось.

Дурное предчувствие кольнуло Мурина.

– Почему ты об этом просишь? Ты сомневаешься? Ты что-то помнишь?

– Нет, – но голос Прошина звучал неуверенно.

– Вот что. Попытайся припомнить. Оборотись к прошлому вечеру. Расскажи с самого начала. Вот мы с тобой расстались. Ты вошел – что дальше?

Прошин пожал плечами, шмыгнул носом:

– Лакей забрал шинель. Сразу же – поднос с бокалами, я взял бокал, пошел в игрецкую. Там уже гудели. Баккара, рулетка, фараон, обычное. Я нашел стол, где метали. Так, поглядел немного.

Он умолк.

– Наверное, выпил еще.

– А потом? Что потом? – Мурину хотелось встряхнуть его.

Прошин качал головой.

– Попробуй припомнить. Не события. Но хоть образ, звук, какой-то проблеск. Какое-то ощущение.

Без толку.

– Подумай. В глубине души… Как перед богом: ты – мог это сделать?

Прошин задумался, глядя на пол. Глухо, как издалека, выговорил:

– Я – не мог.

Снова покачал головой и посмотрел умоляюще:

– И я – мог… Мурин. Совершенная темнота. Я ничего не помню.

Распрощавшись с Прошиным, Мурин едва не столкнулся с караульным – тот нес арестанту чай. В блюдце липко блестело варенье. Калач пах. Мурину свело живот – он почувствовал, что голоден, и решил доковылять от крепости до Троицкого моста, взять там извозчика и пообедать прежде, чем нанести визит мадемуазель Прошиной. Вытерпеть очередную порцию дамских слез можно было только на сытый желудок.

Но едва Мурин вышел из арочных ворот и прошел мимо полосатой будки, где стоял солдат с винтовкой на плече, на него чуть не налетела лошадь. Мурин прянул от морды, блестящего бока, взмахнул руками, чуть не упал. Лошадь встала всеми четырьмя ногами, так что посыпались искры из-под подкованных копыт, а весь экипаж тряхнуло.