Текст книги "Отечество. Дым. Эмиграция. Русские поэты и писатели вне России. Книга первая"

Можно поставить точку? Но как не хочется расставаться с Набоковым. Я часто думаю о нем и вспоминаю райское местечко Монтрё, где в течение 16 лет (1961–1977) жил Владимир Набоков. И я благодарен судьбе, что мне удалось побывать там 14 сентября 2011 года в рамках тура «Швейцарская классика» (от Цюриха до Женевы).

В тот день мы с женой посетили Шильонский замок, а потом туристический автобус повез нас в Монтрё, в жемчужину Швейцарской Ривьеры. К сожалению, там мы совершили лишь короткий обзорный пробег по цветочной набережной. Набережная небольшая в сравнении с Ниццей, но уютная, утопающая в цветах и субтропических деревьях. Над ней высятся ультрасовременные здания и аристократические особняки XIX века. Сам городочек Монтрё крохотный – 23,5 тысячи жителей. Ощущение уюта. Спокойствия. Покоя. Даже воды Женевского озера вели себя спокойно и благопристойно. Замечательный климат, теплый, без температурных перепадов.

Здесь, в Монтрё, бывали Лев Толстой и Чехов, Чайковский и Стравинский. Отдыхал и играл в казино Достоевский. Поблизости, в Веве, Гоголь решительно перерабатывал первые наброски «Мертвых душ». А потом, уже в Петербурге, написанное читал Пушкину, а тот под впечатлением гоголевского письма воскликнул: «Боже, как грустна наша Россия!». Кстати, в Веве жил и скончался Чарли Чаплин. Набоков и Чаплин – мистическое соседство двух гениев.

Над набережной высится отель «Палас-Монтрё», а на набережной в небольшом парке поставлен памятник писателю. Набоков сидит на стульчике и скептически взирает на окружающий его мир. Весь вид его как бы говорит: как ужасна и прекрасна жизнь! Не помню, из какого-то рассказа или романа я взял слова Владимира Владимировича:

«…Слушай, я совершенно счастлив. Счастье мое – вызов. Блуждая по улицам, по площадям, по набережным вдоль каналов, – рассеянно чувствуя губы сырости сквозь дырявые подошвы, – я с гордостью несу свое необъяснимое счастье… во всем, чем Бог окружает так щедро человеческое одиночество».

Один час с хвостиком в Монтрё, но какой мощный поток мыслей, воспоминаний, ассоциаций и чувств…

5 ноября 2015 года

Две смерти – Блок, Гумилев

Два поэта… два капитана… две встречи… два расставания… две смерти… Две смерти одного 1921 года – 7 августа Александра Блока, 25 августа – Николая Гумилева, – произвели в советской России гнетущее впечатление. Многие до этого сомневавшиеся и колебавшиеся решили: в Совдепии жить нельзя, смертельно опасно и надо уезжать. Эмиграция – это, конечно, плохо, но другого выхода нет…

В поэме «Возмездие» (1910–1921) Блок «гневным», «упругим ямбом» (так поэт определил размер поэмы) написал:

 
Двадцатый век… еще бездомней,
Еще страшнее жизни мгла
(Еще чернее и огромней
Тень люциферова крыла).
……………………………………
И черная земная кровь
Сулит нам, раздувая вены,
Все разрушая рубежи,
Неслыханные перемены,
Невиданные мятежи.
 

Примечательно выступление Блока 13 февраля 1921 года на торжественном заседании, посвященном 84-й годовщине со дня смерти Пушкина:

 
Дай нам руку в непогоду,
Помоги в немой борьбе…
 

И руку не подал. И не помог по известной причине: с 1917 года не Пушкин правил в России, а Ленин, Дзержинский и ЧК. Они определяли, кому жить, а кому умереть.

Необходимое отступление: Александр Александрович Блок (1880, Петербург – 1921, Петроград). Грандиозный поэт. Потрясающий лирик. В 1916-м Марина Цветаева написала восторженные стихи о Блоке:

 
Имя твое – птица в руке,
Имя твое – льдинка на языке,
Одно-единственное движение губ.
Имя твое – пять букв,
Серебряный бубенец во рту…
 

И «поцелуй в глаза», и «поцелуй в снег». Блок у многих вызывал восторг и восхищение.

Высокий, красивый, как «юный бог Аполлон» (В. Пяст).

«В его лице было что-то германское, гармоническое и стройное… Его можно было себе представить в обществе Шиллера, Гёте, или, может быть, Новалиса» (Г. Чуяков).

«Лицо Блока выделяется своим ясным и холодным спокойствием, как мраморная греческая маска» (М. Волошин).

«Лицо у него было страстно-бесстрастное» (К. Чуковский).

Последний поэт-дворянин. Он не покинул Россию, более того, пытался сотрудничать с новой революционной властью и превратился в мелкого чиновника. Что-то делал, где-то заседал.

В 1918 году Блок написал странную революционно-мистическую поэму «Двенадцать», которую новая власть посчитала гимном революции и зачислила автора в советские классики. В 1934 году на Первом съезде писателей СССР Николай Бухарин говорил: «Блок – за революцию, и своим “да”, которое он провозгласил на весь мир, он завоевал право на то, чтобы в историческом ряду стоять на нашей стороне баррикады».

А сам Блок после завершения «Двенадцати» осознал, что написал что-то не то, и пытался уничтожить тираж «Двенадцати». Твердил перед смертью: «Прости меня, Господи!»

В книге «Китайские тени (литературные портреты) Георгий Иванов вспоминал Блока на представлении «Балаганчика» в 1913 году:

«Блок глядел вокруг с каменным скучающим лицом. “Ущерб” Блока уже начался – странный, болезненный ущерб, озаренный в 1918 году зловещим блеском “Двенадцати”, в 1921 – смертью…

Должно быть, этот ущерб и начался с равнодушия, с презрения к жизни и к людям, которое все явственнее слышится в разговорах Блока последнего, «закатного» периода.

 
…Ночь. Улица. Фонарь. Аптека.
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века —
Всё будет так. Исхода нет.
 
 
Умрешь, начнется всё сначала,
И повторится всё, как встарь:
Ночь. Ледяная рябь канала.
Аптека. Улица. Фонарь».
 

Георгий Иванов вспоминал о дореволюционной жизни поэта:

«…Блок живет отшельником. Рано встает. Запирается в кабинете. Его покой тщательно оберегается. Если звонит телефон, подходит жена или прислуга: Александр Александрович уехал… Александр Александрович болен… Блок не болен и не уехал. Должно быть, он занят какой-нибудь срочной работой. Не всегда. По большей части, он сидит и смотрит в одну точку. Так он может сидеть час, два, три, целый день. В окнах – лицейский сад, крыши, трубы, купола. На столе – начатая бутылка вина – «Нюи» елисеевского розлива № 22. В квартире тишина…»

По мнению Георгия Иванова, Блок «прожил жизнь несчастную, беспокойную и томительную», а его поэзия была «что-то вроде падучей».

Стихи, можно согласиться, – это погружение в какой-то астрал, и тот же Георгий Иванов подчеркивает, что Блок – «самый серафимический, самый неземной» из поэтов. Но как земной человек он был аккуратен и методичен до странности. На его столе ни пылинки. Все письма пронумерованы и аннотированы: от кого, когда, краткое содержание. Вел Блок и дневники, а еще записные книжки, как бы наметки для будущих развернутых записей.

В 2000 году издательство «Вагриус» издало «Записные книжки. Александр Блок» (1901–1919). Выберем некоторые записи трех революционных лет.

1917. 14 апреля – «…Я – “одичал”: физически (обманчиво) крепок, нравственно расшатан (нейрастения). Мне надо заниматься своим делом, надо быть внутренно свободным, иметь время и средства для того, чтобы быть художником. Бестолочь дружины (я не имею права особенно хулить ее, потому что сам участвовал в ней), ненужность ее для государства.

Я не имею ясного взгляда на происходящее, тогда как волею судьбы я поставлен свидетелем великой эпохи. Волею судьбы (не своей слабой силой) я художник, т. е. свидетель. Нужен ли художник демократии?..»

22 апреля – «“Пишете вы или нет? – Он пишет. – Он не пишет. Он не может писать”». Отстаньте. Что вы называете “писать”? Мазать чернилами по бумаге? – это умеют делать все заведующие отделами 13-й дружины. Почему вы знаете, пишу я или нет? Я и сам это не всегда знаю».

30 апреля – «Моя служба в 13-й инженерно-строительной дружине противна мне своей неопределенностью и бесполезностью. Быть рядовым я не умею, идти в военное училище, кажется, поздно, но вряд ли из меня выйдет полезный офицер…»

«Внимательное чтение моих книг и поэмы вчера и сегодня убедило меня в том, что я настоящий сочинитель…»

1918. 2 января – «Митинг “Народ и интеллигенция” в зале Армии и Флота… К ночи – под окнами опять стрельба».

4 января – «Александринский театр “Бедность не порок”. Идти пешком – скользко, холодно, темно, далеко (стар). Трамваев нет. Я был. Серый спектакль…»

5 января – «Аэроплан летает, несмотря на сильный мороз (бомбы или прокламации?)… Весь день и вечер тоскую, злюсь, таюсь. – Где-то кажется, стреляли, а я не знаю и не интересно».

10 января – «…Хлеба почти нет. Совет Народных Комиссаров порицает самосуды…»

22 февраля – «…Днем у меня усталая, больная, бедная мама. – Люба вечером в “Привале комедиантов”.

9 марта – «Безделье, возня с бумажками. Злые и одинокие мысли. Бурная злоба…»

17 апреля – «…Я уже стар, мне и так трудно добывать хлеб; слушать разговоры умных и глупых, молодых и старых людей я больше не могу: умру с голоду. – Затихаю, затихаю… Собраться, собраться пора…»

30 апреля – «Ни пищи, ни денег…».

13 мая – «Вечер “Арзамаса” в Тенишевском училище. Люба читает “Двенадцать”. Отказались Пяст, Ахматова, Сологуб».

29 июня – «…Неудачный день – украли деньги из кармана и другое… Встреча с Пястом, который не подал руки…»

5 августа – «Все буржуазные газеты закрыты. – Разборка старых писем».

19 августа – «Какая-то болезнь снедает. Если бы только простуда. Опять вялость, озлобленность, молчание. Холодная осень…»

21 августа – «Как безысходно всё. Бросить бы всё, продать, уехать далеко – на солнце, и жить совершенно иначе».

24 августа – «…Ужасы разговоров с Любой, шатание в пустоте, уходящая, охамевшая прислуга…»

10 декабря – «…Сколько людей свихнулось в наши дни…»

20 декабря – «Ужас мороза. Жру – деньги уплывают. Жизнь становится чудовищной, уродливой, бессмысленной. Грабят везде…»

31 декабря – «…С тяжелым чувством держу корректуру “Катилины” – слух о закрытии всех лавок. Нет предметов первой необходимости. Что есть – сумасшедшая цена. – Мороз. Какие-то мешки несут прохожие. Почти полный мрак. Какой-то старик кричит, умирая с голоду. Светит ясная и большая звезда».

1919. 15 апреля – «…Я устарел и больше не имею успеха. Не пора ли в архив?..»

4 мая – «Кое-что работал. Но работать по-настоящему я уже не могу, пока на шее болтается новая петля полицейского государства…»

15 июня – «…Дождь. Тоска. Опять в доме ждут обысков».

23 июля – «…Уплотнение квартиры». И на следующий день: «Люба пошла спасти квартиру…»

15 сентября – «…Письмо Зиновьеву; его резолюция: «Прошу оставить квартиру Ал. Блока и не вселять никого».

17 ноября – «До каких пределов дойдет отчаянье? – сломан на дрова шкапик – детство мое и мамино».

29 ноября – «Вечером мне 39 лет».

И последняя запись от 6 декабря: «Утром – опять где-то зачем-то регистрироваться».

А что? Социализм – это не творчество. Социализм – это учет.

Любовь Гуревич встретила Блока в середине октября 1919 года:

– Вы мало пишете, Александр Александрович.

– Я совсем не пишу, – ответил он тяжко. – Я служу. Я всё это время должен был служить. Ведь нас трое, жизнь очень тяжела. А служба всегда, какая бы она ни была, не дает мне возможности внутренне работать…

«Советская власть, – писал Максим Горький Ромену Ролла-ну, – отказала Блоку и Сологубу в их просьбе о выезде за границу, несмотря на упрямые хлопоты Луначарского за Блока. Это я считаю печальной ошибкой по отношению к Блоку, который – как видно из его “Дневников” – уже в 1918 году страдал “бездонной тоской”, болезнью многих русских, ее можно назвать “атрофией воли к жизни”».

В своем последнем предсмертном письме к Корнею Чуковскому 26 мая 1921 года Блок писал:

«На ваше необыкновенно милое и доброе письмо я хотел ответить как следует. Но сейчас у меня ни души, ни тела нет, я болен… жар не прекращается и всё всегда болит… Итак, “здравствуем и посейчас” сказать уже нельзя: слопала-таки поганая, гугнивая, родимая матушка Россия, как чушка – своего поросенка… Ваш Ал. Блок».

Одна из знакомых семьи записала:

«Болезнь развивалась как-то скачками… Он не мог уловить и продумать ни одной мысли, а сердце причиняло всё время ужасные страдания, он всё время задыхался… К началу августа он уже почти всегда был в забытьи, ночью бредил и кричал страшным криком… Ему впрыскивали морфий, но это мало помогало… И всё время твердил: “Ну вот – начали колоть мебель: вот и поедем!”»

7 августа 1921 года Александра Блока не стало. Умер «один из чудотворцев русского стиха» (О. Мандельштам). Его кончину могли отсрочить врачи за рубежом, но власть оставила его умирать на родине.

По словам Иванова-Разумника, Блок был «конкретным максималистом» и умер «от великой любви и великой ненависти». Смерть Блока многие современники восприняли как конец целой поэтической эпохи. И в качестве последнего блоковского аккорда давнее желанье поэта (в стихотворении от 28 февраля 1910):

 
Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?
Царь, да Сибирь, да Ермак, да тюрьма!
Эх, не пора ль разлучиться, раскаяться…
Вольному сердцу на что твоя тьма?
 

Вольное сердце Александра Блока успокоилось и окончательно разлучилось с Русью, а всем нам, ныне живущим, досталось поэтическое наследие поэта, и мы повторяем вновь и вновь слова Блока:

 
И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль…
Летит, летит степная кобылица
И мнет ковыль…
 

«На поле Куликовом», 1908

* * *

А теперь Николай Степанович Гумилев (1886, Кронштадт – 1921, близ Петрограда). Капитан Серебряного века (а Гумилева можно назвать именно так) тяготел к бурям и иным мирам. Он увлекался мистикой и восточными культами. Бродяга и путешественник – по странам и времени, континентам и эпохам – «поэт географии» (Айхенвальд). Гумилев прославлял в стихах скитальца морей Синдбада, скитальца любви Дон Жуана и скитальца вселенной Вечного Жида. Эти три имени могли бы войти в геральдику его поэзии. Гумилев верил в карму (судьбу) и сансару (перевоплощение), увлекался астральным мистицизмом. Все это вместе взятое позволило Блоку и Максиму Горькому считать Гумилева иностранцем в русской поэзии, он же, по его пониманию, был «чужих небес любовник беспокойный». И вместе с тем Гумилев – поэт русский. Пусть странный, но русский.

Блок и Гумилев. «Для Блока поэзия была первейшим, реальным духовным подвигом, неотделимым от жизни, – считал Ходасевич. – Для Гумилева она была формой литературной деятельности. Блок был поэтом всегда, каждую минуту своей жизни. Гумилев – лишь поэтом тогда, когда он писал стихи… Они терпеть не могли друг друга – и этого не скрывали… Гумилев слишком хорошо разбирался в поэтическом мастерстве, чтобы не оценить Блока вовсе. Но это не мешало ему не любить Блока лично…» Кстати, Гумилев в результате «переворота» сменил Блока на посту председателя Всероссийского Союза Поэтов.

Рассказывать жизнь и разбирать творчество Гумилева нет необходимости: горы книг, монографий и статей. После расстрела – забвение. Потом слава. Чисто русский вариант. Лучше полистаем воспоминания Георгия Иванова:

«…Гумилев был расстрелян. Ужасная, бессмысленная гибель! Но в сущности, для биографии Гумилева, такой биографии, какой он сам себе желал, – трудно представить конец более блестящий. Поэт, исследователь Африки, георгиевский кавалер и, наконец, отважный заговорщик, схваченный и расстрелянный в расцвете славы, расцвете жизни…»

Георгий Иванов ошибался: никаким «отважным заговорщиком» Гумилев не был. Знавший его Андрей Левинсон в воспоминаниях отмечал:

«О политике он почти не говорил: раз навсегда с негодованием и брезгливостью отвергнутый режим как бы не существовал для него. Он делал свое поэтическое дело и шел всюду, куда его звали: в Балтфлот, в Пролеткульт, в другие организации и клубы… Одно время я осуждал его за это. Но этот “железный человек”, как называли мы его в шутку, приносил и в эти бурные аудитории свое поэтическое учение неизменным, свое осуждение псевдопролетарской культуре высказывал с откровенностью совершенной, а сплошь и рядом раскрывал без обиняков и свое патриотическое исповедание. Разумеется, Гумилев мог пойти всюду, потому что нигде не потерял бы себя…

Удивляться ли тому, что его убили? Такие люди несовместимы с режимом лицемерия и жестокости, с методами растления душ, царящими у большевиков. Ведь каждая юношеская душа, которую Гумилев отвоевывал для поэзии, была потеряна для советского просвещения» (из статьи в парижских «Современных записках», 9-1922).

Два слова о внешности Гумилева: «Он действительно был очень некрасив. Но у него были прекрасные руки и редкая по очарованию улыбка» (Г. Иванов).

Первую мировую войну Гумилев «принял с прямолинейной горячностью», война застала его душу «в наибольшей боевой готовности». И как отмечал Левинсон: «Патриотизм Гумилева был столь же безоговорочен, как безоблачно было его религиозное исповедание. Я не видел человека, природе которого было бы более чуждо сомнение, как совершенно, редкостно, чужд был ему и юмор. Ум его, догматический и упрямый, не ведал никакой двойственности».

Гумилев ушел на фронт добровольцем в уланский полк, затем был переведен в гусарский полк, участвовал в трагическом походе в Восточную Пруссию, был ранен, заслужил двух Георгиев. Потом был направлен во Францию, где в принципе мог остаться, но не остался (воин не может быть эмигрантом!). Просил свое начальство отправить его на персидский фронт:

 
Вдали от бранного огня
Вы видите, как я тоскую.
Мне надобно судьбу иную —
Пустите в Персию меня!..
 

Вместо Персии Гумилев отправился в Англию, а затем в Россию.

Февральскую революцию Гумилев встретил в Петербурге. Как писал Георгий Иванов: «Для него революция пришла не вовремя. Он устал и днями не выходил из своего царскосельского дома. Там в библиотеке сидел над своими рукописями и книгами. Худой, желтый после недавней болезни, закутанный в пестрый халат, он мало напоминал блестящего кавалериста. Когда навещавшие его заговаривали о событиях, он устало отмахивался: “Я не читаю газет”.

Потом Гумилева отправили в командировку в Салоники, но туда он не доехал и застрял в Париже, куда посылались противоречивые приказы «прапорщику Гумилеву» из Петрограда.

За границей на русских смотрели косо, деньги кончились. Гумилев с приятелями-офицерами сидел в кафе и обсуждал, что же делать дальше. Один предлагал поступить в иностранный Легион, другой – ехать в Индию охотиться на диких зверей. Гумилев ответил: ^С£Я дрался с немцами три года, львов тоже стрелял. А вот большевиков я никогда не видел. Не поехать ли мне в Россию? Вряд ли это опаснее джунглей”.

Гумилева отговаривали, но напрасно. Подоспел пароход, шедший в Россию. Сборы были недолги. Провожающие преподнесли Гумилеву серую кепку из модного магазина Пикадилли, чтобы имел соответствующий вид в пролетарской стране…»

В царской России Гумилев жил на ренту, в советской – пришлось зарабатывать на жизнь своим трудом. Часто платили натурой – хлебом, крупой… Гумилев выступал перед матросами, рабочими, но при этом не боялся заявить, что он монархист. Однажды в рабочем зале прочитал строки:

 
Я бельгийский ему подарил пистолет
И портрет моего государя.
 

Георгий Иванов вспоминал: «Гумилева уговаривали быть осторожным. Он смеялся в ответ… Гумилева предупреждали в день ареста об опасности и предложили бежать. Он отклонил совет: «Благодарю вас, но мне бежать незачем – большевики не посмеют меня тронуть. Все это пустяки».

23 августа 1921 года Гумилев был арестован. «В тюрьму Гумилев взял с собой Библию и Гомера. Он был совершенно спокоен при аресте, на допросах и – вряд ли можно сомневаться, что и в минуту казни. Так же спокойно, как когда стрелял львов, водил улан в атаку, говорил о верности «своему Государю» в лицо матросам Балтфлота.

За два дня до расстрела он писал жене Анне Энгельгардт: «Не беспокойся. Я здоров, пишу стихи и играю в шахматы. Пришли сахару и табаку».

 
Кончено время игры,
Дважды цветам не цвести;
Тень от гигантской горы
Пала на нашем пути.
Область унынья и слез —
Скалы с обеих сторон
И оголенный утес,
Где распростерся дракон…
…Лучше слепое Ничто,
Чем золотое Вчера!..
 

Через десятилетия было предано гласности «дело Гумилева» на 107 листах, сфабрикованное – иначе и не назовешь – Петроградской чрезвычайной комиссии секретно-оперативным отделом. Неувязки, нестыковки, явная фальсификация. Любопытен один из вопросов протокола допроса: политические убеждения? Ответ: аполитичен. Путаница с отчеством: не Степанович, а Станиславович. А в итоге всей этой несуразицы: «…применить по отношению к гр. Гумилеву Николаю Станиславовичу как явному врагу народа и рабоче-крестьянской революции высшую меру наказания – расстрел».

Следователь Якобсон (подпись синим карандашом). Выходит, что один-единственный человек взял на себя функцию суда и начертал смертельный приговор. И кто этот таинственный злодей Якобсон? Это – Яков Агранов, сделавший затем большую карьеру и ставший специалистом (!) по работе с интеллигенцией, входивший в ближайший круг знакомых Лили Брик и Владимира Маяковского, эдакий милый и весьма полезный Янечка, как все его звали. (В 1939-м Агранов по приказу Сталина был ликвидирован.)

Среди других приговоренных был сотрудник Русского музея князь С. Ухтомский. Кто-то по «заговору Таганцева» был помилован, но, к сожалению, у Гумилева влиятельных ходатаев не нашлось… «Приговоренных, – рассказывала Анна Ахматова, – везли на ветхом грузовике, везли долго, грузовик останавливался».

«Расстрел был произведен на одной из станций Ириновской ж.д., – читаем в книге С. Мельгунова “Красный террор в России, 1918–1923”. – Арестованных привезли на рассвете и заставили рыть яму… А затем сталкивали в яму и стреляли по ним. Кого-то убили сразу, кто-то был ранен и стонал, но тех и других засыпали землей». Варварская расправа. Людоедская. В духе ЧК.

«Конечно, Гумилев не любил большевиков, – говорил о нем Ходасевич. – Но даже они не могли поставить ему в вину ничего, кроме “стилистической отделки” каких-то прокламаций, не им даже написанных. Его убили ради наслаждения убийством вообще, еще – ради удовольствия убить поэта, еще “для острастки”, в порядке чистого террора…»

Василий Немирович-Данченко, брат режиссера, вспоминая Гумилева, писал: «Мне рассказывали, как на постановке одной из восточных пьес Гумилева в коммунистическом театре сидели в первом ряду комиссар Чека и двое следователей. Усердно аплодировали и… вызывали автора! Убитого ими. С того света! Из грязной ямы, куда было брошено его еще дышавшее и шевелящееся тело… Какая трагическая гримаса нашей невероятной яви! Что пред нею средневековый danse macabre?»

Сообщение о расстреле в чекистских застенках 61 заговорщика появилось в петроградских газетах 1 сентября. Приведенный список был не алфавитный, и Гумилев там шел 30-м: «Гумилев Н.С. 33 л. Филолог, поэт, беспартийный, б. офицер. Содействовал составлению прокламаций…»

И кто-то ведь поверил в заговорщиков и измену. У Эдуарда Багрицкого в «Стихах о поэте и романтике» есть строки:

 
Депеша из Питера: страшная весть
О черном предательстве Гумилева…
 

Но никакого предательства – ни черного, ни белого, – не было.

В парижской газете «Последние новости» от 9 сентября литератор Соломон Познер (1880–1946) в статье «Памяти Н.С. Гумилева» писал:

«Он большевиком никогда не был; отрицал коммунизм и горевал об участи родины, попавшей в обезьяньи лапы кремлевских правителей. Но нигде и никогда публично против них не выступал. Не потому, что боялся рисковать собой – это чувство было чуждо ему, а потому, что это выходило за круг его интересов. Это была политика, а политика и он, поэт Гумилев, – две полярности. Поэт, передавший на русском языке граненый хрустальный стиль Теофиля Готье, переводчик Гильгамеша, мечтатель экзотических картин природы далекой Абиссинии, певец героических деяний конквистадоров, он жил грезами за пределами окружающей современности и удивился бы, если бы его позвали на борьбу с нею. Его жизнь при большевиках была трагически тяжела. Он голодал и мерз от холода, но мужественно переносил лишения. Ходил на Мальцевский рынок и продавал последний галстук, занимал у знакомых по полену, проводил целые дни в Доме литераторов, потому что там было тепло и светло. Но все, на что мог решиться, это на побег, которого так и не осуществил.

Он жил литературой и поэзией. Жил и старался приобщать к ним других…»

Николай Гумилев погиб в 35 лет. Предчувствовал ли он свою судьбу? В 19 лет в стихотворении «Credo» он писал:

 
Откуда я пришел, не знаю…
Не знаю я, куда уйду,
Когда победно отблистаю
В моем сверкающем саду…
 

Отблистал Николай Степанович, отсверкал и оказал большое влияние на советскую поэзию 20-30-х годов. Гумилевские ноты можно найти у Тихонова, Светлова, Сельвинского, Бориса Корнилова и у других поэтов. Многие хотели попасть на вокзал и «в Индию духа купить билет». Но, живя в СССР, ни о какой духовной Индии нельзя было и мечтать. И оставалось перечитывать в который раз «великого Гума»:

 
Я тело в кресло уроню,
Я свет руками заслоню
И буду плакать долго, долго,
Припоминая вечера,
Когда не мучило «вчера»
И не томили цепи долга…