Текст книги "Отечество. Дым. Эмиграция. Русские поэты и писатели вне России. Книга первая"

 
Безвестен я и молод в мире новом,
кощунственном, – но светит всё ясней
мой строгий путь: ни помыслом, ни словом
не согрешу пред музою моей.
 

Вл. Набоков, концовка стихотворения, посвященного И. Бунину, 1921–1922

Владимир Владимирович Набоков (до 1940 года псевдоним В. Сирин; 1899, Петербург – 1977, Лозанна). Поэт, прозаик, драматург, критик, переводчик.

До переезда в США считался русским писателем и американским – после того как стал писать на английском языке. Помимо сочинительства известен как энтомолог, открывший новые виды бабочек, автор научных статей.

«…Неожиданным было сочетание с беззаветной влюбленностью в жизнь, склоняющей к предположению о покладистости, – строгой принципиальности и независимости самостоятельных суждений, завлекающей противопоставлять парадоксы шаблонным высказываниям…» (И. Гессен. Годы изгнания).

Расхожее выражение: хозяин – барин. Поэтому позволю вспомнить свое небольшое исследование-эссе к 100-летию Владимира Набокова «Как трепет бабочки жемчужной…» (книга «Страсти по Луне», 1999).

 
В начале набоковский эпиграф:
Глаза прикрою – и мгновенно,
весь легкий, звонкий весь, стою
опять в гостиной незабвенной,
в усадьбе, у себя, в раю.
 

Набоков… «Лолита»… В сознании массового читателя (как говорил Набоков, «средних читателей», которым нравится, «когда им в привлекательной оболочке преподносят их собственные мысли») это сочетание привычно: автор и героиня одноименного романа оказались даже как бы повязаны. Но «Лолита» – всего лишь художественный вымысел, маленькая частичка богатейшей фантазии писателя. Интересно, а каким он был в жизни, этот самый эстетный, самый изысканный и самый загадочный писатель XX века?

Летом 1993 года в Коктебеле проходил Первый всемирный конгресс по русской литературе. В одной из его секций шла оживленная работа – дискуссия под названием «Владимир Набоков – русский писатель:??? или!!!». К окончательному выводу, с каким оставить писателя знаком – с вопросительным или восклицательным, специалисты не пришли.

Спор о Набокове продолжается. В апреле 1999 года исполнилось 100 лет со дня его рождения, и в связи с юбилеем множество набоковедов пытаются разложить творчество и жизнь писателя по полочкам и ящичкам, чтобы лучше его понять и классифицировать. Но пусть гадают, спорят и классифицируют без нас. Наша задача скромнее: хотя бы коротко рассказать о частной жизни Владимира Владимировича Набокова.

С 1943 по 1951 год в американских журналах появлялись главы из книги Набокова, которую принято считать автобиографической. И все же «Другие берега» – не автобиография в привычном смысле слова, это опять набоковский переплав, некое фантастическое преломление отдельных жизненных ситуаций и фактов. Как признавался сам писатель: «Я всегда был подвержен чему-то вроде легких, но неизлечимых галлюцинаций».

Детство и юность Набокова прошли в Петербурге, в особняке из розового гранита с цветными полосами мозаики над верхними окнами на Большой Морской (ныне ул. Герцена).

В 16 лет и без того богатый отпрыск семьи сделался мультимиллионером – умер дядя Владимира Набокова со стороны матери и оставил ему наследство, что позволило юноше иметь два роскошных автомобиля – «бенц» и «роллс-ройс». Для того времени это было захватывающе интересно, и дети с улиц бегали за автомобилем юного Набокова с криками: «Мотор! Мотор!..»

Что составляло мир молодого Набокова? Он увлекался коллекционированием бабочек, с азартом играл в футбол, сочинял стихи и расширял свои знания в Кембридже. Роскошный и интеллектуальный мир новоявленного денди рухнул в 1917 году. Из Петербурга пришлось бежать в Крым. Тревожным апрелем 1919 года пароход с оптимистическим названием «Надежда» увез в эмиграцию супружескую чету Набоковых и пятерых их детей. Старшему, Владимиру, было 20 лет.

Два десятилетия прожил Набоков в России и больше никогда в нее не возвращался. На корабле юноша не вздыхал тяжко и тем более не рыдал по утраченной родине. Он меланхолично писал стихи о кипарисах, о шелковой глади воды и о кристально чистой луне.

Начались тяжелые эмигрантские годы. Богатство и роскошь остались в России, и пришлось зарабатывать на жизнь нелегким трудом. В основном Набоков давал уроки. «Это обычно страшно утомляло меня, – вспоминал он. – Приходилось ездить из конца в конец города (речь идет о Берлине. – Ю.Б.). Я всегда вставал усталым. Писать приходилось ночью. Затем нужно было тащиться с места на место ради уроков. В дождь. В домах, где я давал уроки, меня кормили обедом. Это было очень любезно. В одном месте еда была действительно поразительная. И они с таким удовольствием кормили меня. Это осталось в памяти. Но были и другие. Они говорили после часового урока: «Извините, но мне нужно на работу, на работу…». И затем он ехал со мной в западную часть города, по дороге все время пытаясь заставить меня продолжать урок».

Набоков упорным трудом зарабатывал на жизнь и параллельно с тем же упорством поднимался по ступенькам литературной славы. В этом русско-английском мальчике были заложены мужество, стойкость и целеустремленность киплинговских героев. Короче, он сделал, вылепил себя сам, без поддержки Союза писателей СССР и без подкормки советских издательств. Действовал в одиночку, полагаясь лишь на свой, данный ему Богом талант.

Примерно до 1927 года у Набокова еще теплилась надежда на возвращение в Россию после падения Советов. «Не позже. Не позже. Но до этого была оптимистическая дымка. Дымка оптимизма. Думаю, что мы расстались с мыслью о возвращении как раз в середине тридцатых. И это не имело большого значения, ибо Россия была с нами. Мы были Россией. Мы представляли Россию. Тридцатые были довольно безнадежные. Это была романтическая безысходность».

Еще раньше, 28 марта 1922 года, трагически погиб отец писателя – Владимир Дмитриевич Набоков, эта смерть окончательно сделала сына мужчиной. Он отбросил литературный псевдоним Вл. Сирин и стал для всех Владимиром Набоковым. Хотя кто-то на иностранный лад звал его Набокофф.

В пору, когда писатель приближался к своему сорокалетию, Зинаида Шаховская описывала его так: «Высокий, кажущийся еще более высоким из-за своей худобы, с особенным разрезом глаз несколько навыкате, высоким лбом, еще увеличившимся от той ранней, хорошей лысины, о которой говорят, что Бог ума прибавляет, и с не остро-сухим наблюдательным взглядом, как у Бунина, но внимательным, любопытствующим, не без насмешливости почти шаловливой. В те времена казалось, что весь мир, все люди, все улицы, дома, все облака интересуют его до чрезвычайности…»

Шло накопление земного и космического материала? Сам Набоков признавался, что соглядатайство, наблюдательность были у него развиты беспредельно. Он презирал тех, кто не замечает лиц, красок, движенья, жестов, слов, всего, что происходит вокруг. А что удивляться? Набоков был не только прозаиком, но и поэтом. И каким поэтом! Я бы рискнул назвать его философски-акварельным за глубину мысли и за краски деталей, за тончайшую нюансировку человеческого бытия. Не об этом ли говорит начало его стихотворения «Поэты» (июнь 1919 года):

 
Что ж! В годы грохота и смрада,
еще иссякнуть не успев,
журчит, о бледная отрада,
наш замирающий напев…
 
 
И, слабый, ласковый, ненужный,
он веет тонкою тоской,
как трепет бабочки жемчужной
в окне трескучей мастерской…
 

Согласно сложившейся легенде, Набоков был человеком мрачным, держался, как правило, холодно и надменно. Но вот «любимая сестра любимого брата» Елена Сикорская (урожденная Набокова) – говорит иное: «Мрачным я его вообще не помню – он был очень веселым и жизнерадостным человеком. Постоянно шутил, у него даже были своеобразные ритуалы розыгрышей… Но в каких-то вещах Володя был, безусловно, человеком очень сдержанным – сдержанность вообще наша семейная черта, сказывалась строгость “английского воспитания” – у нас не принято выставлять напоказ свои эмоции. Зато все мы любим критиковать и даже высмеивать, а Володя был даже излишне ироничным и насмешливым…»

Но самое главное – Набоков был необыкновенно работоспособным, писал буквально с утра до вечера.

Итак, составляющие Набокова: талант, работоспособность, чувство гармонии и изящества, тонкая ирония и едкий сарказм. Некоторые критики находят у него много общего с Салтыковым-Щедриным. Это подтверждает и Зинаида Шаховская, «…но стилистическая грация первого оттеняет тяжеловесную поступь второго, – отмечает она. – Щедрин – тяжеловесный арденский конь. Набоков – английская чистокровка».

Однако оставим тему творчества Набокова литературоведам. «Творчество Набокова можно рассматривать как прощальный парад русской литературы XIX века». «Это писатель ослепительного литературного дарования, – так определил Владимира Набокова Александр Солженицын, – и именного такого, которое мы зовем гениальностью…».

Далее пропускаем истории многочисленных влюбленностей Владимира Набокова – от французской девочки на пляже Колетт до невесты Светланы Зиверт. Затем историческая встреча с Верой Слоним. 15 апреля 1925 года Набоков и Сло-ним связали свои судьбы.

Сначала супруги жили в Берлине, потом в Америке, а с 1961 по 1977 год местом своего обитания избрали небольшой городок Монтрё на берегу живописного Женевского озера, а в Монтрё – гостиницу «Монтрё-Палас».

«После России “собственного дома” у них никогда не было, – вспоминает сестра Набокова. – “Вести дом”, заниматься хозяйством, у них не было ни времени, ни желания. К тому же у Владимира и Веры полностью отсутствовало влечение к вещам. Просто невозможно представить, чтобы они купили себе, скажем… какую-нибудь вазу. Покупалось только необходимое, и ничего лишнего. Правда, в Монтё они жили не совсем “гостиничной” жизнью, снимали практически небольшую квартиру: гостиная, кабинет, две спальни и кухня. В ресторан они спускались крайне редко, только когда кто-нибудь приезжал – готовить к ним приходила женщина, которая делала самые простые обеды. Но уборка и прочее лежало, конечно, на гостиничном персонале, и это было для Володи и Веры очень важно, так как они были чудовищно заняты…»

На этом обрываю мое старое эссе о Набокове, но кое-что надо добавить.

В Крыму в 1918 году в предчувствии своего исхода из России Набоков писал:

 
Пока в тумане странных дней
еще грядущего не видно,
пока здесь говорят о ней
красноречиво и обидно, —
 
 
сторонкой, молча проберусь
и, уповая неизменно,
мою неведомую Русь
пойду отыскивать смиренно.
 
 
…Где ж просияет берег мой?
В чем угадаю лик любимый?
Русь! иль во мне, в душе самой
уж расцветаешь ты незримо?
 

В Германии, как и во Франции, к Набокову русская эмиграция относилась по-разному, весьма неоднозначно. Его первый роман «Машенька» (1926) все заметили, а вот с третьего романа – «Защита Лужина» – косяком пошли восторги, даже Бунин высоко оценил Сирина как первого, кто «осмелился выступить в русской литературе» с новым видом искусства, «за который надо быть благодарным ему». Возник даже некий «сиринский бум» в эмигрантской печати. Алданов писал «о беспрерывном потоке самых неожиданных формальных, стилистических, психологических, художественных находок». Но, разумеется, и критических отзывов было немало. Так, Георгий Иванов иронизировал: «Не знаю, что будет с Сириным. Критика наша убога, публика невзыскательна… А у Сирина большой напор, большие имитаторские способности, большая самоуверенность… При этих условиях не такой уж труд стать в эмигрантской литературе чем угодно, хоть классиком» («Числа», 1930).

«Очень талантливо, но неизвестно для чего…» (В. Варшавский, 1933). Короче, для многих Набоков оставался «странным писателем», и не знали, с кем его можно сравнить – с Прустом, Кафкой, Жироду, Селином или немецкими экспрессионистами.

Итак, подведем промежуточные итоги. «Старая гвардия» эмиграции, и в первую очередь Зинаида Гиппиус, предпочитала вовсе не говорить о Набокове и не слушать, когда другие говорили о нем. Не признавала и не видела, как говорится, в упор. А вот «молодая эмигрантская поросль» пребывала в восхищении от Набокова.

После «Лолиты» и «Дара» популярность Набокова ушла далеко от эмигрантских берегов: Набоков стал явлением всемирной литературы, и пришлось ему в многочисленных интервью говорить о себе и определять себя. Из набоковского сборника «Резкие мнения» (1973):

«Сказать по правде, я верю, что в один прекрасный день явится новый оценщик и объявит, что я был вовсе не фривольной птичкой в ярких перьях, а строгим моралистом, гонителем греха, отпускавшим затрещины тупости, осмеивавшим жестокость и пошлость – и считавшим, что только нежности, таланту и гордости принадлежит верховная власть…

…Я всегда был ненасытным пожирателем книг, и сейчас, как и в детстве, видение света ночной лампы на томике у кровати – это обетованное пиршество и путеводная звезда всего моего дня. К числу других острых моих удовольствий принадлежат телевизионные футбольные матчи, время от времени – бокал вина или глоток баночного пива, солнечные ванны на лужайке и сочинение шахматных задач…».

Ценны впечатления современников о Набокове. Вот что писала Нина Берберова в своем «Курсиве»:

«Номер “Современных записок” с первыми главами “Защиты Лужина” в 1929 году. Я села читать эти главы, прочла их два раза. Огромный, зрелый, сложный, современный писатель был передо мной, огромный русский писатель, как Феникс, родился из огня и пепла революции и изгнания. Наше существование было оправдано…

Набоков – единственный из русских авторов (как в России, так и в эмиграции), принадлежащий всему западному миру (или – миру вообще), не России только. Принадлежность к одной определенной национальности или к одному определенному языку для таких, как он, в сущности, не играет большой роли: уже 70 лет тому назад началось совершенно новое положение в культурном мире – Стринберг (в “Исповеди”), Уайльд (в “Саломее”), Конрад и Сантаяна иногда, или всегда, писали не на своем языке. Язык для Кафки, Джойса, Ионеско, Беккета, Хорхе Борхеса и Набокова перестал быть тем, чем он был в узконациональном смысле 80 или 100 лет тому назад. И языковые эффекты и национальная психология в наше время, как для автора, так и для читателя, не поддержанные ничем другим, перестали быть необходимостью…

…Но Набоков не только пишет по-новому, он учит также, как читать по-новому. Он создает нового читателя. В современной литературе (прозе, поэзии, драме) мы научились идентифицироваться не с героями, как делали наши предки, но с самим автором, в каком бы прикрытии он от нас ни прятался, в какой бы маске ни появлялся.

…В 1964 году вышли его комментарии к “Евгению Онегину” (и его перевод), и оказалось, что не с чем их сравнить: похожего в мировой литературе нет и не было, нет стандартов, которые помогли бы судить об этой работе Набокова. Набоков сам придумал свой метод и сам осуществил его, и сколько людей во всем мире найдется, которые были бы способны судить о результатах? Пушкин превознесен и… поколеблен “Слово о полку Игореве” переведено, откомментировано им и… взято под сомнение. И сам себя он “откомментировал”, “превознес” и “поколебал” – как видно из приведенных цитат его стихов за 24 года…»

Набоков долгие годы привлекал к себе внимание журналистов. В Монтрё к волшебнику с Женевского озера слетались целые стаи, чтобы услышать мнения и оценки мэтра. В 1979 году был опубликован составленный Набоковым по собственным записям сборник, включающий 22 интервью, относящиеся к 60-м и началу 70-х годов, и несколько статей и писем к читателям. Этот сборник писатель назвал просто: «Ясные мысли». Как отозвался западногерманский «Шпигель», это мысли «несгибаемого одиночки, придерживающегося весьма пестрых элитарных космополитических взглядов, русского по происхождению, утонченного петербуржца по воспитанию, насквозь пропитанного западноевропейской культурой…»

Своими размышлениями о самом себе Набоков поделился в одном из стихотворений, написанном в Сан-Ремо в 1959 году:

 
Какое сделал я дурное дело,
и я ли развратитель и злодей,
я, заставляющий мечтать мир целый
о бедной девочке моей.
 
 
О, знаю я, меня боятся люди,
и жгут таких, как я, за волшебство,
и, как от яда в полом изумруде,
мрут от искусства моего.
 
 
Но как забавно, что в конце абзаца,
корректору и веку вопреки,
тень русской ветки будет колебаться
на мраморе моей руки.
 

Почти самоэпитафия. Писатель определял жизнь следующими точными и печальными словами: «Жизнь – только щель слабого света между двумя идеальными черными вечностями». Этот зазор слабого света исчез 2 июля 1977 года, и 68-летний мэтр и волшебник слова растворился в черной вечности.

При жизни Набокова успела побывать у него и Белла Ахмадулина. Молодая гостья с берегов отчизны дальней удостоилась беседы с патриархом мировой литературы. Беседуя, им обоим было о чем спросить и узнать. Набоков спросил Беллу:

– Правда ли мой русский язык кажется вам хорошим?

– Он лучший, – отвечала Ахмадулина.

– Вот как, а я думал, что это замороженная клубника, – несколько иронично удивился мэтр.

Шел ли разговор о «Лолите»? Несомненно. В массовом сознании Набоков – это Лолита. В одном интервью Набоков сделал горькое признание: «Вся слава принадлежит “Лолите”, а не мне. Я всего лишь незнаменитнейший писатель с непроизносимым именем».

«Лолиты» – не будем касаться. Оставим ее в покое. Я предпочитаю другой роман Набокова – «Приглашение на казнь» (1938), в котором явные аллюзии на советский режим.

Герой романа Цициннат Ц. признан виновным в преступлении, которое вовсе не преступление, оно заключается в том, что он – личность. Его приговорили к казни, да еще требовали при этом, чтобы он благодарил и любил власть. И последняя милость осужденному: «Спустя некоторое время тюремщик Родион вошел и предложил ему тур вальса. Цициннат согласился. Они закружились… Их вынесло в коридор…»

Цициннат согласился на танец с властью, а Набоков всю жизнь отстаивал свое достоинство и индивидуальность. Отстаивал свободу своего мира дум и чувств. Он чтил магический кристалл своего таланта…

Кажется, Фазиль Искандер сказал о Набокове: «Свирепый маэстро головокружительного искусства».

А как человек? – зададим еще раз этот вопрос. На него ответил сын Дмитрий Набоков: «Отец говорил, что больше всего ненавидит в жизни тиранию, жестокость, глупость, грязь и бессмысленный музыкальный фон».

И чем закончить краткое повествование? Конечно, стихами. Стихотворение «Неродившемуся читателю» (1930):

 
Ты, светлый житель будущих веков,
ты, старины любитель, в день урочный
откроешь антологию стихов,
забытых незаслуженно, но прочно.
 
 
И будешь ты, как шут, одет на вкус
моей эпохи фрачной и сюртучной.
Облокотись. Прислушайся. Как звучно
былое время – раковина муз…
 
 
…Я здесь с тобой. Укрыться ты не волен.
К тебе на грудь я прянул через мрак.
Вот холодок ты чувствуешь: сквозняк
из прошлого… Прощай же. Я доволен.
 

Набоковский сквознячок бродит сегодня по коридорам и тупикам современного мракобесия… И еще две строчки Набокова:

 
…И двое ангелов на гибель
громадный гнали паровоз…
 

«Крушение», 1925

В эссе-исследовании «В поисках Набокова» (Париж, 1979) Зинаида Шаховская отмечает, что Набоков много писал о России, но в набоковской России нет русского народа, нет ни мужиков, ни мещан, мелькает лишь прислуга. «У Набокова – роман с собственной Россией, она у нас с ним общая только по русской культуре, которая его воспитала. Общая родина наша – это Пушкин…»

«…Это ограничительная Россия. Эдем, из которого Набоков был изгнан, его королевство. Он не просто изгнанник, эмигрант, беженец – он принц или король, потерявший свой наследственный удел… Король без королевства, одинокий изгнанный принц…»

И этот одинокий король – Solus Rex, отрекается от Руси, которая корчится от боли и отчаяния:

 
Ах, как воет, как бьется кликуша.
Коли можешь – пойди и спаси.
А тебе-то что? Полно, не слушай…
Обойдемся и так – без Руси.
 

«И все-таки, и все-таки, – пишет Шаховская, – Владимир Набоков самый большой писатель своего поколения… Что-то новое, блистательное и страшное вошло с ним в русскую литературу и в ней останется. Он будет все же, вероятнее всего, как Пруст – писателем для писателей, а не как Пушкин – символом и дыханием целого народа. На нем заканчивается русский Серебряный век».

Россия была для Набокова потерянным «земным раем», и он на протяжении всей своей долгой жизни мысленно возвращался к ней. Приведем несколько его стихотворений и отрывков о России:

 
…Была ты и будешь… Таинственно создан я
из блеска и дымки твоих облаков.
Когда надо мною ночь плещется звездная,
я слышу твой реющий зов!
 
 
Ты – в сердце, Россия! Ты – цель и подножие,
ты – в ропоте крови, в смятенье мечты.
И мне ли плутать в этот век бездорожия?
Мне светишь по-прежнему ты…
 

«Россия», 1918

* * *

 
Кто меня повезет
по ухабам домой,
мимо сизых болот
и струящихся нив?
кто укажет кнутом,
обернувшись ко мне,
меж берез и рябин
зеленеющий дом?..
 

1921

* * *

 
Ночь дана, чтоб думать и курить,
и сквозь дым с тобою говорить…
 
 
Воздух твой, вошедший в грудь мою,
я тебе стихами отдаю…
 

«К родине», 1924

* * *

 
Санкт-Петербург – узорный иней,
ex libris беса, может быть,
но дивный… Ты уплыл, и ныне
мне не понять и не забыть.
 
 
Мой Пушкин бледной ночью, летом,
сей отблеск объяснял своей
Олениной, а в пенье этом
сквозная тень грядущих дней.
 
 
И ныне: лепет любопытных,
прах, нагота, крысиный шурк
в книгохранилищах гранитных;
и ты уплыл, Санкт-Петербург.
 
 
И долетая сквозь туманы
с воздушных площадей твоих,
меня печалит музы пьяной
скуластый и осипший стих.
 

1923

Сны

 
Странствуя, ночуя у чужих,
я гляжу на спутников моих,
я ловлю их говор тусклый…
 
 
…Господи, я требую примет:
кто увидит родину, кто – нет,
кто уснет в земле нерусской.
Если б знать… За годом валит год,
даже тем, кто верует и ждет,
даже мне бывает грустно…
 

1926

Расстрел

 
Бывают ночи: только лягу,
в Россию поплывет кровать;
и вот ведут меня к оврагу,
ведут к оврагу убивать.
 
 
Проснусь, и в темноте, со стула,
где спички и часы лежат,
в глаза, как пристальное дуло,
глядит горящий циферблат.
 
 
Закрыв руками грудь и шею, —
вот-вот сейчас пальнет в меня —
я взгляда отвести не смею
от круга тусклого огня.
 
 
Оцепенелого сознанья
коснется тиканье часов,
благополучного изгнанья
я снова чувствую покров.
 
 
Но, сердце, как бы ты хотело,
чтоб это вправду было так:
Россия, звезды, ночь расстрела
и весь в черемухе овраг.
 

1927

Ну и последнее стихотворение (оно написано в годы Второй мировой войны) как удар хлыста:

 
Каким бы полотном батальным не являлась
советская сусальнейшая Русь,
Какой бы жалостью душа ни наполнялась,
не поклонюсь, не примирюсь
со всею мерзостью, жестокостью и скукой
немого рабства – нет, о нет,
еще я духом жив, еще не сыт разлукой.
Увольте, я еще поэт.
 

В одном интервью в Америке Набокова спросили: «Вы намерены вернуться в Россию?». Он ответил:

– Никогда, в силу той простой причины, что вся необходимая мне Россия всегда со мной: литература, язык и мое русское детство. Нет, я никогда не вернусь. Это было бы равносильно капитуляции. Уродливая тень полицейского государства не ляжет на мою судьбу… В Америке я счастливей, чем в любой другой стране. Здесь – мои лучшие читатели и наиболее близкие мне умы. Это действительно второй дом – по крайней мере, в интеллектуальном смысле…

И завершим рассказ о Набокове вот чем. Сорвалась попытка советской власти вернуть на родину Бунина, не прошел фокус и с Набоковым. В Берлин приезжал второразрядный беллетрист Тарасов-Родионов, автор романа «Шоколад», с миссией уговорить Набокова вернуться в Советскую Россию. Набоков возражал и привел аргумент, что ни один русский художник не вернется. На что писатель-вербовщик ответил: «Нет, вы ошибаетесь. Я как раз говорил с Прокофьевым, он возвращается…» Да, некоторые вернулись, и об этом мы поговорим позднее, в главе «Возвращенцы». Но Набоков не поддался ни на какие уговоры и радужные перспективы в СССР.

Были, очевидно, и другие попытки, не случайно «Литературная газета» разорвала сенсационную бомбу в номере от 1 апреля 1995 года, опубликовав на целой полосе текст магнитофонной записи заседания секретариата Союза писателей СССР на предмет приглашения Владимира Набокова на родину.

Первоапрельская шутка? А может быть, и нет, ибо, как восклицал Игорь Северянин: «И невозможное возможно в стране возможностей больших!..»

Текст, до отвращения пахнущий реальностью, а если и стилизован, то безукоризненно. На секретариате речь шла о политической проблеме: из СССР писатели уезжают, а никто из эмиграции не возвращается.

Реплика: – А кто, кроме евреев, бежит?..

Ведущий заседания (кто? Марков? Верченко?) твердо разъясняет): – Главная политическая проблема, чтобы не уезжали от нас, а, наоборот, приезжали к нам. Вот всемирно известный писатель Набоков. Товарищи, кто из вас читал Владимира Набокова?

Голоса: – Читали! Дрянь! Порнография!.. Антисоветчина!..

Ведущий: – Тише, тише, товарищи! Нам, работникам идеологического фронта, врагов надо знать в лицо. Кстати. Они-то нас знают. Целые институты в Америке работают. Набоков, конечно, враг опасный. Хотя как писатель сильно слабоват. Я перед нашим заседанием посмотрел роман «Дар». Такая, извините, бредятина и, главное, поклеп. На Николая Гавриловича Чернышевского.

Крики, неразбериха. И перекрывающий голос ведущего:

– Великий Ленин нам завещал: врага надо использовать для революции. Партия решила: давайте пригласим к нам Набокова. Вот приедет, поживет, советским воздухом подышит… Почитает наших писателей. В Коктебель пригласим…

Голоса возражения, но ведущий гнет свою линию:

– Согласен. Набоков – штучка сложная. Антисоветчик, я бы сказал, с рождения. Богатый. Живет в Швейцарии… Но не все так просто… Он социализма в глаза не видел. Опять же ностальгия. В книжке «Возвращение черта» написал: мол, только в Россию привезите, а там хоть расстреляйте…

«ЛГ» привела и другие «веселенькие» пассажи, но я их опускаю. Итак, на секретариате СП высказывали идею послать нужного человека в Швейцарию, чтобы добиться от Набокова принципиального согласия на приезд в СССР.

Далее приведено письмо Набокова сестре Елене Сикорской, в котором рассказано, как к нему в Монтрё явился какой-то Кичкин или Бричкин и «оказывается, существует целая программа по возвращению меня как национального достояния на родину» и обещаны «особые льготы и привилегии в случае возвращения в СССР».

И концовка письма Набокова:

«…Мы договорились увидеться назавтра, а назавтра подговоренная мною Вера через дверную щелку сказала Бричкину, что писатель Набоков после вчерашнего сильнейшего нервного потрясения был ночью увезен в клинику для душевнобольных, а я тем временем, притаившись за шкапом, беззвучно рыдал и смеялся».

Выдумано, но очень похоже на правду. Нет, Набокова сманить, уговорить, убедить было невозможно. Свой категорический ответ он дал еще в 1939 году в стихотворении «К России»:

 
Отвяжись, я тебя умоляю!
Вечер страшен, гул жизни затих.
Я беспомощен. Я умираю
от слепых наплываний твоих.
 
 
Тот, кто вольно отчизну покинул,
волен выть на вершинах о ней,
но теперь я спустился в долину,
и теперь приближаться не смей.
 
 
Навсегда я готов затаиться
и без имени жить. Я готов,
чтоб с тобой и во снах не сходиться,
отказаться от всяческих снов;
 
 
обескровить себя, искалечить,
не касаться любимейших книг,
променять на любое наречье,
всё, что есть у меня, – мой язык.
 
 
Но зато, о Россия, сквозь слезы,
сквозь траву двух несмежных могил,
сквозь дрожащие пятна березы,
сквозь всё то, чем я смолоду жил,
 
 
дорогими слепыми глазами
не смотри на меня, пожалей,
не ищи в этой угольной яме,
не нащупывай жизни моей!
 
 
Ибо годы прошли и столетья,
и за горе, за муку, за стыд, —
поздно, поздно! – никто не ответит,
и душа никому не простит.