Текст книги "Вера, Надежда, Любовь… Женские портреты"

Все эти перипетии романа, детали отношений, нюансы чувств не были уделом трех заинтересованных лиц, они явились достоянием более широкого круга знакомых. Белый, как он признавался сам, «ждал окончания ежедневного галдежа, чтобы после него при камине всю ночь напролет посвящать сестер Гиппиус (Зинаиду и Татьяну. – Ю. Б.) во всю сложность создавшегося положения...».

Только представьте себе: ночь, камин и разговоры с придыханием о том, «как Люба его любит и как Вас» (из письма Таты Ходасевич Андрею Белому).

В конце концов первым не выдержал Андрей Белый. От безнадежности он даже пытался броситься в Неву, но помешал туман. В тяжелом душевном состоянии он уехал за границу. «Вынута из меня Душа: каждый мизинец кричит надрывом», – писал он из Парижа.

Переживала разрыв, конечно, и Любовь Дмитриевна, но меньше, чем Белый: у нее все же была семья, муж, увлечение театром. Она эпизодически выступала на драматической сцене под фамилией Басаргина. Выступала и с чтением стихов Блока. Уже после революции она читала поэму «Двенадцать». Николай Чуковский, сын Корнея Ивановича, вспоминал:

«Читала Любовь Дмитриевна, а Блок сидел сбоку на стуле. Любовь Дмитриевна читала шумно, театрально, с завыванием, то садилась, то вскакивала. На эстраде она казалась громоздкой и даже неуклюжей. Ее обнаженные до плеч полные желтоватые руки метались из стороны в сторону. Блок молчал. Мне тогда казалось, что слушать ее ему было неприятно и стыдно...»

Здесь уместно сказать о том, что большинство воспоминаний написано с симпатией, а вернее, с большой любовью к Блоку и с антипатией к его жене. И в этом отражен своеобразный феномен гения: он чист и непорочен, а все близкие и окружающие ему только мешают и вредят.

Но вернемся к Любови Дмитриевне. Блок не одобрял ее увлечение сценой. 16 октября 1912 года он записал в дневнике: «Не ходит в свой подвал (имеется в виду – артистический подвал. – Ю. Б.), не видит своих подозрительных для меня товарищей, – уже бледнеет, опускается, долго залеживается в постельке по утрам. Ей скучно...»

«Скучно» – ключевое слово для многих необъяснимых поступков молодой Любы. В гимназии она бросила чернильницу в учителя – от скуки. От скуки завела еще один роман – с Георгием Чулковым.

Чулков – писатель, тоже символист, но в отличие от Блока и Андрея Белого талантом помельче и с другой психической организацией, не рефлектирующий, не истеричный, более рассудочный и холодный.

Роман между Любовью Дмитриевной и Чулковым развивался зимою – весною 1907 года. Желая на свой лад ответить Блоку на его бурное увлечение «Снежной маской» – Волоховой и испытать «легкий хмель» декадентской вседозволенности и «легкой любовной игры», Любовь Дмитриевна остановила свой выбор на Чулкове. Глубокого чувства не возникло ни с той, ни с другой стороны – так, «эскизы жизни». Не любовь, а всего лишь ее набросок. Легкая акварель.

Чулков сравнивал себя с «бледным монахом» и писал о себе в третьем лице в стихах:

 
Потом уходил он за мост
Искать незнакомки вечерней:
И был он безумен и прост
За красным стаканом в таверне...
 

Как и в истории с Андреем Белым, отношения Георгия Чулкова с Любовью Дмитриевной не составляли тайну. Еще одна немаловажная деталь: Чулков дружил с Блоком. Но, как ни странно нам сегодня, связь Чулкова с Любовью Дмитриевной не взволновала Блока. Александр Александрович воспринимал все «уходы» своей жены как свое собственное «преступление», как «ответ на мои никогда не прекращавшиеся преступления», – именно так записано в книжке Блока 17 октября 1912 года. Это не странность, это дух и атмосфера Серебряного века, той декадентской среды, в которой был культ свободной любви, а не культ семьи и супружеской верности.

В повести Чулкова «Слепые» главный герой, художник Лунин, встречается с женой его знакомого, Любовью Николаевной Бешметьевой:

« – Я не хочу домой, – капризно сказала она, прижимаясь к плечу Лунина. – Я хочу на острова...

На Каменноостровском она торопила извозчика:

– Скорей! Скорей!

Неожиданно она запрокинула голову:

– Милый! Милый! Целуй!

Лунин покорно прижал свои холодные губы к ее тоже холодным губам.

– Мы мертвые, – прошептала в ужасе Любовь Николаевна».

Что реальность? Что писательский вымысел? Очевидно, в повести Чулкова все переплелось.

Был у Любови Дмитриевны и краткий роман еще с одним писателем, Евгением Ивановым (он был моложе ее на 4 года). Впоследствии он даже пытался стать теоретиком модных тогда «вопросов пола» и посвятил им свой сборник «Так вот она, любовь! Эскизы жизни, кошмары любви и силуэты безумства» (в скобках заметим, что комитет по делам печати наложил арест на книгу за ее фривольное содержание).

Короткая связь с Любовью Дмитриевной не сопровождалась ни безумством, ни кошмаром – так, все те же «эскизы жизни», хотя в какой-то момент, по словам Иванова, «Люба с крыльями полетела в жизнь».

Нет, полет не состоялся. Произошло другое: Любовь Дмитриевна забеременела. 2 февраля 1909 года родился ребенок (не от Блока, но он сразу признал малютку и готов был его любить), родился слабым и испорченным родильными щипцами. На восьмой день он умер. В дневнике Бекетовой есть запись: «...мне ужасно жаль маленькую крошку... М. б., и лучше, что он умер, но в сердце безмерная грусть и слезы. Мне жаль его потому, что Любе его мало жаль. Неужели она встряхнется, как кошка, и пойдет дальше по-старому?..»

Запись через полгода – 3 июля; «Приехали дети (Блок с женой. – Ю. Б.), прекрасные, веселые. Люба снова помолодела и хороша, как в старое время. Радости от них тьма... Не знаю, надолго ли такой только праздник».

Конечно, праздник был недолгим. Все сильнее наэлектризовывались отношения в триаде: Блок, Люба и свекровь. Вот характерные строки матери Блока – Александры Андреевны Кублицкой-Пиотух (фамилия по второму мужу. – Ю. Б.) из письма Евгению Иванову: «...для меня тут страшнее всего ее влияние на Сашу. При ней он со мной жесток до крайности и видит во мне один безысходный ужас. А без нее он ко мне добр, откровенен и деликатен» (31 января 1911 года).

Свекровь и невестка – вообще тяжелая тема, а в данном случае – тяжелейшая. Александра Андреевна безумно любила своего сына, к тому же эта любовь осложнялась ее психическим заболеванием. И между нею и Любовью Дмитриевной шла постоянная борьба за влияние на Блока. Ссоры возникали часто, хотя были, конечно, и «мирные» периоды.

Приведем еще один отрывок из письма Александры Андреевны от 4 октября 1920 года: «Любу нельзя не любить, несмотря на все это (признание, которому предшествует в письме фраза: «Люба ненавидит и презирает меня яро». – Ю. Б.). Я ее люблю самой настоящей любовью – уж очень много в ней милого, симпатичного и, главное, детского...»

Приближается роковой день смерти поэта. Даже болезнь не примирила его самых близких – жену и мать. Блок умирал тяжело и страшно. У его постели была Люба, его верная и неверная жена.

В первый день после смерти, записывает Андрей Белый, Любовь Дмитриевна все плакала, «а сегодня бодра и строга (только бледна)».

В своих мемуарах Корней Чуковский приводит рассказ Ольги Форш о матери Блока: «Да она ж его и загубила. Когда Блок умер, я пришла к ней, а она говорит: «Мы обе с Любой его убили – Люба половину и я половину»».

Но подобное можно сказать лишь в состоянии острого горя.

Ушел из жизни Александр Блок – началась вторая часть жизни Любови Дмитриевны. В первой она была Прекрасной Дамой, женой знаменитого поэта, во второй – всего лишь вдовой и, увы, уже не прекрасной. К тому же жить пришлось в беспокойное и ужасное время становления новой власти. Поэзия и искусство все больше уходили на задний план. Часть интеллигенции (и притом ее лучшая часть) эмигрировала за границу, другая смирилась и пошла служить в гарем красного пролетариата, по выражению Николая Эрдмана.

Туго пришлось и Любови Дмитриевне. Ее жизнь в 20-х годах можно проследить по дневниковым записям Корнея Чуковского, скрупулезного летописца эпохи.

18 мая 1923 года: «Был у жены Блока. Она очень занята театром, пополнела».

3 марта 1925 года: «Видел вчера Любовь Дмитр. Блок. Или она прибедняется, или ей действительно очень худо. Потертая шубенка, не вставленный зуб, стоит у дверей – среди страшной толчеи, предлагает свои переводы с французского. Вдова одного из знаменитейших русских поэтов, «прекрасная дама», дочь Менделеева! Я попытаюсь устроить ей кой-какой заработок, но думаю, что она переводчица плохая».

22 марта 1925 года: «Звонила мне вдова Блока – в ее голосе слышится отчаяние. Она нуждается катастрофически. Что я могу? Чем помогу?..»

И запись далее: «Читаю дневник Шевченко, замечательный...»

4 марта 1926 года: «А третьего дня на лестнице Госиздата встретил «прекрасную даму» Любовь Дмитриевну Блок. Служит в Госиздате корректоршей, большая, рыхлая, 45-летняя женщина. Вышла на площадку покурить. Глаза узкие. На лоб начесана челка. Калякает с другими корректоршами.

– Любовь Дмитриевна, давно ли вы тут?

– Очень давно...

– Кто вас устроил?

– ...Рыков написал Луначарскому, Луначарский – Гехту, и теперь я свободна от всяких хлопот.

Того чувства, что она «воспетая», «бессмертная» женщина, у нее не заметно нисколько, да и все окружающее не способствует развитию подобных бессмысленных чувств».

Ремарка Корнея Ивановича вполне уместна: мир стал иным, и в нем не было места «бессмысленным чувствам». Бывший кавалер Любови Дмитриевны Георгий Чулков, по выражению Надежды Мандельштам, «прожил мирную жизнь и удивительно ладил с начальством», ходил в гости к Анне Ахматовой и развлекал ее рассказами про жену Блока.

А она сама? Жила в Ленинграде, на Пряжке, в одной квартире вместе с теткой Блока Бекетовой. Писала книгу о классическом танце и занималась с артистами Кировского и Малого оперного театров – Натальей Дудинской, Вахтангом Чабукиани и другими артистами балета (нашла новое призвание?). Из одной комнаты была вынесена вся мебель, установлены большие зеркала и балетный станок. Нетронутым остался маленький островок – диван Блока, портрет поэта работы Татьяны Гиппиус над ним и шкура на полу.

Гостей Любовь Дмитриевна в отличие от Бекетовой не любила, жила уединенно. Одно время ее духовной наперсницей была Евгения Книпович, одна из последних литературных пассий Александра Блока. Смерть поэта их сдружила, несмотря на разницу в возрасте. Любовь Дмитриевна многое рассказывала Книпович о себе, о жизни с Блоком.

В своих воспоминаниях Книпович отмечает высокую культуру Любови Дмитриевны, ее щедрость, некоторую безапелляционность (любила рубить сплеча) и сохранившуюся детскость. Не случайно, наверное, Блок в свое время рисовал ее в виде куклы с детским лицом и недетской серьезностью.

Слушая воспоминания Любови Дмитриевны о своей жизни с Блоком, Евгения Книпович пришла к твердому выводу: между мужем и женой никто не судья!..

Умерла Любовь Дмитриевна Блок в 1939 году, на 59-м году жизни. Вот и весь рассказ о Прекрасной Даме. А завершим его блоковскими стихами, ей посвященными:

 
Ни тоски, ни любви, ни обиды,
Все померкло, прошло, отошло...
Белый стан, голоса панихиды
И твое золотое весло...
 

Эти строки можно интерпретировать как завет поэта: цените миг жизни и своим «золотым веслом» не бейте суматошно по воде. Гребите к цели. Но, правда, сначала надо точно определить жизненные ориентиры. К сожалению, Прекрасная Дама этого сделать не смогла.

Ида Рубинштейн
ИСТОРИЯ КАРТИНЫ

Есть картины, которые вызывают острые споры в обществе. Какие страсти, к примеру, кипели во Франции, когда Эдуард Мане выставил свой холст «Завтрак на траве»! Как это можно?! Безнравственно! Оскорбление общественного вкуса! – возмущалась публика. Среди скандальных российских полотен следует назвать «Неизвестную» Крамского. Многие в штыки приняли и серовский портрет Иды Рубинштейн.

Картина Серова была выставлена в русском павильоне Всемирной выставки в Риме в мае 1911 года. Вот как вспоминает об этом событии Илья Репин, любивший Серова (учтите это) и знавший его с раннего детства:

«...Изящный, оригинальный, с самодовлеющей властью в походке, Серов был в хорошем настроении, и я был особенно рад ему и любовался им.

Он был одет с иголочки: серый редингот и прочее все, одежда серо-дымчатого цвета; платье сидело на нем великолепно; роза в зубах так шла к его белокурым волосам и приятно розовому цвету лица.

Вот мы и в его «целой зале»... По мановению коротенькой руки Серова, который вдруг представился мне страшно похожим на Наполеона I, рабочие мигом поставили ящик в должное условию освещение, открыли крышку, и, как Венера из раковины, предстала – ”Ида Рубинштейн”...

Мне показалось, что потолок нашего щепочного павильона обрушился на меня и придавил к земле... – пишет далее Репин, – я стоял с языком, прилипнувшим к гортани; кругом все задернулось мглой злокачественного «сирокко».

Наконец, овладев кое-как собою, я спросил; и сейчас же почувствовал, что спросил глупость, как идиот:

– А это чья работа? Антон, кто это...

– Да я же: портрет Иды Рубинштейн.

– Знаешь, – продолжал я, как во сне, – если бы я не видел сейчас тебя и не слышал ясно твоего голоса, я бы не поверил...»

Репин был ошеломлен.

«Какой скверный день... – записывает он далее. – Ах, поскорей бы уехать домой... Ничего уже мне не хотелось видеть, ни о чем не мог я говорить...

Все стоял передо мною этот слабый холст большого художника.

Что это? Гальванизированный труп? Какой жесткий рисунок: сухой, безжизненный, неестественный, какая скверная линия спины до встречи с кушеткой; вытянутая рука, страдающая – совсем из другой оперы – голова!! И зачем я это видел!.. Что это с Серовым??? Да, эти складки, вроде примитивного рисунка елочки – декадентов... Матисса... Неужели и Серов желает подражать Матиссу?!»

Реалист чистой воды, Репин был в ужасе от декадентского портрета Серова. Современники Серова разделились на два лагеря. Одни (Репин, Суриков) выражали негодование, другие (Бенуа, Остроумов) – отзывались восторженно. Некоторые (Грабарь) колебались в своих оценках: от «очень хорошо» до «очень плохо». Художник и искусствовед Яремич посчитал портрет Иды Рубинштейн «классическим произведением русской живописи совершенно самобытного порядка».

Нынешние любители искусства сами могут определиться в восприятии серовского полотна. Я ни в коей мере не хочу навязывать свою точку зрения. Моя задача – рассказать об удивительной женщине Иде Рубинштейн, о которой широкой публике мало что известно. Но сначала о том, почему Серов решился взяться за ее портрет.

По словам Игоря Грабаря, Валентин Серов увидел балерину Иду Рубинштейн в парижском театре «Chatelet» в балетном спектакле «Шехерезада» и «нашел в ней столько стихийного, подлинного Востока, сколько раньше не приходилось наблюдать никогда ни у кого. Он был до такой степени увлечен ею, что решил во что бы то ни стало ее писать. Серов находил, что Ида дает не фальшивый сладкий затасканный Восток банальных опер и балетов, а сам Египет и Ассирию, каким-то чудом воскресшие в этой необычной женщине. «Монументальность есть в каждом ее движении – просто оживший архаический барельеф!» – говорил он с несвойственным ему воодушевлением».

«Оживший барельеф» Серов перенес на портрет. Написан он был невероятно быстро. После Рима картина экспонировалась на выставке «Мир искусства» в Москве в декабре 1911 года. Портрет вызвал бурю противоречивых оценок.

Ну а теперь расскажем об Иде Рубинштейн, хотя сделать это непросто: о ней нет точных данных и свидетельств. По одним – она родилась в Харькове, по другим – в Петербурге. Одни источники утверждают, что дата ее рождения – 1880 год. По другим она родилась 5 октября 1885 года. Но все источники сходятся в том, что она – дочь Льва Рубинштейна, сколотившего миллионное состояние на торговле зерном, и что отец и мать Иды умерли рано и ее воспитывала тетя, мадам Горовиц, известная петербургская дама.

Богатая наследница была хорошо образованна и превосходно говорила на четырех европейских языках. Она любила острые ощущения и путешествия. В Африке Ида Рубинштейн охотилась на львов – она могла позволить себе эту роскошь. Но больше всего на свете Ида Рубинштейн мечтала об актерской карьере: то она видела себя трагической актрисой, то великой балериной, не хуже Анны Павловой. Она занималась с самим Станиславским, но он ей показался ретроградным и скучным. Ей хотелось шума и роскоши. В 1907 году она стала брать уроки у блестящего и модного хореографа Михаила Фокина. Фокин, как и многие другие, был заворожен внешностью Иды Рубинштейн.

«Тонкая, высокая, красивая, она представляла интересный материал, из которого я надеялся слепить особенный сценический образ, – писал Фокин. – Мне казалось, что из нее можно сделать что-то необыкновенное в духе Бердслея».

Другими словами, что-то весьма изысканное, утонченное и эффектное. Фокин сочинил для Иды несколько балетов, в том числе «Танец семи покрывал». В рамках «Русских сезонов» Ида Рубинштейн сыграла в спектакле «Клеопатра» (новое название «Египетских ночей» Аренского). В «Клеопатре» Ида выступала в легчайшем прозрачном наряде (оформление спектакля и костюмы принадлежали Баксту) и в финале балета впадала в любовный экстаз – публика немела от восторга (начало XX века все еще было скромным, не то что нынешнее время). Лев Бакст писал о Рубинштейн, что она была «не хорошенькая актриса в откровенном дезабилье, а настоящая чаровница, гибель с собой несущая».

Вот эта чаровница и очаровала художника Серова!..

После выступлений в труппе Дягилева Ида Рубинштейн начала самостоятельную деятельность, благо деньги на это имелись. Она заказывала музыку известным композиторам, переманивала к себе сотрудников Дягилева, как это случилось со Стравинским. Свой самостоятельный дебют она начала с постановки пятиактной мистерии «Мученичество Святого Себастьяна» с текстом Д’Аннунцио и музыкой Дебюсси. Ида Рубинштейн сама сочинила хореографию и исполнила заглавную роль. Затем последовали другие спектакли: «Елена Спартанская», «Пизанелла, или Душистая смерть». Почему душистая? Да потому, что в финале семь нубиек окружали пляшущую героиню (разумеется, саму Иду) и душили ее весьма необычным способом – охапками роз. Это было эффектно, в духе Иды Рубинштейн: она всегда тяготела к эпатирующей экзотике, к яркости и к пышности без всякой меры. В такой же роскошно-шокирующей эстетике были поставлены для нее балеты «Пиршества Психеи и Амура» на музыку Баха, «Болеро» Равеля, «Поцелуй феи» Стравинского и т. д.

Тонкий театральный критик Аким Волынский один из своих этюдов посвятил Иде Рубинштейн. «Она еврейка по происхождению, но что же в ней еврейского в субстанциональном отношении? В сущности – ничего. Жизнь ее полна большого шума и авантюр...»

Далее Волынский вспоминает, когда впервые увидел Иду – «молодую, стройную, высокую девушку в чудесном туалете, с пристально-скромным взглядом, отливающим солнечною косметикою. Она произносила только отдельные слова, ничего цельного не говорила, вся какая-то секретная и запечатанная, а между тем она была и не могла не быть центром всеобщего внимания. Девушка эта претендовала на репутацию сказочного богатства и ослепительной красоты. О богатстве ее распространялись легенды. Это была Ида Рубинштейн. Она училась тогда драматическому искусству у Ленского в Московском театральном училище... Это была действительно красавица декоративного, ослепительного типа, сошедшая с полотна одного из художников французской Директории. Лицо сухое и худое, с намеком горбинки на носу, смугло-серого цвета тончайшая кожа.. Черты не крупные, но и не мелкие, в ансамбле же своем дававшие впечатление значительности. Жизнь на этом лице трепетала зрительно-нервная в вибрациях утонченной неги, дававшей свою тоже утонченную, почти неуловимую артистическую полную игру. Ни пятнышка, ни микроба банальности... Лоб твердый, не очень высокий, с отпечатком воли; а под ним – семитские глаза в узенько-остром разрезе...».

Таков словесный портрет Иды Рубинштейн пера Акима Волынского.

Помимо красоты Ида Рубинштейн прославилась своими туалетами. Вот один из них в описании все того же Волынского:

«Ида Рубинштейн была одета в чудеснейшее легкое платье с горностаевой отделкой. При этом шляпа фантастических размеров с большим белоснежным страусовым пером отбрасывала на выразительно-сдержанное лицо мягкую тень...»

А далее Волынский делает вывод: «...такая дама явилась бы, конечно, идеальной спутницей для любого Рокфеллера или Ротшильда. Тут вся суть, весь нерв, весь секрет – в высочайшей декоративности. Ида Рубинштейн – это прежде всего пластика, орнамент, красота, мечта о деньгах, о театре из розового мрамора, человек же тут где-то вдали, если и вообще он есть... Ида Рубинштейн никогда не умела поднимать около себя поэзии и болезненных волнений. Шумели, плескались вокругнее, чего-то ждали, а видели только блеск. Даже шампанское не помогало. Играя за столом, усыпанным цветами, скользящими улыбками и прелестным наклоном головы к кавалеру, она иногда, разгорячившись по-своему, в порыве восхищенного экстаза бросала на дно вашего бокала бриллианты, снятые с длинных пальцев. Но это, видимо, не помогало. Слишком все это было шикарно, слишком холодно, ослепительно и умопомрачительно, но не приятно для сердца. Кажется, всю жизнь эта замечательная женщина и боялась и желала того, чтобы кто-нибудь из-за нее застрелился. Но вот прошли годы, и все здравствуют. Не застрелился никто, даже из разорившихся. Тут факты, тут ничего не поделаешь!..»

Современники в своих воспоминаниях, как правило, бывают безжалостны. И стремятся убивать словом. Вот и замечательный художник Константин Сомов, автор «Книги маркизы»... Он был свидетелем, как в 1928 году, в свои 48 лет (или меньше?), Ида Рубинштейн дебютировала в качестве балерины классического танца: «У Иды был блестящий провал. Она со своей высокой и худощавой фигурой на пуантах и в пачке была радикюльна и беспомощна. А былой красоты уж нет и в помине. Скука невероятная... Ида истратила на все около 5 миллионов франков, но у нее содержатель лондонский король портера и пива...»

1934 год: «Ида Рубинштейн никого вдохновить не может, и только ее деньги вдохновляют. Сама она ужасна – стара, противна, танцует плохо. Фокин ставил ее танцы так, чтобы как можно меньше выявлять ее недостатки и неумение...» (К. Сомов).

Это сказано об Иде Рубинштейн в почтенном возрасте, но и в молодости у нее не было недостатка в критиках. Станиславский, увидев ее в Париже, в театре «Олимпия», отмечал, что «более голой и бездарно голой я не видел...».

Увы, в этом есть доля горькой правды: Ида Рубинштейн не обладала талантом великих балерин, ей трудно было состязаться и с Карсавиной, и со Спесивцевой, и с другими звездами русского балета.

И все же признаем, вслед за Волынским, что «на скудной и печальной русской ниве» вырос «такой пышный, роскошный, великолепный и неповторимый цветок», как Ида Рубинштейн.

Что касается выступлений на Западе, то Ида Рубинштейн покинула сцену в 1935 году. Последние единичные выступления состоялись в Базеле в 1938 году и в Орлеане в 1939-м в спектакле «Жанна д’Арк на костре». Чем она занималась после? Благотворительностью. Когда фашисты пришли в Париж, она перебралась в Лондон и, не жалея сил и денег, работала в лазарете, выхаживая раненых. После окончания войны она возвратилась в столицу Франции. В Париже ей показалось неуютно и холодно (без театра, без поклонников, без любви), и она перебралась в солнечную Италию, купила виллу «Les Olivades» недалеко от Венеции и провела там последние десять лет своей жизни. В тишине и уединении. Перебирая в памяти отдельные моменты своей бурно прожитой жизни.

Умерла Ида Рубинштейн 20 сентября 1960 года, в возрасте 75 или 80 лет.

Живой цветок завял. Но отчеканенный кистью Серова «барельеф» Иды Рубинштейн остался навечно.