Текст книги "Вера, Надежда, Любовь… Женские портреты"

В Европе и Америке

10 мая 1922 года, спустя 8 дней после регистрации брака, Есенин и Айседора Дункан вылетели самолетом в Германию «по делу издания книг: своих и примыкающей ко мне группы поэтов», как писал Есенин на имя Луначарского.

Один остряк того времени обозначил причину полета совсем иначе:

Такого-то куда вознес аэроплан?

В Афины древние, к развалинам Дункан.

Посетив Германию, Бельгию, Францию, Италию и США, Сергей Есенин 2 августа 1923 года вернулся на родину. Пятнадцатимесячное путешествие.

Он думал, что они едут на равных. Ан нет.

Как отмечал Рюрик Ивнев: «Как бы он искренне ни любил Айседору, но для его самолюбия не могло пройти бесследно, что не он, известный русский поэт, получивший признание еще до революции, привлекал внимание заграничной публики, а его спутница, артистка с мировым именем. Он был только «добавочной сенсацией», но никак не главным козырем гастрольной игры...»

За Есениным лишь тянулся хвост его репутации пьяницы и скандалиста, впрочем, он сам не только не захотел изменить этот миф, но, наоборот, сделал все, чтобы его усугубить.

 
И известность моя не хуже, —
От Москвы по парижскую рвань
Мое имя наводит ужас,
Как заборная, громкая брань...
 

Есенин все время вел спор с Дункан, кто главнее: его самолюбие было явно ущемлено.

« – Балерина никогда не может стать по-настоящему великой, потому что ее слава умирает вместе с ней, – уверенно говорил Есенин.

– Нет, – отвечала Айседора, – ведь балерина, если она действительно гениальна, дает людям нечто такое, что остается с ними надолго. Они никогда не забудут ее искусство.

– Ты всего лишь танцовщица, – не соглашался Есенин, – правда, люди приходят и восхищаются тобой – даже кричат от восторга. Но правда и в том, что после смерти Айседоры Дункан никто о ней не вспомнит. Через несколько лет от твоей громкой славы не останется и следа... Нет, Изадора.

Все это Есенин говорил по-русски (переводчица Лола Кинель переводила), и только последние два слова, брошенные Айседоре в лицо, он произнес на английский манер, сопроводив их очень выразительным насмешливым жестом, как будто, развеял по ветру останки ее бренного тела.

Было ясно, что он дразнил Айседору. Дразнил не по-доброму, не шутя, а с явным намерением сделать ей больно. И это сразу поняла Дункан. Она повернулась к переводчице:

– Скажи ему, что он ошибается. Я дарила людям красоту. Я танцевала, отдавая им все самое сокровенное. Это очарование не умрет. Оно сохранится где-нибудь...

На глазах Дункан блеснули слезы. На ломаном русском языке она в отчаянии воскликнула: ”Красота не умирай!..”

Удовлетворенный тем, что задел Дункан за живое, удачно ”уколол”, Есенин пошел на попятную и игриво похлопал по спине свою жену-подругу-соперницу по славе: «Эх, Дункан!»» (по книге американской журналистки Фредрики Блейр «Айседора», 1986).

Вся эта сцена, как и другие, подобные ей, происходила на глазах молоденькой переводчицы Лолы Кинель, владевшей как русским, так и английским. Дело происходило в Германии, в Висбадене. Как воспринимала Лола каждодневную пикировку Есенина и Дункан? Но нам интересно и ее чисто визуальное восприятие этой необычной пары, ее, так сказать, «зрительная съемка»:

«Полная, средних лет женщина, в оранжево-розовом халатике, изящно раскинувшись, полулежала на кушетке... Когда через минуту она поднялась и начала передвигаться по комнате, я увидела, что полнота и возраст отступили: она стала прекрасной с ее врожденной изумительной грацией. Это была Айседора. Спустя некоторое время из спальни вышел молодой мужчина в белой шелковой пижаме. Он походил на русского танцора из американского водевиля: светло-золотые вьющиеся волосы, доверчивые глаза васильковой голубизны и уверенные движения крепкого, мускулистого тела. Так я познакомилась с Есениным. Позже я узнала, что он не всегда выглядел таким простодушным. Обладая природным умом, он временами оставлял впечатление человека хитрого и подозрительного. И еще Есенин был очень чувствительным, совсем как ребенок, озорной и закомплексованный – поэт и крестьянин в одном лице».

Приведем еще одно свидетельство. Оно принадлежит подруге Айседоры Мэри Дести. В берлинском отеле «Адлон» Айседора познакомила ее со своим возлюбленным: «Сергей, это моя любимая подруга. Это Мэри, – сказала Айседора. – Мэри, ты будешь от него в восторге. Он как дитя...»

И далее – обед. «Какой же он был веселый и радостный! Сергей читал свои стихи и действительно был похож: на молодого бога с Олимпа – оживший, танцующий фавн Донателло. Он ни секунды не сидел на месте, часто убегал куда-то, в экстазе бросался на колени перед Айседорой и, как усталый ребенок, клал свою кудрявую голову на ее колени. А ее прелестные руки ласкали его, и из глаз струился свет, как у Мадонны», – пишет в своей книге Мэри Дести.

Какая идиллия, какая пастораль! Подождите прикладывать батистовый платочек к глазам. Подождите умиляться. Да, Есенин бывал умильным и чувствительным. Но бывал и другим: буйным и злым. В той же книге Мэри Дести приведен такой диалог:

« – Господи, Айседора, ты что? Я не верю, что он посмеет тронуть тебя.

– Видишь ли, это одна из его эксцентричностей, – ответила она. – Но поверь мне, он это не со зла. Когда он пьет, то совсем теряет рассудок и считает меня своим самым большим врагом. Я не против того, чтобы он пил. Иногда я удивляюсь, почему все не пьют, живя в этом ужасном мире. Русские ничего не делают наполовину, если уж пьют, так пьют. По мне, пусть он переломает все в городе, если это доставляет ему удовольствие, но я не хочу, чтобы сломали меня...

Не успела она это сказать, как из холла раздался невероятный шум, будто туда въехал отряд казаков на лошадях. Айседора вскочила. Я схватила ее за руку, затащила к себе в комнату и заперла дверь на ключ. А когда Сергей начал колотить в дверь, я потащила Айседору в холл, и мы мчались вниз по лестнице как злые духи. В дверях Айседора задержалась, чтобы сказать портье, что муж: ее болен, и попросила присмотреть за ним, пока мы не привезем доктора, и быть с ним ”очень, очень деликатным, потому что он совсем болен”. Портье уверил, что все сделает...»

Все так и шло: скандал – примирение – затишье – любовь – скандал – и снова по кругу.

В Берлине находился друг Есенина Кусиков, с ним часто Есенин и сбегал от Дункан, и, как вспоминал Кусиков, «выпиваем, стихи пишем». Тогда Дункан отправлялась искать мужа-поэта. Так, однажды она ворвалась в один тихий пансионат, как амазонка, в красном хитоне, с хлыстом в руке. Бушевала до тех пор, пока бить стало нечего. Есенина нашла за гардеробом. «Следуйте за мной!» – сказала Дункан по-французски. Есенин молча пошел...

Что-то не верится в такую сцену (Есенин в роли овечки?), но как знать, может, и такое было.

Весной 1923 года в берлинском ресторане Ферстера Есенина увидел Георгий Иванов:

«Я не встречался с Есениным несколько лет. На первый взгляд – он почти не изменился. Те же васильковые глаза и светлые волосы, тот же мальчишеский вид. Он легко, как на пружинах, вскочил, протягивая мне руку.

– Здравствуйте! Сколько лет, сколько зим... Если не торопитесь, выпьем чего-нибудь. Не хотите? Ну, тогда давайте я вас провожу...

Он вдруг останавливается:

– Хотите, махнем к нам в «Адлон»? Айседору разбудим. Она рада будет. Кофе нам турецкий сварит. Поедем, право? И мне с вами удобней – без извинений, объяснений... Я ведь оттого сегодня один обедал, потому что опять поругался с ней. Замечательная баба, знаменитость, умница, – а недостает чего-то, самого главного. Того, что мы, русские, душой зовем...»

На уговоры Есенина Георгий Иванов не поддался.

В другой раз, в Берлине, все в том же ресторане Ирина Одоевцева и Николай Оцуп, еще два русских поэта, встретились с Есениным, причем Одоевцева увидела его впервые. Тем более интересны ее свежие впечатления о встрече:

«Есенин наливает мне рюмку водки.

Я качаю головой:

– Не пью.

– Напрасно! Вам необходимо научиться. Водка помогает.

– От чего помогает? – спрашиваю я.

– От тоски. От скуки. Если бы не водка и вино, я уже давно смылся бы с этого света. Еще девушки, конечно. Влюбишься – и море по колено! Зато потом как после пьянки, даже еще хуже. До ужаса отвратительно.

Он на минуту замолкает.

– Вот еще животные. Лошади, коровы, собаки. С ними я всегда, с самого детства, дружил... В десять лет я еще ни с одной девушкой не целовался, не знал, что такое любовь, а целуя коров в морду, просто дрожал от нежности и волнения. Ноздри мягкие, и губы такие влажные, теплые, и глаза у них до чего красивые! И сейчас еще, когда женщина мне нравится, мне кажется, что у нее коровьи глаза. Такие большие, бездумные, печальные. Вот как у Айседоры...»

Далее Сергей Есенин все же заставил Ирину Одоевцеву выпить бокал «шампанеи» и увез ее в отель «Адлон», к Айседоре.

« – Вот и мы! – провозглашает он. – Принимай гостей, Айседора!

Айседора Дункан – я узнаю ее по портретам – сидит в глубоком кресле, обитом розовым шелком. На ней похожее на хитон сиреневое платье без рукавов. Светлые волосы уложены «улиткой» на ушах. На плечах длинный шарф.

У нее бледное, ничего не выражающее, слегка опухшее лицо и какой-то неподвижный, отсутствующий взгляд.

– Эсенин! – не то с упреком, не то с радостью вскрикивает она и сразу встает из кресла, разогнувшись, как спираль.

Есенин бросает на ковер свой пальмерстон и садится в ее кресло, далеко протянув перед собой ноги в модных плоских ботинках «шимми». Она с полуулыбкой поднимает его шляпу и пальто, вешает их вприхожей и любезно здоровается с Оцупом и со мной. Есенин не нашел нужным нас с ней познакомить, но это, по-видимому, ее не удивляет. Члены кувыркколлегии, успевшие снять свои пальто в прихожей, скромно рассаживаются поодаль.

– Шампанею! – приказывает Есенин. – И чаю, кофе, конфет, фруктов. Живо. Ванька, тащи тальянку. Я буду частушки петь...»

Пока Есенин, подыгрывая себе на гармонике; выкрикивал частушки, Айседора подсела на диван к Одоевцевой и завела с ней «очень женский, очень интимный разговор»:

« – Как хорошо, что с вами можно говорить по-английски. Ведь друзья Есенина ни слова, кроме как на своем языке, не знают. Это страшно тяжело. И надоело. Ах, до чего надоело! Он самовлюбленный эгоист, ревнивый, злой. Никогда не выходите замуж: за поэта, – неожиданно советует она мне.

Я смеюсь:

– Я уже жена поэта.

Она неодобрительно качает головой:

– Пожалеете, и как еще, об этом! Вот увидите. Поэты – отвратительные мужья и плохие любовники.

Уж поверьте мне. Хуже даже, чем актеры, профессора, цирковые борцы и спортсмены. Недурны военные и нотариусы. Но лучше всех – коммивояжеры. Вот это действительно любовники. – И она начинает восхвалять качества и достоинства коммивояжеров.

– А поэты, – продолжает она, – о них и говорить не стоит – хлам! Одни словесные достижения. И большинство из них к тому же – пьяницы, а алкоголь, как известно, враг любовных утех...»

Что было потом? Очередной скандал с битьем посуды. «Шампанея», фрукты, конфеты, не говоря уже о роскошном номере в отеле, – откуда деньги? Богатая Дункан не скупилась на траты для своего мужа-поэта, который не оправдал ее любовных ожиданий. И все же Дункан не была миллионершей, и обиженный Есенин жаловался в письме к Мариенгофу: «Изадора прекрасная женщина, но врет не хуже Ваньки. Все ее банки и замки, о которых она нам пела в России, – вздор. Сидим без копеечки...»

Письма Есенина из Европы и Америки полны неприкрытого нытья. Он критиковал Айседору. Ругал Европу. Крыл Америку.

Расставание с Дункан

Отношения Есенина и Дункан зашли в тупик.

 
Сыпь, гармоника. Скука... Скука...
Гармонист пальцы льет волной.
Пей со мною, паршивая сука,
Пей со мной...

...В огород бы тебя на чучело,
Пугать ворон.
До печенок меня замучила
Со всех сторон...
 

Да, Дункан донимала Есенина ревностью – ко всякому и ко всякой... Старалась не отпускать его от себя ни на шаг. Есенин, естественно, «взбрыкивал». Бушевал. Как и в этом стихотворении, называл свою подругу «стервою» и посылал ее ко всем «чертям». Но в конце чисто есенинское:

 
К вашей своре собачьей
Пора простыть.
Дорогая, я плачу,
Прости... прости...
 

По канонам русской простонародной любви это все так: побил – пожалел, обругал – приласкал. Милые бранятся – только тешатся. Но только все это до определенного предела. А тут нить притяжения оборвалась. Они вернулись в Россию, утомленные и раздраженные друг другом. Айседора поехала в Крым, туда должен был приехать и Есенин. Несмотря ни на что, его там ждали. Почти ежедневно шли телеграммы от Дункан и Ильи Шнейдера, директора-администратора студии Дункан и мужа ее приемной дочери Ирмы. Как отмечает Галина Бениславская: «Телеграммы эти его дергали и нервировали до последней степени, напоминая о неизбежности предстоящих осложнений, объяснений, быть может, трагедии. Все придумывал, как бы это кончить сразу. В одно утро проснулся, сел на кровати и написал телеграмму:

”Я говорил еще в Париже что в России я уйду ты меня очень озлобила люблю тебя но жить с тобой не буду сейчас я женат и счастлив тебе желаю того же Есенин”.

Дал прочесть мне. Я заметила – если кончать, то лучше не упоминать о любви и т. п. Переделали:

«Я люблю другую женат счастлив Есенин»».

И послал...

«Жена» – это Галина Бениславская. Именно в ее комнате поселился Есенин по приезде из-за границы. Бениславская давно находилась под гипнозом есенинских стихов, была ему верной подругой, доверенным лицом и помощницей по издательским делам. Поселился Есенин не один, а со своей сестрой Катей.

Но на этом любовная драма с Айседорой Дункан не закончилась. Айседора появилась в Москве, и Есенину пришлось поехать к ней объясняться. Результат объяснений? В своих воспоминаниях Бениславская пишет: «Трудно представить себе то кошмарное состояние, в каком его нашла. Весь дрожит, все время оглядывается, скрежещет зубами. Когда я подошла – сжал до боли мою руку и все время не выпускал, как будто боялся, что я уйду и оставлю его. Все время повторял: “Надо поговорить, не уходите только... Меня будут тянуть к Изадоре – а вы не пускайте. Ни за что не пускайте, иначе я погиб”».

Тут требуется пояснение. К Дункан тянулся не только сам Есенин, его тянули к ней собственные друзья, как пишет Бениславская, «присосавшиеся к его славе проходимцы, пройдохи и паразиты» (среди них она называет Ивана Приблудного, Марцела Рабиновича, Семена Борисова, Иосифа Аксельрода и других). Сочетание Есенин – Дункан давало им дополнительные дивиденды в форме гуляний и выпивок. Поэтому Есенина чуть ли не насильно заталкивали в объятия Дункан. Все эти встречи сопровождались обильными возлияниями, скандалами и даже кокаином. В очередной раз Бениславская буквально выцарапала поэта из клешней этой гопкомпании, и, как она пишет: «Я, уже счастливая, что все опасности миновали, объясняла: “Едем домой, теперь уже никуда не сбежите”. Есенин был в опьянении, но все понял: “Да, хорошо, очень хорошо, что хорошо кончается”».

Итак, две женщины яростно боролись за Есенина – Айседора Дункан и Галина Бениславская. В последней баталии участвовала сестра Есенина, 18-летняя Катя. Сергей и Катя поехали на встречу с Дункан. «Через два часа они вернулись на Брюсовский и с хохотом вперебой рассказывали, как Катя не дала Дункан даже поговорить наедине с С. А., как Шнейдер пробовал удерживать, а С. А. напугал его, прикинувшись буйным, и как они все же выбрались оттуда, несмотря на то, что не было денег на извозчика, а никто из братии намеренно не хотел дать. Это была последняя встреча с Дункан. Один узел был распутан или разрублен – не знаю, как верней» (Г. Бениславская. Воспоминания о Есенине).

И все же время от времени имя Айседоры Дункан всплывало: о ней вспоминал частенько сам Есенин, да и Бениславская из женского любопытства все пытала поэта, какая она была и какие чувства он к ней испытывал. Есенин отвечал: «Была страсть, и большая страсть, целый год продолжалась, а потом все прошло – и ничего не осталось, ничего нет. Когда страсть была, ничего не видел, а теперь... боже мой, какой же я был слепой. Где были мои глаза? Это, верно, всегда так слепнут...»

Итак, Сергей Есенин прозрел и увидел рядом с собою другую женщину – Галину Бениславскую. Что оставалось делать Айседоре? Она поняла: ее любви пришел конец. А раз так, то не имело смысла оставаться в России. Она уехала во Францию. Это был не самый лучший период ее жизни: конец любви и осень возраста. Ни о каких громких турне и гастролях не приходилось и думать: внимание публики было приковано к молодым звездам балета.

В декабре 1925 года пришла весть о трагической гибели Сергея Есенина. Репортеры бросились к Дункан. Она отвечала сдержанно и достойно: «Между мной и Есениным никогда не было ссор. Я оплакиваю его смерть с болью и отчаянием».

Айседоре Дункан оставалось жить чуть более полутора лет. 14 сентября 1927 года рок настиг ее. Она села в гоночный автомобиль прокатиться «с ветерком». Обмотала шею пурпурным шарфом с вытканными на нем солнечной птицей и лазоревыми цветами (она так любила шарфы!). Закинутый за спину шарф сперва, трепеща, летел за ней. Потом, при торможении, опустился вниз, попал в колесо, намотался на него и сдавил горло Айседоры. Все было кончено в несколько мгновений.

Нелепая и трагическая смерть. Так же нелепо и трагично в автомобиле погибли двое ее детей. Тогда вместе с ней плакал весь мир. За ночь студенты Парижской академии изящных искусств скупили все белые цветы в городе и прикрепили их к ветвям деревьев и кустов в саду ее дома. Клод Дебюсси всю ночь сидел за роялем и извлекал скорбную мелодию. И вот уже нет самой Айседоры. Снова вздрогнул мир и застыл в печали...

Мы приводили ранее яростные слова Сергея Есенина о том, что его стихи останутся и после его смерти, а память о танце Айседоры Дункан улетучится из человеческих сердец навсегда. Поэт оказался не прав. И стихи остались, и легенда об Айседоре Дункан жива. Как остался в памяти людей и их безумный роман: их имена соединены навеки.

Неумолимо бежит время. Меняется искусство. Возникают и гаснут «звезды». Но есть имена в балете, которые останутся навсегда: к примеру, Анна Павлова, Матильда Кшесинская, Ольга Спесивцева. В этом ряду стоит и Айседора Дункан.

В январе 1993 года в Москве под эгидой ЮНЕСКО прошел фестиваль «Памяти Айседоры», на него приехали балетные мастера всего мира. Была реконструирована опера Глюка «Орфей и Эвридика» в постановке Айседоры Дункан, которую она осуществила в 1911 году. Вновь была предпринята попытка достичь античного идеала: соединить танец, музыку и поэтическое слово.

В рамках фестиваля в Киноцентре прошла и выставка «Айседора Дункан и мир». Пришедшие увидели работы Родена, Бурделя, Бакста и других художников и скульпторов, посвященные танцу Айседоры Дункан.

Легенда жива. Легенда продолжает жить.

Любовь Менделеева
ПРЕКРАСНАЯ ДАМА НА ФОНЕ УЖАСНОЙ ЖИЗНИ

Жена, подруга, муза гения. Наталья Николаевна Гончарова, Софья Андреевна Берс, Анна Григорьевна Сниткина, Любовь Дмитриевна Менделеева... Легко ли им было рядом с Пушкиным, Толстым, Достоевским, Блоком? Однозначно нет. Гений придавливает, деформирует личность близкого ему человека. Это бесспорно. Как не подлежит сомнению и то, что находиться рядом с гением – это счастье. Это дополнительный свет. Парадокс? Да. Но вся наша жизнь полна парадоксов. Ну а теперь, после такого краткого вступления, – рассказ о «блочьей жене», как выразилась Зинаида Гиппиус о Любови Менделеевой.

Любочка была первой дочерью во втором браке великого химика Дмитрия Менделеева. Она унаследовала от отца узкие глаза и монгольские скулы. Родилась она 29 декабря 1880 года (по ст. ст.) под знаком Козерога. Обычная девочка, в которой вряд ли кто мог предсказать будущую Прекрасную Даму. Толстушка, хохотунья. Еще ребенком полюбила театр и с упоением выступала в домашних спектаклях.

Юноша Александр Блок из соседнего Шахматова, увидев в Боблове Любу Менделееву в роли шекспировской Офелии, был пленен ее «серебристо-утомленным» голосом. В спектакле, разыгранном в деревянном сарае, сам Блок был Гамлетом. Отношения между Офелией и поэтом Гамлетом развивались сложно. Свой внутренний девичий трепет Люба скрывала под маской суровости и некоей надменности, что повергало Блока в отчаянье.

 
Она стройна и высока,
Всегда надменна и сурова.
Я каждый день издалека
Слежу за ней, на все готовый, —
 

писал Блок в стихах.

Под влиянием безнадежной любви молодой поэт впал в экстаз, почти в транс, создавая образ Прекрасной Дамы и наделяя любимую девушку неземными чертами. Он ведь увлекался не только поэзией, но и философией, отсюда отождествление Любы с Душою Мира, с Вечной женственностью и другими философскими категориями.

8 ноября 1902 года Блок получил записку от Любы Менделеевой: «Мой милый, дорогой, бесценный Сашуня, я люблю тебя! Твоя». Записке предшествовали длительные выяснения отношений, споры, размолвки и даже попытка самоубийства со стороны Блока.

А почти год спустя, 17 августа 1903 года, состоялось венчание в подмосковной Таракановской церкви. Свадебный кортеж двинулся в Боблово. В большой гостиной был накрыт стол. Молодые не остались до конца пира, они спешили к петербургскому поезду и укатили на тройке – сытые кони, малиновые бубенцы, дуга в лентах...

Красивое начало.

Из письма современника А. Петровского: «Блок женился на «Прекрасной Даме», дочери сибирского хаоса, златокудрой, синеокой царевне, с голосом Софии, Премудрости Божией. Сережа Соловьев, бывшийна свадьбе, говорит, что она действительно то, за что выдает ее нам ее рыцарь (написавший, кстати, несколько новых, превосходных стихотворений)».

А вот что пишет в своих воспоминаниях З. Гиппиус:

«На мой вопрос кому-то:

Вы знаете, что Блок женился?

Ответ был спокойный:

– Да, на Любочке Менделеевой. Как же, я знал ее еще девочкой, толстушка такая».

Итак, с одной стороны, Прекрасная Дама, а с другой – просто толстушка. Вот вам разные восприятия одного и того же лица.

Но вернемся к молодой супружеской паре. У нее были все данные для счастья: красота, талантливость, положение в обществе, определенный достаток. Но счастья не получилось. Очень тонкая это материя – семейное счастье. Были внешние обстоятельства (мать Блока, очень ревниво относящаяся к сыну; друг Андрей Белый, воспылавший любовью к жене поэта, и другие причины). Но были и внутренние обстоятельства, мешающие нормальным семейным отношениям. Они были в самом Блоке.

В основу брака Блок положил, как выразилась впоследствии Любовь Дмитриевна, «ложную основу». Ученые – психологи и сексологи – считают, что мужчина видит в женщине «святую» и «блудницу» и зачастую одновременно – ту и другую. Александр Блок видел в Любе лишь святую, лишь Прекрасную Даму. Он доказывал молодой жене, что чувственная любовь есть дьявольское извращение истинной, духовной любви, способная лишь исказить и разрушить гармонию установившихся «высших отношений».

Примечательна запись в дневнике Блока о Любе незадолго до женитьбы: «Всегда почти хмурая, со мной еле говорит... Что же именно нужно делать? Я хочу не объятий: потому что объятия (внезапное согласие) – только минутное потрясение. Дальше идет ”привычка” – вонючее чудище. Я хочу не слов. Слова были и будут... Я хочу сверхслов и сверхобъятий... то, чего я хочу, сбудется».

Не сбылось. И не могло сбыться, ибо сверхобъятий, сверхпоцелуев и сверхлюбви не бывает. Это все мистические выдумки. Сновидение. Оно удалось Блоку в стихах, но никак не могло реализоваться в жизни.

Есть таинственная связь поэзии с полом. Одно дело – боготворить женщину, ставшую твоей Музой, и посвящать ей любовные гимны, другое дело – жить с нею как с конкретной женщиной во плоти и крови. «С Прекрасными Дамами, кажется, вообще не живут, – отмечает Надежда Мандельштам, – и семейная драма Блока в том, что он женился на «Прекрасной Даме»».

Вот еще одна запись из дневника Блока – от 7 ноября 1911 года: «...получил первый том Толстого. Маленькая Люба получила свое удовольствие...»

Какое удовольствие? Надо заметить, что Люба в отличие от Блока не витала в высших духовных сферах. Она была женщина земная, более того, чувственная, плотская (а если верить гороскопу, то женщина-Козерог страстна). Ей были нужны здоровые, выражаясь современным языком, интимные отношения.

Блоковская запись от 16 октября 1912 года: «Ночью – острое чувство к моей милой, маленькой бедняжке... Ей скучно и трудно жить. Скучно со мной тоже. Я занят собой и своим, не умею “дать” ей ничего». Отсюда разлад, непонимание, глухое недовольство. Интересно проследить за эволюцией семейных отношений Блока и его жены, отраженной в дневнике биографа поэта, его тетки – Марьи Андреевны Бекетовой. 2 ноября 1903 года Бекетова записала о Любе:

«Она, несомненно, его любит, но ее «вечная женственность», по-видимому, чисто внешняя. Нет ни кротости, ни терпения, ни тишины, ни способности жертвовать. Лень, своенравие, упрямство, неласковость, – Аля (свекровь Менделеевой. – Ю. Б.) прибавляет – скудость и заурядность; я боюсь даже ей сказать: уж не пошлость ли все эти «хочу», «вот еще» и сладкие пирожки. При всем том она очень умна, хоть совсем не развита, очень способна, хотя прямодушна и сознает свои недостатки, его любит... Он – уже утомленный и страстью, и ухаживаньем за ней, и ее причудами, и непривычными условиями жизни, и, наконец, темнотой. Она свежа, как нежнейший цветок, он бледен и худ...»

Почти через год, 13 августа 1904 года: «...за год жизни с Любой произошла страшная перемена к худшему. Она не делает его ни счастливее, ни лучше. Наоборот. Что это? Она – недобрая, самолюбивая, она – необузданная. Алю она так и не полюбила и жестока с ней...»

Бекетова – свидетельница не беспристрастная, она целиком на стороне Блока, своего племянника.

А вот отрывок из воспоминаний «объективной стороны» – Зинаиды Гиппиус:

«Блок был нездоров. Мы поехали к нему как-то вечером в маленькую его квартирку на Галерной. Сжато, уютно, просто; много книг. Сам Блок дома сжатый и простой. Л. Д., жена его, очень изменилась. Такая же красивая, крупная, – слишком крупная для маленьких комнат, маленького чайного стола, – все-таки была не та. В ней погас играющий свет, а от него шла ее главная прелесть. Мы знали, что за эти годы она увлеклась театром, много работала, ездила по России с частной труппой. Но, повторяю, не это ее изменяло, да и каботинка в ней, такой спокойной, не чувствовалась. В ней и свет был, но другой, не тот, не прежний, и очень вся она была иная».

Часто бывавший у Блоков в зимы 1906/07 и 1907/08 годов поэт и литературовед Модест Гофман писал: «Семейная жизнь Блока мне была мало понятна: он был женат на очень красивой и очень привлекательной Любови Дмитриевне, был очень дружен с нею, но пренебрегал ею как женой».

Вот так они и жили – внешне вместе, по сути врозь. У Блока свои «очарованные дали» и свои пылкие влюбленности – Наталья Волохова, Любовь Дельмас... У Любови Дмитриевны – свои: Андрей Белый, Георгий Чулков...

Александр Блок и Андрей Белый познакомились в январе 1904 года. Быстро наладилась дружба двух поэтов: оба занимались поисками образов России, Души Мира, поклонялись идеалам Вечной женственности и т. д. Параллельно развивались отношения между Белым и Любой. Сначала это были братско-сестринские чувства, затем они перешли в сферу любовных домоганий.

Все та же Марья Бекетова записывала в дневнике 7 августа 1906 года: «В голову не приходит то, что можно смотреть на Борино кривлянье, глупости и вычуры, и как невыносимо досадно смотреть на восторг всего этого. Вот, однако, до чего довела Люба свою тщеславную и опасную игру в дружбу и сродство с отчаянно влюбленным молодым поэтом...»

Бекетова была не права: «играла» не только Люба, «играл» и Борис Бугаев (он же Андрей Белый). Это была взаимная опасная игра. И против кого? Мужа и друга. Против Александра Блока.

15 июня 1905 года Любовь Дмитриевна пишет из Шахматова ответ Андрею Белому на его признание в любви: «Милый Борис Николаевич. Я рада, что вы меня любите; когда читала ваше письмо, было так тепло и серьезно. Любите меня – это хорошо... А помочь вам жить, помочьуйти от мучения – я не могу... Когда захотите меня видеть – пожалуйста, нам видеться можно и нужно... Любящая вас Л. Блок».

11 марта 1906 года из Петербурга: «Милый Боря, со мной странное: я совершенно спокойна. Люблю Сашу. Знаю, что то, что было у нас с тобой – не даром. Но не знаю, люблю ли тебя; не мучаюсь этим. Ничем не пугаюсь; спокойно люблю Сашу, спокойно живу. Милый, что это? Знаешь ли ты, что я тебя люблю и буду любить?.. Люби, верь и зови... Он (Евгений Иванов – еще один претендент на Любино сердце, которому она все рассказала. – Ю. Б.) думает, что выход – быть втроем. Милый, милый, ничего не знаю!.. Люби и не бойся... только не бойся, не бойся! Будь сильным!.. Люби меня, люби! Целую тебя. Твоя Л. Бл.».

Современный читатель, вы что-нибудь поняли в этом запутанном клубке чувств? Кого любила Менделеева? Блока? Белого? Обоих?.. Но читаем письма дальше.

19 марта, через 8 дней: «...с Вами я не порвала... Вы ведь знаете мой демонизм и все мои соблазны. Увижу Вас, и опять потянет к Вам ближе, ближе, ближе... А я не хочу, не надо, не надо! Если знаете, как мне не изменить Саше, как быть с Вами – скажите!..»

20 марта: «Не могу писать о моей любви к тебе, как хочу. Мне надо тебя видеть! Приезжай! Целую тебя долго, долго...»

В середине апреля 1906 года Андрей Белый пишет Блоку: «Ты знаешь мое отношение к Любе: что оно все пронизано несказанным. Что Люба для меня самая близкая изо всех людей: сестра и друг. Что она понимает меня, что в ней я узнаю самого себя, преображенный и цельный... Она мне нужна духом для того, чтобы я мог выбраться из тех пропастей, в которых – гибель. Я всегда борюсь с химерами, но химеры обступили меня. И спасение мое воплотилось в Любу... Я всегда готов, быть ей только братом в пути по небу. Но я еще и влюблен в Любу. Безумно и совершенно...»

В конце письма подпись: «Твой брат Боря».

Что сказать? Они действительно были братьями по духу: поэты и мистики, витающие в звездных эфирах и никак не способные дать простое земное счастье простой земной женщине. А тем временем отношения в «треугольнике» раскалялись донельзя, и в августе 1906 года Андрей Белый вызвал Александра Блока на дуэль. К счастью, поединок не состоялся.

Роман же между Белым и Любой продолжал развиваться бурно, нервно и истерично, и 16 октября 1906 года она пишет Белому: «Я всегда знала, что любовь одна, и если для выяснения отношений с Вами дала волю влюбленности, это был разврат... Этим я загубила, может быть, даже навек, Вас и то настоящее, что было у нас родственного...»