Текст книги "Вера, Надежда, Любовь… Женские портреты"

Райх-актриса

Эренбург считал, что Райх – актриса редкого дарования. Но этот дар был вначале скрыт, и понадобился действительно Пигмалион, чтобы сотворить Галатею. Своим изумительным режиссерским искусством Мейерхольд из едва сияющего алмаза сотворил сверкающий бриллиант.

Дебют Райх как настоящей актрисы состоялся 19 января 1924 года в ГосТИМе на Триумфальной площади. Премьерой стала роль Аксюши в спектакле Островского «Лес». «Прямой пробор. Коса. Огромные глаза. Простота в движениях...» – вспоминал ее партнер по сцене Эраст Гарин.

Далее последовали другие роли, и среди них одна из лучших: городничиха в «Ревизоре», обольстительная и ослепительная женщина зрелых лет, в расцвете пышной и жаркой красоты: обнаженные плечи, высокая и полная грудь, зазывно блестящие глаза. В эпизоде с объяснениями Хлестакова Анна Андреевна то вбегала, полная чувственного смятения, то, подхватив юбки, выбегала со сцены. А на абсурдное предложение Хлестакова: «Руки вашей, руки...» – она с сожалением и томностью отвечала: «Но я в некотором роде замужем!» Это была искрящаяся комедия любви.

А вот свидетельство художника Юрия Анненкова:

«Вспоминая теперь эту постановку, я считаю справедливым отметить, что одной из самых удачных и наиболее гоголевских сцен оказалась сцена, выключенная Гоголем из первого издания пьесы, сцена, где Анна Андреевна рассказывает своей дочери, Марье Антоновне, о своих дамских успехах.

Эта сцена происходила в обстановке элегантнейшего будуара, полного цветов и кружев, Анна Андреевна полулежала на диване, как мадам Рекамье на картине Давида, а вокруг нее, то из-под дивана, то из-за стола, то из-за комода, неожиданно возникали, один за другим, молодые красивые офицеры и мимически признавались ей в любви; один из них вынул из кармана пистолет и застрелился у ног Анны Андреевны».

Мейерхольдовский театр выезжал на гастроли в Германию и во Францию. И везде публика и критика отмечали мастерство игры Райх, ее сценическое обаяние, темперамент, психологическую нюансировку ролей. Были и такие критики, которые не принимали новаторских постановок Мейерхольда, но неизменно отмечали игру Райх. Один рецензент выразился буквально так: «Райх ист фюр мих, абер Мейерхольд ист гар нихт фюр мих» («Райх – для меня, но Мейерхольд – совсем не для меня»).

К сожалению, расцвет Райх затмил другой яркий талант – Марии Бабановой. До прихода в театр Мейерхольда именно Бабанова была примадонной, но, как говорится, в одночасье все рухнуло. Райх была красива, заметна, умна, деятельна, честолюбива и скоро заняла видное положение при Мейерхольде. Сначала она всего лишь верная помощница мастера, затем – подруга и любимая жена. Любовь Мейерхольда к Райх была открытой, ей он отдавал предпочтение как актрисе, отодвигая Бабанову на второй план.

Однажды на репетиции, когда на сцене была Бабанова, сорвалась чугунная балка (такое случается в театре). Все находились в шоке. Вошла Райх. И Мейерхольд громко сказал: «Зиночка, как хорошо, что тебя здесь не было».

Согласитесь, красноречивый эпизод. Неудивительно, что с каждым месяцем, с каждым днем накалялось соперничество двух актрис. В «Ревизоре» они играли вместе: Райх – городничиха, Бабанова – ее дочь. Бабанова потом признавалась: «Меня Райх так щипала, что у меня долго потом синяки не проходили». О, эти театральные истории, где подчас пьеса и жизнь тесно переплетаются между собой!

В довершение всего Мария Бабанова любила Мейерхольда как женщина, но молча и скрытно, боясь признаться в своем чувстве. И каково было ей видеть счастливую соперницу? В итоге ей пришлось расстаться со своим любимым режиссером, покинуть труппу мейерхольдовского театра. 24 августа 1925 года в «Новой вечерней газете» появилась заметка «Уход Бабановой».

Райх стала примой, что, конечно, не всех устраивало и вызвало целую волну критики. Появились ругательные рецензии. Ругали не только игру, но и наряды Райх. Так, в «Известиях» некий Осинский писал:

«Женам театральных директоров можно рекомендовать большую воздержанность по части туалетов, сменять которые при каждом новом выходе ни в «Ревизоре», ни в «Горе от ума» никакой необходимости нет».

В монографии «Портрет Зинаиды Райх» Рудницкий отмечает, что «московские сплетницы любили посудачить о немыслимо роскошных и ”баснословно дорогих” туалетах Райх – не только сценических, но и ”жизненных”. На самом деле Райх одевалась скромно и недорого, не прибегая к услугам знаменитых портных, она просто хорошо знала «свой стиль» и тщательно обдумывала свои наряды – особенно вечерние, для дипломатических приемов».

Критические стрелы в Райх летели с разных сторон. Однажды Маяковский взял ее под защиту: «Вот говорят: Зинаида Райх. Выдвинули ее на первое место. Почему? Жена. Нужно ставить вопрос не так: он женился на ней, потому что она хорошая актриса».

Но это, конечно, очередной шутливый парадокс Маяковского. А вот мнение гениального артиста Михаила Чехова – авторитетнее которого и быть не может:

«Глубокоуважаемая Зинаида Николаевна! – писал Чехов в марте 1927 года. – Я все еще хожу под впечатлением, полученным мною от «Ревизора»... Всеволод Эмильевич бывает гениален, и в этом трудность совместной работы с ним. Если исполнитель Всеволода Эмильевича только поймет его – он погубит его замысел. Надо нечто большее, и это большее я увидел в Вас, Зинаида Николаевна... Что это большее в Вас – я не знаю, может быть, это сотворчество с Всеволодом Эмильевичем в данной постановке, может быть, Ваш природный талант – не знаю, но результат поразителен. Поражает меня Ваша легкость в исполнении трудных заданий. А легкость – первый признак настоящего творчества... Вы, Зинаида Николаевна, были великолепны. Я уже не говорю о Вашем внешнем виде и о Ваших костюмах! Надо и внешне уметь быть красивой на сцене – Вы умеете это в совершенстве. Как редко можно видеть на сцене красоту, которую обращают на пользу образу! Вы чудно пользуетесь Вашей красотой...»

Прочитав книгу Михаила Чехова «Путь актера», Райх пишет автору 27 февраля 1928 года: «Ах, Михаил Александрович! Я пьяна Вашей книжкой. Я сегодня захлебнулась ею – читала на репетиции, во время обеденных пауз, во время, назначенное мною для работы над новой ролью! Все 6 часов я не отрывалась от нее – пока не кончила... Я ее еще перечту много раз...»

Она не только читала, она впитывала в себя, как губка, наблюдения и советы Мейерхольда и Чехова, двух корифеев отечественной и мировой сцены.

А потом была знаменитая постановка Мейерхольда «Дама с камелиями». Поэт Илья Сельвинский вспоминал: «Кого не потряс в «Даме с камелиями» выход Зинаиды Райх? В красном платье, – в черном цилиндре вбегала она с завязанными белым платком глазами, управляя парой юношей во фраках и с бубенцами на шее». Очередная находка режиссера и блистательное исполнение актрисы.

«Дама с камелиями» была очень красивым и эстетским спектаклем, он шел с неизменным аншлагом. Кого не волновала тема всепоглощающей страсти! (Даже сталинский террор не смог приглушить интереса к этой вечной теме.) Зинаида Райх нашла для своей героини Маргариты Готье и особые женские чары и краски. И главное – выразила трагизм героини при помощи очень скупых средств: горящих глаз и вибрирующего голоса, в котором, как заметил критик Юзовский, был истинный «трепет души».

«Каждый из нас, зрителей, терял ее лично, – говорил музыкант Николай Выгодский. – Но вот на слова ее игру не переложить: в ней была духовная, мелодическая сила, излучающая особый свет».

В марте 1935 года Зинаида Райх в спектакле «33 обморока» по чеховскому водевилю «Медведь» сыграла Попову. Образ лукавой и хитроумной вдовушки был полной противоположностью Маргариты Готье. В том же 1935 году Мейерхольд поставил радиоспектакль «Каменный гость». Образ Доны Анны запоминающе воплотила Райх.

Готовились другие спектакли, но светлая полоса для Всеволода Мейерхольда и соответственно для Зинаиды Райх кончилась. Пошла черная полоса. Над театром Мейерхольда нависли тучи. Последовали запреты спектаклей. Критикой было запущено бранное словечко «мейерхольдовщина». Мастера стали обвинять во всех смертных грехах, требовали от него покаяний, самобичеваний.

Гибель Райх

17 декабря 1937 года в «Правде» появилась статья «Чужой театр», а 7 января 1938 года комитет по делам искусств принял постановление о ликвидации Государственного театра им. Мейерхольда. В этот день Зинаида Райх в последний, 725-й раз сыграла Маргариту Готье. За 13 лет работы в ГосТИМе она сыграла немногим более десяти ролей.

Обстановка в те годы была гнетущая, и многие жили под дамокловым мечом репрессий. Чуда не произошло, и 20 июня в Ленинграде был арестован Всеволод Мейерхольд. На документе, решившем судьбу великого режиссера, народный комиссар внутренних дел СССР Лаврентий Берия синим карандашом (а это означало: расстрел) написал: «Утверждаю».

В тот же день в Москве в квартире в Брюсовском был произведен обыск. Зинаида Николаевна была возмущена не только самим обыском, но и поведением тех, кто его проводил. В графе «Заявленные жалобы» она написала (такие дерзости обычно никто себе не позволял), что один из сотрудников допускал «грубый тон и огрызания». Проводившим обыск позже нагорело от их начальства «за недопустимость того, что в протокол заносится жалоба непосредственно обыскиваемых».

Это была последняя «роль» Зинаиды Райх: протест против унижения личности. А вскоре, в ночь на 14 июля 1939 года, Зинаида Николаевна была убита. Ей было 45 лет.

Внучка Мейерхольда от первого брака Мария Валентей вспоминает:

«После ареста деда Зинаида Николаевна осталась одна. Таня с годовалым сыном жила на даче в Горенках, Костя уехал на родину Есенина в Константиново. С Зинаидой Николаевной осталась работница Лидия Анисимовна. Я была у Зинаиды Николаевны дня за два до ее гибели... Помню, Зинаида Николаевна лежала на диване, была очень возбуждена, говорила, что сделала глупость, написав письмо Сталину...

Убийство произошло около часа ночи, когда Зинаида Николаевна выходила из ванны... Говорили, что их было двое. Зинаиде Николаевне было нанесено семнадцать ножевых ран, но ни одного ранения в область сердца не было. Окна были открыты, соседи по дому слышали ее душераздирающие крики, но никто не вышел, думали, что Зинаиду Николаевну пришли арестовывать, все ждали ее ареста и все знали, что после закрытия театра у нее случались истерические припадки. Она была очень сильна физически, видимо, сопротивлялась. Выскочили из квартиры убийцы через парадную дверь, бежали по лестницам и оставляли на желтых стенах кровавые отпечатки, вытирали руки об стены. Никаких вещей, ничего они не взяли, не грабили... Когда приехала милиция и вошли в квартиру, Зинаида Николаевна была жива, находилась в сознании, с нее снимали допрос. Потом ее увезли в больницу к Склифосовскому, умерла она по дороге от потери крови. Работница Лидия Анисимовна ничего никогда никому не рассказывала, была арестована, потом освобождена и исчезла куда-то...»

Вот такая жуткая гибель, сочиненная не Дюма, а «писателями» с Лубянки. Проводить Зинаиду Николаевну в последний путь пришло мало людей: боялись. Сразу после похорон Райх ее детям – Татьяне и Константину – было предложено в 48 часов освободить квартиру. В ней поселились личный шофер Берии и молодая сотрудница из аппарата Берии.

Кто убил Райх? За что убили? Соответствующие ведомства и по сей день не дали ответа. О том, как мучили, избивали и в конце концов расстреляли Мейерхольда, стало известно не так давно, а вот в деле Райх – непроницаемый туман.

Вот и все о судьбе Зинаиды Николаевны Райх. Она была необычная женщина. И необычная актриса. У нее была своя особенная женская стать, «говорящие глаза» и совершенно своеобразное умение ходить, «плавать по сцене».

Она была сама женственность. Была. Какой горький глагол! Оставим в нашей памяти хотя бы маленький уголок для Зинаиды Райх. Она достойна этого.

Лариса Рейснер
ЛИРА И МАУЗЕР

Наверное, многим запомнилась бесстрашная женщина-комиссар в кожанке из «Оптимистической трагедии». Но все ли знают, что у героини Всеволода Вишневского был реальный прототип? Ее звали Лариса Рейснер, и необыкновенная судьба этой женщины заслуживает особого рассказа.

Лариса родилась 1 мая 1895 года в Люблине (Польша) в семье профессора права Михаила Рейснера. Ее мать – урожденная Хитрово. В 1905 году Рейснеры переехали в Петербург. В родительском доме девочку окружали не только достаток и уют: сам воздух шикарной квартиры, казалось, был пропитан аристократизмом, духом изящных искусств и интеллигентностью. Лариса с золотой медалью окончила женскую гимназию, затем поступила в Психоневрологический институт и одновременно стала посещать цикл лекций по истории политических учений в университете. Но наравне с науками ее привлекала и литература.

Всеволод Рождественский вспоминает о впечатлении, которое произвела на неги Лариса при первой встрече в студенческой аудитории: «Это была девушка лет восемнадцати, стройная, высокая, в скромном сером костюме английского покроя, в светлой блузке с галстуком, повязанным по-мужски. Плотные темноволосые косы тугим венчиком лежали вокруг ее головы. В правильных словно точеных чертах ее лица было что-то нерусское и надменно-холодное, а в глазах острое и чуть насмешливое. ”Какая красавица!” – невольно подумалось всем в эту минуту».

Обаяние красоты Ларисы Рейснер отмечал и сын Леонида Андреева Вадим, некоторое время живший в семье Рейснеров: «Ее темные волосы, закрученные раковинами на ушах, серо-зеленые огромные глаза, белые, прозрачные руки, особенно руки, легкие, белыми бабочками взлетавшие к волосам, когда она поправляла свою тугую прическу, сияние молодости, окружавшее ее, все это было действительно необычным. Когда она проходила по улицам, казалось, что она несет свою красоту как факел и даже самые грубые предметы при ее приближении приобретают нежность и мягкость...»

Когда несколькими годами позже Ларису увидел английский журналист Эндрю Ротштейн, он, как и все, был поражен: «Я совсем не был готов, входя в купе, к красоте Ларисы Рейснер, от которой дух захватывало, и еще менее был подготовлен к чарующему каскаду ее веселой речи, полету ее мысли, прозрачной прелести ее литературного языка». Она мечтала стать поэтессой и писала стихи:

 
Апрельское тепло не смея расточать,
Изнеможденный день идет на убыль.
А на стене все так же
Мертвый Врубель
Ломает ужаса застывшую печать...
 

Удивительно: внешность Ларисы Рейснер – воплощение женственности – не отражала ее решительного и резкого характера. Она гордилась своим «мужским умом», словам предпочитала поступки, любила споры, в которых всегда находила веские доказательства, умела убедить собеседника в своей правоте.

Она сводила с ума поэтов. Ее красота не оставила равнодушным и Осипа Мандельштама. В 1913 году он посвятил Ларисе «Мадригал»:

 
Нет, не поднять волшебного фрегата:
Вся комната в табачной синеве,
И пред людьми русалка виновата
Зеленоглазая, в морской траве!
Она курить, конечно, не умеет.
Горячим пеплом губы обожгла
И не заметила, что платье тлеет —
Зеленый шелк, и на полу зола...
 

Мандельштам словно предвидел судьбу Ларисы, русалки, ставшей комиссаром и сгоревшей в огне революции. Пути их разошлись, и в черновике «Мадригала» появилась строка: «Мне гашиша безумного не надо...»

Был в ее жизни и Николай Гумилев, «конкистадор в панцире железном», капитан, рвущий из-за пояса пистолет, настоящий мужчина-воин. Они встретились осенью 1916 года в «Привале комедиантов» – артистическом кабачке на Марсовом поле. Ларисе нравились стихи Гумилева, она пыталась ему подражать. Поэт, слывший ценителем женской красоты, был сражен ее «ионическим завитком». Лариса как-то призналась: «Я его так любила, что пошла бы куда угодно».

Гумилев сделал Рейснер предложение, но она отказалась, сославшись на то, что не может «причинить неприятность Анне Андреевне», бывшей его жене и своей любимой поэтессе. Все резко изменилось, когда она узнала о связи «своего Гафиза» с Анной Энгельгардт, ставшей второй женой поэта.

Разрыв был окончательный. В августе 1921 года Николай Гумилев был расстрелян большевиками. В то время Лариса Рейснер, будучи женой коммунистического полпреда, жила в Афганистане. Возможно, будь она в России, спасла бы его...

Как в вожделенную стихию, бросилась Рейснер в революцию. Она нашла себя не в поэзии и не в искусстве, а именно в огне и крови тех страшных событий 1917-го, когда надо было повелевать и рисковать жизнью, – все это так будоражило ее кровь. Видно, рождена она была не русалкой, не музой, а отважным комиссаром. Современники утверждают, что Лариса Рейснер была на «Авроре» в памятную ночь 25 октября и что именно по ее приказу был начат обстрел Зимнего. Возможно, это и не так, но абсолютно точно известно, что она была комиссаром Балтфлота и буквально упивалась этой значительной ролью. В черной морской шинели, элегантная и красивая, она отдавала приказы революционным матросам, как королева – своим пажам.

В «Черных тетрадях» за январь 1918 года Зинаида Гиппиус составила «букет» деятелей культуры на службе у большевиков. Вот выдержки из ее списка:

«20. Проф. Рейснер – подозрительная личность, при царе писал доносы: на службе у большевиков.

21. Лариса Рейснер – его дочь, поэтизирующая с претензиями, слабо; на службе».

О том, какое участие приняла Рейснер в гражданской войне, написано достаточно. Да, была бесстрашной, да, рисковала, да, смерти смотрела в глаза. И еще там она нашла своего истинного воина, не Гумилева, который утверждал себя в стихах, а Федора Раскольникова, красного командира и пламенного революционера. Любовь, спаянная в дыму гражданской. Общий враг. Единые цели. К тому же оба тяготели к новой, советской литературе. Казалось, такая любовь – навсегда...

В апреле 1921 года эшелон особого назначения – два мягких вагона и шесть теплушек – отправился с Казанского вокзала в дальний путь. В нем ехали 32 сотрудника советской миссии во главе с полпредом Раскольниковым. В основном это были моряки и флотские политработники, народ молодой и веселый. 3 июля из Кушки вышел караван – 100 вьючных и верховых афганских коней, и началось 30-дневное путешествие по пескам, горам и долинам Афганистана. Местные жители, увидев путников, были поражены; рядом с высоким гостем exaла верхом красавица с открытым лицом в мужском костюме и вместе с матросами пела песню под гармошку. Бывшая салонная петербургская поэтесса. Бывший комиссар Балтфлота. Ныне посольская жена – Лариса Рейснер...

Афганистан после голодной России показался раем. Сытно и красиво. Фонтаны и розы. Знаки внимания к первой леди посольства и любимый муж. Казалось бы, чего еще желать? Для обычной женщины, разумеется, – ничего, но только не для Ларисы. Она вскоре затосковала, покинула своего Федора и укатила обратно в Россию, к неведомой, но будоражащей воображение жизни. Раскольникову ничего не оставалось, как переписываться со сбежавшей женой. И вот финал: «Мне кажется, что мы оба совершаем непоправимую ошибку, что наш брак еще далеко не исчерпал всех заложенных в нем богатых возможностей. Боюсь, что тебе в будущем еще не раз придется в этом раскаиваться. Но пусть будет так, как ты хочешь. Посылаю тебе роковую бумажку...»

«Роковая бумажка» – это согласие на развод. Кого же предпочла Лариса Рейснер? Карла Радека, блестящего журналиста, публицистический талант которого так ценил Ленин. Дочь Радека Софья вспоминает: «У него были три слабости: книги, трубка и хороший табак, Была и четвертая: красивые женщины». Вот почему его, женатого человека, потянуло к Ларисе. Примечательно, что на первые свидания с Ларисой он брал свою дочь. В этом был весь Радек – человек парадоксов и софизмов, мастер компромиссов и лавирования: он наслаждался любовью Ларисы, оставаясь при этом хорошим семьянином, любящим мужем и отцом.

Но судьба Ларисы Рейснер, словно дав ей возможность утолить жажду жизни за короткий срок, уготовила ей внезапную смерть. Глоток сырого молока – и Ларисы не стало. Она умерла от брюшного тифа в 1926 году, не дожив трех месяцев до 31 года. «Зачем было умирать Ларисе, великолепному, редкому, отборному человеческому материалу?» – патетически вопрошал Михаил Кольцов.

«Гроб стоял в Доме печати на Никитском бульваре. Двор был забит народом – военными, дипломатами, писателями. Вынесли гроб, – вспоминает Варлам Шаламов, тогда еще начинающий поэт, – и в последний раз мелькнули каштановые волосы, кольцами уложенные вокруг головы. За гробом вывели под руки Карла Радека...»

Еще одно свидетельство – писательницы Лидии Сейфуллиной: «Вот бедная Лариса – с такой музыкой хоронили, а она и не слышала...»

«Она была талантлива и умела жить, – отмечал Виктор Шкловский. – Никогда не сердилась на жизнь. У Рейснер была жажда к жизни».