Текст книги "Вера, Надежда, Любовь… Женские портреты"

Жизнь без Алексея Толстого

Они еще долго обвиняли друг друга, выясняли отношения, сводили счеты, кипели обидами за общий порушенный дом. Но они уже были не вместе. Они жили порознь. Алексей Толстой с новой женой – Людмилой, Наталья Крандиевская – одна (дети уже были взрослыми). Уделом одиночества были дневник и поэзия.

 
Клонятся травы ко сну,
Стелется в поле дымок,
Ветер качает сосну
На перекрестке дорог.

Ворон летит в темноту,
Еле колышет крылом —
Дремлет уже на лету...
Где же ночлег мой и дом?

Буду идти до утра,
Ноги привыкли идти.
Ни огонька, ни костра
Нет у меня на пути.
 

Так писала Крандиевская в одном из стихотворений 1948 года, но это ощущение «ни огонька, ни костра», ощущение холодного одиночества преследовало ее с того печального для нее августа 1935 года.

12 декабря 1935 года Наталья Крандиевская пишет Алексею Толстому:

«Алеша! Я получила твое гневное и оскорбленное письмо из Гагр от 5-го, в ответ на мое коротенькое, деловое письмо. Я полна горького недоумения...»

Делаем пропуск и читаем дальше:

«...Если мои горькие стихи восприняты тобой тоже как ”высокомерные” стихи и как обида тебе лично, – то ясно одно, – что стихи эти мне не надо было посылать тебе. И в этом я каюсь. Ты пишешь: – ”искусство в семье нашей не пользовалось никогда пиететом”. Если не искусство – то что же, собственно говоря, пользовалось у нас пиететом в семье, за все 20 лет? Вот чего я не понимаю.

Алеша, за последнее время я столько выслушала от тебя горьких «истин», что совершенно перестала понимать свое прошлое. Ты только и знаешь, что порочишь его по-новому в каждом новом письме. Мне хочется спросить иногда – неужели ты в самом деле веришь сам (в спокойную и беспристрастную минуту) тому чудовищному огульному отрицанию всего хорошего в бывшей нашей общей жизни?

Подумай только – и «тирания», и «ложь», и «плен», и «болото пошлости», и одиночество, «непонимание»... Теперь ты прибавляешь – «равнодушие к искусству» и «высокомерное» неуважительное отношение к тебе – да мало ли еще какой неправдой можно поглумиться над своим прошлым, благо оно прошлое. Ты все еще сводишь со мной счеты.

Неужели «прошлое» чернить и пачкать необходимо, чтобы выгоднее оттенить настоящее и его преимущества? Неужели такова скрытая цель?

В самом деле: – чтобы легче утвердить Людмилину преданность твоему искусству, необходимо предварительно установить, что «Тусе и ее семье на искусство твое было наплевать» (пиететом оно не пользовалось).

Чтобы утверждать «огромную любовь Людмилы», надо убеждение, что «Туся тебя никогда» «в сущности не любила». Разве не так это? Чтобы импозантнее выглядело твое 2-месячное сотрудничество с Людмилою, необходимо утвердить, что «Туся, в сущности, никогда твоей работой не интересовалась и в ней не участвовала». Это «предательство» всего старого, Тусиного, – неужели неизбежно? Оно будет продолжаться во славу Людмилы до тех пор, пока ты любишь ее? Во всяком случае, я предвижу, что на мой остаток жизни мне хватит этого предательства и этой неправды.

Сражаться с ней бесполезно. Бесполезно оправдываться, взывать к справедливости. Я это вижу. Поэтому пусть будет все в прошлом так плохо, как тебе сейчас этого хочется. Ах, не все ли равно, в конечном счете! Пусть этой ценой покупается твое безупречное «настоящее», его вес и значение. Будь счастлив им, Алеша, но не злобствуй и не клевещи на меня, – ибо я и так раздавлена – твоим счастьем. И не стоит тебе, счастливому, сводить со мной счеты.

Что касается «торопливого разорения» детскосельского дома, то кто его разорил так торопливо? Неужели в этом я точно так же виновата? Во всяком случае, кабинет твой и спальня в таком виде, чтоб ты мог спокойно работать. Но уют, созданный в доме когда-то мною, ушел вместе со мною из дома, разве это не естественно? Скажи? Разве не естественно, что новая твоя хозяйка должна внести в твою жизнь, в твою обстановку свои новые вкусы, свою индивидуальность, свое лицо? Прощай. Н».

 
Покрой мне ноги теплым пледом,
И рядом сядь, и руку дай...
 

Этого уже не будет. В доме Толстого – новая хозяйка. А старая горюет и сочиняет горькие стихи:

 
Больше не будет свидания,
Больше не будет встречи.
Жизни благоухание
Тленьем легло на плечи.

Как же твое объятие,
Сладостное до боли,
Стало моим проклятием,
Стало моей неволей?

Нет. Уходи. Святотатства
Не совершу над любовью.
Пусть монастырское братство,
Пусть одиночество вдовье,

Пусть за глухими вратами
Дни в монотонном уборе.
Что же мне делать с вами,
Недогоревшие зори?

Скройтесь за облаками,
Больше вы не светите!
Озеро перед глазами,
В нем – затонувший Китеж.
 

Сколько боли, сколько пронзительности в этих строках! И полный отказ от борьбы, смирение и покорность судьбе...

 
Люби другую, с ней дели
Труды высокие и чувства,
Ее тщеславье утоли
Великолепием искусства.

Пускай избранница несет
Почетный груз твоих забот:
И суеты столпотворенье,
И праздников водоворот,
И отдых твой, и вдохновенье, —
Пусть все своим она зовет.

Но если ночью иль во сне
Взалкает память обо мне
Предосудительно и больно,
И, сиротеющим плечом
Ища плечо мое, невольно
Ты вздрогнешь, – милый, мне довольно,
Я не жалею ни о чем!
 

Странно, что она посылала свои стихи Толстому, но странно для нас, сторонних читателей этой печальной истории, а для Крандиевской вовсе не странно – для нее это была соломинка, за которую она хваталась в напрасной надежде выплыть к берегу Любви. Искала если не угасших чувств, то по крайней мере сочувствия, живого сострадания. А как реагировал Алексей Николаевич? В дневнике Корнея Чуковского в записи от 1 мая 1953 года можно прочесть:

«Зашла речь об Алексее Толстом – и Федин показал его не хуже Андронникова: как Толстой слушал скорбные стихи своей брошенной жены Крандиевской – она писала в этих стихах, сколько страданий причинило ей его отношение к ней, а он сказал:

– Туся с каждым годом пишет все лучше и лучше. Ну, Туся, прочти-ка еще».

Чем больше страдает Туся, тем она лучше пишет стихи... Хороший удел для поэта, что же касается женской судьбы...

Своими страдальческими стихами Крандиевская не приближала к себе Толстого, а, наоборот, отдаляла его, ибо он, по свидетельству Корнея Чуковского, «органически не выносил разговоров о неприятных событиях, о болезнях, неудачах и немощах». Как подчеркивал Илья Эренбург, Толстой «любил жизнь – страстно, вдохновенно, вкусно ее любил».

И зачем Толстому нужно было нытье старой Туси, когда слух его услаждало жизнерадостное воркование молодой Людмилы?!

С 1938 года Толстой и Людмила стали жить в Барвихе, в новом доме. Артистка Клавдия Пугачева, сыгравшая главную роль в пьесе Алексея Толстого «Чертов мост», вспоминает свое впечатление от посещения нового дома:

«Все было необыкновенно – сами хозяева, сама дача. Особенно кабинет Алексея Николаевича с бревенчатыми стенами, блестевшими при свечах.

На столе помимо прекрасной сервировки стояли какие-то бочечки, бочоночки. Пили водку, «особо жестокую», ели огурцы, засоленные до хруста вместе с гвоздем, капусту с брусникой и грибы необыкновенного аромата. На огромных сковородах подавалось жаркое, и чего-чего только не было. А тосты в честь каждого из нас Алексей Николаевич, очевидно, придумал заранее, так как каждый тост шел под взрыв хохота. То он говорил стихами, то прозой. За столом сидели очень долго, не хотелось пропустить ничего, о чем говорил Алексей Николаевич. После шуток перешли на серьезные темы...»

Так что с Алексеем Толстым все было в порядке. Вновь создан гостеприимный и уютный дом. Интересные гости. Заботливая и любимая жена.

Валентин Берестов с некоторым поэтическим преувеличением писал о ней: «Людмила Ильинична, молодая, быстрая, со звонким голосом, казалась мне женщиной, придуманной Алексеем Толстым, вышедшей из его книг. Даже имя ее – Людмила Ильинична – было оттуда. Я почти не удивился, увидев в иллюстрациях Шмаринова к третьей части «Петра» женщину, похожую на Людмилу Ильиничну...»

Людмила Ильинична – это новая муза писателя. А как старая – Наталья Васильевна?

 
Сокрыла ночи пелена.
Сижу одна у водоема,
Где призрак жизни невесомый
Качает памяти волна...
 

Но «одна у водоема» – это поэтический образ. А так – идет жизнь, заедает быт, возникают материальные трудности.

Из письма Толстого Крандиевской, осень 1940 года:

«Милая Туся, затруднение с деньгами временное...» Далее следует длинное объяснение ситуации. И в конце письма: «Дома у нас, кроме происшедших неприятностей (острое отвращение к некоторым «руководящим» писателям) – все благополучно. Оба прихварываем – гриппом и трахеитом. Я уже две недели на диете после опенок. Заканчиваю с Шапориным оперу. Почему сыновья не удосужатся писать? Скажи им, что это не культурно. Твой А. Толстой».

И приписка: «Миля шлет всем привет». Миля – это Людмила, жена. Так и хочется приписать (что и делаю) восклицание: как мило!..

А что далее? А далее грянула война. Толстой рвался на фронт военным корреспондентом, но его не пускали из-за здоровья и возраста. Однако он активно воевал пером. А Крандиевская? Она оказалась в блокадном Ленинграде и испытала все ужасы осажденного города. Голодала. Чуть не умерла голодной смертью – ее чудом спасла пришедшая с кружкой киселя подруга. А еще ей помогали выжить стихи.

 
За спиной свистит шрапнель.
Каждый кончик нерва взвинчен.
Бабий голос сквозь метель:
«А у Льва Толстого нынче
Выдавали мермишель!»

Мермишель? У Льва Толстого?
Снится, что ли, этот бред?
Заметает вьюга след.
Ни фонарика живого,
Ни звезды на небе нет.
 

Блокадные стихи Крандиевской – лучшие в ее творчестве.

До окончательной победы оставалось немного, когда 23 февраля 1945 года умер Алексей Толстой, в возрасте 62 лет. «Жестокая болезнь, рак легких, погасила это пламенное, столь жизнелюбивое сердце, этот острый ум и блестящий талант», – писал критик М. Чарный.

Наталья Крандиевская откликнулась на смерть своего бывшего мужа циклом стихотворений «Памяти А. Н. Толстого» (1945 – 1946), который открывался следующими строками:

 
Давность ли тысячелетий,
Давность ли жизни одной
Призваны запечатлеть мы, —
Все засосет глубиной,
Все зацветет тишиной.

Все сохранится, что было.
Прошлого мир недвижим.
Сколько бы жизнь ни мудрила,
Смерть мне тебя возвратила
Вновь молодым и моим.
 

И заканчивается цикл таким стихотворением:

 
Длинной дорогою жизнь подводила
К этому страшному дню.
Все, что томилось, металось, грешило,
Все предается огню.

Нет и не будет виновных отныне,
Даруй прощенье и мне.
Даруй смиренья моей гордыне
И очишенья в огне.
 

Крандиевской – 57 лет. Она переживет Толстого на 18 лет. Что будет в этом периоде ее жизни? Дети, внуки, творчество, быт и болезни. Но, будучи по натуре «светлой женщиной», она не сломлена. Она верит в звезду и надежду. Не об этом ли говорит ее стихотворение, написанное в апреле 1959 года (ей 71 год):

 
Давно с недугами знакома,
И старость у меня как дома,
Но все же до сердцебиения
Хочу весны, ее цветения,
Ее пленительных тревог
И радостей (прости мне бог).

Со сроками вступаю в спор.
И до каких же это пор?
Пора бы знать, что эти сроки
Неоспоримы и жестоки.
Они как длительный конфуз
Для престарелых старых муз.

Стихами горбится подушка.
Стыдись, почтенная старушка,
И «поэтических затей»,
И одержимости своей!

Усни. Сложи на сердце руки,
И пусть тебе приснятся внуки,
Не элегический сонет.
Увы! Сонетов больше нет,
Но есть молчанье у порога,
Где обрывается дорога.
 

Невольно вспоминаются строчки Анны Ахматовой:

«Дорога не скажу куда...» Зачем говорить об очевидном, неизбежном? Рано или поздно нас всех ожидает эта дорога.

17 сентября 1963 года, в возрасте 75 лет, Наталья Крандиевская скончалась. Она похоронена в Ленинграде, на Серафимовском кладбище.

 
Давно отмерена земного счастья доза,
Давно на привязи табун былых страстей,
Но, боже мой, как пахнет эта роза
Над койкою больничною моей!..
 

Пришел конец всем страданиям. Тиха кладбищенская аллея.

Прохожий остановится, читая:

 
«Крандиевская-Толстая».
Это кто такая?
Старинного, должно быть, режима...
На крест покосится и пройдет мимо.
 

Так написала Крандиевская за 5 лет до смерти – в 1958-м. Вот и вся эта история, в которой был возведен и порушен Храм Любви и Счастья, «готика любви», как выразилась Крандиевская, со своими башнями и шпилями, с динамическими архитектурными ритмами, с многоцветным сиянием витражей...

Это было. И будет не раз, ибо жизнь – это вечное цветение, некий perpetuum mobile. Именно так назвала одно из своих стихотворений Наталья Крандиевская:

 
Этим – жить, расти, цвести,
Этим – милый гроб нести,
До могилы провожать,
В утешенье руки жать,
И сведя со старым счет,
Повторять круговорот,
Снова жить, расти, цвести,
Снова милый гроб нести...
 

Вы протестуете? Вам это не нравится? Тусе тоже когда-то не нравилось все мрачное. Она верила в пламенеющую «готику любви». В радость и наслаждение. Но потом пришла пора печали... Есть такая английская поговорка: не надо тревожить тревоги, пока тревоги сами не потревожат нас. Не будите тигра. Обойдите его стороной. И невзирая ни на что, стройте свой храм. Хотите – готический. Хотите – любой иной...

Лиля Брик
ЖЕНЩИНА С ПЬЕДЕСТАЛА

Версты улиц взмахами шагов мну.

Куда я денусь, этот ад тая!

Какому небесному Гофману

выдумалась ты, проклятая?!

В. Маяковский. Флейта-позвоночник

Кто вы, Лиля Брик?

В июле 1993 года во Франции, в Сорбонне, было прочитано 38 докладов на тему «Владимир Маяковский и утопия XX века». О поэте спорили и выстраивали свои версии специалисты-маяковеды. Действительно, Владимир Владимирович – фигура огромная и спорная. А личность его музы, его единственной любимой женщины – Лили Брик? Еще более противоречива и загадочна.

Как только не называли Лилю Юрьевну: «Святая муза», «Беатриче», «Пиковая дама советской поэзии», «Убивица», «Черная дыра»! «Муза» и «Беатриче» – тут все бесспорно. Лиля Брик вдохновила Маяковского на невиданного накала любовные чувства и стихи:

 
Быть царем назначено мне —
твое личико
на солнечном золоте моих монет
велю народу:
вычекань!
А там,
где тундрой мир вылинял,
где с северным ветром ведет река торги, —
на цепь нацарапаю имя Лилино
и цепь исцелую во мраке каторги.
 

«Убивица» – потому что многие обвиняли Лилю Брик в причастности к самоубийству поэта.

«Пиковая дама советской поэзии» – ярлык за отлично проведенную игру-операцию по канонизации имени поэта и его творчества. Лиля Юрьевна многое сделала для того, чтобы Маяковский стал козырной картой в раскладе советской литературы.

И наконец, «Черная дыра» (словечко, пущенное Вознесенским в отношении Лили Юрьевны) – это душа Лили, точнее, ее потемки. Какой она была женщиной? Что двигало ею? Чему она поклонялась? Что любила и что ненавидела? Что было главной пружиной ее поступков? Несмотря на обилие воспоминаний, четких ответов нет. Черная дыра, да и только. Женщина-бездна.

Семья. Первые шаги. Ося

Лиля[2]2
  По документам ей было дано имя «Лили», но окружающие звали ее «Лиля». – Примеч. авт.


[Закрыть] Юрьевна Каган родилась в Москве 30 октября (11 ноября) 1891 года (она была старше Маяковского почти на два года). Отец – Урий Каган, юрист, родом из Любавы. Мать – Елена Берман, происходила из рижской еврейской семьи. Пианистка, поклонница Вагнера, писала стихи. Короче, интеллигентнейшая, культурная среда. Немецкий был у Лили вторым родным языком, а французский – первым иностранным.

В гимназии Лиля Каган познакомилась с Осипом Бриком. Тринадцатилетняя Лиля и семнадцатилетний Осип полюбили друг друга. «Ося стал звонить мне по телефону. Я была у них на елке. Ося провожал меня домой и по дороге, на извозчике, вдруг спросил: «А не кажется вам, Лиля, что между нами что-то большее, чем дружба?» – так вспоминала Лиля Юрьевна свое первое увлечение и свой скромный ответ: «Да, кажется».

Любовь любовью, а знания знаниями. В 1908 году Лиля окончила гимназию с отличием, поступила на Высшие женские курсы, проявила блестящие математические способности, но предпочла математике архитектуру. В 1918 году она окончила Московский архитектурный институт, овладела скульптурой, живописью и лепкой (позднее лепила бюст Маяковского).

Но до того, как Лиля определилась профессионально, она оформила и свои личные дела. Новая встреча после долгого расставания с Осипом Бриком в Москве в Художественном театре все решила.

«...пошли погулять... Зашли в ресторан, в кабинет, спросили кофейничек и, без всяких переходов, Ося попросил меня выйти за него замуж. Я согласилась» (из воспоминаний Л. Брик 1929 года).

Об этом важном моменте Осип Брик ликующе сообщает своим родителям: «...не могу больше скрывать от вас. Я стал женихом. Моя невеста, как вы уже догадываетесь, Лиля Каган. Я ее люблю безумно, всегда любил. А она меня любит так, как, кажется, еще ни одна женщина на свете не любила... Я знаю, вы меня любите и желаете мне самого великого счастья. Так знайте, это счастье для меня наступило...»

Родители (а отец Оси был купцом 1-й гильдии, богатым человеком) не препятствовали счастью сына. 12 февраля 1912 года Лиля и Осю поженил московский раввин. Не стало Лили Каган, а появилась Ли-Брик. Молодые переехали в четырехкомнатную квартиру, которую сняли для них «предки».

Осип Брик окончил юридический факультет Московского университета, но юристом никогда не работал. Писал стихи. После революции стал главным теоретиком ЛЕФа, революционного искусства, одновременно работал и на ЧК, впрочем, как и Лиля, но это побочная тема, и не будем ее касаться.

Главная тема – житейская. Как жили? О, бурное время первых революционных лет! Крушение старого мира. Половодье новых надежд. Вот и Маяковскому верилось, что «коммуна – это место, где исчезнут чиновники и где будет много стихов и песен».

Рушился старый быт, создавался новый. В повести «Не попутчица» Осип Брик декларировал: «Мы ничем друг с другом не связаны. Мы – коммунисты, не мещане, и никакие брачные драмы у нас, надеюсь, невозможны».

В те угарные революционные годы широко проповедовались новые взгляды на любовь: вне брака, без ревности, со стихией зовущего тела – свободная любовь, не связанная никакими условностями.

Осип Максимович разрабатывал теоретические основы нового быта и любви. Лиля Юрьевна подкрепляла их практическими экспериментами. Табу было снято, природному темпераменту уже ничто не мешало. Маленькая, но существенная деталь: вследствие хирургической операции Лили не могла иметь детей, и это сделало ее чрезвычайно раскованной в отношениях с противоположным полом. Любовь без оглядки способна кого угодно свести с ума.

Лиля Брик всегда любила мужчин. Если допустить перифраз Маяковского, то «хороших и разных». Любила буржуазный комфорт и всю жизнь прожила в материальном достатке. Любила быть в центре внимания, окружала себя людьми со звонкими именами. Характерная запись приведена в дневнике Михаила Зощенко (1929 год): «Мы идем к Мандельштаму. По улице выходим к Тверской. Лиля Юрьевна кричит: ”Минутку... Остановитесь! Все знаменитые... Какой цвет!” Шли Мейерхольд, Маяковский, Олеша, Катаев, я, Лиля Брик...»

Чуть ли не с первых лет замужней жизни Лиля «держала» салон, в котором постоянно кружилась элитарная публика: поэты, художники, артисты, государственные деятели, чекисты. Она ненавидела скуку. И так построила свою жизнь, что до самой старости сохранила интерес ко многому, с увлечением отдаваясь то балету, то кино, то литературе, то издательской деятельности. Но главная и неизменная ее забота – всегда оставаться женщиной. Быть женщиной – это ее призвание (увы, не каждой дано).

Общаться с ней было чрезвычайно интересно. Лиля Брик не слыла первой красавицей, но была пикантной, интригующе желанной и, наверное, сексуальной, хотя об этом современники предпочитали не говорить.

Поэт Павел Антокольский посвятил ей оду:

 
Я слишком редко видел вас,
Но с давних дней запомнил твердо
Сиянье двух огромных глаз
На той обложке полустертой...
 

«Она умела быть грустной, женственной, капризной, гордой, пустой, непостоянной, влюбленной, умной и какой угодно», – писал о Лили Брик Виктор Шкловский. Более поздняя оценка другого искусствоведа, Николая Лунина: «Зрачки ее переходят в ресницы и темнеют от волнения; у нее торжественные глаза; есть наглое и сладкое в ее лице с накрашенными губами и темными веками... Муж оставил на ней сухую самоуверенность, Маяковский – забитость, но эта ”самая обаятельная женщина” много знает о человеческой любви и любви чувственной».

Еще одно свидетельство – Татьяны Лещенко-Сухомлиной, певицы и переводчицы, приятельницы Лили Брик: «Влюблялась Лиля часто – красивая, рыжая, наверно, сильно бушевали в ней ”страсти-мордасти”, из-за Пудовкина (известный кинорежиссер. – Ю.Б.) даже чуть не отравилась всерьез, очень любила Примакова, но хозяином ее сердца был Осип Максимович» (дневниковая запись от 9 декабря 1962 года. Из книги «Долгое будущее»).

В Лили Брик была не только своеобразная красота, но и нечто притягательное, магнетизирующее. Недаром вокруг нее, как пчелы, роем вились мужчины.