Текст книги "Вера, Надежда, Любовь… Женские портреты"

Зинаида Гиппиус
ЗЕЛЕНОГЛАЗАЯ НАЯДА

Странное существо, словно с другой планеты. Порой она казалась нереальной, как это часто бывает при очень большой красоте или чрезмерном уродстве. Владимир Злобин. Тяжелая душа, Вашингтон, 1970

Мнение о женщине оригинальнее всех сформулировал Оскар Уайльд: «декоративный пол». Мол, красота без интеллекта, и ничего более. «Там, где глупость божественна, ум ничего», – напевал и Александр Вертинский. Но когда в женщине красота соединяется с умом, это производит ошеломляющий эффект. Именно такой шок у окружающих вызывала Зинаида Николаевна Гиппиус, поэтесса, литературный критик и прозаик Серебряного века.

Литературная энциклопедия, изданная в 1964 году, отвела ей всего 23 строки, выделив главное: «Октябрьскую революцию Г. встретила крайне враждебно: в эмиграции (с 1920) выступала в статьях и стихах с резкими нападками на сов. строй».

Да, Гиппиус ненавидела этот «сов. строй» и именно из-за своей ненависти к нему была вычеркнута из русской литературы: ее сочинения долгие годы не издавали, а самое Гиппиус упоминали лишь вскользь и в негативном смысле, как ярую антисоветчицу. Но вот времена изменились, и Зинаида Гиппиус снова с нами со своими стихами, книгами, мыслями, раздумьями, сомнениями. Жаль, что ее уже нет в живых, этой удивительной женщины, своеобразно красивой и на редкость интеллектуальной, этой «безумной гордячки», как выразился Блок. Но остались многочисленные воспоминания, письма, дневники, из которых мы и воссоздадим ее историко-литературно-психологический портрет. Если не окончательный портрет, то по крайней мере один из эскизов к портрету.

I

Зинаида Гиппиус родилась 8 (20) ноября 1869 года в заштатном городе Белеве Тульской губернии, куда занесло ее отца после окончания юрфака Московского университета. Отец – выходец из старинной немецкой колонии в Москве. Примечательно, что один из его предков в 1534 году открыл в Немецкой слободе первый книжный магазин, – вот откуда тянутся книжные истоки Зинаиды Николаевны (в дальнейшем для краткости будем использовать ее инициалы – З. Н.). Мать будущей поэтессы – Степанова, родом из Сибири, дочь уездного полицмейстера (в годы репрессий уж одного этого было достаточно для уничтожения).

Детство Зинаиды прошло на Украине, в бело-сиреневом Нежине. Одно время семья Гиппиус жила в Москве, и Зинаида училась в классической гимназии Фишера на Остоженке. Затем у нее обнаружился туберкулез, и пришлось всем перебираться в Крым. Новое место жительства – Тифлис. Природа Кавказа, его свободный дух благотворно повлияли на З. Н. Летом в Боржоми, где отдыхали Гиппиусы, молодежь была без ума от высокой, статной девушки с золотистыми волосами и изумрудными глазами. В ту пору Зинаида любила танцевать, увлекалась музыкой, живописью и особенно верховой ездой. И конечно, сочинительством: вела дневник, писала стихи. Она с юных лет проявила склонность к самообразованию и самовоспитанию (сказались немецкие корни?).

Там, в Боржоми, она встретилась с Дмитрием Мережковским, серьезным молодым человеком с широкими энциклопедическими знаниями, который умел говорить «интересно – об интересном».

22 июля 1888 года, в Ольгин день, произошло решительное сближение. В ротонде был танцевальный вечер. В зале – духота, теснота, а ночь, как вспоминает З. Н., «была удивительная, светлая, прохладная, деревья в парке стояли серебряными от луны. Шли с Д. С. (с Дмитрием Сергеевичем – так Гиппиус всегда величала Мережковского. – Ю. Б.), как-то незаметно оказались вдвоем, на дорожке парка, что вьется по узкому берегу шумливого ручья-речки Боржоми, далеко по узкому ущелью. И незаметно шли мы все дальше...»

Во время этой прогулки и произошел откровенный разговор: не «объяснение в любви», не «предложение», а, как пишет Гиппиус, «оба – вдруг стали разговаривать так, как будто давно уже было решено, что мы женимся и что это будет хорошо».

Может быть, произошел тот самый случай, когда встретились две родственные души, две разрозненные половинки, и им страстно захотелось соединиться вместе. Именно притяжение душ, а отнюдь не зов тела.

Спустя полгода, 8 января 1889 года, в церкви Михаила Архангела в Тифлисе произошло венчание. Зинаиде Гиппиус – 19, Мережковскому – 23 года. Обряд был коротким и аскетичным. «Как не похоже было это венчание на толстовское, которое он описал в «Анне Карениной» – свадьбу Китти!» – отмечает в своих воспоминаниях З. Н.

А дальше все более разительные отличия от толстовских персонажей. В первый же брачный день молодожены продолжали прерванное чтение вслух, затем Мережковский ушел к себе в гостиницу, а Зинаида легла спать и «забыла, что замужем».

Утром мама крикнула через дверь: «Ты еще спишь, а уж муж пришел. Вставай!»

«Муж? Какое удивление!» – пишет З. Н., вспоминая то далекое и ушедшее время.

Вот так странно начинался их брак-союз-товарищество.

Свою первую семейную квартиру З. Н. описывала так: «Квартирка была очень мила. Ведь так приятно всегда вдруг очутиться среди всего нового, чистого и блестящего. Очень узенькая моя спальня, из которой выход только в мой кабинет побольше (или салон), потом на другую сторону, столовая, по коридору комната Д. С, и все. Ванны не было, но она была устроена на кухне, за занавеской. Мне понравились цельные стекла в широких окнах. У меня были ковры и турецкий диван. Помню лампу на письменном столе в виде совы с желтыми глазами.

Было тепло, уютно, потрескивали в каждой комнате печки. Марфа отворила дверь, подала самовар. И тут все новое, незнакомое, – приятное. И я принялась разливать чай...»

Началась семейная, а точнее, литературно-семейная жизнь, ибо главное было не вить гнездышка и не заводить деток по мещанскому образцу. В воспоминаниях Елены Данько приведены слова Федора Сологуба. Когда разговор зашел о детях, маститый поэт заметил: «Вот, например, Мережковский и Гиппиус – они сознательно говорили, что им детей не надо – они были сами в себе – во всей полноте».

Не механически повторить себя в следующем поколении, а наиболее выразить именно себя, раскрыть свое внутреннее «я». «Есть люди, которые как будто выделаны машиной, на заводе, выпущены на свет Божий целыми однородными сериями, и есть другие, как бы «ручной работы», – и такой была Гиппиус», – писал в воспоминаниях о ней Георгий Адамович. «Это была самая замечательная женщина, которую пришлось мне на моем веку знать. Не писательница, не поэт, а именно женщина, человек, среди, может быть, и более одаренных поэтесс, которых я встречал».

Трудно представить Зинаиду Гиппиус в качестве матери, окруженной детьми, тогда, очевидно, не было бы Гиппиус – «дамы с лорнетом», хозяйки литературного салона. Напрашивается параллель с Софьей Андреевной Толстой: она тоже была умна и литературно одарена, но как личность не состоялась: чересчур плотские отношения со Львом Николаевичем и многочисленные дети – какая тут литература! Зинаида Николаевна выбрала другой путь и блестяще состоялась как уникальная личность в русской литературе и истории.

Но оставим параллели (они всегда опасны!) и вернемся к начальному периоду петербургской жизни З. Н. В один из первых дней Мережковский повез Гиппиус в редакцию «Северного вестника». Затем последовало «Живописное обозрение», всевозможные литературные вечера, знакомства с видными писателями и поэтами. Закрутилась-завертелась духовная жизнь!

Квартиру супруги Мережковские вскоре поменяли и перебрались в громадный дом на углу Литейного и Пантелеймоновской, известный как «дом Мурузи». Квартира была на пятом этаже. Кто в ней только не побывал из знаменитостей писательско-художественных кругов двух столиц! Не квартира, а оазис интеллектуализма.

Мережковский способствовал появлению первой публикации Гиппиус – стихов, написанных под влиянием Надсона. Затем постепенно З. Н. обрела свой собственный голос, и уже нельзя было этот голос ни с кем путать. Стихи Гиппиус отличались внутренней борьбой, некоторым демонизмом и холодно-страстной сдержанностью. В строчках, написанных ею, ярко выражено ее резко волевое начало.

 
О, пусть будет то, чего не бывает,
Никогда не бывает:
Мне бледное небо чудес обещает,
Оно обещает.
Но плачу без слез о неверном обете,
О неверном обете...
Мне нужно то, чего нет на свете,
Чего нет на свете.
 

Согласитесь, не женские это стихи – без слезливости и жеманства. Однако при всей мастеровитости они лишены очарования. «Электрические стихи», – говорил Бунин. Адамович добавлял, что «строчки как будто потрескивают и светятся синеватыми искрами». А все, наверное, от напряжения души, от энергетического заряда, который носила в себе З. Н.

 
Я в себе, от себя, не боюсь ничего,
Ни забвенья, ни страсти.
Не боюсь ни унынья, ни сна моего —
Ибо все в моей власти.
Не боюсь ничего и в других, от других,
К ним нейду за наградой.
Ибо в людях люблю не себя...
И от них
Ничего мне не надо.
И за правду мою не боюсь никогда,
Ибо верю в хотенье,
И греха не боюсь, ни обид, ни труда...
Для греха – есть прощенье...
 

Это начало стихотворения «Страх и смерть». Но оставим цитирование и вернемся к отношениям между Гиппиус и Мережковским.

II

Миллионы супружеских пар существовали и существуют на свете, но эта была одна из уникальных. По признанию З. Н., она прожила с Мережковским «52 года, не разлучаясь со дня свадьбы в Тифлисе ни разу, ни на один день».

Что это было? Любовь? Творческий союз? Переплетение взаимных интересов? Духовная общность? Очевидно, первое, второе, третье и еще многое другое. В книге «Мережковский» З. Н. написала просто: «Связанность наших жизней».

А теперь обратимся к свидетельствам со стороны. Свояченица Валерия Брюсова Бронислава Погорелова вспоминает:

«Странное впечатление производила эта пара: внешне они разительно не подходили друг к другу. Он – маленького роста, с узкой впалой грудью, в допотопном сюртуке. Черные, глубоко посаженные глаза горели тревожным огнем библейского пророка. Это сходство подчеркивалось полуседой, вольно растущей бородой и тем легким взвизгиваньем, с которым переливались слова, когда Д. С. раздражался. Держался он с неоспоримым чувством превосходства и сыпал цитатами то из Библии, то из языческих философов.

А рядом с ним – Зинаида Николаевна Гиппиус. Соблазнительная, нарядная, особенная. Она казалась высокой из-за чрезмерной худобы. Но загадочно-красивое лицо не носило никаких следов болезни. Пышные темно-золотистые волосы спускались на нежно-белый лоб и оттеняли глубину удлиненных глаз, в которых светился внимательный ум. Умело-яркий грим. Головокружительный аромат сильных, оченьприятных духов. При всей целомудренности фигуры, напоминавшей скорее юношу, переодетого дамой, лицо З. Н. дышало каким-то грешным всепониманием. Держалась она как признанная красавица, к тому же – поэтесса. От людей, близко стоявших к Мережковским, не раз приходилось слышать, что заботами о семейном благоденствии (то есть об авансах и гонорарах) ведала почти исключительно З. Н. и что в этой области ею достигались невероятные успехи».

Многие современники отмечали то, как необычно слаженно действовал семейный дуэт Мережковских в литературных кругах: Мережковский работал под «юродивого», изрекая эпатирующие истины, а Гиппиус – под «ведьму», прельщая и околдовывая.

«О Мережковских ходило много странных разговоров, – читаем мы далее у Брониславы Погореловой. – В особенности о Гиппиус». З. Н. действительно обладала какими-то и душевными, и, главное, физическими свойствами, делавшими ее непохожей на своих современниц, и все поэты соглашались с тем, что Вл. Соловьев имел в виду З. Н., когда написал известную сатиру, начинавшуюся так:

 
Я – молодая сатиресса,
Я – бес.
Я вся живу для интереса
Телес.
Таю под юбкою копыта
И хвост...
Посмотрит кто на них сердито —
Прохвост!
 

Демоническое, взрывное начало Зинаиды Николаевны поражало и привлекало, особенно мужчин. Но прежде всего притягивала красота «Зинаиды прекрасной», как называл ее Брюсов. Критик и публицист Петр Перцов так живописал З. Н.: «Высокая, стройная блондинка с длинными золотистыми волосами и изумрудными глазами русалки, в очень шедшем к ней голубом платье, она бросалась в глаза своей наружностью. Эту наружность я назвал бы ”боттичеллиевской”...»

Знаменитый художник Лев Бакст изобразил на своем портрете Гиппиус полулежащей на стуле. Она в камзоле, в панталонах, длинные скрещенные ноги вытянуты по диагонали холста, отчего вся фигура кажется еще более удлиненной. На бледном лице, окаймленном белым жабо, под узкими, резко очерченными бровями – чуть насмешливо и презрительно смотрящие глаза, тонкие злые губы. «У нее была особая манера курить, прищуривая правый глаз, особая манера разговаривать...» – вспоминал о Гиппиус художник Головин. Бакст усилил эти черты, придав облику модели эффектную остроту и колючесть. «Твоя душа – без нежности, а сердце – как игла...» – эти слова З. Н. могли бы служить эпиграфом к собственному портрету.

Еще одно свидетельство, принадлежащее перу мемуаристки Ариадны Тырковой-Вильямс, о встрече с Максимом Горьким в конце XIX века у Лидии Туган-Барановской, куда были приглашены и Мережковские: «Странное дело, Лида, некрасивая, небрежно причесанная, равнодушно одетая, была несравненно женственнее, чем хорошенькая поэтесса со всеми своими ухищрениями, включая вызывающий бело-розовый грим. Лицо Лиды светилось такой неотразимой, непритворной, всеобъемлющей приветливостью. Около нее каждому становилось теплее. А от блестящей Зинаиды шли холодные сквознячки».

И далее Тыркова-Вильямс продолжает: «Зинаидой ее звали за глаза знакомые и незнакомые. Она была очень красивая. Высокая, тонкая, как юноша, гибкая. Золотые косы дважды обвивались вокруг маленькой, хорошо посаженной головы. Глаза большие, зеленые, русалочьи, беспокойные и скользящие. Улыбка почти не сходила с ее лица, но это ее не красило. Казалось, вот-вот с этих ярко накрашенных тонких губ сорвется колючее, недоброе слово. Ей очень хотелось поражать, притягивать, очаровывать, покорять. В те времена, в конце XIX века, не было принято так мазаться, как это после первой мировой войны начали делать женщины всех классов во всех странах мира. А Зинаида румянилась и белилась густо, откровенно, как делают это актрисы для сцены. Это придавало ее лицу вид маски, подчеркивало ее выверты, ее искусственность. И движения у нее были странные, под углом. Она не жестикулировала, не дополняла свои слова жестами, но, когда двигалась, ее длинные руки и ноги вычерчивали геометрические фигуры, не связанные с тем, что она говорила. Высоко откинув острый локоть, она поминутно подносила к ее близоруким глазам золотой лорнет и, прищурясь, через него рассматривала людей, как букашек, не заботясь о том, приятно ли им это или не приятно. Одевалась она живописно, но тоже с вывертом. К Туганам пришла в длинной белой шелковой, перехваченной золотым шнурком тунике. Широкие, откинутые назад рукава шевелились за ее спиной точно крылья...»

Но мемуаристка все же вынуждена признать, что З. Н. выглядела очень эффектно. «Ей этого и хотелось, – отмечает Тыркова-Вильямс, – хотелось поразить Горького, взять его приступом. Она наводила на него золотой лорнет, поворачивала свою белокурую голову в тот угол, где он мешковато уселся...»

Реакция Горького на все ухищрения Гиппиус: «Штукарство одно». Нет, это не было «штукарством». Это был особый стиль жизни, поведения, манер, въевшийся, можно сказать, в плоть и кровь.

 
Не осуждай меня, пойми:
Я не хочу тебя обидеть,
Но слишком больно ненавидеть, —
Я не умею жить с людьми, —
 

писала Гиппиус в одном из своих ранних стихотворений.

Еще одна оценка – художницы Анны Остроумовой-Лебедевой: «Больше всех меня смущала чета – Мережковский и Зинаида Гиппиус. Особенно последняя. Она холодно и пренебрежительно относилась ко мне, и сколько бы раз мы ни встречались, она делала вид, что первый раз меня видит... Среднего роста, стройная, Зинаида Гиппиус славилась своей красотой. Яркие зеленоватые глаза освещали лицо, и необыкновенной красоты волосы, цвета золота и меди, его обрамляли. Она много времени тратила на свою наружность и особенно на невиданные прически... Как сейчас ее помню у Бенуа. Сидит на столе (любимое ее место), с несколько приподнятым платьем, с висящими стройными ножками. Курит и смело произносит колкие и часто злые остроты и парадоксы...» («Автобиографические заметки»).

В очерке «Сильфида» критик-искусствовед Аким Волынский воссоздал образ молодой Гиппиус: «Предо мной была женщина-девушка, тонкая, выше среднего роста, гибкая и сухая, как хворостинка, с большим каскадом золотистых волос. Особенно осталась в памяти ее походка. Шажки мелкие, поступь уверенная, движение быстрое, переходящее в скользящий бег. Глаза серые, с бликами играющего света. Здороваясь и прощаясь, она вкладывала в вашу руку детски-мягкую, трепетную кисть с сухими вытянутыми пальцами. Таковы общие очертания этой фигуры, бросавшейся в глаза, с почти мальчишеской грудью и вместе с совершенной женственностью цельного впечатления... Это была женственность существенно девического характера, с капризами и слезами, со смехом и шаловливой игрой, с внезапными приливами ласкового внимания и столь же внезапными охлаждениями. Кокетливость достигала в ней высоких ступеней художественности... Странная вещь: в этом ребенке скрывался уже и тогда строгий мыслитель, умевший вкладывать предметы рассуждения в подходящие к ним словесные футляры, как редко кто. Гиппиус делала замечания, в особенности стилистического характера, отличавшиеся тонкостью суда и оценки... Вообще Гиппиус была не только поэтессой по профессии. Она сама была поэтична насквозь. Одевалась она несколько вызывающе и иногда даже крикливо. Но была в ее туалете все-таки большая фантастическая прелесть. Культ красоты никогда не покидал ее ни в идеях, ни в жизни...»

Разные мнения, разные суждения, даже разное восприятие цвета глаз, но сходство воспоминаний одно: З. Н. была необыкновенной женщиной.

III

В 1890-е годы в кругу общения Мережковских преобладали писатели старшего поколения: Полонский, Плещеев, Случевский, Суворин и другие. Гиппиус, по воспоминаниям Слонимского, когда начинала печататься в «Вестнике Европы», то «кокетничала со старичками, и, так как была замечательно красива, с зелеными глазами, бойкая страшно, очаровывала их».

Литературный талант Мережковского и женское обаяние Гиппиус множили все новых сторонников. 6 декабря 1901 года состоялось знакомство с Андреем Белым. Белого очень привлекали анализы образов Льва Толстого и Достоевского, сделанные Мережковским, которого он считал русским Лютером.

«Гиппиус, стихи которой я знал, – читаем мы Андрея Белого, – представляла тоже большой интерес на вечере с кисейными крыльями, громко бросая с эстрады: «Мне нужно то, чего нет на свете»».

Первое впечатление от встречи с З. Н. Андрей Белый довольно язвительно описывает в мемуарах «Начало века»:

«Тут зажмурил глаза; из качалки – сверкало; З. Гиппиус, точно оса в человеческий рост... ком вспученных красных волос (коль распустит – до пят) укрывал очень маленькое и кривое какое-то личико; пудра и блеск от лорнетки, в которую вставился зеленоватый глаз; перебирала граненые бусы, уставясь в меня, пятя пламень губы, осыпаяся пудрою; с лобика, точно сияющий глаз, свисал камень: на черной подвеске; с безгрудой груди тарахтел черный крест; и ударила блесками пряжка с ботиночки; нога на ногу; шлейф белого платья в обтяжку закинула; прелесть ее костяного, безбокого остова напоминала причастницу, ловко пленяющую сатану...»

Какова картиночка? И далее пишет Белый: «...Я же нагнулся в лорнеточный блеск Зинаиды «Прекрасной» и взял пахнущую туберозою ручку под синими блесками спрятанных глаз...»

Короче, Белый поначалу не принял З. Н., все в ней его раздражало – и «удлиненное личико», и «неправильный нос», и эпатирующие позы и жесты, хотя сам же он признается чуть далее в своих воспоминаниях, что у З. Н. был и другой облик: облик робевшей гимназистки, а отнюдь не светской львицы. В ее ранних дневниках есть такая запись: «Я думаю, я недолго буду жить, потому что, несмотря на все мое напряжение воли, жизнь все-таки непереносно меня оскорбляет. Говорю без определенных фактов, их, собственно, нет. Боль оскорбления чем глубже, тем отвратительнее, она похожа на тошноту, которая должна быть в аду. Моя душа без покровов, пыль садится на нее, сор, царапает ее все малое, невидимое, а я, желая снять соринку, расширяю рану и умираю, ибо не умею (еще) не страдать».

Тут следует иметь в виду и такое обстоятельство, что мать и родные Гиппиус умерли от чахотки и над ней всегда висела угроза смертельной болезни. В Петербурге она постоянно температурила. Страх за жизнь, угроза ранней смерти придавали бытию З. Н. сладковато-горьковатый привкус. Он чувствуется и в стихах, и в прозе. Одна из героинь сборника Гиппиус «Новые люди» (1896) мисс Май говорит: «...а болезнь – это хорошо, потому что скоро. Надо ведь умирать от чего-нибудь».

С учетом этого обратимся еще раз к воспоминаниям Андрея Белого:

«Мы просили З. Н. прочитать нам стихи; и прочла:

Единый раз вскипает пеной

И разбивается волна:

Не может сердце жить изменой,

Любовь – одна: как жизнь – одна!

В ее чтенье звучала интимность; читала же – тихо, чуть-чуть нараспев, закрывая ресницы и не подавая, как Брюсов, метафор нам, наоборот, – уводя их в глубь сердца, как бы заставляя следовать в тихую келью свою, где – задумчиво, строго. То все поразило меня;провожал я в переднюю Гиппиус, точно сестру, – но не смел в том признаться себе, чтобы не изменить своим «принципам»; и, держа шубу, я думал: она исчезнет во мглу неизвестности; будут оттуда бить слухи нелепые о «дьяволице», которая, нет, – не пленяла; расположила же – розовая и робевшая «девочка»». Вот такой поворот на 180° проделал Андрей Белый в отношении к З. Н. И все же кто она, Зинаида Гиппиус? «Дьяволица» (Ольга Соловьева, дочь историка Сергея Соловьева, утверждала, что «Гиппиус – дьявол»)? Или «девочка», «сестра»? А еще ее называли «Сатанессой», «Сильфидой». Известное дело: чем ярче человек, тем больше граней он имеет, и, соответственно, не может быть единого мнения и одной оценки.

Просто З. Н. была разная и принимала различные обличья в зависимости от ситуации. С женщинами, как правило, надменная и презрительная. С мужчинами – женственная и кокетливая, во всей красе «амуреточной игры», как выразился Аким Волынский. Но опять же не со всеми представителями сильного пола, а лишь с теми, кого она хотела покорить, завлечь в свои сети.

Еще раз обратимся к «Началу века» Андрея Белого, где он пишет о З. Н.:

«С ней общенье, как вспых сена в засуху: брос афоризмов в каминные угли; порою, рассыпавши великолепные золото-красные волосы, падающие до пят, она их расчесывала: в зубы – шпильки; бросалась в меня яркой фразой, огнем хризолитовых ярких глазищ; вместо щек, носа, лобика – волосы, криво-кровавые губы, да два колеса – не два глаза...

В безответственных разговорах она интересна была; в безответственных разговорах я с ней отдыхал: от тяжелой нагрузки взопрев с Мережковским; она, «ночной житель», утилизировала меня, зазвавши в гостиную по возвращению от Блоков (к 12 ночи); мы разбалтывались; она разбалтывала меня; и писала шутливые пируэты, перебирая знакомых своих и моих; держала при себе до трех-четырех часов ночи: под сапфировым дымком папироски мы, бывало, витийствуем о цветочных восприятиях: что есть «красное», что есть «пурпурное»! Она, бывало, отдастся мистике чисел: что есть один, два, три, четыре? В чем грех плоти? В чем святость ее?..»

Прервем цитату и зададимся вопросом, а что делал в это время муж З. Н., мэтр литературы Дмитрий Мережковский? Иногда он появлялся в дверях салона Гиппиус, заспанный, в туфлях на босу ногу, и умолял: «Мочи нет... Тише же...» И снова «проваливался в темноту».

В этот период у Андрея Белого бурно развивался роман с женою Александра Блока, и Белый все время обращался за советами к Гиппиус и Мережковскому. Чета Мережковских играла роль конфидентов и наставников духовной жизни Андрея Белого. Он в течение нескольких лет приезжал в Петербург, останавливался в «доме Мурузи» и, возвращаясь в Москву, нетерпеливо ждал писем З. Н. с рассуждениями о новой соборности, о религиозной общине, о церкви святого духа, в которой раскроется тайна плоти.

«Дорогая, милая, милая Зина...» – начинает очередное письмо Андрей Белый и пытается на его страницах распутать сложнейший клубок своих отношений с Любовью Дмитриевной Менделеевой. В конце письма (вернее, одного из писем): «...улыбаюсь Вам, молюсь Вам, люблю Вас всех – Диму, Дмитрия Сергеевича. Пишите...»