Текст книги "Дети радуги"

Окоченевшее тело, согнутое в пояснице и коленях, уже перетащили к сторожке и накрыли куском брезента.

– Я лицо видел, – шепнул Воробей Сапожникову, когда тот подошел. – Белое, как смерть.

– Было бы странно, если бы на щеках мертвеца играл румянец, – сказал Алексей.

– А может, он, как мамонт из вечной мерзлоты? Может, его еще оживить можно?

– Да, оживить и за побег новый срок добавить, – хмуро пошутил Сапожников.

– Кто нашел? – спросил Игорь.

– Одиннадцатая бригада, – ответил Воробей. – Через делянку от нас, вон там. – Он указал рукой в сторону. Потом вздохнул и как-то жалобно произнес: – Вот так: жил человек себе на уме, никому не мешал, и вдруг бац – и покойник.

– Не фиг было по-дурному колесами шевелить, – заключил Зебра. Он подошел в числе последних, брезгливо посмотрел на тело, накрытое линялым куском брезента с дырой. В эту дыру просвечивала мраморно-белая кисть мертвеца. – Надо было присмотреться поначалу, притереться, может быть, понт урвать. И если уж костыли щупать, то уж никак не зимой. Одним словом – фаля!

– А ты когда бежать собираешься? – вдруг негромко, с ехидцей, спросил прапорщик Дочкин, прищурившись. – Грамотный, я погляжу. Все знаешь.

– Да я, гражданин начальник, так просто, для комментария, – оправдался Конкин. – А что, уже и слова сказать нельзя!

– Значит так! – повысил голос Дочкин. – Все собрались? Семнадцатая бригада, я спрашиваю: все?

– Все, – ответили из толпы.

– Значит, так, – повторил старший охранник, дотрагиваясь рукой до кобуры пистолета, и косясь в сторону трупа, – эта спортивная ходьба портит нам показатели статистики. Надеюсь, всем понятно? Если есть кто-то умный, чтобы такой подвиг повторить, выходи прямо сейчас. Уверяю, что пулю в лоб пущу без колебаний. От пули умереть легче, чем от голодной смерти или там замерзнуть в лесу. Всем понятно?

Ответом было молчание.

– Всем понятно, – утвердил прапорщик. – Значит так. Сейчас обедать, потом полчаса перекур, и снова на плантацию! Что-то вы сегодня слабо валите. Великанов, Конкин, почему так?

«Лёлик» Великанов пожал плечами.

– А что я? – отозвался Зебра.

– Чтобы мне, это, после обеда до конца делянки дошли! Я лично перед концом смены у квартального столба стоять буду и наблюдать. Вопросы есть?

– Есть, – раздалось из толпы.

– Кто там прячется? – вытянул шею Дочкин.

– Я это, гражданин начальник. – Ушумов шагнул вперед. – Чего сказать хотел. Нельзя нам дальше в тайгу идти. Слышал, что местные жители эти места гиблыми называют. Что-то не так здесь, в этих местах. Боязно.

– Брось ерунду пороть! – воскликнул Дочкин. – Все нормально здесь, отвечаю. И потом, я спросил, у кого есть вопросы. А ты, Ушумов, разве вопрос задал? Ты воду мутить начал. Я этого не потерплю!

– Не хотел я воду мутить, – обиженным тоном ответил Ушумов. – Правду вам говорю: что-то есть в этих местах. Поверьте мне. Я много тайги на своем веку повидал…

– Так, все! – оборвал Дочкин. – Хорош трындеть! Сержант Левченко, начинайте обед.

– Может, стоило прислушаться? – вдруг спросил Сапожников, и голос его заставил остальных притихнуть. – Я слышал, что еще, когда БАМ строили, тоже какие-то гиблые места в этих краях попадались, и людей потеряли немало, причем, по непонятной причине. Только в средствах массовой информации не было ничего об этом…

– Ты, Сапожников, может быть, и умный человек, – покачал головой Дочкин, – однако дурак все же. Зачем смуту заварить пытаешься? Если что с беспорядком получится, то я тебе к твоим семи годам еще столько припаяю – до седых волос будешь в этих местах лес валить.

– Спасибо на добром слове, гражданин начальник, – тихо ответил Алексей и опустил голову.

Кто-то дергал его за рукав телогрейки.

– Перестаньте, Алексей Николаевич, – шепнул Рукавишников. – Чего вы хотите добиться от этого мурла? Себе дороже выйдет.

Сапожников кивнул. Потом тихо, для одного Игоря, добавил:

– Ничто так не податливо и гибко, как человеческий ум, но и ничто так не упрямо, как человеческая глупость.

Глава 2

«Странное совпадение чисел: двадцать шесть батальонов готовились к встрече этих двадцати шести эскадронов. За гребнем плато, укрываясь за батареей, английская кавалерия, построенная в тринадцать каре, по два батальона в каждом, и в две линии: семь каре на первой, шесть – на второй, взяв ружья наизготовку и целясь в то, что должно было перед ней появиться, ожидала спокойная, безмолвная, неподвижная. Она не видела кирасир, кирасиры не видели ее. Она прислушивалась к нараставшему приливу этого моря людей».

Рукавишников курил, вглядываясь в даль. Впрочем, о какой дали могла идти речь в лесу, пусть даже в зимнем лесу – черно-белом, как старая фотография? Здесь не мачтами корабельных сосен и не царапинами на белых стволах берез обозначалась глубина пространства. Здесь – квартальными столбами, расставленными через каждую сотню метров, ограничивался не только горизонт, но и вообще свобода. Здесь площадка для вырубки являлась одновременно и местом работы, и местом, где можно было порезвиться, и точкой соприкосновения мечты с реальностью.

И Рукавишников мечтал. Так – смотрел куда-то отрешенно и вслушивался в негромкий голос Профессора. Почему так вышло, как получилось – но Алексей Николаевич вдруг стал продолжать чтение «Отверженных» для него одного – вот так, взял и начал говорить. Может, ему самому это было нужно в данную минуту? Они сидели за сторожкой, с подветренной стороны. Скупое бледное солнце кое-как вскарабкалось на вершину покосившейся сосны и будто раскачивало ее своими холодными ладонями. Желтые пятна света то и дело вспыхивали на рыхлом снегу.

– А вот война… – вдруг сказал Рукавишников. – Я знаете, что подумал?

Тон его напоминал тон человека, готового открыть долгую дискуссию. Сапожников замолчал, поднял голову на Игоря.

– Вот как этот Гюго описывает момент перед сражением? Красиво, цветисто, будто сам на поле этом присутствовал. Разве не так?

– И что? – слабо усмехнулся Профессор. Он явно не ожидал от Игоря попыток литературной критики, особенно теперь.

– А то, что есть в этом какое-то величие. Война – событие грандиозное, о ней обыденным языком писать, наверное, нельзя. Обыденный язык – это статистика. Разве я не прав?

Игорь почувствовал, что заинтересовал Алексея, и теперь готов был все больше расходиться.

– Война, дорогой друг, – задумчиво ответил Алексей Николаевич, – это вообще явление по сути своей абсурдное, чуждое природе человеческой. Мы, homo sapiens, жизни свои должны исследованиям, путешествиям, искусствам и строительству посвящать. Эти навыки в нас природа-мать заложила. Война же – любая, локальная или глобальная – это, как я считаю, просто проклятие Сатаны, брошенное в мир. И как бы красиво ее не описывал писатель – тот же Гюго, или другой – война не перестает от этого быть порочной, не перестает оставаться безумием человечества. Вся история цивилизации – это история войн, бесконечная цепочка битв и сражений на суше и на море. А в двадцатом веке – и в воздухе.

– И вы стали историком, чтобы все это изучить? – спросил Игорь.

– Скорее, чтобы понять, почему так происходит, и куда мы, в конце концов, катимся.

– И куда же? Вы уже поняли это, Алексей Николаевич?

– Даже не хочется об этом говорить, – ответил Сапожников.

Он поднялся с бревна, служившего скамьей, вслед за ним выпрямился Рукавишников. И тут же прозвучал сигнал о начале работы – как всегда, резкий, будто лающий. Черные телогрейки потянулись по просеке к своим делянкам, оставленным накануне.

– И чтобы мне план был! – крикнул вслед прапорщик Дочкин. – Слышал, Конкин?

– Да пошел ты! – огрызнулся Зебра, не оборачиваясь.

Остальные шли молча, не переговариваясь. Вскоре одиннадцатая бригада отделилась от общего строя и свернула направо. Остальные шли прямо. Без конвоя и понуканий. Шли угрюмо, опустив головы.

Когда пришли на делянку, помощники вальщиков сразу же двинулись вперед – надо было поторапливаться. Дочкин, хоть и любил просто попугать, но и зверствовать умел, особенно если вожжа под хвост попадала. Все об этом знали и старались понапрасну прапорщика не злить.

Чуть погодя, направились за вальщиками Воробей с Ушумовым. Витька Балуев, Конкин и Зимченко свернули к трактору, оставив Игоря и Алексея Николаевича наедине.

– Я что хотел спросить, – сказал Рукавишников, будто продолжая начатый разговор. – Вот вы говорите, что могли бы уехать из России. А куда, если не секрет?

– Знаешь, Игорь, – ответил Сапожников задумчиво, – никакой определенной страны я тебе назвать не могу. Никакого моря и никакого острова, никакого вообще конкретного места на Земле. Просто иногда так хочется побывать в ином измерении, где новые впечатления и знакомства оказались бы настолько яркими, что затмили бы собой всю мою прежнюю жизнь.

– Это сказки – про иное измерение, фантастика, – сказал Игорь. – Вы просто книжек начитались.

– Может быть, и сказки. Ты спросил – я ответил. Пошли, вон Стас уже сосну завалил. Смотри, какую! Теперь моя очередь вкалывать.

– Пошли.

Они шагнули в сторону огромного ствола, «убитого» человеческими руками и умершего прямо у ног своих палачей. Через пару часов этот ствол с обрубленными сучьями превратится в очередной «хлыст», который Зебра умело зачекерует, а Зимченко оттащит на верхний склад. Там – примерно, в километре от квартала – еще одна бригада, уже вольнонаемных рабочих, распилит дерево на шестиметровые бревна, погрузит вместе с десятками других на платформу, а ночью подойдет паровозик и оттащит сразу несколько вагонов с лесом в Могочу. Изо дня в день, из месяца в месяц привычные действия совершали эти люди и подчиненная им техника – бензопилы с гидроклинами, трактора, паровозы. А деревья, оставшиеся в лесу, с молчаливой скорбью провожали в последний путь своих умерших собратьев. Изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год…

Но что-то было не так в этот раз. Что-то внезапно изменилось в природе. Незаметно поменяли направление какие-то магнитные потоки, что ли. Не то ветер стих, будто затаился, и не было слышно привычного скрипа высоченных стволов на морозе. Не то небо вдруг как-то посерело, заставляя сереть и белый снег на нетронутых полянах. И от навалившейся тишины вдруг стало закладывать уши. Или, напротив, не тишина была вовсе тому причиной, а возникший где-то в глубинах леса неясный еще гул, который нарастал, будто приближаясь. А может быть, и не в лесу этот гул зародился, а в глубинах земли, в недрах ее – как судорожный спазм живой планеты, как возмущение, адресованное тем, кто пришел ее беспокоить.

– Алексей Николаевич, – с тихой тревогой позвал Рукавишников, – вы что-нибудь чувствуете?

Сапожников оглянулся. Как и все, кто в эту минуту находился на делянке, он ощутил внутри себя прилив какого-то необоснованного беспокойства. Но не успел ответить Игорю, его перебил крик Ушумова.

– Эй, мужики! Сматываться надо! Шайтан проснулся! Горе будет! Я же говорил Дочкину!

И тут же налетел такой шквал, что не только голос бурята потонул в нем, но и встревоженные голоса всех, кого стихия застигла врасплох. В одно мгновение, будто разъярилась природа – вздыбилась, откуда ни возьмись, поднялась исполинской стеной жестокая вьюга, сбивавшая с ног всякого, кто вздумал спасаться бегством, кто пытался оказать сопротивление. Ветер не свистел, и даже не стонал – он выл звериным воем, от которого холодело все внутри. Сплошное месиво из снега и древесных опилок, будто торнадо, носилось по лесу, унося с собой топоры, лопаты, пытаясь подхватить и жонглировать горсткой беспомощных людей. И сквозь этот жуткий рев стихии откуда-то издалека доносился отчаянно-тревожный бой железной колотушки об рельсу.

Там, всего в какой-то сотне метров отсюда, прапорщик Дочкин, отдавший приказ немедленно покинуть лесосеку, орал что-то в мобильный телефон. Ничего не разбирая в шуме и треске эфира, он думал, что начальство хотя бы услышит его самого, и поймет, что на участке лесоповала происходит что-то неординарное. Тем временем Мишка Дымо умудрился завести движок «воронка», и теперь охранники отчаянно вталкивали в кузов машины всех, кто бегом или ползком возвращался из лесу.

– Давай быстрее! – с истерическими нотками в голосе кричал сержант Левченко. – Сейчас дорогу как заметет, всем трындец настанет! Сдохнем все из-за вас, суки!

Он пинал ногами и с каким-то особенным азартом бил в спину прикладом своего автомата тех, кто подбегал к машине и взбирался по скользким ступенькам в кузов.

– Ну, что – все? – крикнул Дочкин.

– А хрен его знает! – ответил Левченко. – Кажется, все. Эй, там, посчитайтесь сами!

– А если и не все – хрен с ними! Некогда нам ждать! – сказал Дочкин. – Полезай в кузов, я в кабину. Дергаем отсюда!

Он вскочил на подножку «Газона», распахивая дверь на ходу.

– Мишка, гони! Давай, жми на педали!

В полумгле, с зажженными фарами «Газон» потащился прочь. Позади него продолжала куражиться и бесноваться стихия.

* * *

Сапожников открыл глаза и испугался темноты. Ему показалось, что наступила ночь, а он не заметил ее прихода. Будто целый отрезок жизни прошел мимо его сознания. Будто он сам, Алексей Сапожников, на какое-то время выпадал из бытия. Он поморгал, пытаясь сфокусировать зрение. Так и есть: прямо перед лицом находилась снежная стена, сквозь которую пробивался слабый свет – то ли от фонаря, то ли солнечный. Он попробовал пошевелиться, удалось вытащить из-под себя левую руку. Рука замлела. Сапожников с трудом протянул ее перед собой и почувствовал, как ладонь с рукавицей погружаются во что-то мягкое. Он с осторожностью потрогал снежную преграду – и она осыпалась, открывая перед глазами пленника темно-коричневый сосновый ствол.

И тут он вспомнил все. Как началась вьюга, как те, кто находился на делянке, услышав сигнал, побежали к сторожке, как побежал он сам, едва поспевая за Игорем. И даже то, что наступил на корягу – тоже вспомнил. И коряга, будто оставленные на огороде грабли, подпрыгнула и ударила его в лоб с таким звоном, что этот звон заглушил для него на какое-то время шум стихии. Да еще искры посыпались из глаз – он даже не верил, что такое случается на самом деле. Думал – художественный образ такой, метафора.

Сапожников пошевелился. Как в читанных много раз приключенческих романах, где героя выбросило на берег во время шторма, он осторожно проверил целость своих костей. Тело слушалось – и это радовало прежде всего. Тогда Алексей попробовал подняться. Одинокая фигура в зоновской телогреечке проявилась темным пятном на белой делянке лесосеки. Ослепительно ярко сияло солнце. Оно уже опускалось за лес, и верхушки деревьев бронзовели в прощальных лучах январского светила. Косые тени, пересекавшие поляну, синели на снегу. Ветер давно стих, будто никогда и не начинался. Было тихо и уютно – как в Подмосковье.

Алексей оглянулся. На всей делянке не было ни души. Он посмотрел в сторону сторожки – бревенчатое сооружение с восточной стороны было по самую крышу заметено снегом. Ни «воронка», ни людей видно не было. Тогда Сапожников сделал несколько шагов, потом вдруг скинул рукавицы и, макнув ладони в сугроб, зачерпнул пригоршню сухого снега. И принялся усиленно растирать себе лицо. Но даже после этой процедуры никто вокруг него не появился. Тогда он решительно направился к избушке. Пришлось долго пробираться через рыхлый снег, вывалившийся из небесных кладовых во время налетевшей стихии. Минут через пятнадцать, руками и ногами расчистив площадку перед входом, он оттянул скрипучую дверь и вошел внутрь.

Буржуйка уже остыла, поддувало чернело холодной золой. На грубо сколоченном столе, будто послание из прошлого, леденела наполненная на треть бутылка водки. Лежало несколько кусков белого хлеба, кирпичик сала величиной с футляр для очков, половинка луковицы.

«Так, – мелькнуло в голове Алексея Николаевича. – Если разжечь печку, то ночь скоротать можно. Завтра наверняка расчистят дорогу, и снова все приедут на работу. Тогда и встретимся. Не догонять же их теперь».

Он оглядел помещение. Сначала не поверил в свое ужасное открытие и оглядел более тщательно, потом присел на лавку и почувствовал, как все холодеет у него внутри. Он не нашел спичек. И ощущение приближающейся катастрофы стало зарождаться в глубине его сознания. И вдруг Сапожников резко вскочил, потом упал на колени – перед печуркой. Рывком раскрыл заслонку и стал дуть в холодную черноту. Глаза его вмиг засорились золой, и слезы выступили на ресницах – то ли от раздражения зрачков пылью, то ли от отчаяния.

Устало поднявшись через минуту, он подошел к столу и налил в стакан половину оставшегося в бутылке. Обнял побелевшими пальцами граненое стекло, в эту минуту не показавшееся холодным, потом залпом опрокинул водку в себя. Даже закусывать не стал – зачем? И, распахнув дверь ногой, вышел на крыльцо сторожки.

Желтый диск заходящего солнца уже подернулся белесой пленкой, будто покрылся сединой. Оно наполовину спряталось за деревьями, бросая последний взгляд на человека, одиноко стоявшего по колени в снегу.

«Свобода! – мелькнуло в голове Сапожникова. – Вот она, свобода! Кто бы мог подумать, что она наступит столь неожиданно! И что теперь с ней делать?»

Он стоял у сторожки и смотрел на быстро темнеющую просеку. И вдруг ему вспомнился диафильм, который он больше других любил в детстве. Это сейчас современные дети практически с рождения могут пользоваться мобильными телефонами, компьютером и всеми последними достижениями цивилизации. А тогда, почти сорок лет назад, кроме фильмоскопа, других развлечений практически не было. Да и фильмоскопы имелись не в каждой семье. У него – был. И «Пале один на свете» долго оставался любимым фильмом. Там рассказывалось про мальчика, который однажды проснулся утром и обнаружил, что в городе, где он живет, никого нет. Он бродил по пустынным улицам, удивляясь отсутствию людей, и при этом ничего не боялся. И даже начал – сперва осторожно, а потом все более решительно – пользоваться своим положением. Покатался на трамвае, на каких-то аттракционах, зашел в магазин игрушек, где выбрал себе самые лучшие машинки, конструкторы и футбольный мяч, затем наелся конфет в кондитерской лавке. Он был один, он был свободен – и никто не мог его не то, что наказать за шалости, но даже некому было его приструнить. Вот здорово! И только тогда, когда мальчик решил полетать на самолете, наступила развязка – подняв в небо стальную птицу, Пале испугался, что не сможет ее посадить, и разобьется. И тогда он… снова проснулся – уже по-настоящему. И мама ласковым голосом позвала мальчика завтракать.

Теперь, стоя в лесу, который через какие-то полчаса готовился погрузиться в ночь, Алексей Николаевич вдруг понял, насколько реальной может оказаться смерть. Она была уже где-то рядом, совсем близко, она дышала ему в затылок своим очаровательным, усыпляющим дыханием. Он видел себя летящим на самолете, который никто не сумеет посадить, который обречен рухнуть оземь и разбиться.

Теперь, в эти предзакатные минуты, он уже прекрасно понимал, что не дождется утра – того самого, в котором его, как далекого героя диафильма, позовут завтракать. И что свобода, обозначенная в детском сознании, как безнаказанное одиночество, на самом деле может оказаться смертельной.

«Что ж, – мелькнуло в его голове, – найдут меня завтра, как Ерохина этого – скрюченным от холода и побелевшим. А кстати, где он, этот Ерохин? Скорее всего, тут же, под стеной сторожки лежит. Заметенный снегом. Убегая от стихии, не стали же его с собой в машину брать. Да, что и говорить, прекрасное соседство!» И он даже улыбнулся своим мыслям, и еще успел самому себе заметить, что вовсе теперь ничего не боится. Ровным счетом – ничего. Может быть, даже и самой смерти…

И в то же мгновение Алексей услышал стон. Нет, он не мог ошибиться – человеческий голос не пригрезился. «Не напился же я вдрабадан от каких-то ста граммов!» – подумал Сапожников. Он прислушался, пытаясь определить, откуда долетел до него звук. Стон повторился – теперь более явно. И доносился со стороны черневшего железной громадиной трактора, оставленного на просеке и теперь наполовину заметенного снегом. Тогда, не теряя ни секунды драгоценного сумеречного времени, Алексей двинулся на звук. И уже через несколько минут увидел возле трактора тело. Человек лежал навзничь, раскинув руки в стороны. Он не был присыпан снегом, из чего Сапожников сделал вывод, что незнакомец, скорее всего, тоже только что выбрался из сугроба.

«Вот бы у него спички нашлись!» – мелькнуло в голове Сапожникова. Он подошел ближе, и узнал лежавшего в снегу. Это был Конкин.

Глава 3

Ночь опять выдалась лунная. Такая, какую каждому хочется увидеть хотя бы один раз в жизни, чтобы уже не забыть никогда. Молочно-серебряное сияние отвесно струилось на землю, отражалось от нее и возвращалось на небо. От этого казалось, что небо покрыто снегом. И в этом снегу молчаливо перемигивались звезды.

…Они шли к верхнему складу. Шли, потому что до него по прямой было чуть больше километра пути. Так сказал Конкин. Он знал, он был уверен. Вернее, шел один Сапожников. Зебру он тащил – то на спине, вцепившись мертвеющими пальцами в рукава его телогрейки, то волоком за собой, подхватив подмышки, когда уставал до полного изнеможения.

У Зебры, судя по всему, была сломана нога. Как и Сапожников, Конкин хорошо запомнил начало стихии – внезапно налетевший вихрь, который заставил всех бежать к сторожке, в укрытие. Этот же вихрь легко и безжалостно сбросил Конкина со скользкого капота трактора – сбросил так, что во время падения Федор ударился ногой, а потом и головой о железный остов. И свет для него померк в тот же миг. Надолго ли – он не знал.

Потом его нашел Сапожников – с окровавленным лицом и ногой, на которую Федор даже не мог опереться.

– Спички! – крикнул Алексей, наклоняясь к этому лицу. – Спички есть?

– Зачем? – простонал Зебра.

– Это наше спасение! – с надеждой в голосе даже не пояснил, а прокричал ему в лицо Сапожников. – Со спичками мы протянем до утра! Все уехали на «воронке», а нас бросили здесь! А печка в сторожке погасла! Понял, ну?!

Конкин пошевелился, послушно попытался залезть рукой за пазуху. Алексей упал на колени возле него, оттолкнул его руки и сам стал шарить по карманам чужой телогрейки.

– А, вспомнил! – Зебра вдруг замер, как фокусник перед исполнением коронного трюка. – У меня была зажигалка. Я как раз собирался прикуривать, когда меня с трактора вертануло.

– Ну!

– Уронил, наверное, – вздохнул Конкин. – Где ее теперь искать?

– Черт, бл…ь! – выругался Сапожников, даже не замечая за собой применение ненормативной лексики. – Попали мы с тобой! Вот это попали!

– Что, и взаправду никого нет? – Конкин приподнялся на локте, пытаясь оглянуться по сторонам. Ему казалось, что Сапожников шутит, и с этой наглостью надобно разобраться.

– Говорю же тебе: никого! Я сам упал от того, что по голове чем-то получил. Очнулся – кругом тишина, будто не было никакого бурана. И людей нет – ни ребят, ни охраны.

– Ни фига себе поворот! – воскликнул Зебра. – Выходит, эти суки позорные бросили нас, так?

– Бросили, да.

– А что в сторожке?

– Говорю же тебе, печка черная. И спичек нигде нет. Копец полный. Правда, там еще граммов сто водки осталось, да сала кусок. Пошли, выпьешь. Хотя водка и не греет вовсе. Тут чай нужен.

Конкин с помощью Сапожникова встал, попытался идти, однако левая нога у него подкосилась, и он беспомощно рухнул на снег.

– Не могу! С ногой что-то, – простонал он. – Может, перелом?

– Я не врач, – ответил Алексей. – Вставай, надо добраться до сторожки. Нельзя тебе в снегу лежать.

– Ну, помоги, – стиснув зубы, выдохнул Конкин, опираясь на локоть Алексея.

Кое-как они преодолели несколько десятков метров. Потом, жадно опрокинув бутылку над собой, Зебра влил в распахнутый рот остатки водки. Сел на табурет, стоявший у столика. Стал хищно озираться по сторонам, будто ища добавки – Алексею показалось, что во взгляде Конкина читалось именно это. Затем, скинув рукавицы, отщипнул кусочек хлеба. Долго жевал его, уставясь в пол. Сапожников напряженно сидел рядом, наблюдая за товарищем по несчастью и не перебивая мысли Конкина.

– Без тепла кранты нам, – сказал тот, наконец. – До утра можем не дотянуть. Ты видел, какая взошла луна? В такую ясную ночь мороз может упасть и за тридцать. Бляха муха, как нога болит! Все равно идти надо!

– Куда идти? Разве что по следу машины, так это километров десять. И потом, след совсем нечеткий, я успел заметить.

– Тринадцать, – поправил Зебра. – Тринадцать километров.

– Тем более. Не дойдем, – заключил Сапожников. – Даже если бы ты здоров был, все равно. Слишком снег здесь глубокий, замаемся ползти. И найдут нас потом, как того Ерохина, который, вот, за стенкой этой лежит.

– Тьфу ты! Не каркай! – вскрикнул Зебра. – Дай подумать.

Он отломил и кинул в рот еще один кусочек хлеба, потом встрепенулся, внимательно взглянул на Сапожникова.

– Ты-то ел? – спросил с неподдельной искренностью.

– Успею еще, – отмахнулся Алексей.

– Поешь, – с неожиданной теплотой в голосе сказал Зебра. – И сало тоже, все поешь. Придумал я кое-что.

– Говори.

– К верхнему складу идти надо, это от силы километра полтора. Там круглосутка, вольники. Дойдем – значит, жить будем. И вот, что я подумал: ты сам ступай. Я останусь, не дойти мне. А ты подмогу приведешь, у них даже снегоходы есть, я знаю.

– Нет! – отрезал Сапожников. – Я тебя не оставлю. Вместе пойдем. Во-первых, я дороги не знаю…

– Я тебе покажу направление, – вставил Зебра. – Тут не фиг запоминать, все просто.

– …а во-вторых, – не слушал Сапожников, – пока я туда смотаюсь, да потом они за тобой поедут… А что, если… не дождешься ты? Я себя потом всю жизнь казнить буду! И так три смерти на мне… знаешь ведь мою историю…

– Я дождусь! – слабо возразил Конкин. – Я постараюсь. Только и ты уж постараешься. А, Сапог? Иди! Пока еще не поздно.

– Я сказал, нет! – еще раз, более решительно заявил Алексей, чувствуя, что ведущий в этой паре именно он, что ему – принимать решения и командовать. – Собираемся. Нечего время тянуть. Пойдем вместе. Обопрешься на меня, так и двинем. А хлеб и сало с собой возьмем, в дороге пригодится.

И они пошли. Кое-как выбрались на просеку – так было легче. Просека почти прямо, с одним небольшим поворотом, вела к верхнему складу. Ее тоже замело бураном, колея оказалась погребенной под метровым снегом. Но Конкин уверенно показывал направление, и здесь Алексей слушал его.

В лесу было светло, как днем. И эта непривычная освещенность, которая, казалось бы, должна была помогать ориентироваться, – напротив, только мешала и путала. Все вокруг светилось, будто фосфоресцировало, чуть ли не слепило глаза. Деревья блистали, будто увитые новогодними гирляндами. Через какое-то время – Алексею показалось, что прошло полчаса – устроили привал. Упали под огромной березой, вдвоем прислонились спинами к ледяному стволу. И тут же, в одно мгновение, почувствовали, как безжалостный мороз втягивается под телогрейки, почти без сопротивления отвоевывает у жизни ослабленные тела.

– Надо идти! – с досадой сказал Сапожников. – Сидеть нельзя, нужно все время двигаться. Ты понимаешь?

– Я не могу, – простонал Конкин. – Ногу не чувствую. Кажется, она уже отмерзла на хрен!

– Не болтай! – оборвал его Алексей. – Поднимайся! Еще немного, и должны показаться огни. Там ведь круглосутка, ты сам говорил.

– Они в эту погоду могли и после второй смены пошабашить, – предположил Зебра. – И в поселок свалить. А до поселка тут, знаешь, сколько?

– Ну и что? Все равно найдем! – не сдавался Сапожников. – Главное, отыскать надежное помещение, а там и печка окажется, и спички. Пошли, Федя, я тебя очень прошу.

Конкин поднялся, обхватил левой рукой шею Алексея. И они снова двинулись в путь. И опять засветились неоновыми огнями деревья вокруг, заплясали в жутком хороводе. Молча, стараясь не стонать, а, только напряженно дыша и отфыркиваясь, двигались они еще какое-то время. Определить, сколько им удалось пройти, не мог теперь ни тот, ни другой. И сколько прошло времени – тоже. Может, несколько минут, может, часов…

– Б…, где же этот ё…й верхний склад?! – выругался Конкин. Он отпустил шею Алексея и рухнул к его ногам. Перевернулся на спину, раскинув руки в стороны. – Все, я больше не могу!

Сапожников изможденно посмотрел на своего напарника, потом поднял лицо к светлому, молочному небу. Конкин видел, как беззвучно шевелились губы Алексея.

– Леша, прошу тебя, иди один, – сказал он тихо. – Тут, наверное, уже недалеко. Я полежу.

– Хорошо, – согласился Сапожников. – Только сначала поднимусь вон на тот пригорок, может, что и станет видно. Если замечу огни, вернусь за тобой, и тогда снова пойдем вместе.

Он дотронулся до плеча Федора, будто прощаясь. Тот слабо махнул рукой.

– Держи, – сказал Алексей, вынимая из кармана телогрейки затвердевший в камень брусок сала. – Если почувствуешь, что силы покидают тебя, жевни раз-другой.

Конкин взял сало, не споря, и тут же уронил руку в снег.

Через полминуты Алексей уже карабкался на какой-то пологий холм, на вершине которого темнела одинокая сосна. Под его локтями и коленями скрипел снег, даже не скрипел, а визжал насмешливо. И вдруг к этому звуку добавился еще один. Будто сам Господь подал сигнал несчастному, чтобы укрепить его силы. В ушах Алексея зазвучала музыка. Знакомая для него, легко узнаваемая – это было «Адажио» Альбинони.

«Откуда? – подумалось ему. – Неужели совсем рядом находится какое-то жилье, и там работает радио? Но откуда жилье, откуда радио? Что-то не то здесь. Галики, наверное…»

Загребая рыхлый снег окоченевшими руками, Алексей взобрался, наконец, на вершину холма и, стоя на коленях, как любимую девушку, обнял сосну. Прижался заиндевевшей щекой к ее долгожданной коре, и совсем не почувствовал шершавости. Потом поднял глаза и устремил их вдаль. Сонная равнина, безжизненная и бесконечная, простиралась вокруг. Повсюду, куда ни кинь взгляд, был однообразный ночной пейзаж – белесое пространство, утыканное стройными и корявыми силуэтами деревьев. И никаких огней.

И снова – еще с большей силой – в ушах Алексея зазвучала музыка.

И вдруг начал падать снег. Завихрялась, набирала скорость безжалостная метель. Новая. Очередная. Не вымышленная, не рожденная воспаленным сознанием, а самая реальная на этой планете.

«Все, это конец!» – подумал Алексей и повалился лицом в сугроб.

И тут же его подхватило земное притяжение, выдернуло из рыхлой толщи снега и поволокло куда-то вниз – к подножию холма, только с другой его стороны. Он успел подумать, что просто катится кубарем, не в силах распрямить тело и зацепиться за что-нибудь. «Будь, что будет!» – мелькнуло в его голове. Напоследок он услышал сухой треск ломающихся веток, почувствовал, что куда-то проваливается, и вдруг ощутил, как в спину ударило что-то твердое.