Текст книги "У черты"

25

В товарном вагоне пахло дезинфекцией, произведенной после предыдущей партии призывников, опрыснутые из распылителя дощатые нары еще полностью не просохли, были кое-где влажными. Тем не менее на них уже сидели и лежали, подстелив под себя что-нибудь из своей одежды.

Вагонная дверь была распахнута во всю ширину, поезд, покидая город, шел по высокой насыпи, внизу мелькали последние одноэтажные домики, тонувшие в густой листве яблоневых и вишневых садов. Солнце садилось по другую сторону поезда, в окнах домишек вспыхивали его оранжевые, радужно раскрашенные лучи, с силой прожектора больно ударяли в глаза. Жители окраины были заядлые голубеводы. Как раз наступило время вечерней выгулки пленников и обитателей многочисленных голубятен. Над окраинными улицами и переулками, над широким лугом с петлями как бы остановившейся, замерзшей без течения реки, высоко в небе тугими облачками, то ярко-розово загоравшимися в свете заходящего солнца, то, под другим углом к нему, менявшими свой цвет на сиреневый, дымчатый, мелкими быстрыми кругами ходили плотные стайки белых голубей.

Тем, кто смотрел из вагонов, увозящих людей на войну, открытая им картина казалась странной. Война, тревожные сводки, уже бомбят Москву, немецкие полчища ползут неостановимо, кажется, даже сюда доносится скрежет их танковых гусениц, а перед глазами что-то заповедное, идиллическое: тихий, покойный вечер, будто на свете нет никакой войны, никакой угрозы, мирные домики в листве садов, спящая река с рыбацкими лодками, стайки голубей в небе…

Антон стоял в дверях вагона, опершись локтями на деревянную перекладину, загораживавшую дверной проем. Внизу, под ним, сидели на вагонному полу несколько его новых сотоварищей, имен и фамилий которых он еще не знал. Их ноги были выставлены наружу, висели над бегущей назад землей. Один их них, крепенький, кругловатый, с коротким упитанным телом, с толстыми короткими ножками, по характеру, видно, живой, бойкий, неунывающий, всегда быстро и беспечно-жизнерадостно настроенный, с ранними залысинками и светлой проплешинкой на макушке круглой стриженой головы, говорил слушавшим его соседям:

– Думаете, мы скоро в бой попадем? Да ничего подобного. Нас бы иначе отправили: одели, как положено, с винтовками, патронами. Вот так тех, что до нас. Те в бой, точно. А нас в запасную часть гонят, это тоже точно. А там муштровать начнут, разным солдатским премудростям учить: как ползать, окапываться, блиндажи строить. А чего нас учить, тут, я вижу, каждый армейскую службу в свое время прошел. Я сам любого командира чему хочешь научу. Меня и на польскую брали, и на финскую. Да только ни на одну не попал, все учили. А потом еще месяц проверять будут: чему да как выучились. Знаю я эту механику. А потом в другое место погонят – на формировку. И потянется эта мура – аж пока и эта война не кончится. И опять не доведется даже хоть раз по-настоящему стрельнуть…

Он явно грустил, сокрушался, что может опоздать на войну.

Немецкие войска по последним сводкам захватили уже всю Белоруссию, почти всю Прибалтику, значительную часть Украины, взяли Смоленск, приближались к Киеву, их самолеты каждую ночь появляются в небе над Москвой, а бойкий лысоватый человек с толстыми ляжками, не поспевший на две предыдущие несерьезные, скоротечные войны, похоже, даже сейчас все еще верил, никак не мог расстаться с прежними иллюзиями, что германские захватчики, если сунутся, получат в ответ тройной удар, и победа над ними будет одержана в считанные дни, на их земле, и притом – малой, совсем малой кровью…

26

Ночью проехали Грязи. Эшелон то развивал скорость, дряхлые вагоны, возившие людей и лошадей еще на первую войну с Германией, начинало нещадно мотать из стороны в сторону, они скрипели и трещали, казалось, вот-вот рассыплются и полетят под откос, но через десяток километров паровоз сбавлял ход, и поезд тащился едва-едва, а потом и вовсе останавливался и подолгу стоял непонятно почему, непонятно где – в сплошном непроницаемом мраке.

К полудню достигли Ельца. Посланные на продпункт принесли на одеялах еще теплые буханки хлеба, раздали по вагонам. Антон впервые увидел, как а армии красноармейцы делят между собой хлеб. Полученные на взвод буханки разрезали на куски по числу красноармейцев, куски разложили на одеяле. Все они были примерно одинаковы, если и существовала между ними разница в весе, поскольку резали без весов, «на глазок», то незначительные граммы. Большая разница была в качестве: одни куски от срединной части, почти целиком мякоть, другие – с коркой. Если брать по желанию – каждый потянется к лучшему куску, выйдут споры, обиды. Поэтому куски разыгрывали, как в лотерею: один из красноармейцев отвернулся, он исполняя роль «разводящего», другой указывал пальцем на какой-нибудь кусок и спрашивал: «Кому?» Во взводе призывники между собой полностью еще не перезнакомились, имена были известны не всех; кому достанется указанный кусок – «разводящий» называл по внешним приметам: «Рыжему…», «Длинному…», «Морячку…». Прозвище это уже закрепилось за жилистым, носатым парнем со шрамом на нижней губе, только лишь в грязноватой майке и поношенных сандалетах на босу ногу. Идя на призывной пункт, одевались как можно хуже, почти в рванье: ведь сразу же переоденут во все казенное. Действительно ли был этот парень морячком – неизвестно, но на груди у него под майкой был наколот синий якорь, обвитый канатом.

Антона «разводящий» назвал так: «Комсомольцу!» – Антон во взводе был единственным с комсомольским значком на лацкане своего серенького школьного пиджака с локтями, до лоска натертыми о парту.

Елец был последним пунктом, чье название Антон слышал раньше и примерно представлял географическое положение этого древнего городка с грузным, похожим на сундук, собором на горе, скалистыми обрывами высившейся над рекой. Дальше названия станций пошли уже все незнакомые. Куда движется эшелон, какие города впереди – определить по этим станциям Антон не мог, он только отмечал общее направление: на север… А вот теперь дорога повернула на северо-запад… А теперь еще круче, прямо на запад… Приставать с расспросами насчет маршрута к командирам не стоило, они опять бы их оборвали, да и по-прежнему, это было видно, никто из них о пункте назначения ничего толком не знал.

На каком-то безымянном, лишь с номером, разъезде эшелон надолго остановился. Кругом расстилалось ровное скошенное поле в копнах снопов. Веял жаркий ветерок, теребил былки полыни на откосе железнодорожного полотна.

– Давай-ка состряпаем супец, похлебка сегодня то ли будет, то ли нет, а брюхо подводит… – сказал Антону чернявый электросварщик. Фамилия его была Гудков. Он, похоже, уже считал Антона своим напарником по котелку, сам его выбрав в товарищи. Понемногу, как старший, он уже опекал Антона, кое-что ему подсказывал. Антон не противился такому содружеству, все равно ему, как желторотому птенцу, мальчишке, надо было возле кого-то быть, кто старше, опытней, может послужить подсказчиком и опорой.

На скошенном поле Гудков быстро набрал охапку сухих будыльев, соломы, смотался к паровозному тендеру с котелком за водой, ловко пристроил его на камушках, и через несколько мгновений под котелком уже плясали язычки пламени.

Не один Гудков подумал о вареве: вдоль всего эшелона дымила цепочка костров, в сизой пелене дыма возле них копошились десятки человеческих фигур.

Антону, наверное, стыдно было бы признаться, но приготовление на костре в котелке супа он видел первый раз в своей жизни. И был удивлен: как просто!

Гудков дал покипеть вареву не дольше минуты, попробовал его с ложки, сдувая с нее пар, удовлетворенно сказал:

– Готово! Доставай ложку. Есть у тебя ложка?

Ложек при выдаче котелков в саду имени Карла Маркса не дали, но Антон захватил из дома. По совету отца. Отец велел ему взять с собой еще кружку, катушку ниток с иголкой, зубную щетку, мыло, маленькое полотенце. Полотенца призывникам должны дать, но дадут ли? На всякий случай лучше иметь свое.

Сняв с дымящейся золы котелок, Гудков и Антон сели в ним в тени вагона, у самого колеса, дегтярно пахнущего смазкой.

У обоих еще оставалось немного от хлеба, полученного в Ельце. Гудков своей ложкой перемешал в котелке содержимое, суп и получился довольно густым, зачерпнул разварившуюся перловку с розовыми волокнами говядины и поднес ко рту. Теперь была очередь Антона зачерпнуть своей ложкой. Но он медлил, что-то в нем противилось – он еще не ел никогда с кем-либо из одной посуды. Мелькнула мысль: отложить из котелка в свою кружку. Но это, безусловно, обидит Гудкова: им брезгуют! И Антон таким поступком невыгодно отделит себя во всей дальнейшей жизни ото всех остальных, с кем соединила его во взводе судьба.

Стараясь не показать, что ему неприятно, подавляя возникшее внутри чувство, Антон говоря себе, что надо привыкать, никуда ведь не деться, все равно придется есть именно так, – опустил в котелок свою ложку, но взял не из середины варева, а у стенки котелка, с ближнего к себе края.

Гудков это заметил, ничего не сказал Антону, но, видно, понял его: городской мальчик, привык к совсем другим порядкам, другой обстановке за обеденным столом, – и тоже взял варево со своего края, не залезая во всю гущу перловки. Так они и ели, пока на каждой стороне не показалось дно котелка, разделенное перловым барьерчиком. Антон отряхнул ложку, показывая, что он вполне сыт. Гудков, росший в деревне, где все ели из одной миски, где не было привычек к отдельной посуде, тарелкам, даже вилкам, и никто не знал чувства брезгливости, потянул к себе котелок, выскреб остатки. Он явно лишь «заморил червячка». Ему, здоровому, крепкому тридцатилетнему мужику с мускулами рабочего, нажитыми в ежедневном, напряженном физическом труде, и целого котелка на одного, похоже, было бы мало…

Ночью всех разбудил близкий гул самолета. Свой? Немецкий? Гул удалился, затих, потом послышался снова, стал нарастать, приближаться. Было впечатление, что самолет что-то ищет, – то ли аэродром, то ли цель, чтобы сбросить бомбы.

Поезд шел медленно, едва-едва. Про такое движение говорится: на цыпочках. В его ходе была не просто малая скорость, а предельная осторожность, неуверенное прощупывание пути. Антон выглянул в открытую дверь. Небо было черным, в мерцающих искорках звезд. Впереди, куда паровоз тянул длинный эшелон, тоже был мрак, никаких огней. Стало быть, эшелон находился уже во фронтовой или близкой к ней зоне. Дрожащий розовый свет мелькнул на мгновение правее паровоза, в черноте, где воедино были слиты небо и земля: то ли вздрогнула зарница далекой грозы, то ли это был отсвет далеких взрывов, чей грохот погасило расстояние.

На рассвете Антон проснулся оттого, что поезд стоял. Было тихо, только щебетали какие-то птахи. Через ровные промежутки времени в голове эшелона шумно выпускал излишний накопившийся пар старенький паровоз.

Под усыпанным гравием откосом в рассветном влажном туманце виднелось несколько человеческих фигур – призывники, вылезшие из соседних вагонов поразмяться.

– Почему стоим? – спросил Антон одного из них, каким-то чутьем определив, что происходит что-то неладное.

– Все, приехали! – ответил спрошенный с какой-то непонятной, скорей всего нервной веселостью – Мост через реку взорван.

27

Первой мыслью Антона было: это сделал тот самолет, что летал ночью над эшелоном. Но слишком далеко было место, где летал самолет, от этого – где стоял сейчас поезд и находился мост через реку. А спустя еще четверть часа по эшелону распространилась уже совсем точная информация: мост подорвали немецкие парашютисты. На обоих концах моста стояла вооруженная охрана. Немецкие диверсанты подобрались бесшумно, закололи ножами часовых, а потом больше часа спокойно хозяйничали на мосту. Без помех заложили взрывчатку по всем правилам подрывного дела под опоры моста на противоположном берегу, спокойно ушли, запалив бикфордовы шнуры, и мост, одним своим концом рухнул в реку.

– И не поймали их?! – вырвалось у Антона.

– Кого, диверсантов? Их поймаешь! – усмехнулся Гудков. – Не дураки, чай. У них выучка, все умеют – и к цели подползти, и смыться.

– И где ж они сейчас?

– Это только они знают. У них сто дорог, сто путей. Может, затаились где, в овраге, в леску, а то и под копной в поле, ждут подхода своих. А может, тут же улетели. Местность кругом ровная, сел в условленном месте самолет, забрал – и тю-тю…

От слов Гудкова, что диверсанты скрываются и, возможно, совсем близко, у Антона шевельнулся под сердцем холодок. Они, конечно, до зубов вооружены, а у призывников во всем эшелоне ни одной винтовки. Почти тысяча человек – и только голые руки…

Пока командиры эшелона связывались с высшим начальством, выясняли, что теперь делать, призывники успели сварить себе на кострах утренние завтраки. Гудков еще быстрее, чем перловый суп, сварганил из горохового брикета желтоватое пюре. Хлеба ни у него, ни у Антона уже не осталось ни крошки. Да и никто в эшелоне не располагал хлебом, слишком мала была та порция, что выдали в Ельце, граммов по триста, не больше. Антон впервые ел такое блюдо – гороховую размазню. Ему она даже понравилась. Еда из одного котелка уже не отвращала его, как в первый раз, тем более, что Гудков был по-прежнему деликатен: черпал ложкой только на своей стороне, с самого края.

Едва они прикончили котелок, вдоль эшелона полетела повторяемая на разные голоса команда:

– Выходи из вагонов! Вещи забрать! Повзводно стройсь!

Головные взводы уже пылили по дороге, уводящей куда-то в сторону, вправо от железнодорожного полотна.

Вскоре колонна призывников попала на большак, по которому навстречу ехали телеги и самодельные фуры с беженцами. За некоторыми телегами тащились привязанные веревками коровы и козы. На телегах с мешками домашнего скарба можно было увидеть клетки из лозовых прутьев с курами, гусями; поражало количество малолетних детишек на подводах, все они глядели испуганно и оттого казались одинаково большеглазыми. Рядом с подводами бежали собаки, языки их свисали от жары. Иногда между ними вспыхивали короткие схватки: рыча, оскалив пасти, они сцеплялись в клубок, злобно грызлись – и разбегались в стороны; даже в движении со своими подводами они, похоже, соблюдали какие-то границы – где свое, где чужое, и схватки возникали у них из-за нарушения этих границ.

– С каких мест? – окликнул Гудков сивобородого деда, державшего в заскорузлых руках вожжи на одной из подвод.

Дед что-то прошамкал в ответ.

– Что он сказал? – Антон не разобрал дедовых слов.

– Вроде, сказал, черниговские. Из-под Чернигова.

– Это далеко отсюда?

– Да не так чтоб… По нашу сторону Днепра… – Лицо у Гудкова стало озабоченно-тревожным. – Это что ж выходит, если уже с Черниговщины народ потек? Значит, немцы уже Днепр перешли. А в сводках про это молчок…

Часа три длилось движение колонны по пыльному большаку. Вступили в крупное село с городскими домами в середине, оказавшееся районным центром. На главной улице находилось несколько чугунных водоразборных колонок, и призывники, сломав строй, кинулись к этим колонкам пить воду. Сначала все пили, чтобы утолить жажду, потом, передохнув, лезли к льющимся струям во второй раз, пили снова – накачать себя водой впрок, на дальнейший путь. Тех стеклянных фляжек, что раздавали на сборном пункте, заметил Антон, уже почти ни у кого не было.

Седоватый капитан с юбилейной медалью, что командовал призывниками в городе, вел их на вокзал, был не самым главным командиром в эшелоне, были и другие, повыше в званиях и должностях, а кто был над всеми главным, призывникам не сказали, то ли забыли об этом, то ли не полагалось; определить же самим было невозможно, в кучке командиров, время от времени собиравшихся вместе для совета и получения распоряжений, большинство были без форменной одежды, в своем домашнем, гражданском, и все без знаков различия.

У порядком уже уставших, истомленных жарой и голодных призывников была сильная надежда, что в районном центре они получат хлеб или сухари, ни того, ни другого им сегодня еще не давали, может быть, еще какие-нибудь продукты, но в селе колонна из тысячи призывников оказалась случайно, ничего для нее не было запланировано, припасено, и надежды и вожделения голодных, усталых людей не оправдались. Холодная, слегка солоноватая вода из уличных колонок – вот и все, чем удовольствовались призывники.

Антон увидел на другой стороне площади голубенький киоск «Союзпечати» и направился к нему – купить какую-нибудь газету, узнать, о чем сообщают сводки Совинформбюро. Но киоск был закрыт, без продавца, внутри на прилавке ничего не было, никаких газет или журналов, лежало только несколько коробочек с зубным порошком и ярлычок с ценой: «6 коп.». Прежняя, довоенная цена. Еще многое оставалось по-старому, например, цены в магазинах, хотя полки неуклонно пустели, самые простые вещи, вроде мыла, даже вот такого зубного порошка, становились дефицитом, редкостью.

Рядом с киоском на столбе из черной трубы репродуктора звучала музыка.

– Передавали сегодня сводку? – спросил Антон местную женщину с базарной кошелкой в руках, проходившую мимо по тротуару.

– А как же, обязательно. Утром и вечером кажный день передают.

– И что в этой сводке говорилось?

– Да что… Все то же: после упорных боев отошли на новые рубежи…

– Называли какие-нибудь города?

– Называли.

– Какие же?

– Ох, я не упомнила… Кабы один, два, а то с десяток, больше. Разве упомнишь.

Пока Антон рассматривал киоск «Союзпечати», разговаривал с женщиной, призывники стали опять строиться во взводы. Командиры поторапливали их зычными голосами.

Антон вбежал в строй последний, все уже стояли на своих местах. Он подумал: спешка – чтобы скорее достичь того назначенного места, до которого не довез эшелон. Но ошибся. Гудков, едва Антон оказался с ним рядом, склонив к его уху голову, сказал:

– Слыхал команду?

– Какую?

– Задание нам дано. Сейчас какой-то чин на мотоцикле сюда подъезжал. Противотанковый ров копать будем.

Улицы, по которым шагали призывники, покидая райцентр, были тесны от беженцев, их подвод, уводимого от неприятеля домашнего скота. Некоторые лошади были выпряжены, отдыхали, жуя над задками телег накошенную траву. Под заборами в пыльных лопухах на разостланных попонках спали женщины, дети. Дымились костерки с подвешенными на рогульках казанами: шло приготовление пищи или просто грелась вода: размочить и пожевать, прихлебывая кипяток, окаменевшие сухари.

– Скушно мы топаем, братцы, будто и не войско, а похоронная команда, спеть бы что-нибудь! – громко, задорно предложил позади Антона лысоватый толстячок, сокрушавшийся при отправке из города, что призывники едут не прямо на фронт. И сам первый высоким тенором затянул:

 
Расцветали яблони и груши…
 

Но никто его не поддержал, песня заглохла: не то настроение было у всех на сердцах.

Взводы поднялись на пригорок, спустились на колхозные поля с подсолнухами и гречихой, поднялись снова – и открылась длинная, с крутыми склонами ложбина, во всю длину полная копошащегося люда, белых и цветных косынок, пестрых платьев и сарафанов. Трудно сказать, сколько было собрано тут женщин, орудовавших кирками, простыми и совковыми лопатами, таскавших носилки с землей; счет, конечно, перевалили бы за тысячу.

– Вот и подкрепление! Где же вы так задержались, мужики, глядите, какие мозоли мы себе уже на руках набили! – послышались со всех сторон женские голоса, когда призывники спустились в ложбину.

Противотанковый ров стали сооружать два или три дня назад. Цель работы состояла в том, чтобы одну и другую сторону ложбины сделать отвесными, метров пять высотой. Такую преграду вражеским танкам ни за что не пересечь. Если какой-нибудь из них заедет или свалится в ров – из него ему уже не выбраться. Где-то там, – показали женщины в глубину ложбины, – начинается другая, такой же длины и тоже теперь непреодолимая для танков, а та соединяется с третьей; ров, в общей сложности, тянется километров на пятнадцать-двадцать. А где прокопать ров невозможно – там будет скрытно стоять наша противотанковая артиллерия и бить гитлеровские танки в упор. Словом, хоть и бабьи руки трудились, а немцам тут не пройти, пусть не надеются…

Через несколько минут все лопаты и кирки перешли от женщин в руки призывников. Усталые женщины, вытирая с лица пот, поправляя на головах косынки, стали собираться по домам. Все они были из ближних деревень, каждой пришлось оставить на чье-нибудь попечение малых детей, хозяйство, живность: кто поросенка, кто буренку, кто козу.

– А что же мужиков-то средь вас не видать, мужики-то ваши где? – завел любопытный и словоохотливый Гудков разговор с ближними к нему женщинами.

– А сколько их осталось-то! Почитай, чуть не всех уже повестками потягали, – в несколько голосов отвечали колхозницы. – А какие еще дома – хлеб в поле скирдуют, зерно в ссыпку возят. И раньше власти со сдачей торопили: «Первая заповедь – хлеб государству», – а сейчас и вовсе. Про все забудь, твердят, одно это помни: все для фронта, все для победы…

В руках Антона тоже оказалась лопата. Он стал отбрасывать ею землю, углубляя отвесную стенку, в которую превратился склон ложбины. Гудков глянул на него раз, другой, отобрал лопату и дал Антону свою.

– У этой ручка обожженная, мозоли не натрешь. А вот от этой, – показал он Антону ту, что у него взял, – сразу же водяные волдыри вскочат.

– А как же вы? Ваши руки?

– Хо, я! Да ты посмотри, какие у меня лапы! Кожа – что подошва на сапогах. Я по ладони уголек из костра катаю, прикуриваю – и жара не чувствую…

Смена женщин на призывников произошла в середине дня, при ясном безоблачном небе, но ближе к вечеру небо заволокло. Солнце садилось в лилово-багровую тучу, такой закат предвещал недоброе: сильный ветер под утро, холодную ночь с дождем.

С началом сумерек призывников повели по деревням на ночлег. Располагались, кому как выпало: кто в хатах, кто по сараям, в сенцах, на сеновалах. А кто и просто под навесами для скота или дров.

Показывая на маленький кривой домишко под трухлявой соломенной крышей, обмазанный глиной по торчащим во многих местах дранкам, комвзвода, уже пробежавший по деревне для прикидки, где сколько человек можно поместить, сказал последней кучке солдат с Гудковым и Антоном:

– Сюда пятеро, больше не влезть!

– Пошли! – толкнул Гудков в бок Антона.

Только они двое захотели ночевать в убогом домишке, остальным он показался больно уж мал и плох, они пошли к следующему дому, побольше и поприглядней. Возле него даже был палисадник и цвели мальвы – извечное и бесхитростное украшение деревенских усадеб.