Текст книги "У черты"

22

С Иваном Васильичем Антону довелось встретиться еще раз – незадолго до конца войны.

Из госпиталя во глубине сибирских – нет, не руд, а густых, великолепных своей красотой и мощностью хвойный лесов Антон возвращался в свою часть для продолжения фронтовой службы. На одной из небольших железнодорожных станций близ Гомеля он сошел с поезда, чтобы получить в военном продпункте по аттестату полагающийся ему паек. Здесь же, при станции, действовал санпропускник, то бишь баня с прожаркой одежды и белья, для проезжающих военнослужащих, и этой баней, оказалось, командует Иван Васильевич Грознов.

Он без труда узнал Антона, хотя, наверное, не просто было разглядеть в рослом, огрубевшем, двадцатидвухлетнем верзиле бывшего пятнадцатилетнего мальчика, который когда-то, много лет назад, мелькал в снующем рое таких же подростков, но Иван Васильевич узнал, обрадовался, даже обнял по-отечески Антона за плечи. Он провел его без очереди в банное помещение помыться, а потом, чистенького, распаренного, в свежем белье, прожаренном ото вшей обмундировании, зазвал в свою крохотную каптерку, угостил настоящей сорокаградусной «наркомовской» водкой, американской свиной тушенкой и солеными, местного изготовления, огурцами. На плечах его были погоны старшего сержанта, такие же, как и у Антона. Из-за солидного уже возраста его призвали в армию поздно, на третьем году войны, но все-таки он побывал на фронте, получил ранение, для фронта теперь не годился, только вот для такой службы – в санпропускнике.

За водкой, тушенкой, солеными огурцами они о многом поговорили, многое вспомнили из довоенной жизни в своем городе. Не говорили только о лагерной истории, которую отлично помнили оба. Что было о ней говорить – теперь Антон не хуже Ивана Васильевича понимал, что такое хлеб, даже один его самый кусок…

23

К пеньку, на котором расположился Антон, от стоявшего в отдалении дерева ползла тень, еще немного – и она дотянется до него. Сразу же похолодает воздух, прохватит дрожь в тонком плаще. Антон поискал глазами для себя другой пёнушек, ласкаемый солнцем, и перебрался на него. Когда вставал и садился – ногу прострелила острейшая боль. Сидишь – нога только глухо ноет, словно бы жалобно скулит, как скулит сирый, страдающий щенок. А чуть двинешься, напряжешь мышцы – пронизывает так, будто в нее снова вошла горячая пуля… И ничто уже не помогает: ни процедуры в поликлинике ветеранов войны, к которой прикреплен Антон, ни новейшие средства, которые взахлеб рекламируют радио и телевидение…

«…А время вертит ленту лет…»

Куда он делся, тот смешной, немного нелепый, с продолговатыми стеклышками очков Вадим, что пел эти строки в голодном, нетопленном студенческом общежитии первого послевоенного года? Жив ли он еще? Любит ли все так же Вертинского, как исступленно любил его тогда? Продолжает ли петь свои песенки под стук ладоней по фанерной крышке стола или хотя бы помнит, как пел в ту пору, вот эту, от которой у Антона осталась в памяти всего дна строка?..

В последних классах школы – девятом и десятом – на Антона, наряду с его прежними увлечениями рисованием и фотографией, накатило еще и новое: военной историей. Увлекся всерьез, по-взрослому: натащил из разных библиотек множество книг о наиболее крупных войнах, особенно о мировой войне 1914-18 годов, долгими зимними вечерами штудировал их так, как ни один свой школьный учебник: с выписками в толстую тетрадь в клеенчатом переплете, копированием схем сражений.

В ту пору появились и быстро вошли в моду «вечные ручки». В классе Антона они были уже почти у всех; у некоторых – дорогие, с золочеными перьями. Самая великолепная была у Володьки Головина: толстая, как сигара, искрящаяся как бы изморозью, с роскошными перламутровыми отливами. Налитых в нее чернил хватало на целую неделю. Продавались ручки и дешевые, простенькие, но даже и они были недоступны Антону по цене – девять рублей. Если сравнить с ценою билета на киносеанс в кинотеатре «Пионер», где билет стоил 20 копеек, то на девять рублей можно было сходить в «Пионер» сорок пять раз. Антон долго собирал эту сумму, откладывая по копейкам из тех денег, что давали ему на школьные завтраки, выпрашивая у матери по гривеннику. Наконец девять рублей были собраны.

Купленная ручка не просто нравилась Антону, он был в нее влюблен, как ни в какую из своих вещей. Цвет ее корпуса был восхитителен: теплый, шоколадный. Она лежала в руке, будто была изготовлена по ее меркам. Будто ты выемка между указательным и большим пальцами, в которой она помещалась при писании, была тем гнездом, в котором она родилась, из которого выпорхнула. Чернила для вечных ручек выпускались разные: черные, фиолетовые, синие. Были и темно-синие – как южное море в полдень под безоблачным небом. Антон выбрал их; по словам мамы, в годы ее гимназического ученья чернила такого цвета назывались ализариновыми. Их делали из корневищ какой-то редкой травы, растущей в арабских странах. Перо в ручке было не золоченое, просто стальное, похожее на наконечник копья древнего воина, но писало мягко, неслышно, будто само бежало по бумаге. Ализариновые строчки ложились ровно и радовали глаз. У Антона уже установился почерк, и ему впервые доставлял удовольствие сам процесс писания. Хотелось без конца покрывать гладкие, глянцевитые страницы толстой клеенчатой тетради своими ровными темно-синими строчками…

Когда изучаешь, то, что увлекает, хочется, нужно тебе самому, а не по требованию учителей, память свежа и остра, не надо ничего заучивать, все ложится в голову с одного раза, накрепко, как те письмена, что врезаны в каменную плиту.

Чрез полгода Антон знал все о походах Ганнибала, о сражениях и победах Юлия Цезаря, о многочисленных битвах русских князей с нахлынувшими с востока ордами татаро-монголов. О войне 1812 года с французами он мог рассказать не хуже любого ее участниками. Войну 14-го года он изучил досконально, кропотливейшим образом, прочитав толстенный двухтомник с подробными картами и схемами. Не сбившись, мог воссоздать за все четыре года войны на любом фронте движение каждой русской армии и дивизии, каждой армии и дивизии противников: Германии, Австро-Венгрии, Турции.

Поэтому, когда 22 июня, после только что прозвучавших по радио заверений правительства, что войны не будет, слухи о ней распускают ярые недруги Советского Союза, чтобы столкнуть нас с Германией, война все-таки разразилась, Антон был гораздо лучше многих, в том числе и многих военных, подготовлен к восприятию и пониманию событий. Вопреки словам Молотова и Сталина, что Германия напала внезапно, и это дает ей на первых порах преимущество, Антон понимал, что никакой внезапности в нападении германских вооруженных сил нет, просто прошляпили, проморгали, произошла трагическая ошибка в расчетах и предложениях. Можно скрытно подстеречь глухой ночью пешехода и внезапно выскочить на него из-за угла, но, готовясь к масштабной войне против огромного государства, размещая на обширной территории в исходное положение огромные группировки войск, артиллерии, танков, самолетов, сделать это скрытно никак нельзя, а раз не соблюдена скрытность, тайна, то и невозможно внезапно напасть. Наверняка поступала, и, скорее всего, обильная разведывательная информация о приготовлении Германии к войне, но ей не верили, ее отвергали. И не предприняли никаких ответных приготовлений. Антон понял, что граница наша от Ледовитого океана до Черного моря никак и ничем не укреплена, открыта, обороняющим ее войскам, за исключением некоторых незначительных пунктов, не за что уцепиться, держаться, нечем прикрыть себя, а наспех открытые саперными лопатками земляные окопы – это не укрепления при такой силе наступающего танковыми лавинами врага. Из первых же сводок Совинформбюро Антон понял, что на границе только малочисленные, слабо вооруженные пограничники, а наши основные силы к границе заранее не подтянуты, не сосредоточены, не развернуты в боевой готовности, как надо было бы обязательно сделать в последние месяцы перед войной, исходя из складывающейся обстановки; основные силы еще в глубине страны, и пока они будут задействованы, противник сумеет смять и уничтожить тех, кто защищает границу, глубоко продвинуться по нашей земле, многого достичь, многое захватить, а мы понесем тяжелые потери во всем.

Много чего еще понял Антон, и прежде всего то, что висевшие повсюду лозунги, вселявшие веру в нашу армию, в наши немедленные победы в случае войны: «Будем бить врага на его территории малой кровью, могучим ударом!», «Ни пяди своей земли не отдадим!» и прочие – были только лишь словами, блефом, которым успокаивали себя и пугали врагов; той победоносной сокрушительной войны, которую обещали народу в речах и лозунгах, не будет война будет совсем другая: тяжкая, кровавая, со страшным напряжением сил и средств, с громадными людскими потерями. И совсем неизвестно, чем она кончится, хотя заикающийся, явно испуганный и трусивший Молотов, выступивший раньше почему-то молчащего Сталина, в конце своей сбивчивой речи сказал: «Победа будет за нами!»

Повестки на призыв в армию понесли по домам в тот же день, когда выступил Молотов. Его речь прозвучала в полдень, а часа через три по улицам уже бежали посыльные военкоматов с белыми листками в руках, разыскивая указанные в них адреса.

Ближайший к дому Антона мобилизационный пункт находился в клубе имени Карла Маркса на Комиссаржевской. Явившихся по повесткам быстренько прогоняли по кабинетам с врачами, наголо стригли и переводили в прилегавший к клубу сад, в котором в недавние мирные дни играла по вечерам музыка, танцевала на дощатом кругу молодежь. И больше мобилизованные уже не выходили за ограду. Дня два, три шло накопление призывников, потом их обмундировывали в военное, с шинельными скатками через плечо, вещевыми мешками на спине строили повзводно – и длинной колонной вели на вокзал к уже поданному и ожидавшему их эшелону. Иногда во главе колонны шел духовой оркестр, играл бравурный марш, но музыка эта только лишь надрывала всем сердца. Пока же этого не произошло, с утра до позднего вечера у ограды сада толклись родные тех, кто был призван и отправлялся на фронт. Звучали всякого рода наказы тем, кто оставался, пожелания и напутствия тем, кто уезжал. А многие, уже все сказав и все услышав, просто стояли у ограды, вцепившись в нее руками, прижав к ней лица, и смотрели в лица тех, кто был по другую ее сторону. И большинство при этом думало, что видят друг друга в последний раз…

24

В августе за оградой сада в гуще остриженных машинкой призывников оказался и Антон.

По саду блуждали, сидели и спали на скамейках, под кустами, стояли вдоль ограды человек двести. Примерно столько же находилось внутри клубного здания, где зрительный зал и несколько больших комнат были отведены для пребывания призывников и ночлега. Антон бегло глядел тех, кто маялся в саду под листвой деревьев, в духоте жаркого августовского дня: ни одного знакомого лица. Возраст у всех, в основном, средний. Попадались и за сорок лет – уже призывали и таких. И совсем мало юнцов, вчерашних школьников возраста Антона, их уже забрали по повесткам раньше, в минувший месяц. Многих направили в ускоренные военные училища, другие уже находились в действующих частях, и было уже немало, для кого их солдатская судьба завершилась холмиками со звездочкой из жести консервных банок в полях, на опушках рощиц, где пролегали их окопы…

Антон побродил по зданию клуба, по его двум этажам, выискивая знакомых.

Нет, никого. На душе было бы веселей, если бы он увидел кого-нибудь из своей школы или своей улицы.

Что ждет призывников дальше, сколько еще предстоит им находиться на сборном пункте – никто ни знал. Пробегали озабоченные, спешащие, с повязками на рукавах, порученцы военкоматского начальства; они были такими же только что призванными, как все остальные, но назначены в помощники; их перехватывали на бегу, спрашивали о дальнейшем, но и они не знали ничего, отвечали кратко: «Распоряжений пока нет…»

В середине дня Антона навестила мама. С ней пришел и отец. Год назад он стал пенсионером, с зимы у него болело сердце, большую часть дня он проводил в постели: врачи рекомендовали ему покой, поменьше двигаться, не вставать. Тем не менее, он собрался с силами и медленно, с остановками, опираясь на мамину руку, добрел до сада, понимая, что иначе может не попрощаться с Антоном.

Отец Антона не был ни сухим, ни суровым, ни черствым человеком. Все человеческое было ему присуще в не меньшей степени, чем другим. Внешне же людям, не знавшим его близко, он казался замкнутым, не доступным для живых человеческих чувств. На самом же деле он был просто сдержанным, умел при любых обстоятельствах собою управлять. Сдержанным, без сантиментов, был он и у ограды сада, хотя судьба единственного сына его глубоко тревожила и волновала. Однако об этом отец не сказал ни слова. Он только попросил Антона при всякой возможности посылать о себе домой вести. Лучше, сказал отец, почтовыми открытками. Наверняка в условиях войны введут для писем цензуру, она будет распечатывать каждый конверт и просматривать, что в нем, а почтовые открытки просмотреть проще и быстрей, поэтому и доходить они тоже будут быстрее. Это был совет знающего, опытного человека: профессионального почтовика, связиста и участника первой мировой войны; все ее четыре года отец провел на Юго-Западном фронте в штабах воевавших армий. Он даже принес с собой и передал Антону десять чистых почтовых открыток с уже написанным на каждой из них рукой отца домашним адресом. Открытки были пронумерованы: 1,2,3…

– А это зачем? – спросил Антон.

– Посылай в порядке нумерации, а мы будем знать, все ли твои письма до нас доходят. Может случиться так: есть возможность отправить весточку, а времени писать нет. Так поставь только дату, время и свою подпись. Даже в таком виде для нас это будет добрый знак от тебя: значит – жив…

Маму заботило другое: успеть настряпать для Антона домашних пирожков, снабдить его ими в дорогу.

– До завтра, я думаю, вас еще здесь подержат, никого еще не отправляли в самый день призыва. А вечером я напеку и раненько утром принесу. Ты подходи к этому же месту, в семь утра я уже буду здесь…

Антон смотрел в лица отца и матери: отцу – шестьдесят, инвалид, тяжелый порок сердца, матери – пятьдесят два, и под сердцем у него, как у всех, стоявших со своими близкими у садовой ограды, сжимался комок: если даже фронтовая судьба будет к нему милостива и он вернется домой – увидит ли он снова отца, увидит ли мать, встретят ли они его на пороге…

Солдатская жизнь – всегда неизвестность, неведение того, что предстоит. Не только того, что уготовано завтра, но и того, что наступит через час, полчаса, даже через минуту. Неизвестность, неведение и неожиданность.

Мама с отцом ушли от ограды сада в третьем часу, а в половине четвертого всех находившихся в саду и клубе выстроили на главной аллее, разбили на взводы – по сорок четыре человека. Появились объемистые тюки, их развязали – и каждый призывник получил в свои руки по солдатскому заплечному вещевому мешку. Они до крайности удивили всех тем, что грубый, плотный материал, из которого их скроили, был белого цвета.

– С ума сошли! Кто ж такое удумал – белые вещмешки?! – громко и возмущенно произнес сосед Антона по месту во взводе – заводской рабочий, электросварщик, но с опытом военной службы: не так давно он отбыл срочную, участвовал в освободительном походе в Западную Украину.

– Да, действительно… – поддержал рабочего другой сосед Антона по строю, не совсем уже молодой и тоже, видно, когда-то побывавший на армейской службе.

Над всеми взводами был уже командир, капитан по званию, из запасных – невысокий, худоватый пожилой человек. Седые виски, изрезанное морщинами лицо. На нем была командирская фуражка с красным околышем, красной звездой, на зеленой гимнастерке с накладными карманами блестела круглая медаль «20 лет РККА»; грудь перекрещивали ремни: портупейный и кожаной полевой сумки, висевший на боку. Окруженный взводными командирами в звании младших лейтенантов, пока еще без формы и знаков различия, в своей гражданской одежде, тоже призванных из запаса, он стоял в стороне от аллеи в выстроенными взводами; у капитана и взводных шел торопливый, бурный разговор: что делать с белыми вещевыми мешками? Ехать с ними на фронт – самоубийство, других, нормальных, зеленого защитного цвета нет, в тюках только такие, белые.

Но вот капитан и командиры взводов что-то решили, капитан вышел из их круга, из-под деревьев, на аллею, поднял руку, требуя внимания.

– Товарищи красноармейцы, отдаю приказание! Полученные вещевые мешки немедленно измазать землей, грязью, травой, глиной, углем, сажей, чем угодно, кто что найдет, но чтоб ни на одном из них не осталось даже белого пятнышка. Все поняли? Разойдись! Через десять минут построение и проверка!

В углу сада от недельной давности дождя между деревьями сохранилась мелкая лужица. Вокруг нее образовалась толчея. Призывники окунали в грязь свои мешки, мяли, терли их в руках, размазывая черную жиду по белой ткани, мазали комками грязи, земли заплечные лямки, чтобы и на них уничтожить белизну.

– А еще некоторые спорить брались: какие у нас в стране вредители, откуда, их всех еще в гражданскую передушили. Выдумки это все, пропаганда… Таким неверящим морды бы вот этими мешками нахлестать! Это что – не вредительство, не измена? Выйди с такой обмундировкой в поле, в бой – и весь полк до единого человека демаскирован, бей его в хвост и в гриву, никто не уцелеет. А сверху, с самолета? Да лучшей мишени не придумать!

Ворчливый голос принадлежал соседу Антона по строю – что первый стал ругаться по поводу белых мешков. Он и тут, у лужи, оказался с Антоном рядом. Свое мешок он утопил в луже полностью, потоптался на нем ногами, и теперь выкручивал его, как прачки выкручивают стиранное белье, отжимая воду.

Следом за состоявшейся проверкой красноармейцы – это звание уже приживалось, звучало в речи и командах командиров – в свои еще не полностью просохшие после купания в грязной луже вещмешки положили по паре нижнего белья и байковых портянок, круглые котелки для щей (один на двоих) и стеклянные, зеленоватые на просвет, фляжки для воды.

Из прочитанных военно-исторических книг Антон знал, что ни в одной из войн, ни в одной из армий мира стеклянных фляжек никогда не было. Повесить на пояс солдату, который бежит под пулями в атаку, ползет по земле и камням, снова бежит, падает, прыгает во рвы и окопы, взбирается на крепостные стены, на отвесные кручи редутов – повесить солдату фляжку из хрупкого стекла – это значит наверняка, заведомо оставить его без воды, стеклянная фляжка тут же разобьется. Да еще острые осколки вопьются солдату в руки, живот, бок. Даже в первую мировую войну, когда численность русской армии достигла небывалой цифры в шесть миллионов человек, и армию нещадно обкрадывали интенданты, во всем были острые нехватки, и то вся шестимиллионная армия была оснащена фляжками из белой жести с прикрепленными сверху, над пробкой, жестяными стаканами. Эти фляжки назывались манерками, их издревле знали все русские воины – и те, что брали с Суворовым Измаил и сражались в Альпах, и те, что воевали с Наполеоном, на Кавказе, на Севастопольских бастионах. Самое худшее, что могло с манеркой случиться – ее можно было смять, нечаянно наступив сапогом, или ее могла прострелить пуля. Но она никогда не могла разбиться, оставить солдата без глотка воды. Манерки верно сопутствовали воинам во всех превратностях их нелегкой службы, проделывали с ними далекие походы и по северным снегам, и по пескам закаспийских пустынь, и обретали покой, конец своим странствиям только уже в домах полностью отслуживших, вернувшихся на родину солдат, на самых почетных местах среди домашнего убранства, как память о былом.

– А это вам как? Что скажете? – показал Антон ворчливому соседу по строю зеленую стеклянную баклажку без пробки – пробку предстояло искать, выдумывать самому.

– Да то же самое! – рявкнул он, зажигая злостью свои угольные глаза. – Просто дуростью такое быть не может. И последнему дураку понятно, какой должна быть фляжка у солдата!

Бывалый заводской электросварщик не догадывался, что грязным мешком он мог бы нахлестать и Антона: несмотря на всю очевидность и вроде бы полную доказательность, Антон все-таки не мог согласиться, что белые вещмешки и стеклянные фляжки – дело подлых вредителей, тайных запрятавшихся врагов, в их производстве явный злой умысел. Сшил мешки и сделал фляжки не один человек, не маленькая кучка сговорившихся людей, вещмешки шили на какой-то большой швейной фабрике, может быть даже не на одной, шили в массовом количестве, долго, месяцами, их осматривали, проверяли их годность, ставили в документах свои подписи представители военного ведомства, которых, надо полагать, было тоже немало, сгружали с автомашин или из вагонов, укладывали на хранение десятки других людей; во всем этом процессе участвовали в общей сложности сотни человеческих рук, сотни человеческих глаз видели эти белые мешки, и что же – все эти люди, все швейники, военные приемщики, грузчики, складские работники – это одна сговорившаяся, завербованная вражеская шайка? Все они – тайные, замаскированные агенты фашистской Германии? Среди такого количества разнородных людей, при той сверхбдительности, которая культивировалась и стала почти общей болезнью, не нашлось ни одного, кто забил бы тревогу? Точно это же можно сказать и о стеклянных фляжках. И не дурость это – и в первом случае, и во втором, слишком уж она на виду, чтобы ее не заметить, не сообразить, тут со сварщиком можно согласиться, он сказал верно. Но если не вредительство и не дурость – то что же это тогда?

Однако ответа не верящий ни во вредительство, ни в дурость Антон найти не мог. Не один раз потом, возвращаясь в мыслях к своему первому дню в армии, он раздумывал и пытался отыскать разгадку – и у него ничего не получалось. Так и остались для него навсегда загадкой и белые вещевые мешки, (может, для войны с финнами, их готовили, да забыли потом перекрасить?), и тут же, при первых прикосновениях, разбивавшиеся стеклянные фляги. Наряду со многими другими подобными загадками, не имеющими даже приблизительных ответов. Например, как получилось, как надо квалифицировать вот такую необъяснимую странность, стоившую большой крови, неисчислимых человеческих жизней: готовились к оборонительной войне, в целях безопасности за счет побежденной Польши отодвинули на запад государственную границу – и сразу же ликвидировали на старой все годами создававшиеся на ней оборонительные укрепления. А на новой границе – не построили ничего…

По логике следовало, что раз началась раздача вещей, входящих в красноармейское снаряжение, то сейчас выдадут верхнее обмундирование: гимнастерки, брюки, шинели и пилотки, сапоги или кирзовые ботинки с обмотками. Но вместо гимнастерок и шинелей красноармейцы получили по два брикета горохового концентрата, из которых в котелках на огне костров можно было сварить гороховую похлебку или, погуще, гороховое пюре, и по банке с каким-то консервированным содержимым, но без этикеток, разъясняющих, что внутри. Раздатчики, те же самые порученцы-помощники, что бегали с нарукавными повязками, про банки сказали, что в них перловая каша с кусочками свинины: можно есть холодной, можно разогреть на костре а можно сварить суп, это лучше, потому что еды получится больше: на полный котелок воды достаточно одной банки.

На этом выдачи прекратились. Вероятно, сборный мобилизационный пункт больше ничем не располагал.

Но суета и беготня продолжались. В действиях начальства угадывались какая-то нервозность, торопливость. Может быть, поступило то распоряжение, о котором упоминали порученцы?

Прозвучала команда: взводам снова построиться на центральной аллее. Произошел пересчет красноармейцев в строю, проверка по фамилиям. Начали открывать тяжелые чугунные ворота из сада на улицу, и стало понятно, что всех призывников выводят колонной, и путь у них один – на железнодорожную станцию.

– А обмундировка? А оружие? Ведь всех, кто раньше, отправляли в полном снаряжении, с противогазами, шинельными скатками, винтовками… – раздавались в колонне громкие голоса.

– Все получите, все будет! В домашних тапочках и без винтовок на фронт не посылают! – успокаивали командиры.

– Где получим? Когда?

– Может, в эшелоне. А может – на месте.

– А что это такое – место, где оно?

– Где положено. Прибудем – узнаете.

– А сказать нельзя, военная тайна?

– Вот именно, тайна. А пока – поменьше болтать надо. Болтун – находка для шпиона.

Было видно, что говорившие так взводные командиры да и капитан с седыми висками, медалью на груди, сами не знают, какой маршрут назначен колонне, где то место, в котором гражданская разношерстная толпа с узелочками домашних сухарей и снеди обретет вид воинского подразделения. Пока что капитану и взводным известно одно: вести колонну на вокзал. Там встретят и дадут указания насчет дальнейшего.

Выйдя из сада и растянувшись по Комиссаржевской, колонна на пару минут приостановилась. Ждали кого-то отставшего, опять пересчитывали задние взводы.

На тротуаре среди провожавших и просто глазевших Антон увидел Лару, девочку со своего двора.

– Лара! – крикнул он ей. – Беги, скажи моей маме, что нас отправляют, мы идем на вокзал.

Лара кинулась со всех ног. Но дальше все совершилось в таком быстром темпе, призванных погрузили в двухосные товарные вагоны с трафаретными маркировками на дощатых стенках «40 чел. – 8 лошадей», так быстро и так быстро отправили со станции, что мамы своей Антон не увидел.

Только уже после войны услышал он ее рассказ, как, извещенная Ларой, бежала она на вокзал и как опоздала всего на пару минут, последний вагон еще постукивал колесами на выходных стрелках, и как горько, до слез, всю войну жалела она о том, что не поспешила с пирожками, Антон уехал без них…