Текст книги "Обреченный мост"

База партизанского отряда Ф.Ф. Беседина

Хачариди и Боске

…О брате своём, старшем на три года Эмиле Боске, Мигель ничего не слыхал с 39-го года, с того самого дня, как старый отец, перебросив фанерный чемодан через гнутые леера коммерческого каботажного пароходика, отправлявшегося в Мадрид, прокричал…

Что он там кричал на самом деле – Мигель не расслышал, потому что тогда в жёлтом и пыльном небе Бильбао носились «Юнкерсы-52», наполняя узкие улочки воем и грохотом, а в мутной воде портовой акватории то и дело вздымались шипящие белые столбы. И как ни старался Мигель, не мог не то, что расслышать, но даже сосредоточиться на том, что кричал ему отец. Он видел только его разодранный в крике рот, – наверное, отец клялся, что вернётся сын в уже свободную «Страну Басков». Он часто это говорил в последнее время, но Мигеля душили слёзы отчаяния и… зависти. Он не мог не завидовать брату. Тому было уже полных восемнадцать лет, и он никак не мог попасть в квоту эвакуируемых, даже если б ему, как Мигелю, приписали год лишку, – усы и щетина, обметавшие юное лицо предательской сажей, выдавали с головой. Возрастное ограничение на вывоз в Советскую Россию было четырнадцать лет… Но, что за горе – не отправиться в далёкую северную страну, если он мог остаться и сражаться плечом к плечу с отцом? Вон, за его костлявым плечом отблескивает лаком приклад настоящей винтовки…

– Но как получилось, что сын коммуниста, сражавшийся вместе с отцом против фашистов, – пожал плечами Сергей, поправляя лезвием ножа фитиль керосинки, – оказался…

– В нашей семье никогда не было коммунистов, – покачал головой лейтенант. – Скажу больше: и к коммунистам, и к анархистам отец относился с большим недоверием.

– Вот как?.. – удивился «Везунок», но удивился довольно-таки вяло.

После Финской своей эпопеи[26]26
  См. «40 градусов по Маннергейму» тех же авторов.


[Закрыть], он уже мало удивлялся как превратностям судьбы, так и переменчивости людских идеалов. «Бытие определяет сознание», – вынужденно соглашался опыт рядового Хачариди с умозрениями Маркса. Что, не видел никогда он, как тухнут «пламенные бойцы», а «заклятые враги» закладывают соратников?

– Мой отец был националистом, – вздохнул Мигель и тут же поправился: – Нет, не из тех, что были за Франко. Баскским националистом. Он видел в Народном фронте только шанс Эускади на независимость. Баски видели Гражданскую войну со своей колокольни, и колокольня эта была во всех смыслах католической… Отец, например, никогда не мог простить коммунистам избиения монахов в 36-ом, когда в Мадриде кто-то пустил слух, дескать, католические монахи раздают детям пролетариев отравленные конфеты. Этот ничем не обоснованный слух привёл к тому, что сотни монахов и священников было убито разъярёнными толпами рабочих. А красные палец о палец не ударили, чтобы остановить это безумство.

– А ты?.. – после невольной заминки всё-таки спросил Хачариди.

– А я никогда не был ни коммунистом, ни католиком, – иронически развёл руками лейтенант Красной армии Мигель Боске.

Кроме раннего детства, разумеется, когда мама следила, чтобы юный Мигель не зевал в костёле во время пения «Ave Maria». Вот пионером быть – да, довелось. Приняли, как только в июле 39-го он попал в Коминтерновский, или, как его ещё тогда называли, «испанский» детский дом под Ленинградом. Не слишком-то понимая, куда именно попал и куда приняли, – но, судя по всему, туда, куда надо: красные знамена, бой краснолаковых барабанов, фанфары празднично блистающих горнов. И сразу не просто в пионеры, а в старшие, так что можно было командовать младшей ребятне: «Izquierdo, derecho!»[27]27
  Левой, правой! (исп.)


[Закрыть] А в старшие, потому что ему тогда исполнилось уже полных пятнадцать.

То есть на пароход «Sontay», пришвартовавшийся в Кронштадте, он попал безо всякого на то желания. Достаточно взрослого мальчишку бомбёжки Герники пугали куда меньше, чем чужбина. Как чувствовал…

Впрочем, ему повезло. Мигель не скончался от малярии или туберкулёза в непривычном сыром климате Чукоккалы, не пропал без вести после отказа принимать советское гражданство – разочарование в советской действительности наступило довольно быстро[28]28
  Вопреки романтической версии и несмотря на лучшее в целом отношение властей к «испанским» детям (нормы содержания одного воспитанника «испанского детского дома» до войны были в 2,5–3 раза выше, чем для воспитанников обычного советского детдома), для них характерно было следующее, довольно оригинальное мнение: «Здесь рабочий класс живет хуже, чем в капиталистических странах» (из письма Гарсии Сан Гансело).


[Закрыть]. И не загнулся от голода и дизентерии во время эвакуации в Саратов. Их, брошенных на запасных путях, вовремя нашёл представитель КИМа[29]29
  Коммунистический Интернационал Молодежи.


[Закрыть]. И уже весной 42-го Мигель попал в «школу Старинова».

Именно тогда при легендарном «компанейрос», начальнике Высшей оперативной школы и ветеране войны в Испании, была создана диверсионная группа, состоящая из испанцев.

На сытных харчах Генштаба, несмотря на бесконечные учения и изнурительные тренировки, жилось куда лучше. Правда, недолго. Пришло время оплатить и этот счёт, как в своё время сомнительное спасение от режима Франко под заботливым крылом режима Сталина.

Война. Тут, по идее, всё было как когда-то в немыслимо далекой теперь, родной Испании. Русские «Los compañeros» – по нашу сторону баррикад, немецкие «Los fascistas» – враги.

А насчёт брата…

– Больше я ничего не слышал об Эмиле, – откинулся лейтенант на бревенчатую стену землянки.

– А про «больше» мы расспросим у самого твоего братца, – как бы между делом заметил Сергей, искоса отслеживая реакцию Боске.

Смуглое лицо лейтенанта вытянулось, он придвинулся к дощатому столу, но продолжения ждал молча, напряжённо стиснув обветренные губы.

– «Черепанов» со станции сообщил, что тем эсэсовцам здорово досталось, – не стал слишком тянуть Хачариди. – Один из вагонов, я так понимаю, караульный, оказался слишком близко к топливному составу и выгорел вместе со всем содержимым. Царствие… – закатил было глаза Сергей к корневищам, оплетавшим брёвна наката, но передумал. – Чтоб их Барбаросса не добудился. Спасся только собственно караул, те, кто был на открытых платформах, охранял какое-то секретное оборудование, да начальство – они в это время были на станции, оформляли перегрузку.

Сергей бережно размял трофейную сигарету и потянулся к колбе керосинки. Мигель едва дождался, пока, вспыхнув на тяге, подтянется к кончику сигареты узкое пламя и закружатся серые завитки дыма.

– И что ещё знает этот ваш?.. – не выдержал он всё-таки.

– Он знает, что эсэсовцы были возвращены на переформирование в горный лагерь разведшколы «Эски-Меджит». И, как теперь знаем и мы с тобой, твой блудный братец, как его?..

– Эмиль, – глухо подсказал Мигель.

– Эмиль Боске уцелел, – удовлетворённо кивнул командир разведгруппы. – Как и вообще офицерский состав команды. Вот только в горах он или в Керчи?.. – пожал плечами Сергей.

– В Керчи? – не понял лейтенант. – Почему в Керчи?

– Потому что с новым караулом, но под прежним командованием вверенное им секретное оборудование, – Сергей, выразительно присвистнув, кивнул куда-то в сторону Старого Крыма, – проследовало по месту назначения.

– Послушайте… – помявшись с минуту и вроде как зябко поёжившись в шинели, наброшенной на плечи, будто решаясь. – Послушайте… – повторил лейтенант Боске.

– Конечно, пойдём, – усмехнулся Хачариди, вставая с лежанки, заваленной лапником. – Пойдём и посмотрим, нет ли там, в лагере, твоего братца. В конце концов надо же проверить ваши братские чувства на предмет их пользы для нашего общего дела, да?

– Ну… – неуверенно протянул Мигель.

– А вот потому что: «Ну?» – повторил звук сомнения Хачариди и вдруг навис над лейтенантом, упершись ладонями в засаленные доски. – Потому что нет в тебе, такой себе, понимаешь… – Он нетерпеливо пощёлкал пальцами, подбирая слова: – Прозорливости Авеля!

– Не понял, – честно признался Мигель.

Да и то правда, с этими апелляциями Хачариди то к «Краткому курсу ВКП(б)», то к Библии кто разберётся с непривычки?

– В общем, ни я, ни товарищ Сталин в моём лице, – с наигранной патетичностью помахал перед собой кулаком Сергей, – не уверены, что вырастили из тебя достойного продолжателя дела Павлика Морозова. Посидишь дома, – заключил он. – Тем более что с занозой в заднице ты и для нас будешь тем же самым, и в том же месте…

– Не в заднице, – только и сообразил Мигель, но достаточно, чтобы огрызнуться. – А в бедре. И не заноза!

Да уж действительно какая заноза? Порядочная доска из разорванной взрывом теплушки сшибла Мигеля с ног на полпути к спасительному люку. Не будь рядом этого злоехидного парня…

Керчь. Район «Колонка»

Leutnant Ройтенберг

– Что они, сквозь землю провалились, что ли? – цедил под нос себе Ройтенберг, с некоторой брезгливой опаской поглядывая на команду «добровольных помощников», Hilfswillige – Hiwi.

Вроде бы и с самым подобострастным видом, но со столь же очевидной ленцой, лишь слегка прикрытой бестолковостью «затюканного русского», «Хиви» в рыжеватой форме коллаборационистов суетились в развалинах завода. Вернее, «Woikow huette rep werkstatt» – то есть целый заводской штадт. Если не город, то пригород, слобода.

А развалины были и впрямь титанические. Такие масштабы в Германии разве что у Круппа встретишь. Шутка ли, на огромной территории не только заводские цеха – механический, котельный, модельный, – но и свой рудник, песчаные карьеры, насосные станции. И повсюду – обездвиженные скелеты огромных сооружений, точно палеонтологический музей: гигантские остовы домен, кауперы, драконовы скелеты силового хозяйства, некогда дышавшего огнём и паром. Корпуса томасовского, прокатного цехов, сами домны просто ошеломляли своими масштабами.

Впрочем, у лейтенанта «тайной полевой полиции» столь детального понимания в том, что он видит, не было. Ему просто казалось: он как муха на рёбрах, позвонках и прочих суставах исполинского богатыря, павшего на поле битвы не в прошлом буквально году, а ещё при библейском сражении с «Денницей» – до начала времён. А уж бывшие хозяева всего этого хозяйства, так и вовсе без всякого благоговения и едва сдерживая зевоту, ползали по нему, как лилипуты на экскурсии по Гулливеру. Безо всякого любопытства. И найти тут двух русских диверсантов? «Sie bringen mich nicht zum Lachen… Не смешите меня…» Да и кто сказал, что они здесь? На заводе? Конечно, от того участка берега, где русские положили патруль береговой охраны, – рукой подать, но с протянутой этой рукой надо пройти вверх по крутому откосу отсыпанного красного шлака. А это почти гора, изборождённая промоинами, как вулкан потоками лавы. И надо ещё пересечь дорогу, по которой интенсивно бегают грузовые «Блицы» и их штабные сородичи «Опели».

Да и потом – не в центральные же ворота с кованой аркой «Woikow werkstatt» они попёрлись?

Туапсе. Управление контрразведки «СМЕРШ»

Кравченко и Овчаров

И возможность посмотреть бравому лейтенанту в глаза, и поговорить откровенно появилась, когда Войткевич доставил в Туапсе разоблачённого немецкого агента Привалову. Свою ППЖ, между прочим.

А вот второго пленного, адъютанта того самого абверовского чина, который мог бы, наверняка, рассказать много интересного, не привёз. Якобы убила его в суматохе посадки в самолёт злокозненная Привалова.

И отрядного особиста Портнова, который и должен-то был сопровождать пленных в Туапсе, убило – пусть не его только, – аккурат во время той же эвакуации, когда на партизанский «аэродром» нагрянули «самооборонцы» и жандармы.

И кто может поручиться, что в планшете Портнова, привезённом Войткевичем вместе с Асей Приваловой, не пропали по пути пара-тройка бумаг, совсем по-другому высвечивающих его отношения с Абвером?

И кто может, наконец, поручиться, что диверсия против базы немецких малых подлодок, диверсия, в ходе которой погиб почти весь сводный разведотряд и вернулись только Новик (на Кавказ) и Войткевич (к партизанам), была именно такой, трагической, героической и успешной? Радиоперехваты немецких переговоров ничего такого не подтверждали. Хотя и не опровергали. Хотя, положа руку на сердце, немцы могли и не доверить такого рода переговоры эфиру.

Но всерьёз поговорить с Войткевичем в тот раз так и не удалось. Вдруг по воле полковника Овчарова запустили срочную радиоигру, избавив от целенаправленных расспросов и очных ставок с лейтенантом в очередной раз перевербованную Привалову, а сам Войткевич вдруг пропал по пути из следственного изолятора в больницу, и объявился нескоро. В расположении флотского разведотряда и в его боевом расписании.

Конечно, Трофим Иванович сразу же обратился к своему непосредственному начальнику Овчарову со всеми подозрениями и предложением немедленно арестовать лейтенанта. Но полковник сначала изобразил недоверие и непонимание по сути подозрений, предложение ареста наотрез отклонил, а потом и вовсе приказал оставить всё как есть и никому ни-ни…

Район действий партизанского отряда Ф.Ф. Беседина

«Эски-Меджит»

На разведку послали пацанов.

В двубортном клетчатом пиджаке рыжеватой куропачьей расцветки с бухгалтерскими заплатами на локтях, доходившем Тимке чуть ли не до коленей и болтавшемся на плечах, как на огородном пугале, – такого рода «обмундирование» одессит Арсений называл не иначе, как «лапсердак», – Тимка походил на городского. На сынка какого-нибудь служащего, отбившегося от своих в панике эвакуации. Поэтому первый же патруль на околице Эски-Меджита, двое татар с белыми повязками полицаев на рукавах коротких стёганых ватников, служивших чем-то вроде униформы «добровольцев» из рот самообороны[30]30
  Selbstverteidigung – подразделения крымских татар, мобилизованных для борьбы с партизанами.


[Закрыть] «Айнзатцгруппы “D”», стал пытливо всматриваться в дорожную даль за спиной Тимки. Но никого там не обнаружил, кроме ещё двух пацанов – Володи и Гошки, ещё менее презентабельного «городского» вида: трёпаные пальтишки, куцые курточки-«ковбойки», кепки с клапанами на макушке. Все одинаково тощие, с голодными тенями под глазами и заострившимися лицами.

– Где остальные? – спросил один из татар, что постарше, с правоверной ухоженной бородёнкой под гладковыбритым подбородком.

Тимка недоумённо обернулся назад, в сторону леса, куда, извиваясь, уходила дорога, посыпанная щебнем, и пожал плечами.

– Да нет никаких остальных, – повернулся он обратно. – Мы сами. Мы из Джанкоя…

– Джаныкоя, – угрюмо поправил его «доброволец» помоложе, в чёрной тюбетейке в четыре клина, обшитой кружевом.

– Ага… – легко согласился Тимка и заторопился с разъяснениями: – Батя мой на немцев работал, учётчиком-счетоводом при заготовке, – скороговоркой зачастил он. – Как красные подошли к Перекопу, батя с немцами в Симферополь ушёл, почитай, прямо из конторы, только домой успел заскочить, сказал мамке, чтобы она на хозяйстве оставалась, потому что её, бабу, наши, то есть чекисты, не тронут. А мне велел на всякий случай в Карасубазар пробираться к деду Юсупу, потому что у них, говорят, в Красную армию уже с семнадцати лет берут, а мне почти…

– К деду Юсупу? – недоверчиво переспросил старший патруля, присматриваясь к мальчишке. – У тебя отец татарин?

Оливково-смугловатый, но без всякого намека на тюркский разрез глаз (что, впрочем, не такая уж и редкость для татар-горцев), – Тимка внешности был неопределённой. А то, что по-русски чесал без акцента, так шайтан его знает, сколько поколений его предков в городе среди русских обреталось.

– По деду, – подтвердил Тимка «седьмую кровь на киселе». – По деду мой батя из Эминов.

Он, естественно, не стал напирать, что Эмины – княжеский род ульманов, частично сохранившийся в Крыму и после турецкой эмиграции начала XIX века. «Правоверные» и так должны были это знать.

– Якши, – хмыкнул «бородач», забрасывая на плечо немецкий «Маузер», который только что глядел стволом под ноги мальчишкам. – А это кто?

Обогнув Тимку, он подошёл к Володе с Гошкой и, брезгливо оттянув двумя пальцами горловину вещевого мешка в руках Володи, заглянул внутрь.

Драный свитер, газета с немецким шрифтом, надо думать, для самокруток – табак тут же, в полупустом матерчатом кисете, алюминиевая мятая фляга и дюжина яблок лесной «дички», – ничего подозрительного.

– Мы просто в деревню, в городе жрать нечего, – буркнул, глядя на татарина исподлобья, Вовка.

– Это соседи мои по улице, – подтвердил Тимка, нетерпеливо переминаясь в холодных ботинках на босу ногу. – У них родителей румыны на строительство укреплений угнали, пока их дома не было, вот и деваться теперь некуда, так они со мной.

– По какой улице, – подозрительно прищурился на Володю молодчик в тюбетейке. – Они тебе соседи?

– По улице Чкалова, – без запинки ответил Володя и, понятное дело, безошибочно: даже малые городишки не обошлись бы без такой улицы.

Молодчик недовольно крякнул и, отведя старшего за локоть на пару шагов в сторону, заговорил с ним по-татарски, почтительно и негромко, но с горячностью убеждения. То и дело в гортанной тарабарщине его проскакивали пугающе знакомые слова: «комендатурым», «герр гауптман», «эршисн», то есть расстрел, по-немецки. Старший кривился, но и не возражал особо. Наконец, он остановил спорщика поднятой ладонью:

– Э-э, тыңла-рга![31]31
  Слушай (тюрк.).


[Закрыть] – и рассудительно принялся толковать что-то, несколько раз упомянув уважительно «Эмин-эфенди!». Закончив, отодвинул напарника плечом и, подойдя к Тимке, ткнул жёлтым, как папиросная бумага, пальцем в его голую ключицу (пиджак не по размеру то и дело сползал со смуглого плеча мальчишки, обнажая лямку замызганной майки). – Пойдёте огородами, по берегу Ильчика, – наставительно сказал «бородач». – В лес и сады на том берегу не суйтесь, там вас постреляют, и фамилии не спросят, якши?

– Якши! – с готовностью мотнул смоляными вихрами Тимка.

– И чтобы через пять минут вас в деревне не было. Ещё раз встречу – отведу в комендатуру, скажу – партизаны, аңлашыла?[32]32
  Понял (тат.).


[Закрыть]

Тимка кивнул ещё раз, – понял, мол! – и, подгоняя, замахал руками на приятелей:

– Валим отсюда! Бегом!

Володя забросил на плечо линялый армейский «сидор» и, буркнув на ходу татарам: «Спасибо, мы мигом», – обогнал Тимку, сворачивая с дороги в бурьяны, в сторону, где слоился над речкой, как сизый квасной гриб в мутной банке, утренний туман.

– И что, вам и впрямь пяти минут хватило? – иронически удивился Фёдор Фёдорович, слюнявя край самокрутки.

– Да, ладно, скажете тоже, пяти, – несколько фамильярно фыркнул Володя (от кумира своего, Серёги Хачариди, панибратской манеры нахватался, наверное). И тут же, спохватившись, добавил: – Товарищ командир.

– Давай-давай, докладывай, – Беседин потянулся к гильзе зенитного снаряда, на сплющенном конце которой плясал раздвоенный оранжевый язычок пламени.

– Тут, перед башней Гаравул – это «сторож» по-ихнему, значит, Сторожевая, – Володя принялся вычерчивать на листке извив просёлка и выступающий на него кружок башни, – которую они приспособили под склад…

– Чего склад?

– Не знаю чего. Рядом был штабель зелёных фанерных ящиков, больших таких… – размахнулся Володя по-рыбачьи руками. – А что в них? Разве спросишь кого?

– Если фанерных, значит, не боеприпасы, – со знанием дела заметил дед Михась – партизанский справочник 1918 года выпуска. – Боеприпас – он тяжёлый. А в фанере, скорее всего, обмундирование.

– Точно! – подтвердил Тимка, выглянув из-за Володиного локтя. – Ящики на брюхе татарин таскал, сам-один, а фашист рядом сидел, курил да подгонял.

– Возможно, – согласился командир отряда, значительно переглянувшись с командиром разведчиков.

Похоже, что информация, полученная от «Черепанова», своего человека на железнодорожном узле, подтверждалась. Ни переформирование, ни доукомплектация той странной эсэсовской части не могли обойтись без получения новой амуниции, боеприпасов, вооружения, – то есть жирный куш для партизан намечался.

– Продолжай.

– Тут, на майдане, сразу за башней, – очертил Володя неправильный овал небольшой площади, – три палатки большущие.

– Ротные… – со знанием дела подтвердил дед Михась.

– Три палатки, – недовольно и торопливо повторил мальчишка, очевидно боясь, что дед по обыкновению перетянет на себя «одеяло» всеобщего внимания какой-нибудь из своих неисчерпаемых баек. – И ещё одна кухонная.

– Камбуз?! – затрещало пресловутое «одеяло» теперь в сторону Арсения Малахова, чрезвычайно оживившегося. – Объект номер «1»! Первостатейная цель для…

– А ещё два грузовика стоят! – совсем уж панически подскочил на горбатой лавке Володька.

– Не ори, – усадил его на место Фёдор Фёдорович и укоризненно посмотрел на Арсения. – Чего там ещё?

– Броневик и «жук», ну такой армейский, они его ещё «Фольксваген» называют, – облегчённо перевёл дух юный разведчик. – Наверное, бензина дожидаются.

– С чего ты взял? – удивился командир отряда.

– У грузовиков канистры выставлены и горловины баков без замков.

– Молодец, – одобрительно кивнул Беседин. – Очень ценная для разведчика наблюдательность.

«И это, как говорится, в струю… – забарабанил пальцами командир по засаленным доскам стола. – Значит, отправка команды по назначению уже скоро. Вот только…» Как это с ним обычно случалось в минуту сомнений, Беседин порылся в каштановой бородке с сосредоточенностью энтомолога. «Вот только, что умнее будет?.. Дождаться, пока уйдут эсэсовцы, и разгромить оставленный горный лагерь разведшколы? Тут и отчитаться будет чем во славу Родины, и связываться с элитными вояками СС не придётся?» Он невольно обернулся на свою элиту. Осунувшуюся от хронического недоедания, чёрт те во что обряженную и чёрт знает как вооруженную. Сравнение не выдерживало критики. «Воюют, конечно, – грех жаловаться, но больше по вдохновению, чем по призванию…»

Сомнения его развеял сам Володька, непроизвольно сыграв на азарте – качестве, не самом определяющем в характере Беседина, но несомненном. Вдохновленный похвалой, мальчишка мельком обернулся в сумрак землянки и заговорщицки понизил голос:

– А самое, что очень ценное, – чуть ли не прошептал он. – Сегодня в 19.30 немцы в клубе кино будут смотреть!

– Откуда знаешь? – недоверчиво повёл бровью Фёдор Фёдорович. – Разговаривал с кем?

– Зачем? – снисходительно пожал плечами Володя и добавил не без гордости: – На афише прочитал, на заборе. Там ещё газета была татарско-немецкая «Азат Кырым» и фашистские листовки: так расстрелять, сяк расстрелять…

– А разве ты у нас по-немецки читать умеешь? – ревниво вклинился Яшка Цапфер, единственный, кто знал немецкий язык вполне прилично, то есть воспринимал на слух, по семейной традиции воспитания.

– Афиша типографская была, – недовольно покосился на него Володя. – На ней актриса какая-то в брильянтах, красивенная, и белый уголок для времени сеанса отведён, а оно от руки написано. 19.30, – повернулся Володя к Яшке, – оно и в Африке 19.30. – Язык он не высунул потому только, что спохватился: «разведчик же, не дитё малое…», и потому с особой серьёзностью вдруг заявил с размеренностью конферансье, возвращая взгляд обратно к командиру: – Только нам другой сеанс нужен.

С полминуты мальчишка с лукавой своей серьёзностью испытывал терпение командира, уставившегося на него непонимающим взглядом.

– А этот сеанс тебя чем не устраивает? – наконец не выдержал Беседин: «Определённо, спасать надо парня…»

– Этот сеанс солдатский! – торжествующе хлопнул ладошкой Володя по столу, знай наших, дескать. – А в 21.30 у них «фюр официрен»![33]33
  Allein für Officiere – Только для офицеров (нем.).


[Закрыть]

– Эвон как… – Фёдор Фёдорович, к разочарованию Володьки, только понимающе кивнул, подтверждая кивком, в общем-то, свою предыдущую мысль: «Нахватался-таки от Хачариди. Всё с выкрутасами. С эхвектом – как Руденко говорит».

Но вслух продолжил:

– Фюр официрен, говоришь? Может, и себе посмотреть? – не то и впрямь подумал вслух Фёдор Фёдорович, не то пошутил, по-прежнему сосредоточенно роясь пальцами в куцей бородке. – Вот только с кем? Оно, с одной стороны, хорошо бы на солдатском – без солдата офицеру только стреляться хорошо. С другой, солдат ещё понагонят, а офицеров…

– Так у нас культпоход? – в свою очередь, не то спросил, не то констатировал Хачариди и как-то нехорошо оживился.

– Кіно та німці, – со вздохом подвёл итог начштаба отряда Тарас Иванович и не без укоризны посмотрел на командира, дескать, а боеспособность ты нашу учёл? Так и спросил: – А харя не треснет?

– Нет, ну в штаб мы сообщим, конечно, – поспешил заверить его Беседин. – Сегодня же. Прямо сейчас. Скажут – нет, так и перетопчемся, на наш век хватит… Если уже не хватило. А…

Какой там «нет»! Штаб сказал – «да». Сразу же. И даже не своим голосом. То есть не голосом эвакуированного крымского обкома и его штаба партизанского движения, но самим, можно сказать, «горним» гласом – Центрального штаба партизанского движения при ГКО.

И это было не только и не столько согласие, но инструкция, по прочтению которой лицо Фёдора Фёдоровича вытянулось, Руденко – помрачнело, а начальника особого отдела отряда Запольского вообще пошло злыми красными пятнами.

– Ну и как это понимать? – скомкал он в гневном кулаке мелкий блокнотный листок с расшифровкой. – Как особое доверие? Или особое недоверие?

Беседин молча развернул кулак особиста и, приподняв рычажком колбу керосиновой лампы, поднёс желтоватый клочок бумаги к пляшущему язычку пламени. Огонь стал быстро чернить зеленоватые карандашные строки: «Ответственность за проведение операции возлагается на командира диверсионной группы лейтенанта Боске. Его приказы считать приказами непосредственно Центрального штаба партизанского движения ГКО и выполнять беспрекословно…»