Текст книги "Танго с прошлым"

Отойдя на безопасное расстояние, весь отряд собрался вокруг своего командира. Рана оказалась очень тяжелой: один осколок повредил позвоночник между поясницей и грудью, второй – ранил ногу в бедро, третий – застрял в области правой верхней части груди. На ногу наложили жгут из поясного ремня, грудь и поясницу перевязали всем неприкосновенным запасом бинтов. Каждая рана по отдельности была тяжелой, а вместе они были смертельны – это все понимали. Матвей был без сознания. Из плащ-палатки, которых в отряде носили всегда по нескольку штук для выноса раненых, и двух жердей бойцы быстро соорудили носилки и, аккуратно и бережно положив на них своего командира, понесли его в тыл, к железнодорожному узлу Гранольерс. Узнав о ранении Сушкова, одного из лучших среди своих офицеров, так много сделавшего со своим диверсионным отрядом как во время наступления на Эбро, так и во время отступления войск с плацдарма, новоиспеченный полковник республиканских войск и командующий армией Эбро Энрике Листер лично разыскал Матвея. Благодаря ему, нашли мотодрезину, чтобы быстро и без лишней тряски довести раненого до Жероны. Полковник приказал Бену и Борису сопровождать своего командира до госпиталя и там уже добиться скорейшего осмотра его врачами. Матвей все еще был без сознания, но американец в двух словах смог донести до Листера о том, что у Матвея есть жена, сестра командира бригады Энрике Морено, и что надо бы ее привезти к мужу: не ровен час, Матвей может умереть, так как раны у него очень тяжелые. «Хорошо, – ответил американцу командующий, – если ты знаешь дорогу к сестре Морено, то пойдем со мной: я дам тебе своего скакуна из конюшни герцога. Лошадь можешь оставить себе – мне она уже не пригодится. И торопись, солдат: у нас не хватает сил сдерживать франкистов». Вместо Бена сопровождать Матвея вместе с сербом Борисом поехал еще один русский из отряда по имени Артем, а американец на андалузской лошади поскакал, сверяясь на местности по карте, выданной Листером, к Эрнесте.

– Лошадь моя сильно устала, – закончив свое повествование, после долгого всеобщего молчания нарушил тягучую тишину Бен. – Я понимаю, что надо бы выдвигаться прямо вот сейчас, Эрнеста, но кроме нее выдохся и я после трех бессонных ночей….

– Может, нам с Эрнестой на нашей старой кляче выехать сейчас и остановиться на полпути на ночевку, – перебил его Пако, – а ты нас или догонишь, или же встретимся в госпитале.

– А ты выдержишь, Пако? – спросила его Эрнеста изменившимся до неузнаваемости голосом. – Ты и так весь больной.

– Что ты, Эрнеста! – стараясь немного успокоить подругу своего командира, почти прошептал молодой Осехе. – То, что я поеду к Матео, – это не обсуждается: я не то что без руки, без ног бы пополз к нему сейчас. Если бы не он, меня сейчас не было бы в живых, как, впрочем, и Бена.

В итоге предложение Пако пришлось по душе всем, даже старому Осехе, так как он сказал отцу, что обратно приедет вместе с андалузским скакуном Бена. Через час, взгромоздившись вдвоем на старого крепкого мерина неопределенной породы, Пако и Эрнеста двинулись уже по дороге, а не по горной тропе, как прибыл Бен, к соседней деревне, чтобы оттуда ехать в сторону Жероны. Пако заранее предупредил Бена, что они после соседнего населенного пункта будут ехать немного в стороне от людских потоков, которые сейчас двигались от условной линии фронта по направлению к французской границе, так как немецкие и итальянские летчики постоянно совершали налеты по беззащитным несчастным беженцам. Действительно, на следующее утро, когда половина пути до Жероны была пройдена, время от времени Пако с Эрнестой приходилось волей-неволей пересекать людские потоки, а ближе к полудню начались бесконечные налеты вражеской авиации. Сердце у путников разрывалось от бессилия и горя, видя вдоль обочин трупы женщин, детей и стариков вперемешку с брошенным домашним скарбом – чего только тут не было: и шкафы с разбитыми зеркалами, и столы со стульями, и разная посуда, и даже один раз они увидели выброшенный диван, причем довольно громоздкий. Сам воздух был наполнен, несмотря на довольно низкую температуру, каким-то всепроникающим тошнотворным запахом смерти.

Когда Эрнеста с Пако добрались до окраин Жероны, уже стало темнеть. Пако, будучи уверенным, что госпиталь, где ему ампутировали руку, находится все там же, провел Эрнесту к центру города, но их ждало страшное разочарование: здание больницы было разбомблено и от главного ее корпуса остались лишь стены, а вокруг не было ни единой души. Пришлось уже в потемках пытаться найти кого-то, чтобы узнать, куда перевели раненых? Эрнеста почти пала духом, когда увидела руины здания госпиталя: до или после того, как привезли в Жерону Матвея, произошла бомбардировка? Блуждая по темным улицам города минут двадцать, наконец путники наткнулись на одинокую подводу, ведомую за узды пожилой женщиной. В повозке лежали двое тяжелораненых, судя по еле различимым в темноте повязкам: у одного на голове, а у другого – на обеих ногах. Пако спросил у женщины, не в госпиталь ли она везет этих раненых? Получив утвердительный ответ, они направились вслед за повозкой.

Молчаливая пожилая каталонка привела их через полчаса на северную окраину города к мрачному двухэтажному зданию, которое более смахивало на тюремный барак, нежели на место, где людей должны лечить.

На счастье Эрнесты и Пако, врач, который вышел к повозке с ранеными, объяснил, как найти капитана Матео. У Эрнесты от его слов даже в темноте заблестели глаза в надежде в скорости увидеть своего любимого человека. Они шли по коридору то ли школы, то ли какого-то административного учреждения, ставя с трудом свои ноги среди лежащих на полу бок о бок тяжелораненых – те, кто могли ходить, уже ушли на север – и задыхаясь от смеси испарений, исходящих от немытых тел и гниющей плоти, вперемешку с едкими больничными запахами. Наконец они дошли до самого конца коридора на втором этаже, который, как ни странно, был пустым, и где рядом с окном имелась небольшая каморка, по-видимому, предназначенная в лучшие годы для хранения хозяйственного инвентаря. У комнатки даже имелась дверь, которая была приоткрыта, но так как в ней не было даже окна, то внутри была кромешная темнота. Единственно, что удивило Пако с Эрнестой, так это какой-то сладкий аромат табачного дыма, который шел из каморки.

– Вроде бы про эту дверь сказал доктор? – с некоторым сомнением прошептал Пако, берясь за ручку двери.

– Да-да, эта дверь, – послышался изнутри тихий голос Бена. – Заходите. Я вас уже жду почти три часа.

Внутри чиркнула зажигалка, а затем загорелся небольшой огонек светильника, сделанного из металлической масленки. Пламя этого светильника сразу же закоптило так, что в воздухе стали парить небольшие черные хлопья, но его света хватило, чтобы различить неподвижную фигуру Матвея, лежащего на спине на досках, уложенных поверх таких же ящиков, на котором стоял и светильник. Тяжелораненый капитан был с ног до головы плотно укрыт разнообразной верхней одеждой, начиная от куртки самого Матвея с офицерскими нашивками и заканчивая зеленым женским пальто на шелковой подкладке. Поверх этой кучи одежды, предназначенной для поддержки тепла в угасающем организме, лежала согнутая в локте правая рука, забинтованная полосками коленкора от плеча до запястья. Голова Матвея лежала на небольшом холщовом мешке, набитого опилками, которые были явно видны из-под грубых нитей.

– Он все еще без сознания, – тихо прошептал Бен. – После ранения он так и не пришел в себя.

Пако, зайдя первым, сразу же прижался к стене, пропуская вперед Эрнесту.

– Как ты очутился здесь вперед нас? – спросил он шепотом у Бена, пытаясь безуспешно увлечь его в коридор, чтобы оставить Эрнесту наедине с Матвеем.

– Я полежал часок после вашего отъезда и поскакал своей прямой дорогой назад через горы, – сказал он, знаком показывая Пако, что пока им надо побыть всем вместе. – Вот, – добавил он, показывая трубку в своей руке, – по пути раздобыл себе амуницию. В одном месте на шоссе в сторону Порт-Бу, среди множества брошенного скарба стояло кресло, а на нем сидел мертвый старик. Причем в одной руке он держал эту трубку, а в другой – полный мешочек отличного табака. Вот и решил, что, если Бог даст живым добраться до своей родной Оклахомы, будет мне хоть какой-то сувенир от путешествия по Испании.

Эрнеста посмотрела на него непонимающим взглядом, затем бросила равнодушный взгляд на трубку и, быстрым неуловимым движением вытерев выступившие слезы на глазах, присела на корточки в изголовье Матвея. Пако уже чуть ли не применив силу, вытащил Бена в коридор.

– Пусть они побудут вдвоем, – прошептал Пако.

– Я все понимаю, друг, – тихо, но так, чтобы его слова услышала Эрнеста, сказал Бен, – но ты слышишь канонаду?

Осехе кивнул головой.

– Не завтра, так послезавтра город возьмут франкисты, – продолжил американец. – Я должен увезти Эрнесту за границу. Это был приказ моего командира. Еще два часа назад тут были Артём с Борисом – я их отпустил, дав им слово, что я выполню все, что нам велел Матео. Нам, не испанцам, грозит автоматический расстрел при попадании в плен к франкистам – не мне это говорить тебе, Пако! Здесь, на аэродроме, осталось несколько самолетов, которые перегоняют за границу, во Францию. Артём договорился с одним русским летчиком, что он нас будет ждать завтра до семи вечера….

– Думаешь, на самолете безопаснее? – скептически прошептал Пако. – Я сомневаюсь….

– Не перебивай меня, пожалуйста, мой друг! Так вот, последнюю партию оставшихся самолетов перегоняют завтра после захода: вражеские истребители ночью не летают, а следовательно, риска почти никакого, в отличие от постоянных бомбежек дорог, ведущих на север.

Пока Бен с Пако обсуждали дальнейшие свои действия, Эрнеста в смятении чувств сидела и смотрела на восковое, словно покрытое глянцем, лицо Матвея и не узнавала своего любимого человека: черты лица его стали совсем другими, незнакомыми, неживыми. Она даже повертела в разные стороны импровизированный коптящий светильник, думая, что это из-за его тусклого желтого света облик Матвея кажется таким искаженным, но ничего не изменилось.

– У него перебиты двенадцатый позвонок грудного и первый позвонок поясничного отделов, – вдруг в темноте за спиной послышался усталый хрипловатый голос, от чего Эрнеста вздрогнула и, повернув голову, рассмотрела в темноте того доктора, который принимал раненых.

Врач медленно подошел к ней и, устало хватаясь за стену, сел на ящик, стоящий в ногах Матвея. Он тяжело вздохнул, облокотился на свои колени, и, подавшись корпусом вперед, обхватил руками свою голову. Так он просидел минуты три, изредка покачиваясь из стороны в сторону. Эрнеста, немного сконфуженная появлением доктора, в нерешительности переводила свой взгляд то на Матвея, то на него. Ей хотелось расспросить о состоянии своего родного человека, но боялась услышать неутешительные слова. Эрнеста в надежде стала всматриваться в темноту проема открытой двери, ожидая появления Бена или Пако, но они, только что шептавшиеся до появления врача, словно куда-то исчезли. Наконец доктор медленно приподнял голову, затем прислонился к стене и, распахнув свою старую шинель с чужого плеча, под которым засверкал белый засаленный халат в пятнах крови, достал металлический портсигар из его бокового кармана и стал медленно его гладить, словно пытаясь что-то стереть с его поверхности.

– Ему повезло, если можно так сказать, что привезли его после того, как разбомбили наш госпиталь, – заговорил он усталым голосом без всяких эмоций. – Две бомбы одновременно попали в основное здание, и оно рухнуло, похоронив под завалами почти всех: и раненых, и персонал – все и всех. Я в этот момент вышел, как сегодня, когда появились вы, принимать раненых и так остался в живых…. Вот теперь я тут один за всех: кто-то ушел вместе с беженцами, а остальных я сам прогнал. Завтра город возьмут франкисты и лично мне уже все равно: расстреляют вместе с ранеными или оставят в живых. У меня нет никаких медикаментов, нет инструментов, нет даже бинтов и ваты…. Кстати, это здание бывшей то ли скотобойни, то ли мясного цеха – символично, не правда ли? Все металлическое вывезли полностью в Барселону на завод боеприпасов еще полгода назад и оттого внутри почти пусто сейчас, как видите… Тут есть ручной деревянный большой лифт, на котором и подняли сюда вашего капитана: здесь немного теплее, чем на первом этаже, так как под нами были неизвестного предназначения большие печи. Конечно, все колосники и варочные плиты также забрали, но мы одну из печей кое-как отреставрировали и вот – есть тепло, правда, только на первом этаже и вот еще здесь…. Предыдущие сопровождающие вашего капитана грозили расстрелять меня, если я не буду лечить его; говорили, что это распоряжение полковника Листера. Смешно и грустно: расстрелять меня! Потом они остыли, увидев, что тут творится и даже помогали мне таскать раненых. Здесь я оставляю только тех, кто должен умереть. Да, умереть – я разучился утешать напрасными надеждами. Жизнь вашего мужа должна была прерваться еще в тот момент, когда осколок от снаряда попал в позвоночник, но его организм странным образом все еще цепляется за жизнь, хотя часть внутренних органов перестала работать. А еще у него перебита нога, поврежден локтевой сустав и большая потеря крови. В лучшем случае он протянет еще часов десять….

Доктор замолчал, открыл, наконец, свой портсигар и уставился на единственную сигарету, которая находилась внутри так, словно она предназначалась для последней минуты его жизни.

– Простите, что я ничем не могу вам помочь, – сказал он и, захлопнув портсигар с находящейся там сигаретой, положил его обратно в карман халата. – Ваши друзья спустились вниз: я у них попросил что-нибудь поесть и они обещали принести. Пойду их встречать.

– Доктор, – тихо позвала его Эрнеста, когда тот уже был в проеме двери, – можно вас попросить повернуть ему голову в сторону светильника? Я не узнаю его в таком положении….

Доктор молча вернулся к лежанке раненого и, приподняв его голову, некоторое время мял опилки в мешке, и только затем бережно опустил ее и медленно повернул в сторону центра каморки. После, ничего не сказав и даже не попрощавшись, он, словно призрак, исчез в темноте коридора.

Еще в тот момент, когда таинственный доктор приподнял голову Матвея, Эрнеста заметила, как на забинтованной руке задергались мизинец и безымянный палец. Теперь же, когда врач вышел, она нежно обхватила горячую ладонь любимого человека и через мгновение исступленно зарыдала. Эрнеста плакала и не могла утешиться: она не хотела примириться с мыслью о том, что пройдет еще каких-то десять часов и эта рука будет холодной.

– Папочка… Папа…. Папенька!.. – вдруг услышала Эрнеста странные слова, наполненные такой болью и отчаянием, что она вздрогнула от страха и, перестав плакать, оглянулась в темноту дверного проема.

– Папенька, не умирай, – снова, почти детский, голос, говоривший на незнакомом языке, заставил ее содрогнуться. – Папенька, не оставляй меня одного. Мне страшно одному в темноте.

Только сейчас Эрнеста сообразила, что это в горячке бредит Матвей. Действительно, резко повернувшись к раненому, она увидела, что тот, приоткрыв глаза, словно загипнотизированный уставился на мерцающий огонек коптилки, абсолютно не замечая ее. В душе женщины сразу же задребезжала, похожая на язычок этого пламени, крохотная искорка надежды, что Матвей выживет, а доктор со своим трагическим прогнозом страшно ошибается. Не помня себя, Эрнеста прижалась губами к щеке любимого человека и стала с жаром целовать.

– Матео, любимый, – шептала она, чувствуя, как перед ее глазами все поплыло, и ночь стала почти днем.

Еще бы несколько секунд и Эрнеста упала бы в обморок, но Матвей вдруг заговорил на испанском языке, узнав ее.

– Эрна, – прошептал он очень тихо, – это ты? Где я нахожусь? В доме Пако, да? Как я сюда попал?.. Сейчас уже ночь?.. А танки прорвались?..

– Ты в Жероне, – сквозь слезы ответила Эрнеста, продолжая целовать то лицо, то руку Матвея. – Тебя тяжело ранило осколком снаряда, и ты был без сознания несколько дней.

– Значит, Жерона еще не взята франкистами? – судорожно делая глотательные движения, спросил Матвей. – Я не чувствую ни рук, ни ног, и даже тела не чувствую….

Эрнеста снова зарыдала, уткнувшись в торчащую из-под повязки ладонь Матвея.

– А мне показалось, что я снова очутился рядом с моим отцом в ту ночь, когда его убили, – прошептал он, напрасно силясь погладить и почувствовать тепло лица Эрнесты. – Я об этом никогда и никому не рассказывал…. Я не помню даже, как называлась та родная деревня папы, и не знаю, зачем он привез меня туда. Это было осенью 1917 года. Может, отец хотел меня увезти подальше от гражданской войны – не знаю. Помню, он по дороге говорил, что не был в своей деревне пять лет, а вот приехал и на вторую ночь его убили. Может, ценой своей жизни он спас меня, но вот как странно получилось: он погиб в самом начале гражданской войны в России, а мне придется умереть в конце гражданской войны в Испании….

– Матео, не говори так, – перебила его Эрнеста и поцеловала в губы. – Ты будешь жить! У нас будет ребенок, ты слышишь? Не смей умирать! Твой ребенок не должен расти сиротой. Кто воспитает его таким же сильным и мужественным?

– Наверное, будет сын, – равнодушно прошептал Матвей. – Мой учитель говорил, что проекция человека в бесконечность есть Бог. Ты воспитаешь его Эрнеста, ведь ты настоящий боец, я знаю. Считай, что он будет моей проекцией на продолжение двадцатого века…. Все же очень странная эта нынешняя ночь, Эрна. Словно и не было двадцати с лишним лет моей жизни: опять эта непроглядная темень, мерцающий язык пламени, гул ветра и непреодолимое ощущение смерти. Я, может, брежу, как тогда бредил отец перед своей смертью. Он все шептал в исступлении, что он якобы что-то то ли выкопал, то ли, наоборот, закопал на повороте какой-то речки для меня какой-то подарок и просил, чтобы я о нем никому не рассказал, даже матери….

Матвей замолк, и на глазах у него вдруг появились слезы.

– Мамочка! Мама! – вдруг он вскрикнул по-русски, сильно испугав Эрнесту. – Я так тебя ждал, мамочка! Ма….

Эрнеста уставилась на немигающие глаза Матвея, которые смотрели на проем двери. Она оглянулась, но там не было никого.

– Матео! Матео! – чувствуя приближение неминуемого события, она нервно стала гладить лицо любимого человека. – Я не знаю, как мне жить одной на этом свете, Матео! Что я буду делать без тебя, Матео?

Глава третья

Самолет плавно стал разворачиваться, и утреннее солнце, несмотря на электрохромное затемнение, своим светом отвлекло Василия от чтения записей деда Павла, содержание которых в основном он уже знал. Он закрыл толстую тетрадь и стал глядеть в иллюминатор, всматриваясь в береговой контур в голубоватой дымке. Ему стало как-то очень легко на душе от созерцания линии земли на горизонте и от мягкого покачивания аэробуса. Василий невольно заулыбался от необъяснимого чувства абсолютной свободы. Сосед, молча сидевший все время перелета от Буэнос-Айреса, подтянутый, спортивного телосложения мужчина лет 55–60, шумно втянув воздух в легкие, встал с места и, извинившись перед пожилой женщиной, которую невольно разбудил, зашагал в сторону туалета.

Василий за месяц купил билет до Москвы на самолет Британских авиалиний, выгадывая по цене и чтобы было с одной пересадкой. Эта пересадка, по расписанию предполагавшая занять чуть меньше двух часов, как положено Британским авиалиниям, должна была произойти в Хитроу. Поэтому несложно было догадаться, что появившиеся береговые линии на горизонте по правому борту после долгих часов полета, – это Франция.

Пассажир с соседнего кресла вернулся и, снова потревожив свою соседку, которая по-немецки недовольно пробурчала в ответ на его извинения на английском, молча уселся на свое место. Василий, занятый своими мыслями, а скорее их отсутствием от необъяснимой сладости созерцания простого вида из иллюминатора, не обратил никакого внимания на перемещения своего соседа, но через несколько минут после его возвращения из туалета он почувствовал, что тот пристально и несколько недовольно смотрит на него, не отрывая взгляда. Василий оторвался от иллюминатора и, не переставая тихо улыбаться утреннему солнцу, обратил свой взор на пожилого пассажира.

– Я вам чем-то помешал? – спросил он по-испански.

– Нет-нет, – мужчина немного растерялся, отвечая также на испанском, но с сильным акцентом. – Вы меня простите, но от нечего делать я невольно зачитался вашей повестью. У вас, молодой человек, определенно есть писательский талант: мне ваш труд очень понравился. Чувствуется, что вы очень подробно изучили гражданскую войну в Испании, про которую уже сами испанцы почти ничего не помнят. Я, честно говоря, прослезился, когда герой позвал свою маму: я так понял, что он умер в этот момент, да?

– Да, он умер в тот день, когда франкисты вошли в Жерону….

– Вы меня простите, но я удивился тому факту, что вы, закрыв свою тетрадь на этом месте, стали улыбаться. Вы придумали такую трагическую развязку и радуетесь этому?

– Вы ошибаетесь, сеньор: я ничего не сочинил, а записи в этой тетради сделаны моим дедом, который умер месяц назад. Эта повесть – подлинная история любви его родителей во время страшной гражданской войны….

– Позвольте, – перебил Василия сосед, – и ваш дед и есть….

– Да, – продолжил за него Василий, – мой дед Павел и был тем ребенком, про которого сказала Эрнеста Матвею.

Мужчина задумчиво погладил свои черные с редкой проседью волосы и удивленно покачал головой.

– Невероятно! Потрясающе! – пробормотал он уже по-русски.

– Вы из России? – удивленно спросил также на русском Василий.

Сосед, округлив свои серые глаза, от чего его лоб покрылся паутинкой морщин, уставился на Василия и в следующий момент тихо рассмеялся.

– Позвольте представиться, – не переставая улыбаться, произнес он, – журналист и фотограф Алексей Стрижов. Лечу из Аргентины домой в Москву. В Аргентине я, по заданию журнала «Вокруг света», делал фоторепортаж о животном мире Патагонии. А вы, значит, потомок Эрнесты и Матвея? Если не возражаете, давайте на «ты».

– Хорошо, – согласился Василий. – Да, я правнук Эрнесты и Матвея. Зовут меня Василий. Василий Сушков.

– Очень приятно, – ответил Алексей и, выдержав паузу, немного смущенно спросил. – Василий, ты закрыл тетрадь, не дочитав до конца. Ты, конечно же, и так знаешь историю своей семьи, но для меня осталась загадкой дальнейшая судьба Эрнесты. И что стало потом с Пако и американцем Беном?

– С наступлением утра началась бомбежка и артобстрел города, – заговорил Василий, перелистывая уголки тетради деда Павла. – Эрнеста была в шоковом состоянии и плохо соображала, что вокруг происходит. И поэтому, когда пришла весть, что части франкистов подходят с юга к городу, Бен чуть ли не с применением силы повез Эрнесту к взлетному полю, где их обещал ждать русский летчик. Как звали этого авиатора, какая у него была фамилия и звание – этого я не знаю, но благодаря ему Бен и Эрнеста через два часа были уже на территории Франции. Пако же твердо обещал им похоронить по всем правилам Матвея, уверив их, что его, калеку, франкисты не тронут, и он сделает все, что полагается в таких случаях. Еще до того, как Эрнеста и Бен отправились на аэродром, Пако при них привел католического священника. Они погрузили тело на госпитальную повозку и направились куда-то из города на запад. Уже после окончания войны и после смерти Сталина Эрнеста, пытаясь найти Пако, написала ему письмо, но ответ пришел от какого-то жителя из соседней деревни рядом с хутором Осехе, где сообщалось, что во время войны он и его отец приютили двух сестер-евреек, которые бежали из Франции. После войны Пако якобы женился на старшей из них, а потом, когда у него скончался отец, он со своей женой и со свояченицей переехал в Израиль. Что же касается Бена, то он посадил Эрнесту в Байонне на пароход до Буэнос-Айреса, а сам остался во Франции и дальнейшая его судьба неизвестна. Он оставил моей прабабушке адрес родителей в Орегоне, и она туда писала несколько раз, но родственники отвечали, что Бен пропал и никаких вестей якобы после окончания гражданской войны в Испании от него не было. Эрнеста же еще до посадки на пароход, познакомилась не без помощи Бена с молодой польской парой, которая, мечтая найти счастье в далекой Аргентине, эмигрировали туда на этом же судне. В чем-то они после прибытия в Аргентину помогли друг другу, так как Эрнеста как бы была гражданкой этой страны и у нее были неплохие средства, переданные Матвеем, а поляки помогли пережить ей трудные времена после потери любимого человека. К слову сказать, мы, потомки Эрнесты и Матвея с одной стороны и той польской пары с другой, до сих пор поддерживаем самые теплые, можно сказать даже родственные, связи между собой.

– А брат Эрнесты? – спросил Алексей.

– Энрике выжил в той гражданской войне и вместе с остатками армии Эбро перебрался в Советский Союз. Он погиб под Витебском зимой 1944 года, командуя батальоном, но об этом мы узнали только в 1989 году.

По радио сообщили, что самолет идет на посадку, и попросили всех пристегнуться.

Рейс из Буэнос-Айреса прибыл вовремя, и до посадки на самолет до Москвы той же компании Британских авиалиний оставалось чуть больше двух часов. Новый знакомый Василия, имея транзитную визу, после того как зашли в здание аэропорта Хитроу, заспешил по делам, сказав своему попутчику, что ему нужно встретиться со своим деловым партнером. Василий же, найдя свободное удобное кресло напротив табло аэропорта, ответил Стрижову, что будет ждать его на этом месте, так как ему после выхода из самолета очень сильно вдруг захотелось подремать. Но когда тот исчез среди суетливой толпы пассажиров, Василий вдруг ощутил некий страх перед неизвестной Россией. Мысль о том, что все его путешествие в далекую Москву бессмысленно, резко отогнала сон. Если до этого момента его предприятие с поиском какой-либо информации о родителях Матвея Сушкова казалось увлекательным и интересным, то сейчас почему-то он ощутил холодную черную пустоту неизвестности и невозможности в принципе хоть что-то разузнать. «Все это чистой воды авантюра, – заключил Василий для себя вердикт после долгих размышлений под впечатлением этой волны пессимизма. – Сто лет прошло! Десятки миллионов судеб прерывались в войнах двадцатого века в этой чужой для меня стране, стирая не только целые семьи, но и целые поколения. И вот я приду с клочком протертой бумаги о крещении некоего Матвея Сушкова, где прописаны имена родителей, и тут же все мне станет известно! Какая нелепая наивность, Боже мой!»

Зайдя на новый борт до Москвы, Алексей, пустив в ход свое профессиональное умение журналиста – находить подход к любому человеку, быстро поменялся местом с пожилой англичанкой, которая летела одна, и пересел к Василию. Василий, все еще находясь в подавленном настроении из-за своих размышлений, которые привели его в тупик, грустно и немного безучастно наблюдал за действиями Стрижова. Хотя Василий и пребывал в расстроенных чувствах, все же ему бросилось в глаза, что его попутчик также чем-то обеспокоен: Алексей после того, как поменялся местом с англичанкой и пересел к своему новому знакомому, почему-то углубился в свои мысли, время от времени нервно похлопывая ладонью правой руки по своим коленям.

– А ты, Василий, почему перестал улыбаться? – наконец, когда уже самолет взлетел, Алексей повернулся к Василию и спросил его, снова нахмурив свой лоб. – Когда ты прочел о том, как умер твой прадед, то на твоем лице была улыбка надежды – это я понял, а сейчас, когда мы уже в трех часах лету от твоей заветной цели, то впал чуть ли не в отчаяние. Или я неправ?

– Сложно объяснить мое состояние в двух словах, – после долгой паузы ответил Василий, подбирая слова от волнения. – Какая-то волна пессимизма накрыла мое сознание, и я никак не могу выбраться пока…. Ты, Алексей, тоже пребываешь, смотрю, не в своей тарелке – я правильно говорю?

– Ты прав, мой друг, – грустно улыбнулся Стрижов. – Я-то могу точно и объективно сформулировать свое неудовлетворительное настроение. Видишь ли, кроме основного задания от своего журнала, у меня был долгосрочный договор с одним английским журналом сделать фоторепортаж о редких видах кошачьих Южной Америки. Пампасская кошка, чилийская кошка, онцилла, маргай, андская кошка, кошка Жоффруа, ягуарунди, оцелот – вот мой список. Думаю, ты представляешь, какой это адский труд сделать хотя бы один удачный снимок с одним из представителей этого списка? Очень много времени у меня ушло, например, на андскую кошку. Не меньше – на маргая…. В течение трех лет я по крохам собирал материал. Эта командировка в Южную Америку уже четвертая, кстати. И вот, представляешь, когда я начинаю показывать свой материал представителю редакции журнала, выясняется, что котик Жоффруа, которого я снимал три недели в Патагонских Андах и снимки которого я считал жемчужиной своей коллекции, – помесь этого Жоффруа с домашней кошкой. Оказывается, у котика на моих фото нет характерных некоторых признаков и черт….

– Ты сейчас встречался с этим представителем заказчика?

– Да, только что, – закивал головой Алексей. – Представляешь, как обидно, когда думаешь, что цель уже достигнута и осталось только получить свой приз, а перед тобой – фига! Это я внешне спокоен, а на самом деле такое беспомощное чувство в душе, что хоть волком вой и бейся головой об стену.

Стрижов замолк и, приняв обычное положение на кресле, достал потрепанный кожаный блокнот и стал его медленно листать. Василий же вытащил из кармана ветровки смартфон и, потыкав пальцем по экрану, поднес его к лицу Алексея, который немного отпрянул в сторону от неожиданного прикосновения холодного корпуса телефона к своей щеке, а увидев фото на его экране, громко воскликнул:

– Откуда у тебя это! – Отчего некоторые пассажиры недовольно начали оглядываться и презрительно морщить лица.

Василий убрал свой смартфон от Алексея и, перелистнув на следующий файл, снова с улыбкой поднес экран к его лицу.

– Откуда у тебя фото кошек Жоффруа? – уже шепотом спросил Стрижов, убирая свой блокнот в карман.

– Это – питомец сына Матвея Сушкова, – стараясь выглядеть как можно естественней и спокойней, ответил Василий, взволнованный тем, что может помочь своему новому случайному знакомому.

– А у тебя фотографии только на смартфоне или…